Ластик

Это может быть конец всего на свете. Так почему бы нам не пойти вместе?

В место, известное лишь нам одним?..

***

Сеул, Инсадон. Зима 2033 года.

— Ты нашёл? — Ага, — в карманах пальто Чонвон прячет покрасневшие на морозе ладони. — Холод зубодробический, — и как бы в подтверждение этой фразы прекращает контролировать челюсть, отпуская её и тем самым позволяя зубам далеко не один раз удариться друг об друга с безумно громким, слышным даже стоящему в метре напротив, Сону, клацанием. — Вроде это тот адрес. Он говорит на повышенных тонах и сильно жмурится от прямого попадания лучей, игнорируя собственный заложенный нос — и из-за этого больше, чем кота (да простит за эти сравнения Сону Чонвон), напоминает сморщенного мопса. И всё потому что вокруг снегопад, тем не менее не мешающий февральскому солнцу бить во всю силу, а на леденящий кости северный сквозняк Ян реагирует мгновенно, до абсурдного быстро простужаясь; всё как всегда, а сибирские ветра, сходящие с гор, по-прежнему охлаждают город летом и одновременно с тем делают заморозки ещё более невыносимыми зимой. Да и Сону встретился с ним у оживлённой дороги, не оставив голосу и шанса быть услышанным в спокойном состоянии. Кошкомальчик цыкает, когда на загоревшийся зелёный мимо проезжает ещё несколько машин и автобусов, c громким звуком размозжая не успевший залежаться на шоссе снег, и тем самым окончательно превращая тот в кашу. Но даже отбрасывая попытки что-то подробнее объяснить, снабжённый нежеланием снова вытягивать согревшуюся ладошку на морозный воздух и верой в то, что всё необходимое Ким Сону и так прекрасно поймёт сам — таки молча протягивает ему записанный на бумажке (чуть кривым почерком) адрес. — Хорошо, спасибо, — благодарит Сону. — Может, зайдём куда-нибудь погреться? Ты замёрз, как мне кажется. Проект полностью закончен, Сону свободен. Пусть не государство, но кое-чьи накопления подарили ему квартиру в центре Сеула и сертификат на бесплатное образование, знания со связями ещё кого-то другого (да, Хисын?) — новые документы. Так что теперь мальчик совершенно законно и без попыток скрываться будет нагонять то, что упустил, пока лежал под землёй и прятал себя от мира в стенах больницы. Сону уже третий год живёт с новым именем, паспортом и вымышленной (чтобы не привлекать к себе не нужное внимание настроенных против науки властей) историей за плечами, хоть и вспомнил большую часть старой. Рассказать её, тем не менее, некому — да и незачем. Сону хочет написать новую. Сонхун ведь подарил ему будущее не просто так. — Не откажусь, — радостно бьёт по плечу мальчика до костей замёрзший Чонвон, (цвет волос которого вот уже как несколько месяцев не привычный — не красный, а натуральный, темно-каштановый), и увязывается следом, тщетно пытаясь запахнуть свою самую тёплую из всего гардероба куртку, которая ни черта не греет на деле. Сону всё ещё не может привыкнуть к его новой внешности. Забавно, как ловко Вон создаёт новые рамки привычного, ведь должно было быть наоборот: раньше кричащие цвета были его визитной карточкой, а теперь он вдруг стал таким… Обычным. Хотя обычным у него тоже получается быть по-своему уникально — характер-то не пропьешь. — И почему из всех кафе ты притащил меня именно в гадальное? — уже в помещении Чонвон откидывается на спинку мягкого диванчика, в котором тонет, раскинув конечности, как морская звезда. Он осматривается, съёжившись, потому что не привык шататься по местам, в которых люди гадают по рукам и кофейной гуще. — Здесь же кофе дороже чем в остальных. И что-то припоминает случай из детства, когда, точно так же не по собственному желанию, а волей и шилом в жопе друзей погодок (Сону как раз не намного старше, чтобы с легкостью влезть в прежний чонвоновский шаблон), в свои школьные годы залетел в будку предсказаний; случилось это на Чхонгэчоне. Ох ему там и нагадали… На полную жизнь не оберёшься — Пак Чонсона медбрату хватило с головой и повторять такое он больше не намерен. Ой, то есть правильнее сказать бывшему медбрату. Чонвон ведь бросил не только Чонсона, но и работу в больнице. — Потому что я хотел потратить на тебя больше денег, — радостно кривит рожицу Ким, в отличие от безработного, усаживаясь на самый краешек аккуратно, придерживая свою сложенную куртку у коленок. Параллельно Сону здоровается с официанткой, пробегающий мимо, кивком, а затем продолжает оправдывать свою щедрость: — Считай, что в качестве благодарности, хоть и это меньшее, чем я могу отблагодарить тебя на фоне оказанной помощи. Они расстались. Впрочем, другого ожидать и не следовало. Как и не стоило полагать, что данное расставание является именно их «очередным», потому что, мужественно протерпя наглого копа три круглых года без перерывов и каникул, Чонвон поставил печать «достаточно» — наконец захотел отдохнуть от всех связанных с ним проблем по полной программе. И сразу же начал прямиком с пенсии — да-да, той самой из области «импотент в делах сердечных, пенсионер в сфере личных отношений, встречаться не предлагать». Чонвон наблюдает за толпой, которая перед ними, и мысленно ставит галочку над тем, что быстрого движения очереди ждать не стоит — как на зло, все пришли парочками. Сону вместе с Яном, конечно, тоже, но их скорее назовёшь «комплектом» или «сетом», потому что пожаловали вдвоем, но мучить ясновидящих вопросами будут по отдельности. В Инсадоне, в котором предложил встретиться Сону, такие кафе на каждом шагу, но это, похоже, самое популярное. Здесь желтоватое освещение, вся мебель деревянная, с вырубленными поверх неё рисунками, скатерти ручной работы. Гадалки ходят в разноцветных старинных Ханбоках, сохраняя какую-то волшебную атмосферу. И, конечно же, невозможно никуда деться от запаха горящих кофейных зёрен и воздуха с некой испариной, ведь это ощущение резкой смены температур, как когда заходишь из холода в тепло, имеет свой аромат — самое то для зимы. Чонвону искренне всё равно, как там теперь без него живёт Джей, но втихую надеется, что сам останется для него последним мужчиной: что врата к чонсоновскому сердцу для любого будут закрыты так же, как после отношений с ним закрыты янвоноские. Что-то на языке «так не достанься же ты никому», вот только Чонвон считает это справедливостью — сам в своей жизни боле не потерпит ни ноги, и без того задолбался оттирать всякое с раненной души и мыть лицо уроненной в грязь гордости. Пусть он лучше начнёт что-то новое, научится трудиться в поте лица ради новорождённой цели, и изредка будет напоминать себе о людских взаимоотношениях посредством дружских контактов, а не каких-то других. Вот взять того же Сону — его похвалы и радости достаточно, чтобы поставить галочку напротив «личная и социальная жизнь». — Да не так уж и сложно было отыскать этот адрес. — Но ты прекрасно знаешь, что сам бы я его не нашёл, Чонвон-а. — Ой, да ладно тебе, — опять деловито закатывает глаза Ян, скрестив руки на груди, пока продолжает валяться на диване чуть ли не распластанным. Очередь в этой декаративной кафейне просто дикая, повезло хоть, что ждать можно сидя на диванах. Приходящие, вряд ли относящиеся ко всем гаданиям серьезно, желают разузнать о своём будущем развлечения ради, в то время как оставшаяся часть пытается проверить, когда там конец затянувшейся чёрной полосы, уповая на доброе расположение колоды. Однако Чонвон не преследует ни один из этих вариантов, а просто желает отвлечься перед отьездом. — Сначала школьный альбом, — напоминает Сону, без конца кивая головой, как болванчик, одновременно с тем поднимая и опуская указательный палец, — а затем и всё остальное, что мне было нужно. Квартира, обучение и… — Ну… Само собой разумеется, я же один из твоих четырёх пап, Сону-я. А четыре папы всегда лучше, чем ноль. И Сону вздыхает, пытаясь возразить, но передумывает говорить, как только приоткрывает и закрывает рот обратно, припомнив сравнение, которое вылетело от учёных в первый день их встречи. — Но если так хочешь, — и в ответ на это Чонвон ни секунды не прибедняется, — то вместо «не за что», я буду говорить «есть за что, спасибо, раз заметил». Они смеются, пока безработный свободный молодой человек пихает Кима в плечо. С годами отношения Сону и Янвона стали только крепче. До той степени, что не зазорно было назваться лучшими друзьями, прошедшими через огонь, воду и брань Хисына с его женой; а это, на секундочку, похуже медных труб будет. Говорят, что тот, кто умеет прощать, обретает не только покой — но и друзей, которых однажды отказался признать врагами по гроб жизни. Прощение всегда всё упрощает, вот и Сону почувствовал, что обрёл нечто большее, когда узнал, что Чонвон… Убил его отца. Но всё равно не прогнал его прочь. Чонвон, оказывается, сам долгое время был не в курсе, ведь не сопоставлял детали и никак не мог понять, что имя убитого и Ким Сону одинаковы неспроста — далеко не по случайности. Но как только тайное стало явным спустя сутки поисков и попыток провести логическую цепочку, помогая Сону узнать о себе побольше — Ян, напоровшийся на информацию о его родителях, осознал. И держать в себе больше не смог: в тот же день побежал к Сону, чтобы рассказать тому самое главное первее, чем мальчишка разузнал бы всё сам. Принять правду они пытались уже вместе. Медбрат ожидал какой угодно реакции, будучи готов на любую, однако. Они поговорили об этом как следует, и Ким, услышав версию из уст самого Чонвона, не смог на него злиться. О мёртвых, кажется, либо хорошее, либо ничего, но. Где-то Сону слышал оригинал этой фразы: либо правду, либо ничего — гораздо лучше подходит. Чонвон был честен, а Сону благодарен за эту честность. А кто ещё, если не Янвон, который застал покойного при жизни, чуть не став очередной его жертвой, мог рассказать, каким чудовищем был кимовский отец, Ким Сону первый? Точно не любящий его до сих пор Пак Хёнджин, с которым мальчику удалось встретиться в день первого