Я жалуюсь на то, что, будучи повёрнут к Солнцу спиной, вижу лишь свою тень. Но пойми… Всё это только по одной причине — я достаточно глуп, чтобы не понимать: тени не гасят светило, а потому и тебя не нужно защищать от того, что тебе никогда не угрожало.
***
Луч Солнца пробивается из-за густых туч, становясь в рознь прежней пасмурности, и последняя постепенно сходит на нет, когда мужчина в официальном костюме, игнорирующий холод, (потому как вышел из тепла совсем ненадолго), укладывает цветы на надгробие и поднимается, выпрямляясь. Пар вылетает на выдохе из его приоткрытых уст, напоминая полупрозрачные полосы, что остаются не только от сигарет, но и от самолётов над головой — но растворяются и исчезают гораздо быстрее, когда он заглядывается на небо. Здесь спокойно даже в погоду, к которой не подходит этот эпитет, и в какой-то момент говорить с портретом на чужой надгробной плите прекращает быть чем-то странным. Из живого здесь только скромный букет белых лилий, но ничего в этих местах не молчит — всего лишь говорит на доселе неизвестном живым языке. — Спасибо за то, что продолжаешь за мной приглядывать, — но донести то, что всегда хотел сказать ему лично, следует. Потому что Ники уверен, что кто-кто, а этот человек — услышит его обязательно, несмотря ни на что попытается подыскать способ ответить, ведь он всегда рядом. Говорят, что когда слёзы продиктовывает, отбрасывая по лепестку, скорбь — их нельзя отметать или хотя бы пытаться вытереть рукавом. Стоит позволить скатиться с подбородка и облагородить сухую землю каждой, подобно тому, как это временами делает дождь. Но секрет заключается лишь в том, что всему свое время — слезам и улыбкам. И поэтому боль, собранная со всего мира в двух карих, может, и не проходит с годами, но своё лучше выплакать в положенный отрезок реальности; если впоследствие не желаешь задохнуться скопившейся в лёгких водой. Рики посещает это место не так часто, как хотелось бы, но здесь он каждый раз находит то же, что прежде находил в квартире усопшего — мудрость и что-то невидимое. Позволяющее ощутить — «я обрёл то, что искал» — какую-то верную мысль. Чужие слова, способные рассудить что угодно, каждый раз слышались сквозь мглу смерти. Живые всегда могли оказать непосильную помощь, но и мёртвые были полезны по-своему — доносили истину знаками. За спиной вид открывается на утреннее поле, где трава шевелится так, что в своём плавном и мерном движении напоминает бескрайнее море, на волнах которого перекатывается снег. И кажется, что сейчас не зима, а весна, пускай сезоны, перемешавшиеся в год его смерти, уже давным давно стали на свои места. Отчего-то ощущается, что световой день сегодня будет длиннее, чем обычно в это время года. — Ты же хорошо поживаешь там? Мне хочется верить в то, что ты остаёшься самым счастливым человеком из всех, кого я знаю, потому что получил то, чего так сильно желал при жизни. Мечты людей должны сбываться, хотя бы иногда, не считаешь? — задает вопрос Нишимура. А ему точно отвечают, посылая ветер, будоражащий иголки стоящих на склонах сосен и рассыпая с тех остатки залежавшегося снега. — Хорошо ли ты проводишь дни со своей любимой на Небесах? Надеюсь, что да. Интересно ли тебе, как мои дела? Хотя, — усмехается мужчина, — зря спрашиваю, заранее предполагая, что ответишь положительно. Поэтому расскажу совсем малость, но важную. Не знаю, поучаствовал ли ты в том, чтобы всё сложилось, стал ли моим Ангелом Хранителем на самом деле — но сердце мне подсказывает, что потеряв одно я сумел обрести другое. Жизнь вернула мне Сону, представляешь? И мне удалось не идти за ним в могилу. Никогда не думал, что скажу это, но….Похоже, я наконец сумею стать счастливым при жизни, не страдая при этом никаким из видов склероза — и твоей любимой притворной забывчивостью тоже.
— Спасибо, что защитил меня, Рафаэль. На плечо приземляется древесный пух белого оттенка, напоминающий белое-белое облако, спустившееся на землю словно бы с неба; а ему в это время года больше неоткуда взяться. В конце августа две тысячи тридцатого года Нишимура Рики в первый и последний раз посетил могилу Ким Сону, а спустя три года уже собирается к нему, живому, на встречу. Мимо мелькает лес из густых деревьев, что в пригороде посажены гораздо плотнее друг к другу, и впереди у японца, сжимающего на руле одну руку, только куча автомагистралей, пока местом назначения в их конце остаётся город — Сеул. В котором берет свое начало и конец самая насыщенная жизнь из возможных. За это время многое изменилось: Хёнджин, что прежде восседал на вершине пищевой цепи и питался дорогими винами, залёг на дно во время крупной полицейской зачистки, надеясь, что его не постигнет расплата, и продолжал проворачивать свои грязные дела из-под полы. Увы, миру он вредил с прежним успехом — но и врагов, которые не давали продыха с большим успехом, закономерно прибавилось. Прежде преданная во всех смыслах слова секретарша Мияваки попала в тюрьму, пойманная полицией на том самом месте облавы, но довольно справно оттуда её вытащил земляк, прежде сам же арестовавший — полицейский по имени Ватанабэ Харуто. Всё началось с того, что он таскал ей гостинцы в одиночную камеру, вызывал бывшую переговорщицу на личные «свидания», во время которых о чём-то подолгу с ней дискутировал, пока не убедил в том, что сотрудничать с полицией — в интересах в первую очередь самой девушки. Обещания и мотивы были логичны, плотно связаны и совпадали в подлинности — Сакура спустя долгий промыв мозгов от всего ненужного, согласилась с приведенными доводами и стала тайным агентом. Получилось это чисто из желания отомстить предавшим её беглецам, крысами покинувшим тонущий корабль — рассказ собственный истории вслух подогрел и без того закипающий котёл гнева. Оно и не мудрено, что младший следователь из дополнительного отдела (которым когда-то управлял Пак Чонсон), Ватанабэ, умеющий слушать лучше, чем кто-либо ещё, в конце концов сумел перетянуть коллегу из другого цеха на свою сторону. Нишимура не знает, как там поживает беглец Сынбин, подставивший Мияваки, ставшую агентом полиции — но уготовленной ему судьбе не завидует. Что касается резко покинувшего клан Шим Джэюна, чье будущее не меньше закутано хмурыми тучами загадок… После того, как стало известно о расправе над всей его оставшейся в Австралии семьей, парень подался в бега, и никто из мафиозного мира больше его не видел. Бесспорно печально, что цель, ради которой он всё это затеял и столько лет прожил в Корее, вдалеке от своего родного дома, в котором родился и вырос — пошли прахом и не принесли никаких результатов, кроме боли и сожалений о том, что так и не смог уберечь семью. Рики не был ему другом, их не связывало ничего личного — напротив, в интересах Нишимуры было вернуть его на место и сдать главарю — но он мог почувствовать, каково иметь подобную историю за плечами, и сострадание не было чуждо ему в этой ситуации. Много воды утекло с той поры, и не меньше было очередных причин, усилием которых Рики мог пережить то же, что и Шим, потеряв Сону снова — пускай не через смерть, а по вине других людей, забравших его внимание и сердце, всё могло оказаться зря, но. Некоторые пробоины может залатать лишь время, а потому и ему оставалось только ждать, пока Сону найдёт дорогу к своему истинному. Вредить Пак Сонхуну никогда не было смысла. Было бы желание, и в настоящем времени, уже будучи взрослым мужчиной с запасом оружия и умением обращаться с кулаками даже без его запасов, японец со всем своим влиянием и силами боле, чем равными, несмотря на всяческих паковских покровителей, смог бы расправиться с ним в один счёт, но… Мстить ему было абсолютно не за что, поскольку Сонхун ничего не сделал. И Ники обо всём, включая это, знал, причём с самого начала. Когда же они встретились впервые? Ни разу не наткнуться друг на друга, проживая в одной, пускай не самой маленькой, деревне, было бы сложной задачей. Вот и Рики с Сонхуном пересеклись гораздо раньше, чем Сону покинул родные края, как позже оказалось, не навсегда. В отличие от Кима, из-за родителей буддистов, Ники