похищения. Но и любовь главаря мафии с бизнесменом, отпечатанная именем покойного родителя, доказала: где камни, там цветы… А значит жизнь может прорасти и на месте кладбищенского пустыря. Вряд ли Хёнджин забывал о нём хотя бы на секунду, ведь сколько бы плох Сону первый ни был при жизни, насколько бы сухим не являлось его сердце — рядом с обьектом мечтаний оно сияло, переполняя окрестности прежнего равнодушия к людям утренней росой; вовлеченностью и стремлением остаться вместе навсегда. Забавно, что, какими бы разными ни были они с родителем, помимо одинаковых имени и фамилии, оба Ким Сону нашли свой вечный источник — оазис — в других, и остановились на носящих величественную фамилию «Пак» мужчинах. Пак Хёнджин, Пак Сонхун. Бывший возлюбленный отца, к слову, обещал оказать Сону любую помощь, если она понадобится — и тем самым заполнить ту пустоту, которую никогда не сможет ушедший отец. Сону всегда помнил об этой возможности, но использовал ровно один раз. Пообещав, что та единственная просьба станет первым и последним, с чем сын Ким Сону к нему обратится. — Будете заказывать заранее? — Да, мне горячий мятный шоколад, пожалуйста. — А мне латте из фиолетовой картошки. Сону сделал камень запазухой Чонвона ещё менее ощутимым, простив его грех. Всё, что мог абсолютно искренне ответить на исповедь Чонвона — «на твоём месте я поступил бы так же». И, может, такое не принято говорить ровно столько же, сколько не принято прощать, но Ким не смог бы по-другому. Как и говорилось прежде, Янвон не уворачивался от страшного небесного суда, ни разу не пытался сбежать, спрятавшись от расплаты, никого не обманывал, пытаясь выставить себя в лучшем свете — он достойно вынес даденное себе наказание, принял его целиком, а после отстрадал своё до последней капли. Он исчерпал и обнулил карму по всем законам мироздания, поэтому настало, наконец, время для нового сезона в его жизни. К слову о сезонах — они тоже наконец вернулись на свои места. — Что ж, кому гадать будем? — интересуется миниатюрная пожилая женщина в традиционном корейском наряде, когда подбегает к ним сразу после ушедшей парочки. Сону с Чонвоном переглядываются. Обоим есть, что спросить. Через часа два Чонвон уже нервно стучит копытцем на выходе из кафе, пыхтя, пока выдыхает морозный дым вместо сигаретного; за три года изменилось многое, но он всё равно неисправим в том, что не может бросить курить. — Пф, да что она такое говорит? Да что б я? К нему? — тыкая на самого себя указательным пальцем, Чонвон возмущается тому, что нагадала ему по линиям на ладони женщина. И казалось бы: в это можно просто не верить, но как бы не так. Ян уже пару раз поддал сомнению шаманские слова, чтобы что? Чтобы сбылось каждое до последнего слога. — Да никогда в жизни! Я лучше сожру тарелку живых крыс… И то, это будет гораздо приятнее, чем… И в этот раз гадалка сказала, что Чонвон (который перед сеансом не раскрыл ей ни грамма информации ни о себе, ни о своих планах переехать) лет через семь-десять успеет сыграть свадьбу заграницей, но. В конце концов переживёт развод, потому что примерно в нынешнем возрасте встретит (или уже встретил) своего «истинного» вазылюбленава (написано так же уничижительно, как произносит сам Чонвон) — и потому любой будущий брак в конечном счете распадётся. А Ян как дурочка на крючочке побежит обратно к тому единственному, где бы ни был и как бы далеко от него ни ушёл. Собственно, с особым энтузиазмом положенный по линиям на руках уходить в принципе и не станет — точкой преткновения останется сам тревожно-избегающий любви Ян, побеги для которого никогда не переставали быть хобби; жаль, что от судьбы не убежишь. Или не жаль. — Никаких Пак Чонсонов в моей жизни больше, — шипит Чонвон, пытаясь убедить ни то Сону (который, в принципе, с его решением и не спорил, хотя Чонсон-хён ему импонировал, ведь какое-то время рядом с ним Чонвон выглядел счастливым), ни то самого себя. Понятно, почему такие люди расстались — у обоих горячие темпераменты, оба упёртые и отказывают признавать свою вину и неправоту в спорах, а в таких парах всегда много всего две вещи. Ссор и секса. Вторым они занимались отлично, превратив уже успевшую стать общей квартиру в подобие кроличьей норы, но когда первых стало больше — находиться рядом долго оказалось невыносимым. Ссорились и специфически мирились, ссорились и мирились — но длиться вечно без перебоев этот круговорот бы не смог. Вне постели Чонвон всё время неправильно понимал Чонсона, когда тот ленился подбирать слова, пока не заставлял Яна в конце концов терять самообладание и кидаться на себя с раскалённой чугунной сковородкой. «Буквально» чаще, чем «не». Ян, ясное дело, был впечатлительным и излишне близко к сердцу принимал слова дорогого человека, но и Чонсон тоже не был святым — взял на себя роль козла-провокатора (отлично с его бараньим знаком зодиака сочеталось, к слову) и давил на больные точечки Чонвона своими глупыми шутками. Чонвон смеялся только иногда, потому что границы старшим пересекались легко. Проблема в том, что эти два неуравновешенных постоянно возвращались друг к другу. Из-за этого геморроя Чонвон, похоже, даже бросил работу в больнице — где наглый коп мог появиться по своему желанию и прижать к стенке в любое время суток по нему же — чтобы прекратить бесконечный цикл в расставание-урамысновавместе-расставание. — И когда у тебя рейс? — интересуется Сону, когда они, напившись горячего, стоят за порогом. Порой в попытке обмануть предписанное люди готовы на всё — даже сбежать на другой континент. Вот и Чонвон не исключение. На улице так холодно, что складывается ощущение, как будто очевидные для этого времени года заморозки и то непривычнее, чем внезапная жара в декабре две тысячи тридцатого. Потребовалось целые три года, чтобы природа окончательно пришла в себя после перебоев, вызванных Йонсканскими учёными. Но закон, запрещающий науку в Корее, до сих пор никто не отменил — Сону кажется, что до момента полного послабления запретов понадобится ещё много времени. Сейчас же никакой научной деятельности, никакой свободы слова в поддержку науке, никаких попыток разработать даже элементарное больничное оборудование, если оно новое и прежде не бывало на рынке. Так что многие деятели науки просто покинули страну — зная, что здесь счастья в карьере им не сыскать. Самим Йонсанским провинившимся повезло, ибо они сумели мало-мальски восстановить климат (или же он каким-то образом восстановился сам), и в конечном счёте не были казнены. — Завтра утром, — пожимает плечами Чонвон, стараясь не придавать этому особого значения. Подумаешь, покидать родные края насовсем, купив билеты в один конец. Не такое уж и необычное событие. — Ну, я тогда поеду домой первый? Нужно ещё дособирать чемоданы, — оповещает Ян, но Сону не спешит его отпускать, заставляя затормозить на середине идущих вниз от кофейни ступенек. — Кстати, не пойми меня неправильно, — молвит мальчик вслед, а Ян оборачивается, глядя на него сначала снизу вверх, а затем и глаза в глаза, потому как Сону спускается следом, — но мне хотелось спросить, чисто из любопытства… — и замирает, приставляя ногу к ноге. — Спрашивай, — вопросительно приподнимает брови Чонвон, потому что, как ему казалось, сказал Сону уже всё, что должен был: остальное он и сам додумает. — Откуда у тебя…— осторожно начинает Ким: — Резко появилось столько денег, Чонвон? — и неловко чешет затылок. — Не подумай, что я тебя недооцениваю, но не припоминаю такого, чтобы зарплаты и даже накоплений медбратьев было достаточно для столь резкой и серьёзной иммиграции. Чонвон довольно быстро меняется в лице, позволяя тому перестать быть недоумённым и хмурым — он улыбается ярко-ярко, глаза его складываются в полумесяцы, а на щеках прорисовываются очаровательные ямочки. Кожа смотрелась белее приземляющегося на неё снега ещё какие-то мгновения назад, пока не покрылась легким румянцем. И при таком виде, реагируя на рядовой вопрос, он совсем не напоминает человека, повидавшего десять тысяч заводов или рыболовных портов на пути к построению безопасной финансовой подушки; на них ведь заработок немалый и один из самых стабильных в последнее время. Чонвон выглядит именно как тот, кто, ради сколачивания состояния — не пробатрачил ни секунды, а просто оказался в правильном месте в правильное время. Причём впервые в жизни — раньше ведь удавалось оказываться лишь там, где не следует. — Секрет фирмы. Сону чувствует, как трескаются до крови губы на морозе, и как маленькие капельки на его щеках — испарина на разнице температур, появившаяся в помещении — превращаются в снежинки. — А, и ещё. Чуть не забыл, — растерянно хмыкает Ян, завидев лёгкую улыбку младшего; по паспорту Сону наконец официально меньше лет — теперь там чёрным на синем выведено двадцать четвертое июня 2015. Год, в один момент просто прекративший быть пугающей датой смерти. Нагонять пришлось слишком много, вот Ким и получил себе за плечи столько, сколько успел прожить. Теперь ему впервые, по-настоящему восемнадцать. Чонвон-хён медленно возвращает отведенные секунду назад глаза на мальчишку, прежде чем уточнить: — Ты же получил письмо от Сонхуна? — по кошкомальчику видно, что он дико замёрз, и из-за этого Сону, который одет гораздо теплее (как капуста, потому что как раз упомянутый Сонхун был тем, кто научил одеваться так), не хочет его задерживать. — Да, но ещё не прочитал. Потом всё расскажу. Давай, иди уже, — он выпихивает старшего в сторону тёплого дома, — сплетни без тебя не пропадут, — а сам с чувством благодарности сжимает бумажку с адресом: — Я бережно донесу каждую. Рейс Чонвона ранним февральским утром, с завтрашней датой, поэтому выехать в родной Инчон придётся ни свет ни заря. И Сону тоже отправится в аэропорт, но самую малость позже. Совсем скоро, получивший адрес, он нанесёт визит в одно важное место.

.

Это же время, но лето — Австралия.