не посещал церковь над деревней вместе с лучшим другом, Ким Сону, где мог много кого встретить, но в годы своего отрочества Нишимура видел маленького Пак Сонхуна на улицах Хэбангчона. Правда, столкнуться лицом к лицу на более близком расстоянии довелось лишь в момент, когда искал потерянную кошку вместе с Сону. И пускай сам старший о Сонхуне не рассказывал ничего ни одной живой душе и даже своим любимым деревьям с травой, умело не выражая свою влюбленность никоим образом — уже в те времена нутро Рики подсказывало, что не всё здесь так чисто. В один из дней поисков Ники с Сону зашли достаточно далеко, чтобы заметить мальчишку, вышедшего за забор, наружу, как будто через сильное нежелание — и человека постарше следом. Оказалось, что это были братья Паки — Сонхун и Сонхён: в тот день все трое детей и один взрослый лишь переглянулись, но этого мимолетного броска зрачками было достаточно, чтобы возмутить японца. Но репетитор на фоне мальчишки показался гораздо заметнее, вот и перетянул на себя основное внимание, отвлекая от главного гвоздя программы, своего младшего брата — Рики запутался в чувствах Сону, (посчитав, что тот сперва зациклился на Сонхёне, а не Хуне), потому что в своих оказалось заплутать ещё раньше; и было как-то не до разбирательств. В те годы у Ники в голове была установка «круглое — кати», однако Ким Сону никогда не называл чётких распоряжений в действиях (хотя ему, как хёну, по всем законам была положена конкретика в поведении). Как и не обозначал названия геометрических фигур — не давал ни своих имён вещам, ни прямых ответов, говоря намёками и прикосновениями, которых Нишимура страшился, а за тем и не принимал. Рики тогда был всего лишь незрелым мальчишкой, чтобы что-то понимать — его не в чем обвинять. Во всяком случае, взгляды между Кимом и Сонхуном, плюс, наложенное на них сверху предчувствие, не врали, пускай точки над «е» расставлялись очень смутно. Было у Нишимуры некоторое нехорошее предчувствие по поводу маленького молчаливого Пака, напоминающего вампира из-за своей бледности (словно он впервые вышел из дома в тот самый момент; почему-то, именно тогда, когда Сону с Ники проходили мимо), да и… Внешность двух родственников была настолько неприлично сильно похожа, что свой шок Рики помнит до сих пор. Что их клонировали Нишимура, правда, так и не узнал до самого конца, продолжив считать братьями. И позже, когда прошло несколько лет с события, поставившего крест на всём сущем, японец отлично знал о смерти знаменитого преступника Пака, как и о его внешности (ведь в своё время жил с ним на разных сторонах одной деревни и, переживая о Сону, порой наблюдал пристальнее, чем просто украдкой) — а потому мог сопоставить логическую цепочку: даже после того, как монстра не стало, за ним по-любому осталась жить его маленькая тень. Пак Сонхун. А поэтому, спустя годы увидев живого младшего Пака перед собой в больнице «Сэбёк» (и как к нему, сухому и лишенному эмоций, с распростертыми обьятиями по коридору бежит Ким Сону), как тому подтверждение — ничего ему не сделал. Сонхун с детства ничуть не изменился, лишь стал ещё более высоким, худым, хмурым и бледным, как будто после того единственного раза из дома на улицу больше так и не выходил. Но запоминать Ники у него не было причин, самого японца тоже было не узнать — так Пак и прошел мимо несколько раз, ничего не понявший. Не знающий, что за ним приглядывают, причем не на лучшей ноте. Но поистине не было ничего, кроме внимательного наблюдения. Разумеется, окажись в настоящем времени в одном радиусе с Сону на месте Сонхуна Сонхён, усилиями Ники от него бы не осталось и следа; участь погибели при атомном взрыве на этом фоне показалась бы Сонхёну манной небесной. Однако знание Нишимуры объясняло его же бездействие: отсутствие реакции и только лёгкое опасение по поводу того, что всё может повториться — на том и закончилось. Просто они не были одним и тем же. Ники немного переживал, пусть видел в Паке лишь жалкое подобие, реплику истинного убийцы… Но в то же время он чувствовал — в