Колесики коляски скользят по полу, когда её завозят за поворот. Ещё немного белых коридоров, ничем друг от друга не отличающихся и в этой своей безликости напоминающих лабиринт, и коробка, состоящая из потолка над головой, четырех стен по бокам, сзади и спереди — как же отзеркаливает то место, откуда она недавно вернулась — остаётся позади. Больница очень походит на деревянный гроб по своей сути, пускай в ней не так душно и намного светлее — однотонность гложет, а выйти наружу с каждым днём хочется все сильнее. И причины этому как будто никакой нет; по крайней мере, известной точно. Лишь что-то ноет глубоко в сердце, не способное найти выражения в понятном: словах, поступках и тяжелых вздохах. Пустые на поверхности глаза что-то прячут, что-то, неизвестное даже их прекрасной владелице, однако за ними стоит нечто гораздо больше оглушающе громкогласной тишины. Она так хочет домой, не зная, где этот самый, её настоящий. И даже не может открыто перед кем-то заплакать, потому как просто не знает, по чему или по кому могла бы. Даже если слёзы помогли бы этому горю, девушка не ведает, в чем заключается её; остается только чувствовать, что маленькая трагедия остается осадком на внутренностях. Пеплом, который нашептывает сердцу о том, сколько оно всего пережило, став чуть ли не бесценным антиквариатом. Домой бы ему, домой. Но тот, кто может выпустить её к долгожданной свободе, как птицу из золотой клетки — каждый раз просит подождать, игнорируя печальный, но по живому блестящий взор. — Красиво, не так ли? — интересуются мужчина, что все это время катил коляску, не позволяя девушке использовать свои тонкие нежные руки, прикасаясь к металлическим скобам, которые нужно прокручивать, применяя силу; последней пока ещё не хватает в её не до конца оклимавшемся от мёртвого сна теле. А ведь в своей жизни до смерти она тоже часто ходила по больнице, но вовсе не в качестве пациентки — эти стены не казались чужими и кусающимися, как реальность, что вывернула все внутренности наизнанку. — Да, очень красиво. Изнанка стала наружностью и за собой оставила лишь вопросы. — Хочешь, на следующей неделе выберемся к водопаду? — К которому из них? — девушка сидит, склонив голову, говорит себе под нос, и её длинные каштановые волосы водопадами спадают по плечам, подводя резкие линии на исхудавшем лице и тем самым делая их плавнее, сглаженнее. — В интернет-статьях писали, что в наших краях их множество… Сейчас она плохо питается, отчего напоминает скелета, которым недавно была, однако мужчина надеется, что сумеет вернуть ей здоровый вид. И изменения видны, ведь ото дня в день она краше и все больше походит на живую, которой является — щеки становятся румянее, губы все менее сухими, однако аппетита по-прежнему не достает. Руки её всегда сложены в позе лодочки, как лишенные дел и ненужных забот, потому как всегда найдется человек, который попросит её побольше отдыхать, ничего не делая. Страшно, что что-то её сломает — каждую секунду, а нежелающая видеть переживание на чужом лице, причиной которой с легкостью может стать, девушка слушается. — К водопаду Михи. — К тому, чьё имя такое же, как моё? — спрашивает она, привычно опуская глаза на бейджик, висящий на её больничном халате в голубую крапинку, и поправляя тот рукой с отросшими ногтями аккуратной формы. Ветер слегка крепчает, выдувая висшевшую прежде жару с небольшой обзорочной площадки. «Чан Михи» — оттого ли, что лёгкое, это имя почему-то столь легко забывается? Как нечто чужеродное, а не своё. Или это временные провалы в памяти, что вытесняет собственные данные, не принимая их за некогда знакомые? И это однажды пройдёт, а девушка без всяких подсказок со стороны и напоминаний в виде записанных на бумажках букв примет его за своё? — Мм, — положительно кивает мужчина, — разве это не чудесно, носить то же имя, что и вода в величественных горах? Водопад находится неподалёку от Сиднея, в городке Армидейл, но понятное дело, что отсюда, с подобного расположения — его не увидеть. С общего балкона вид открывается разве что на мало загруженный пригород. Из-за климатических изменений, которые не прошли бесследно, в Австралии теперь тоже идет снег, причем целые три месяца, но только в отведенное тому время, ибо сезоны на календаре остались по своим местам. Пока в Сеуле зима, здесь лето. И всё зелено. Больничный халат ей к лицу (но только потому, что к лицу и всё остальное). Красивая сама по себе, хоть живой, хоть мертвой — но первый случай, все же, идет ей многим больше. «Я пожелал дать тебе имя чего-то столь большого и невероятного, чтобы хотя бы оно принадлежало тебе всецело, по праву — коли в своё время не смогло принадлежать сердце окружающих тебя близких людей» — и это была единственная причина, почему девушка не помнила звучание слогов «Ми-хи», привязанное к нисходящей воде, своим. — Минхён-оппа, — проговаривает она бледными губами, которые старший брат каждый день напоминает мазать бальзамом, и смотрит в пустоту, поднимая глаза только для того, чтобы ещё раз окинуть им местность, которую, что бы ни делала, никак не может признать для себя знакомой. — Что, душа моя? — До того, как я потеряла память, мы ведь всегда жили в Австралии? — Конечно, — говорит он ласково и гладит по волосам, которые заплетает с утра до вечера в каждый свой визит (а навещает её в больнице часто, жертвуя временем не только рабочим, но и тем, что в теории должен был потратить на отдых), однако девчонка каждый раз после его ухода расплетает их от скуки. — Как много времени понадобится, прежде чем я все вспомню? Порой мне кажется, что меня окружает жизнь, которой я никогда не жила. И люди, которых я никогда не знала.

Но мне так хочется знать правду, какой бы она ни была.

— Вспомнишь, когда придет время, — обещает мужчина, после чего, сверившийся с наручными часами, тянет руку в карман, чтобы выудить из того пачку расписанных по часам таблеток. — А пока выпей ещё витамин. Ты же знаешь, что здоровье до сих пор требует твоего внимания. Девушка не помнит совершенно ничего и не знает, вернется ли память ушедших двадцати шести лет, на которых всё в истории её жизни замерло в две тысячи тридцатом году, ещё хоть когда-нибудь, но сама перед собой клянется — поскольку, какой бы ни была, правда должна быть озвучена, примет любую её ипостась. За ней девушка погонится хоть на край света. Брат может придерживаться других взглядов, ибо стремится уберечь её, во чтоб это ни стало — этот мир её не заслуживал. И сестра тоже не заслуживает того невезения, которое Минхёну просто приспичило вычеркнуть из её истории, обелив будущее: затереть лишнее ведь всегда многим проще, чем принять и научиться как-то с этим существовать; отравлять душу всё равно будет изо дня в день, до самого последнего вздоха. Он не желал рассказывать ей ни о матери-алкоголичке с её ухожорами, ни о пропавшем без вести отце, вышедшем за хлебом, ни о родной бабушке, что выгнала из дома по наступлению совершеннолетия — ни, наконец о Пак Сонхуне, ведь всё, что она любила при жизни, не любило её в ответ и в конце концов приносило лишь боль. Потому старший Чан и позаботился обо всём вплоть до того, чтобы младшая сестра не смогла узнать своё настоящее имя, а вместе с ним и никогда не нашла ничего о старой себе в интернете. Несчастный случай заменил на говорящее само за себя «жуткая авария», решив опустить подробности в виде «предали коллеги, обманом заманив на заброшенный завод, где тебе перерезали горло». Потому как это действительно та правда, которую о себе лучше не знать. Ради её же блага, ради лёгкости на её плечах (тяжесть с которых не снять при повторном появлении), он остаётся при своём мнении, но никогда не спорит в открытую — лишь молча продолжает кормить таблетками, которые при долгом применении сжигают уцелевшие переплетения до остатка. Младшая Чан ещё недолго смотрит вдаль, переполненная тоской в попытке заглянуть за горизонт и увидеть там что-то другое, но её печальный взгляд встречается только с вечно изумрудными деревьями. После чего она, помолчав с пару секунд, высыпает оставшееся содержимое на ладошку. Шатенка послушно выпивает каждую пилюлю, чтобы потом вернуться в одинокую вип палату и сутки напролет пялиться в панорамное окно. За ним только скучные виды австралийского пригорода, хотя до Сиднея не так далеко и при желании всегда можно выбраться. Из развлечений в больнице ничего особенного, кроме постоянного перекручивания в голове тех, кого видит вокруг себя, но оставаться здесь привычнее и морально комфортнее. Почему-то. Или по кому-то. И больше, чем кого-либо ещё, Вонён вспоминает того мужчину в медицинском халате, который всегда ходит мимо её комнаты, и на чьей одежде нет значка врача, а другой, отличимого цвета. Тоже корейской наружности, кажется, понимающих на их языке (Минхён сказал, что девушка изначально говорила на английском, но после конечной в своей жизни аварии забыла свой основной язык, а на передний план вышел корейский, что в прошлом почти не использовала). Всегда, каждый миг, что он находился в поле зрения — вызывал такие странные чувства… И пускай их нельзя было назвать всецело позитивными, на каждом ощущении, виновником чьего появления он становился, девушка зацикливалась, распознавая оттенки новых (и одновременно прежде известных) эмоций по капле, собирая их все по крупице. Это заставляло сверяться с часами, высчитвая его расписание по наблюдениям, и ждать появления напротив дверей своей палаты — ожидание стало привычным, и никогда не расстраивало её. Потому как каждый раз он проходил мимо, вызывая в груди привычный трепет. Вонён сохраняла надежду на то, что однажды продвинется вперед настолько, что сумеет смело наладить с ним зрительный контакт, даже сидя в коляске, и. Подобные искромётные пересечения без единого слова в обмолвку были единственным стимулом вставать по утрам и выбираться за пределы своей койки, заново учиться справно ходить. Раньше она видела его каждый день. А последнее время что-то совсем не появляется перед глазами.

.

Февраль 2033, Сеул.