этом случае всё должно быть нормально, а младший брат из семьи Пак, принявший на себя столь тяжкий крест, наоборот сделает всё, чтобы не обидеть Сону. Не могла же перезагрузка реальности пройти напрасно. Неприязнь и ненависть, исходящие чисто из одинаковости их внешности, никуда не делись, но пока те затыкала интуиция, шепчущая, что всё в порядке, Ники мог контролировать свою антипатию, чтобы лишний раз не лезть в дело, которое не требует вмешательства извне, а идет своим чередом. Потом, к тому же, подтянулись данные о том, что именно Пак Сонхун воскресил Сону, благодаря чему мысль, что младшему он желает только добра и пальцем его не тронет — подтвердились. Так оно и случилось. Убедиться в сонхуновской бескорыстности, попытке загладить чужую вину, и в том, что Сону рядом с ним ничего не угрожает — случилось три года назад, в самую теплую в истории человечества зиму, когда… Нишимуре не нужны лишние объяснения, когда он видит это. Он знал, где находилось то место, которое мальчик называл «домом». Хотелось посмотреть на него поближе, в особенности, когда выяснилось, что там живёт небезызвестный Пак Сонхун. Где был настоящий дом, там и ученый. Совпадение, не так ли? Пробравшись в квартиру Пака под покровом одной из ночей после того, как был освобождён из плена, Рики всего лишь хотел убедиться, что с Сону всё в порядке, и что его никто не обижает, но. Брюнет оказался не просто прав. В своих предположениях он оказался чертовски меток. Сону и Сонхун, раскрытые, но одетые, лёжа в объятьях друг друга, соприкасались лбами и кончиками носов, пока тихо сопели, заплаканные уснув только к утру. Между ними никогда и ничего не было, кроме расстояния, что Сонхун сохранял столь старательно вопреки желанию сблизиться, но те чувства, которые висели в воздухе и были вокруг, пока они просто лежали рядом на полу, на матрасе в предрассветном мраке — рассказали Ники обо всём громче любых слов и сдавленных в груди разьяснений, которые мог бы попытаться донести до него Ким, но. Нишимура не стал ничего спрашивать, как и не стал тревожить ни сон, ни спокойствие чужой ночи. В ответ на эту их душевную близость, при которой дыхание стало единым и коей был пропитан воздух, он лишь выключил свет на кухне в чужой квартире и покинул её насовсем. И в записях у Сонхуна не было «брата», потому что он переделал документы, чтобы вычеркнуть его из семейного регистра. Значит сам прекрасно знал, какие зверства совершал, не был на его стороне и никогда их не приветствовал. Сонхун доказал, что он нормальный, да и… Ники было достаточно увиденной картины, потому как он догадывался: будь младший Пак таким же, как покойный старший — ни за что не сумел бы лежать с Сону рядом до конца, так ничего и не сделав. Именно эта ситуация, сколько бы сильно ни жалила ревность, помогла понять — Сонхун не опасен для Сону, и мальчику ничего не угрожает, хотя японец продолжит за ним приглядывать издалека. Уважать выбор и чувства Кима же всегда останется на первом плане. А если он передумает — Ники всегда будет ждать его на старом месте с прежним расположением. И дождется. В этом-то случае посоветованная однажды Рафаэлем забывчивость и умение закрывать глаза на то, о чем не желаешь знать, отыграют своё идеально. С кладбища Рики доезжает до Хэбангчона спустя где-то полтора часа, зная, что к этому времени мальчик уже наверняка со всем справился сам. Вверх он шагает пешком, припарковав машину у зелёной телефонной будки, которая годы назад видела и помнит гораздо больше, нежели людские забывчивые глаза, и вокруг неё тут же начинают собираться подростки из местной Йонсанской средней школы, в которой в своё время учились Нишимура с Сону — не каждый день увидишь в своей простенькой деревне столь роскошную иномарку. niki: подвезти тебя домой? Ким Сону снова удобно сократил длинное и официальное «Нишимура Рики» до такого простого и понятного «Ники», как сделал это когда-то. Мужчина печатает, проходя мимо открывшихся недавно винных магазинов и кофеен с приятным запахом натурального молотого зерна, медленно