Новый год прошёл вот уже как два месяца назад, а для Сону время застыло ещё раньше. Но думать ни о чём, связанным с этим феноменом разума, не хочется, потому что сегодня хороший день, и тому есть определенные причины. Сону прислоняется к стеклу автобуса виском, готовясь проехаться по маршруту, по которому каждый день на работу ездил один хороший знакомый; когда-то в дни, которые и для далекого августа были слишком жаркими. Дорога из Гуро в больницу за Канбуком была такой долгой, но перед ним всегда стоял выбор: между метро и автобусом; между прямым, а значит удобным (но с менее зрелищным видом) маршрутом и витиеватым, с пересадками; между тоннелем и шоссе снаружи, находящемся на средней высоте горы. Он всегда останавливался на самом загруженном — и все пересадки делал только ради того, чтобы взглянуть на Хэбангчон с высоты. Видимо, чтобы представить, будто время там, внизу, шло по отдельным правилам. И оттого замерло где-то в годах на двадцати ранее, когда все у всех было хорошо и их мысли друг о друге ограничивались заблуждениями. По крайне мере, никому не вредившими. Он ездил по этой дороге даже во время дождей, не боясь гроз, снятых с пути автобусов и оползней. Однако точь-в-точь повторить проделанную им дорогу Сону не сможет — как минимум погода совсем другая, а асфальт отныне не намокший и совсем не пахнет утренней грозой.

«В Сеуле больше не идет столько дождей, хён. Может, совсем иногда? И их ты забрал с собой»

«А как оно там, в Австралии? Я слышал, что теперь там тоже своевременно бывает снег, которого не было тысячелетия прежде. Как на него реагирует австралийцы? Многие наверняка видят такое впервые»

От попадающих внутрь автобуса линейных лучей все настолько ярко и светло, что можно даже увидеть летающую в салоне пыль. Зрачки Сону, поднявшего голову, наливаются знакомой карамелью, когда их пронизывает это свечение.

«Расскажи мне что-нибудь, пожалуйста»

Но даже на свету они не сужаются до конца, пока младший думает о старшем.

«Ты до сих пор работаешь над тем же проектом, или уже над новыми?»

Деревья в этом время года далеки от того, чтобы называться живыми и «пушистыми» — зато за облысевшими, тонкими и буро-серыми ветками открывается идеальный вид на город, и ничего не мешает обзору. Зима всегда забирает у него основные краски, но взамен дарит своеобразные, не менее красивые: в каждый из её дней свет с небес падает будто под другим углом, светит сам как-то иначе, и открывает совсем новую сторону Хэбангчона, не такую, которую Ким Сону видел вечно малахитовой в листве и синеватой в летнем дожде. И если в июне Солнце балует своим присутствием, то сейчас поступает строго и дозировано. Зимняя деревня внизу блестит в снежном сиянии, в ней как будто замирают жизни и люди. И каждый луч, между золотом и белым выбравший второе, начинает цениться больше, казаться особеннее — ведь исчезнет слишком быстро; дни такие короткие по сравнению с ночами. По теплу ведь скучающей больше за его отсутствием. На месте собственных темновато русых волос (которые в это время года отчего-то становятся поблекшими) удаётся представить его натуральные, иссиня чёрные. На месте своих миниатюрных ладоней — его крупные, с длинными пальцами и выразительными венками. Стать на полторы головы выше, и вот, вместо Ким Сону в автобусе, идущему по горе, уже сидит Пак Сонхун. А вместе лежащего на склонах снега и тонущего в лучах зимнего солнца, по которым так истосковался одноцветный город — получается представить дождливый август (пускай ушедший три года назад был самозванцем, носящим истинное имя декабря), до самых верхних граней набитый шумом цикад, потопными крайностями, и никак не совпадающий с датами на календаре. Полный густых деревьев, пасмурности и воды на дорогах, а не сухости от ледяной стружки. Шипящий проводами над дорогой, плескающийся каплями при ходьбе по теплым лужам босиком, путающийся между пальцами развязанными шнурками конверсов под цвет чьих-то волос, пахнущий чужой одеждой на голом теле, ставшей любимой (но не любимее первоначального владельца), влагой, травой после дождя, отслаивающимися обоями и объятиями сквозь сон, когда нос упирается в ключицы, а слёзы на обеих щеках ещё не высохли до конца, и невидимыми татуировками оставят о себе фантомную память, даже когда влага испарится — ничем свыше невинности. И огромной любви без касаний. Сону хочет побывать там, рядом с ним, снова, но он уже пережевал и перемолол все собственные воспоминания в попытке заполнить ими пустоту каждый раз, когда становилось одиноко — они прошли как мясо сквозь внутренний миксер, став непригодными для распознания; кем были, кем не были, и сколько всего прошли вместе, а сколько всего хотели бы, но так и не смогли — всё перестало иметь границы, помогающие отличить реальность от желаемого вымысла. Если очень часто прокручивать что-то в голове, то даже не потеряв память ты столкнешься с искажением. Черт, лиц, событий, дат, но. Сону не хочет забывать или помнить что-то неправильно, он хочет сканировать и распечатать всё, что было, и потом пересматривать без конца, но не в силах сделать даже это. А потому решается хотя бы вообразить себя в шкуре хёна и, сам того не зная, даже сидит на его любимом месте в автобусе — в центре, на левом ряду у окна, потому что именно с него вид открывается на красоты маленьких домиков, оставшихся в низине, пока справа остается обзор на гору. Лучше всё забыть, чем жить прошлым? Легко говорить, когда можешь создать будущее сам. Сону бы создал, будь хён не за столько километров, ленящийся даже прислать элементарные приветы. Остается только благодарить Бога за хорошее воображение, способное придумать даже те обьятия и поцелуи, которых не произошло с ними. Только так Сону сможет сказать, что… …»был достаточно любим Сонхуном-хёном». Сону наконец видит то же, что столько раз видел он. Интересно, о чём ещё хён думал, глядя на места, которые когда-то были и его домом тоже? Во всяком случае, сколько бы темны и жутки его мысли ни были, Сону знает — он никогда не заслуживал жизни в постоянной темноте. Старший начал с нуля, поэтому стал другим: вот тебя и демо-версия человека — Сонхун от настоящего никак не отличался. Всего лишь получил слишком большой груз на тонкие запяться, обязавшись тащить тот в одиночку. И пока он продолжит считать себя рождённым не для любви, Ким подарит ему собранную со всего мира. Как же сильно Сону по нему скучает…

«Ты, во всяком случае, так мало мне пишешь, что я просто не могу не обижаться… Наверное, это неправильно и так по-детски, но… Готов копить твои письма, как новогодние подарки, и это, полученное недавно, тоже силюсь не прочитывать, пока не буду уверен, что до встречи осталось всего ничего. Прости, ничего не могу с собой поделать — от тебя хочется больше весточек. Я готов читать километры твоих, написанных выученными мной руками слов, даже если у меня высохнут глаза и от устали забудется родной язык, хён»

«А ты, такой подлец, за всё время отправил только одно! Но и за него я чувствую благодарность, так что… Не буду злиться на что-то хорошее»

За время отсутствия старшего младший, в отличие написал столько текстов с обращениями, рассказами о своей повседневности и даже превозносящих хёна стихов, каждые из которых отправил в стол. А Сонхун только одно, как правило привыкший перекидываться сухими и короткими смс, но и на том спасибо. И, будучи закутан в куртку, сидя в тёплом, далеко не новом шарфе, связанном не по последнему писку моды, но по последнему зову любви — Сону завороженно глядит в запотевшее окно. Снова и снова отвлекается на то, чтобы настойчиво его протереть рукавом, не дав голой коже прикоснуться к морозу (потому как он обязательно напомнит хёна и заставит скучать по нему ещё сильнее) и, спустя непрерывный вид автомагистрали, эстакад, разводных мостов, разграничивающих линий и лесов, наконец увидеть, как медленно начинается подъём на среднюю высоту горы. Даже сейчас на своих коленях мальчишка держит маленький блокнот и карандаш в тонких пальчиках, который каждый раз, когда перестаёт быть нужен или записывать свои мысли оказывается не с руки (а такое бывает редко, потому что Сону пишет везде, пытаясь выговориться бумаге и надеясь, что каждая из записей однажды дойдёт Сонхуну, он ведь обещал не молчать) прячет графит за ушком. Он никогда оттуда не выскальзывает. Впрочем, как и сердце, которое, несмотря на то, что напоминает мыло в своей скользкости чистоте, старший до сих пор держит в руках намертво. Но чувства к кому-то на расстоянии, оказывается, то ещё испытание.

» — Хён, я как-то сказал одному человеку, мол мне очень страшно, что однажды всё, что я люблю, меня покинет. А он посоветовал мне просто подумать: наша жизнь подобна автобусу. О чем это я… О том, что все пассажиры в нем — люди в нашем окружении. И они, как положено, вряд ли едут в одно место, а потому рано или поздно все до последнего выйдут на своей остановке. Просто кто-то сделает это раньше, а кто-то позже. Он сказал и наверняка забыл, а я помню до сих пор»

Сону поворачивает голову в сторону выхода, когда слышит звон кнопки «стоп», зажатой кем-то из пассажиров, а вслед за ним и характерный звук раскрывающийся автоматических дверей. Водитель плавно тормозит — люди медленно начинают выходить по центру горы, чтобы спуститься вниз, но Сону придётся проехать ещё немного.

«Но неужели нет никого, кто едет с нами до конечной? Или тех, кто готов сравнять своё направление с моим, сделать его общим?»

Но пока Ким это пишет, на следующей остановке последний пассажир покидает автобус, оставляя его совсем одного. Сону никак не может оторваться от этих видов, периодически отвлекаясь на блокнот цвета нежно голубого неба, в котором уже ничего не пишет. И, в конце концов, проезжает гору целиком, проморгав свою остановку, но. Это позволяет пересесть на зелёный автобус под номером 02, идущий исключительно по деревне, а не как синий, по городу — с самого низа в самый верх. Сидя в зеленом автобусе, Сону проезжает мимо школы, в которой, кажется, когда-то учился. Мимо магазинчиков, содержание которых за восемнадцать лет наверняка успело кардинально измениться. До необходимой остановки ещё пилять и пилять, потому что в гору проще подняться на колёсах, чем на своих двух, но и здесь Сону отдаётся мышечной памяти — выскакивает на полпути, с которого идёт медленный, а затем и немного более резкий подъём. Хуам-дон — и дорога Сону начинается там, где ровно 108 небесных ступенек. Которые наконец приведут его в точку, к которой стремился по всем законам природы. — Сону?.. — её глаза округляются медленно, и, как и ожидал мальчишка, довольно скоро наливаются влагой, яснее и почти приближаясь к синиве, не видимой за негустым карим пигментом — как бьющий на месте пробоины источник чистого, подземного ключа. Такое ощущение, что при открытии двери за её спиной падают все висевшие на стенах иконы. Ладонь остаётся на сгибе вместо ручки, и за неё она держится, словно стараясь не упасть вместе с метафорическими изображениями святых, сбитая с ног удивлением. На что ссылаешься первее, увидев покойника у порога собственного дома? Вспоминаешь Бога или упоминаешь нечистую силу, вычитывая в голове молитву в попытке прогнать чертовщину? Но эта девушка не такая — она мало пошла в старшую Ким, а прогонять самого Ким Сону, собственной персоны пришедшего из-под земли спустя столько лет, не захочется ни при каких обстоятельствах. Даже если он всего лишь туманное марево в непрозрачном воздухе — призрак, к которому нельзя прикоснуться, или пожаловавший из снов, которые никому из них ни разу не снились; покойник от слова покой, и Сону был тихим мертвецом, ни разу не навестившим семью в мире Морфея. Однако нагнавший свой долг теперь. Бледная, как будто увидела сущий вздор, то, чего быть не может — но «будто» теряет здесь свою силу как минимум потому, что при обыкновенном положении вещей никаких младших братьев стоять на пороге этой кирпичной постройки не должно. Вряд ли девушка успевает осмыслить то, что видит перед собой, и дать этому оценку — реальность или галлюцинация? Но Сону не может быть ещё более живым, чем он есть сейчас. Ещё более молодым и блещущим здоровьем, свойственным юности. Когда-то Мину тоже была моложе. Но возраст, никому и ничего не прощающими цифрами переваливший за тридцать, ничуть её не испортил. Девичья чистая красота превратилась в истинную женственность, а её длинные чёрные волосы, которым всегда так завидовал и восхищался Сону, ничуть не стали короче. Телефон, что она держала в руках с полсекунды, выпадает из рук вместе с небольшой сумкой, сползей с плеча. Всё валится к асфальту, и. Без лишних слов она делает шаг вперёд, оставляя сомнения из серии «показалось ли?..» и «не сон ли это?..» на потом — и всё, чтобы, не успев прикрыть за собой дверь, крепко обнять Сону, стоящего у порога. — Братик мой… Мину не может побороть дрожь в конечностях, когда смыкает руки за спиной младшего из семьи Ким, как когда-то давно делала это, ещё не успевшая познать горе утраты. Мозг подрисовывает самые невероятные сюжеты, и веки оказываются закрыты в последний момент только потому, что подсознательно Мину безумно боится, что прямо на её глазах Сону распадётся на атомы, растворится в её собственных руках снова. — Родной… — любимая старшая сестра разрывается плачем, крепко жмурясь и крупно дрожа на каждом вхлипе. Накопившиеся слёзы ведь выходят с гораздо большим надрывом и горечью, чем те, которые отпускаются вовремя. Она ждала слишком долго, держала всё это горе внутри себя, как ей казалось, целую вечность — без шанса когда-нибудь освободиться. Ведь боль притупляется с годами, но уходить не умеет никогда. Для Мину тоже намного проще поверить в невозможное, чем согласиться с тем, что видела младшего Кима в гробу собственными глазами, а с того света ещё никто не возвращался. Что ж, похоже, кто-то вернулся впервые. На удивление, за пятнадцать лет здесь мало что изменилось. Сону обращает на это внимание, пока медленно следует за девушкой вглубь кухни. Стены сохранили свой устало древесный оттенок, лампочка всё так же отдает желтизной, а дневной свет плохо попадает внутрь. Ким проводит кончиками пальцев по поверхностям, мимо которых проходит, чтобы ощутить реальность окружающих его предметов сполна. Наконец перед ним не отрывок пережитого, место для которого хранится где-то в укромном уголке памяти — теперь всё в отражении его хрусталиков более чем реальное. — А мама… — молвит он негромко, но Мину слышит, — мама ещё жива? Сонхун-хён был прав, говоря, что не вся правда должна быть озвучена или даже просто известна. Поэтому теперь Киму, наконец согласившемуся с его словами, нужна хоть какая-то поддержка на момент возвращения домой. Препараты сожгли до победного не тот отсек памяти, который хотелось бы отдать им на растерзание. Жаль, что того же не сделали от начала и до конца с подробностями о кимовской семье. Потому что в таком случае на ответ Мину: — Да. …Сону бы испытал радость. Однако в этом вся дилемма — не может. Правда не исчезает от незнания, но и любить кого-то, закрыв глаза на всё то, что он сотворил, сделав каждый твой день таким, что его хотелось закончить поскорее — возможно. Но разве это справедливо? Слыша о том, что старшая Ким по-прежнему жива, Сону так и не смог улыбнуться искренне, но. Он бы безусловно грустил, узнай, что мама его не дождалась. Сону многое вспомнил, но не в подробностях. Некоторые отрывки событий оставались лишь ошмётками, на практике порванными тряпками, что в теории должны были восстановиться, как полноценная одежда. Но и таковой её на себя более не натянешь — Сону вырос из всякой метафорической и не, которая относится к этому месту. Он мог знать что-то в общем, но не полностью. Зато того, что вернулось в голову — было достаточно для выводов. Мозгу стоит подумать над своим поведением ещё раз и перераспредилить важность, определяющую очередь на удаление во время стирки ненужного. Потому что… Когда Сону оставался в относительном неведении и загадочных вопросах самому себе наподобие «интересно, а какой была моя семья?» и «скучают ли они по мне?» — всё выглядело куда радужнее и прозаичнее. Ким не соврёт, если скажет, что испытал разочарование, вспомнив свою жизнь. Именно из-за памяти сейчас Сону думает о своём доме иначе. Раньше он видел его как нечто мифическое и существующее лишь в теории, считал, что не знает о нём чего-то заветного и особенного был уверен в том, что он просто не может быть ничем другим, кроме как местом, в которое обязательно захочется вернуться. Ведь такое должно быть у каждого живого и даже «не» человека. Оно есть кожа, оно — данность без всяких «как», однако… У Сону с самого начала отняли не только жизнь, но и то, что было вокруг неё. Мечты о том самом доме, который рисуют местом покоя, за которым хочется прийти, сбежав из самых тяжелых жизненных событий — рухнули, стоило только воспоминаниям вернуться к Сону первее, чем тот вернулся в хэбангчон, как настоящий блудный сын из песни. Трепет и волнение перед входом в эту обитель остались, но спустя секунды Ким привык. И привыкание это звучало, как «ах, так вот оно, что это за место…». Романтизировать больше не получилось бы, пускай ощущение возврата в здание, в котором тебя не было слишком долго из-за собственной смерти — особенно именно потому, что несмотря ни на что… Пришёл живым. На комоде, который старше их рода всего вместе взятого, привычно стоят бежевые церковные свечи, которые были единственными, кто плакал вместе с Сону в прошлом, и которыми продолжали пользоваться в настоящем, забыв о прелестях электричества — об этом свидетельствует свежий воск, стекший линиями, как когда-то стекали слёзы по щекам Кима. Половицы под ногами не стали скрипеть меньше (такие же, как когда он убегал, пытаясь спрятаться в безопасном месте, которого в этих стенах не существовало), и чулан (где его заставляли коротать часы) в самом дальнем углу коридора, на который Сону бросает взгляд лишь украдкой, вряд ли хоть раз красили в попытке сделать более приглядным, оснастить удобствами. И хоть он давно перестал быть местом наказания (только потому, что наказывать стало некого) — витающую вокруг себя атмосферу сохранил прежней. Для Сону, правда, она больше не имеет никакой силы. Размер тела остался тем же, но сам Ким над всем этим вырос, ощутивший, что больше никто не сумеет возыметь над ним влияния. Что больше никто и никогда не заставит его туда пойти. Но тем не менее, время здесь как будто замерло вместе с не постаревшим телом мальчишки, который последний раз покинул эти стены в мае 2015 года. Здесь всё точно так же, как было раньше, но. Больше ни капли не кажется Сону знакомым, отдалившись от слова «родное» и «привычное» на максимальное расстояние. Словно здесь нет ничего неизвестного, но в то же время и известного тоже — не больше. Но когда ты возвращаешься в родные места, в свой дом спустя годы, то там всё по-прежнему. Это ведь не он изменился — это был ты. Мину не спрашивает, хочет ли Сону чая — без лишних уточнений носится по кухне, и без подсказок прекрасно помня, какие напитки предпочитал её младший брат. Он здесь теперь не как постоянный житель, а обыкновенный гость, в чьих границах умещено «пришёл, чтобы потом уйти». Судя по аромату чайного пакетика девушка делает что-то травяное, или обычный лимонник с кусочками сухой полыни. Его она и наливает в чашку, которая уже спустя секунду испускает пар, оказываясь перед присевшим за стол Сону. Мальчик же сидит на высоком стуле, замечая, что с кухни исчез предмет мебели, к которому он так привык — маленькая табуретка, которая была ниже других стульев, и на которой единственной ему было позволено сидеть прежде. А в какой-то момент, пока лежал под землей, стал столь долгожданным и желанным гостем в этих стенах, что вырос до уровня нормального стула. — Я… — молвит девушка растерянно, когда садится напротив, и не от того, что сказать брату по прошествии стольких лет нечего. Наоборот — рассказать хочется обо всём накопившемся за долгие годы, и расспросить столько же самой, но девушка даже не знает, с чего начать. А само как-то получается с главного: — Даже не представляю, стоит ли спрашивать… Сону тихо касается к чашке и, обхватив обеими руками, осторожно отсёрбывает, пока она повторяет то, что неустанно крутилось в голове. — Это правда… Ты, Сону? Мальчик слабо кивает: — Я. И как будто не было между ними всех этих лет. Сону старается не смотреть в ту самую сторону, но слабый поворот головы и касящиеся глаза выдают его быстрее, чем голос и постать. Свечи, что не так давно потухли, как раз стоят у небольшой фотографии в дальнем углу. Немного сушеных фруктов, мятного шоколада и ещё каких-то несерьезных закусок стоят у портрета почти как декаративные. И Сону, оценившем это на расстоянии, всё нравится. Не хватает, пожалуй, только цветов — хотя бы засушенных, но обязательно настоящих. Не каждому мертвецу повезёт определять, насколько хорошо украсили место в дань памяти о нём же. И это так странно, с какого бока ни взгляни: смотреть на свою фотографию, перемотанную чёрной лентой, которая значит только одно — видеть издалека и понимать, что её можно снять. Свечи явно догорели до его прихода. Мину, севшая на краюшек стула напротив, будучи готовая в любой момент подорваться и одарить Сону всем необходимым, будь то еда, напитки, повторное обьятие или просто тёплое одеяло — замечает, куда направлен его взгляд. Игнорировать будет как минимум глупо; оба ведь знают, кто о чём задумался. Да и не надо быть сильно умным или самому переживать смерть, чтобы примерно представить, каково это — видеть собственный алтарь своими глазами. Вот и она подхватывает быстро, развивая не успевшую стать озвученной тему: — Когда ты покинул нас… — и голос в конце как будто срывается: — Я помню, как были заклеены зеркала… Мама заставила нас сделать это и ждать целые сорок дней, чтобы не позволить твоей душе заблудиться между миром живых и мёртвых. Ты же знаешь про такое поверье? И Сону медленно, молча кивает. — Она следовала правилам. Но это, похоже, не помогло, а ты всё равно… Похоже, всё-таки заблудился. Звучит, как столь запоздалое облегчение. — Да, закрытые зеркала меня не остановили. Но в то же время здесь никогда не было и нет того, что могло бы удержать Кима на месте. Названное больше не его. Вот так Сону однажды и приходит домой, как в гости. Чтобы попить чая, отдохнуть, поговорить после длинного путешествия, чтобы в его конце… Всё оставить. Найдя новую точку, к которой захочется идти следующую часть жизни. Наконец-то у Сону есть достаточное количество шансов и лет, чтобы отыскать себе новую мечту, когда именумая «возвращением домой» сбылась; пускай и не принесла ожидаемого счастья. Получается, что вместе с тем и задача аппарата, созданного семьей Паков, наконец выполнила своё предназначение. Основная цель «Квигук» была достигнула не в тот момент, когда Сону воскрес — а в момент, когда его нога переступила порог родного дома. Кажется, что всё, по чему он в действительности тосковал всё это время — Мину и её чистое сердце. Ведь из всех она была единственной, кто ценил и беспокоился о брате до того, как он умер — после, разумеется, вину испытали и все остальные, но разве это важнее? Почему нельзя было любить его, пока он дышал? Почему нельзя было беспокоиться о нём, пока он чувствовал? Заботиться и дарить покой, пока он был жив? А