поднимаясь вверх по склону, и ответное сообщение приходит почти сразу. sunoomintchoco: я скоро выхожу. хотел бы добраться самоходом, но, признаться… меня до сих пор немного трясёт после встречи с матерью… Сону наконец-то вернулся домой. Мама плакала. Много плакала. И обнимала его крепко, когда, по приходу из церкви, обнаружила его сидящим за столом рядом с Мину — разрывалась в истерике и признавалась, что страдала последние восемнадцать лет. Молилась Богу о его здравии. И по-настоящему ни секунды об этом не врала. Её траур никогда не был придуманным — жаль, что не придуманной была и её любовь, которая при жизни Сону выглядела слишком странной и специфической, (отдавалась болезненными ссадинами и синяками), чтобы продолжать называться неподдельной, родительской. В его представлениях всё было иначе, гораздо лучше. И он не хотел называть такую материнскую любовь любовью в принципе. Сону оставался только изумляться переменчивости людских сердец на фоне своего отныне постоянного, понимая, что бывают семьи, к которым просто не хочется приходить, так же как бывает и кровь, которую с лёгкостью променял бы на воду. И всё сказанное относится ко всем членам семьи, за исключением Мину, разумеется; ведь будь его воля, и вычеркнул бы из своей жизни любого, кроме неё, только вот в отличие от сестры — более основательно, то есть даже совсем не навещал. Но. Он всё-таки обнял маму в ответ. Нелегко понять, как терпел весь этот яд, коим был пропитан воздух и её прикосновения, в прошлом, но можно просто знать одну важную истину: время способно рассудить детали. А простить — это не значит продолжить жить в той же потасканной шкуре, смирившись и прекратив сопротивление. Это равносильно разве что «отпустить», перейдя на новый этап. Вот и Ким Сону оставляет всё позади, закрыв за собой дверь по прошествии нескольких часов, что провёл внутри за горячим напитком и беседами, (тем для которых здорово накопилось за уже вот восемнадцать лет его отсутствия), когда вышел из дома и даже не посмотрел в окно, из которого его наверняка провожала, взмахивая платком, которым продолжала утирать слёзы счастья и неверия в него же, мать. И по-настоящему, насовсем, отпустить получатся всё, кроме самого Хэбангчона — половина души Кима наверняка неотвратимо принадлежит именно этому месту. Сону, наверное, в конечном итоге сделает то, что запретила ему интуиция, ссылаясь на какие-то греческие легенды, прочитанные в один из скучных дней в больнице, когда все папы-хёны были заняты, оставив мальчика наедине с энциклопедиями: уходи и не оборачивайся, а раз не сдержишься и посмотришь назад — тот же час превратишься в камень. Сону не оглядывает знакомую улицу, как ему кажется, в последний раз; и делать здесь в будущем ему, как он надеется, будет уже нечего. Грезит о том, что больше не появится причин, которые заставят его вернуться в очередной повтор — молится, чтобы сегодняшний был исключением из правил, как бы отданной данью; ни больше ни меньше. И быть может, если Ким Сону найдёт в себе силы вытерпеть тягучую привязанность к местам, бывшим «своими», то пепел ушедших дней наконец будет стряхнут не только с тонкой линии плеч резким порывом горного ветра, но и вытеснен из самых дальних уголков сознания более серьезными вихрями перемен; ведь даже тоскующее по прошлому и привычному, сердце требует их в любое время. Всё с души будет смыто и сдуто, разве что если она, конечно, не состоит из самого пепелища. Иначе ничего не останется. Если Ким Сону соберет мужество в кулак и будет смотреть только прямо перед собой, не побоявшись отсутствующего места назначения, рискнет, покидая дом… Забыть дорогу назад покажется счастьем — тот случай, когда память, наверное, правда лучше потерять. Потому что только так ему не останется ничего, кроме поиска очередного пристанища. А оно имеет шанс быть радостнее предыдущего. Привычное — это ведь не всегда формула счастья. sunoomintchoco: не мог бы ты подождать меня на какой-нибудь остановке и отвести в безопасное место за руку? мне это сейчас необходимо… Ники