не когда стало слишком поздно. — Но как случилось такое, что ты жив?.. — Я всё тебе расскажу в подробностях, — обещает Сону, — но немного позже. На этот раз у нас наконец будет достаточно времени. — Ты прав, — кивает брюнетка, ковыряя уголок деревянного стола с кремовой дырявой скатерью ногтем; она не менялась последние восемнадцать лет, не выстералась до износа и никуда, в отличие от Сону, не исчезла, но он больше не смотрит на эту ткань, как на что-то привычное, что годы назад видел перед собой каждый день, — в данный момент это важно не настолько, как-то, сколько всего ты пропустил. Отдохни и спроси меня первый, — кивает она в подтверждение собственным словам, — обо всём, о чём пожелаешь. В руках Мину держит небольшой белый платок с цветочными узорами, которым утирает влагу, не уходящую с щёк так просто. И хоть это Сону дал ей эту вещь секунду назад, он сдерживается, чтобы не обнять сестру снова и расплакаться вместе, но. В таком случае они не смогут адекватно продолжить диалог, сваленные чувствами — для начала им следует всё обсудить. — Вы хорошо жили без меня, нуна? Сильно ли всё изменилось за время моего отсутствия? — Мы выросли, — девушка о чём-то задумывается, и мысль о взрослении звучит так нейтрально: Ким было ещё совсем ребёнком, когда покинул землю, а его сёстры подростками, старшая из которых только начинала приоткрывать завесу взрослой жизни. И вот, когда он снова с ними, единственный ничуть не изменившийся, девушки уже давно стали женщинами. — Утекло много времени, и невозможно было бы сохранить всё на старых местах, разве не так? — Так. Но были вещи, которые не менялись. — Но у вас по-прежнему пять наборов кружек?.. А значит — на всех членов семьи. Даже на тех, кто больше не присутствует. — Верно, — печально улыбается Мину, — и посуды тоже, хотя я и Джиу здесь уже давно не живём. Я выбрала идеальное время и место, представляешь? В один из редких дней, что решила проведать маму и дом, наткнулась на тебя… Хотя остальным родственникам не везло так вот уже восемнадцать лет. Мама не могла поверить в твою смерть и не верит до сих пор. Она даже стол накрывала всегда на пятерых, и никому не позволяла притронуться к твоей порции. Она надеялась. Ждала твоего возвращения… Горе родители диктует свои правила и порой решает критического мышления, и в случае матери Кима психика тоже пыталась защититься. Могла ли она хотя бы представить, что возвращению действительно суждено состояться? Порция Сону дождалась. Порой воспоминания спорны и обманчивы именно потому, что разум привык вымещать всё плохое и не оставлять ничего, кроме хорошего, но. Сону помнит очень многое и из того, к чему в довесок не прицепишь знак плюса. — А как… Изменилась ваша жизнь? Можешь рассказать немного подробнее? — Наша Ину, — начинает девушка со средней сестры, — до сих пор мечтает удачно выйти замуж, агрессивно ищет себе мужа богача, тщетно пытаясь спасти своё шаткое финансовое положение. И отсутствие денег не проблема, проблема — врождённое неумение и нежелание их зарабатывать. Вкусив взрослую жизнь и методы выживания, Ину, у которой раньше не было никаких мыслей по поводу замужества, решила, что вариант перекинуть на другого человека решение всех своих проблем — самый подходящий вариант, но не Мину и Сону её за это осуждать. — Ко всем придирается, позабыв цену светлым людским чувствам, — продолжает Мину, вспоминая о том, что видела лично, когда в очередной из походов в брачное агенство с Ину за компанию вслушивалась в предьявленные ею требования, — зато не пропустив ни одного нацепленного ценника на предмете: насколько модное авто, насколько дорогой костюм и брендовая одежда, насколько свежий комплект часов и аксессуаров. Средняя сестра, мягко (или не очень) говоря, с головой тонет в мире вещей, из миниатюрной крашенной блондинки превратившись в злую, раздражённую и одинкую владелицу хэбангчонского салона красоты, чья красота осталась лишь в названии созданного ею заведения, потому как увядает быстрее, чем у остальных двух сестёр. Из прежнего в ней, пожалуй, осталась только манера крайне заразительно смеяться (смех смешнее самих шуток) и тот самый цвет волос, напоминающий поджаренного цыплёнка. И это удивительно, потому как не идёт ни в какое сравнение с тем её видом, который Сону запомнил последним — восемнадцать лет назад. Правда, судя по рассказам Мину, самым удивительным поворотом стала судьба не Ину, а Джиу. Самой старшей, которая громче всех кричала о том, как быстро надо валить из «этого сумасшедшего молельного дома», покинув удушающее крыло матери — во взрослую жизнь, строить карьеру и всё такое… Резко выскочила замуж и нарожала кучу детей, заперев себя почти сразу, как обрела ту самую, долгожданную свободу. — Джиу забеременела случайно и отказалась избавляться от ребёнка. Папаша, конечно, долго не выдержал и сбежал почти сразу, зато примерно в то же время ей на голову свалился мужчина постарше, готовый принять девушку с ребёнком. Потом она родила ему ещё троих. Поэтому теперь она наседка для мужа и детей, растворяющаяся в семье, — ставит точку Мину, поджимая губы. О той ли Джиу идёт речь? О той ли, которая была любящей только свою семью ильджинкой, единственной из семьи в тайне от матери сделала тату, рано лишилась девственности и ещё в школьные годы курила за школой, оставшись на второй год и нося юбки минимальной длины? Она осела, как песок в воде, пришедший в гавань при шторме и, заблудившись, ставшей спокойной навечно. — Забавно, — тепло улыбается Сону и тут же обогревает своей улыбкой всю унылую комнату, но даже она не в силах уменьшить тяжесть, что висела в этом воздухе годами не только после, но и до его ухода. Получается, что все дети семьи Ким были либо мертвы, либо несчастны. — А ты, Мину-нуна? Как сложилась твоя жизнь? — надежда на то, что это не так в полной мере, оставалась только из-за младшей дочери семейства Ким и висла на ней же. Сону очень надеялся, что хотя бы её судьба сложилась радужнее. Насколько изменилась Джиу внешне можно было представить, потому как жизнь домохозяйки ещё никого не украшала, но при взгляде на Мину кажется, что ничего не увяло, если не считать усталого взгляда и чуть осунувшегося лица. Она всё ещё была прекрасна. — А у меня… Ничего по большому счёту не изменилось, — подтверждает догадки брюнетка, — я все ещё ценю свободу. Почти как женщина с сорока котами, но до такого звания, правда, ещё не дотянула. У меня в квартире пусто, свободно, и к сожалению, нет питомцев. — Почему? — Я живу одна и часто уезжаю за границу. Мужа и детей, соответсвенно, тоже нет, и даже если хочется завести какого-нибудь зверька, я понимаю, что некому будет за ним присматривать в случае очередного моего отьезда или командировки. Без меня ведь этому кому-то будет одиноко… А я не хочу никого заставлять по себе тосковать, — девушка скрещивает руки на груди, опустив голову с потупленными в пол глазами, и чуть ёжится, как будто подразумевая под этими словами то, что они правильно поняли оба. — Мне раньше казалось, что ты сама не выдержишь долгого одиночества, — с сожалением твердит Ким, потому что кожей чувствует, с чем она столкнулась после его смерти. — Каждый раз, когда мне одиноко, я хожу подкармливать уличных котов. И сразу становится легче. Она почти вычеркнула всю семью из жизни, посещая их из вежливости и некоторого долга, а не искреннего желания, потуги души. Оставила в памяти уголочек только для одного Сону — его своей семьей она считала, так и не зная, что некоторое время он был жив. — Прости, мы не посещали твою могилу, — вдруг уточняет она, пришедшая к этому выводу спустя минуты перегона воспоминаний: те, что застывают на сгибе похорон самые размытые, — потому что это было слишком больно. Я почти не общаюсь с семьей за редким исключением, но насколько знаю, они тоже почти не ходили на кладбище. У мамы проблемы с ногами, а твоё место захоронения ведь находится на обратной стороне холма… Всё там, наверное, поросло дикими сорняками. — Ничего, — отрицательно крутит головой Сону, признаваясь, что от Мину не ждёт никаких извинений. — Я люблю зелень, даже если она дикая. Считай, что каждый раз подкармливая бездомных кошек, ты исполняла мою волю. Потому что я тоже хотел бы сделать это, будь жив в те времена. Я рад, что мы с тобой остались похожи, как всегда были похожи наши имена. Мину осталась при своём мнении, несмотря на слова старших сестёр о том, что однажды придёт время — она вырастет и поумнеет. Может и выросла, может второе — вопрос спорный, а Ину и Джиу будут называть ее инфантильной идиоткой, которой пора взяться за голову и остепениться, до конца жизни, Сону так говорить не станет. Они разные снаружи, но в то же время похожи больше всех по своей сути. Мину осталась верна себе сильнее, чем другим людям, и в этом была её сила. А потому и до понимания недалеко. Мину и Сону как две стороны одной медали (никого не напоминает?), но принявшие разные решения. Оба нуждающиеся в любви, они отличались в вовремя проявленной и «не» осторожности. Мину избегала любви, о которой столь сильно мечтала, потому что боялась, что её могут ранить — и в этом тоже мало хорошего, ведь не может человек всю жизнь прожить, прячась и боясь такого понятия, как эмоции; несущейся вслед за ними опасности она страшилась сильнее гордого одиночества. Но Сону показал другую крайность — бесстрашие перед чувствами и вызванными ими последствиями свело его в могилу. Любить — значит рисковать, а Мину всего лишь никогда не шла на этот риск, став интересной для самой себя. Сону же полез в омут и ещё долго не мог оттуда вынырнуть. Захлебнулся. Они недолго молчат, пока оба пытаются переварить сказанное и услышанное. Мину успевает ненадолго отлучиться без лишних слов в этом перерыве, а возвращается взволнованная уже куда более оживлённое, как будто была не уверена в том, что сумеет найти необходимое, но всё же нашла. Словно мечтала сделать то, что наконец, как поняла секунду назад — с лёгкостью сможет. — Не знаю, как сейчас, но, — с собой она приносит небольшую коробочку, что подхватила из-под портрета Сону (кажется, они собрали в ней всё то, что напоминало о мальчике и описывало его ушедшую жизнь). И, медленно открывая, являет самое важное. — Это твои вещи и здесь вряд ли будет что-то новое и неожиданное, потому как перед похоронами всё было собрано в твоей комнате на скорую руку… Думаю, твоя младшая версия обрадовалась бы одной моей находке. Единственной, которой не было у тебя, но она была о тебе. Это вещь, которую я нашла случайно во время своего переезда. Уже после того, как ты нас покинул. Поэтому, к сожалению, не смогла вернуть тебе её при жизни. Зато могу сейчас… — и она достаёт фото-склейку из нескольких кадров. Которое в одну из ссор с мамой Сону, кричащий о том, что вероисповидание семей его друзей не имеет никакого значения и просто не может стать препятствием дружбе — чтобы не позволить снимкам полететь в мусорку, на световой скорости, без дополнительных раздумий, закинул за диван в попытке спасти. И он наверняка возвращался за ними, но почему-то так и не смог найти — короткая ручка не дотягивалась, а попросить отодвинуть диван было некого, потому как он ни в чем не желал признаваться: в том, что ослушался, в том числе. Не нашёл столь ценное, счастливое напоминание о важном человеке до самого конца, и. Вот, почему… Значит, фраза, что никак не покидала голову Сону — не врёт: у всех потерянных вещей свой путь. Он осознаёт это, вглядываясь в глаза, сложенные в полумесяцы от улыбки, совсем маленького Ники. Свой путь. Но и у людей тоже. Фотография белобрысого мальчишки, сделанная вместе с Кимом. Похоже на то, что во время школьной поездки подростки фотографировали друг друга на вершине горы: сзади открываются чудесный вид с высоты, на природу, Сону в берете как её неотьемлемая часть, а у блондина улыбка до самых ушей и ни одного не размытого кадра (явно дёргался и бесился каждую секунду, не знающий, как замереть перед вспышкой), зато Ким хорошо получился, его явно сфотографировали с блеском в глазах и любовью. Наделали снимков, а затем склеили распечатанные полароиды и забрали себе на память. Хотя тогда не знали, что это будет в принципе всё «от» и «до», оставшееся от их до слёз крепкой дружбы, которую не сумела разрушить смерть одного, но сумело разрушить упрямство другого. Они с этим самым ребёнком наверняка думали в своё время, что никаких общих изображений не сохранилось, потому что Рики прогадал во время переезда, а мать Сону просто расправилась со всем, что было на глазах, сама. Но эта фотография… Пролежала за плиткой годы. В ожидании, пока её найдут и заберут руки настоящего владельца. Чтобы теперь, по прошествии восемнадцати лет, показать утерявшему часть памяти Сону о том, что в своём предположении, начавшемся с «мы были знакомы» и продолжившемся на «мы, наверное, были близкими друзьями» — показать, что он был прав. Ведь ещё в момент, когда впервые увидел маленького Рики в школьном альбоме, принесённом хёнами, почувствовал связь… Подтверждение поступило в виде общего детского фото, но всё остальное продолжило держаться на ниточках предметов и чужих рассказов, а не собственной памяти, увы. Сону так и не вспомнил друга детства и маленькую влюблённость в одном флаконе. И кроме как по чужим рассказам, об этом он не узнает уже никогда — таблетки, врученные учёным Паком Сону в надежде уберечь его от ужасов прошлого, залив их бетоном, сожгли отсек памяти, хранящий в себе именно Рики, целиком; случилось это ещё раньше и насовсем, случайно. И единственное, что возможно теперь — расспросить Ники обо всём лично. Но, может, открыть для себя нового Нишимуру — не самый плохой вариант? Исписанная бумажка безвозвратно вырвана, а смятое не сделаешь прямым вновь, даже достав из мусорного ведра и бережно разгладив утюгом, однако. Пускай перед глазами никаких записей и полная стерильная неизвестность без адресатов и объяснений…

Чистый лист — всё ещё та же тетрадь.

Сону, получивший единственное уцелевшее фото-склейку из выброшенных матерью, осторожно оглаживает большим пальцем, и вдруг произносит: — Знаешь, Мину, у меня тоже мало что изменилось, но… Я встретил того, кто, по твоему мнению, относится ко мне как следует — серьезно. Он никогда не пытался ко мне прикоснуться, являя чудеса самоконтроля, но даже так я продолжал чувствовать себя желанным. Он никогда не обижал меня и не позволял себе лишнего в моем отношении, я никогда не чувствовал себя грязно рядом с ним. — Правда? — Мм, — умитворённо кивает Ким, вспоминая о чёрных волосах, декабрьских датах, бледной коже, высоком росте и в целом холодном внешнем виде, но. Это описание, как и то, что оказалось сказано Мину, подходит не только одному человеку. Эти мысли навевают множество иных воспоминаний. Сону вдруг приходит в голову, как попал в хэбангчон впервые после пробуждения, и начинает испытывать неимоверно сильное чувство вины, когда думает о том, как впервые обнял Сонхуна под дождём, встретив того на автобусе, что остановился на средней высоте горы. Почему-то только сейчас он начинает сполна осознавать, насколько же сильно заставил хёна переживать… И мысленно перед ним извиняется.

«Наверное, я просто пытался натянуть землю на глобус»

Если с первой любви всё начинается, почему люди не упоминают последнюю любовь, на которой всё заканчивается?.. Кого же любил Ким Сону на самом деле? Ему как будто пришлось выбирать из двух рождённым декабрём мужчин, но и…

«Мне кажется, что с того самого момента мы были связаны навсегда»

Выбор словно заранее был сделан вместо Сону — кем-то свыше. Кто стал его судьбой на самом деле? Те дни три года назад, что в декабре 2030 Сону пытался оправиться после похищения Минхёном, Рики пришлось не слаже. Всё это время его, заманив словами о том, что Сону в плену, держали запертым. Благодаря Мияваки Сакуре главарь знал о плане побега Нишимуры вместе с мальчишкой, как и знал его слабые стороны. Ники пришёл за Сону в назначенное мафиози место, но мальчика там не оказалось — кажется, дальнейшая судьба обманутого и взятого в плен Нишимуры обещала быть самой плачевной из возможных, потому что от Хёнджина на свободу, в мир, путь был только один — ногами вперёд, в деревянной коробке и с руками, под похоронный марш сложенными в замок на груди, но. Зная о том, в каких местах водится каннамский господин, на душе Сону было неспокойно, а потому он ошивался под участком и расспрашивал чонвоновского копа, Чонсона, целые три дня напролет о том, что происходило за городом, пока не узнал об операции по облаве. Обьяснять, зачем всё это понадобилось знать, было сложно, но в конце концов пришлось назвать имя Нишимуры Рики, представив его, как дорогого человека, поматать перед глазами капитана именем «Ян Чонвон — сделай как я хочу — и то, что он твой — закон». Оставалось читать, как мантру — помощь и волшебный ключик на все случаи жизни. Таким образом медбрат Ян самим своим существованием очень помог с уговорами, и полицейский поделился подробностями. Тогда ничего не было понятно наверняка, но стало определено, что последней возможностью разыскать Ники будет только личный визит к главарю мафии, под чьим руководством японец работал все эти годы, и попытка задать ему вопрос напрямую. И Ким не прогадал, когда бесстрашно обратился к Хёнджину лично, зная, что он его не тронет. В таких людях, как тот мафиози, нет ничего святого, но есть кое-что, отличающее их от обычных злодеев — они всегда держат слово. А потому и обещание, данное Сону, мужчина не стал бы нарушать.

— Помните, вы говорили, что я могу просить, о чём угодно? — спокойно произносит мальчик, стоя перед мужчиной, сидящим на кожаном кресле и привычно потягиващем полный бокал вина.

— Да. Рассказывай, что привело тебя в эти края, дорогой Ким Сону.

— Я буду краток и обещаю, что не попрошу у вас больше ничего другого, — молвит мальчик, сжимая ладошки в кулаках.

— Ты можешь просить, чего хочешь и в любых количествах, и я помогу.

— Тогда… Пожалуйста, отпустите Нишимуру Рики вместе со мной. Это моё первое и последнее желание.

Использовав своё единственное желание, Сону пришёл к нему сам с просьбой даровать Нишимуре Рики то, что главарь никогда бы не сделал сам. И он, не имея возможности отказать Киму — согласился подарить Ники свободу. — Но ведь это относится к моему сотруднику, а не напрямую к тебе. На что тебе сдался господин Нишимура, чтобы тратить на него своё первое и последнее прошение? — приподнимает брови Хёнджин, делая очередной глоток, но зрительного контакта не разрывается ни на секунду — впрочем, как и сам Сону. — Я мог бы одарить тебя золотом, — произносит он, отставляя бокал, — организовать пожизненную защиту, облагородить и устроить безбедную жизнь, но ты… Пришёл просить за другого человека? — Не поймите неправильно, — отвечает Ким, — я загадываю это не для него, а для себя. Рики мне нужен. Потому как всего лишь хочу, чтобы именно он последовал за мной, куда бы я ни пошёл. Ники наверняка верил в то, что он спасёт Сону от чего угодно, и шёл в столь опасную западню — дорогу в один конец — прямо за ним, но. У судьбы были свои планы, и в итоге тем, кто спас его — стал сам Ким. Казалось бы, кто он такой, раз имеет столько силы и влияния на первую фигуру преступного мира? Всего лишь сын его покойной любви — но этого оказалось достаточно. — Я рада. А ты… Тоже любишь его? — Мину задаёт тот же вопрос, что и Хёнджин, становясь чуть более восторженной; потому как Сону не выглядит, как тот, кто повторил ошибку минувших лет.

— Ты делаешь это, потому что любишь его, Сону? — раз прожить со своей любовью до самого конца не смог отец, то Хёнджин понимает — должен хотя бы сын. И коли он в праве на это повлиять, оказав помощь — держать Ники в неволе больше не сможет. Гештальты нужно закрывать, а Сону — первый и последний шанс это сделать, как бы сильно ни хотелось оставить такого незаменимого работника, как Нишимуру Рики, у себя на привязи.

Сону молча улыбается, оставляя тишину, как один вариантов того, что может означать: «да». — Значит, всё остальное тоже будет хорошо. — Обязательно, — соглашается мальчик, и, кажется, о самом главном они успевают поговорить, а спустя время, когда Сону обьясняет детали и обо всём расспрашивает сам, собираясь помолчать после, вдруг вспоминает. О том, что мучило его душу начиная с самой глубины. Он приосанивается, и с неподдельным интересом задаёт вопрос, не придавая ему надрывной печальности, потому как не знает ни подробностей, ни… Правды. — А где моя кошка, Чигу? Ты не знаешь, Мину? — сбивает сестру с толку этим вопросом, заданным самым непринуждённым тоном из возможных. — Это не даёт мне покоя с тех пор, как я о ней вспомнил, — так значит, он помнит лишь о том, что они были вместе — а не о том, как она потерялась… Мину мнётся и недолго мычит, отводя глаза. — С твоего ухода ведь пришло пятнадцать лет, Сону… — и пытается подобрать слова, почему-то изо всех сил избегая конкретики; сказанная прямо в лицо, она с легкостью могла бы не то что ранить, а просто убить брата повторно. Сону всегда был нежным и глубоко впечатлительным человеком, которого могла покалечить искревленность реальности, то есть… Правда. Та самая, которая не может быть важнее чувств других людей. И та самая, которая должна быть озвучена, чтобы не оставлять никого обманутым. Но однажды узнанная, она никогда не позволит вернуться прежнему спокойствию. Однажды озвученная, она не позволит Киму избавиться от сослагательных наклонений: «а что, если бы я что-то сделал или не, было ли бы не так больно и плохо?..» Сону в своих мнениях о ней знатно колеблется: лучше забыть или всё помнить? Всего два варианта, а каждый столь разительно его меняет, буквально перепрошивая. Может, стоит хотя бы попробовать разузнать? — Целые пятнадцать лет, поэтому понятное дело, что…

— Я понимаю, — не даёт договорить ей мальчик тем же спокойным тоном, пока сестра отводит глаза, вспоминая события давно прошедших лет, — я имею в виду… тогда. На улице стоит глубокая ночь, а дождевая дорога поблескивает от влаги. Вода бежит по трубам, стекает по склонам наполовину разбитого асфальта, и девушка, спускающаяся вниз вместе с бегущими вниз реками дождя, видит это издалека. Брюнетка покрепче вцепляется в зонтик и сильно щурится, пытаясь что-то разглядеть, чтобы подтвердить догадку. У Мину всегда было очень хорошее зрение и ни одного случая из серии «перепутать пакет с дворовой собакой», но в этом случае хотелось бы, чтобы причиной появившихся подозрений стало именно проблемное зрение, наложившееся на разбросанный кем-то мусор, или хотя бы последствие плохой видимости от непогоды, ибо… Где-то в уголке, после которого заканчивается труба, и где накапливается больше всего воды, она видит что-то гораздо больше горки листьев, что-то целостнее обыкновенного мусора, которого почти нет на улице — и молится о том, чтобы ей показалось. А всё равно подходит ближе. Уже несколько дней её брат все никак не может найти свою кошку, и отчаянно продолжает тщетные поиски, веря в то, что она жива и просто ушла гулять, но… Возле небольшой наполовину разломанной трубы, в провале между бардюром и дорогой, переполненном дождевой водой, из-за чего на дне почти ничего не видно — выделяется маленький пушистый комочек. Потемневшая шерсть больше не выглядит такой отчётливо трёхцветной и гладкой, как неделю назад — посеревшая и насквозь промокшая, смешанная с дождевой грязью, земными червяками… Она лежит, подвернув под себя лапки и хвост, спрятав носик куда-то в живот, свернувшись в три погибели, и… У Мину… Даже не остается слез — настолько эта боль сжимает в груди все живое при виде этой картины. Чигу, имя которой значит планета Земля, остается на этой самой холодной земле, а после — внутри неё. Мину, забыв про ливень и леденящую кости влажную прохладу, стягивает с себя рубашку в сине-черную клетку, и, растягивая подрубленную траву из маленького оврага, осторожно оборачивает покинувшего этот мир зверька в бывшую своей одежду. Бережно, как будто страшится причинить ещё больше боли, поднимает с промёрзшего асфальтного покрытия. Ещё вчера она жила в любви и безопасности, среди дорожащей ею семьи — была занята, пряча свои не менее пушистые игрушки, вылизывала шерсть, носилась по коридору за убегающим Сону и требовала любимые закуски каждый раз, когда кто-то вставал в туалет ночью, а последние несколько дней провела здесь. Совсем одна, под проливным дождем, никем не забытая и не знающая, с каким надрывом её продолжают искать. Но если бы узнала об этом хоть на секунду, если бы убедилась в ничем не преодолимой любви и преданности Сону, который мог скучать по ней вечно и никогда не намеревался прекращать поиски и в жару, и в холод, и в ливень, и когда всё тело ныло от свежих ран и хотелось только целые сутки лежать на полу в своей комнате — Мину уверена, она была бы счастлива. Сону ведь сделал всё, что мог. Девушка держится, чтобы не заплакать, втягивая навязчивую вязкость в носу обратно, а сама направляется в сторону леса, забыв о том, что спешила домой. Мину хоронит её тихо, на прощание погладив по голове — никому ничего не сказав, и в тот день приходит домой насквозь мокрой, соврав всем, что забыла зонтик в академии, из которой возвращалась поздно ночью. Однако его она оставила над маленьким бугорком на Намсане, (на который пришлось подниматься вверх по скользкой слякоти и грязи), собранным из земли, которая была куда теплее ледяного, безжизненного асфальта, и мелких веточек, что еле нащупала в дождевой темноте. Это была последняя забота, которую обязательно захотел бы подарить Сону — именно так на неё больше не попадал бы дождь. сейчас. Мину хотелось, чтобы Сону никогда об этом не узнал, потому что тогда его сердце было бы неотвратно разорвано в клочья. И восстановлению бы не подлежало. Он, по всей видимости, совершенно не помнил, что и как произошло — что она пропала. И знать, что кошка умерла от возраста или ушла сама — тоже малая радость, но смерть ведь остается данностью. Сону бы принял её легче, чем понимание о том, что на момент поисков искать было уже нечего. Но Чигу вернулась к своей земле, в место, в которое было положено возвращаться кошкам — и все, кто остался с любящими сердцами, однажды обязательно её догонят. Просто немного позже. —…Я имею в виду, хорошо ли она дожила дни своей недолгой кошачьей жизни? — уточняет Сону, который чувствует, что разговор окончен не полноценно, и никак не может успокоиться, желая услышать хотя бы слово в подтверждение о том, что всё хорошо. И Мину приходится соврать снова — как и много лет назад, когда она ничего не сказала брату, с застывшими в груди осколками наблюдая за тем, как мальчик продолжает поиски. Но в те годы до самого конца на его лице не было ни грамма отчаяния — неизвестность пугала с одной стороны, но она же позволяла Киму не отчаиваться, веря, что однажды он обязательно найдёт место, в которое ушла Чигу. Мину не желала отнимать у него эту надежду, веру в положительный для всего, что он любил, финал — и никогда не возжелает тому разочароваться в реальности насовсем. По этой самой причине на столь волнующий вопрос сестра ответит уверенное: — Да, Сону. И на сердце Кима станет немного спокойнее от мысли о том, что с самым драгоценным, что у него было, всё в порядке — что никто не вернулся в свой истинный дом, из которого однажды спустился на Землю, раньше положенного времени.