понимает. Ники всё прекрасно понимает — там, где Сону побывал, куда он вернулся, никак не сыскать безопасности. И будь он на месте старшего, сделал бы всё, чтобы избежать повторной встречи с госпожой Ким, заставив её продолжить думать о том, что мёртв, до конца жизни, но. Это жестоко. Распахнутые настежь двери, как и крышку люка, из которого только что едва ли вылез, надо закрывать, дабы не упасть в провал под землей по неосторожности снова, а даже прощая — не возвращаться. Быть отвергнутой живым ребёнком по своему плохо, пусть и ни в какое сравнение не лезет с тем, чтобы пережить потерю его же. С Сону после всего случившегося, в момент истины следует быть как можно ближе, чтобы успокоить, прижать к себе, погладив по голове — пообещать, что всё обязательно будет хорошо и заставить себя сдержать обещание. Потому что именно так Ники должен был сделать, но однажды не смог… Как же замечательно, что у них появился шанс всё исправить, наверстать упущенное. niki: ты ещё спрашиваешь? niki: я буду ждать тебя у остановки под шоссе. sunoomintchoco: может, лучше встретимся уже на вершине? посмотрим на город с высоты. …Неужто?.. niki: или нам, наверное, стоит увидеться на нашем месте? Рики в какой-то момент начинает казаться, что Ким, вспомнив что-то о них и их совместном прошлом, намекает, но, к сожалению. sunoomintchoco: прости, но я… не помню, где оно Только кажется. niki: это не проблема, я все тебе покажу, сону sunoomintchoco: по рукам! Сону, набрав это, прячет телефон в карман брюк, полностью о нём забывая, пока медленно шагает по дороге, ведущей его в противоположную от дома сторону. Это так страшно, когда ты не можешь даже скучать по родным местам, потому что тебе не по чему. Они как бы есть, но лучше бы их просто не было. Потому что его дом никогда не являлся настоящим — какая досада, что во снах всё выглядело гораздо завиднее, а теперь, в оставшейся для себя, как обглоданная кем-то другим кость, реальности… Придётся искать новый. Правда Хэбангчон Сону всё ещё горячо любит — это место носит в себе отдельную сущность, похожую на человеческую. Те редкие мгновения счастья, что он сумел пережить за свою короткую жизнь, что однажды канула в лету, оборвавшись, но тем самым уступила место новой — все они хранятся здесь. Это место, улицы и виражи — их жесткий диск, по которому крутятся отрывки прошлого, запуская в голове мелодию из давно забытых голосов. Пожалуй, Сону не жалеет о том, что умер, поскольку именно эта маленькая (или не очень) смерть помогла ему полностью оторваться от семьи. И посмотреть на жизнь по-новому. Возлюбить саму её суть или по крайней мере попытаться вспомнить, каково это, скучать по зеленому лесу? Забавно, как порой верный ракурс меняет истину, переворачивает мировоззрение с головы на ноги; не наоборот, потому что всё наконец встало на свои места — человек покинул то, в котором ему было плохо. Из всего приятную ностальгию вызывает лишь здешняя природа, и Сону чувствует себя именно её ребёнком, а не сыном какой-то верующей женщины. Особенно воодушевляет дух горы, нечто запредельное: здесь как будто в свои права вступает пространственно временной континимум, который не сможет перенести тебя по географии, но по времени — ещё как. И даже если это существует лишь в голове Кима, он готов воспользоваться возможностью. Сону тоже может вернуться назад по метафорическому тоннелю, который лабиринтами прячется между кирпичей здешних домов, хотя бы на пару мгновений. И думает, что, раз имеет право выбирать, остановит курсор этой невидимой глазу машины времени на: «вот бы снова полежать в свежей молодой траве у подножья, почувствовать, что всё, как прежде, на жалкие минуты — прямо как в детстве, а потом жаловаться, как тяжело идти в гору по дороге в церковь, не зная, что двигаться дальше, в годы вперед, ещё тяжелее». И вспомнит, каково это, быть в мире совершенно одному, принадлежащему лишь себе, но при этом испытывать сладостный вкус свободы сильнее, чем слезную горечь грусти. Потому что в те беззаботные времена, когда он ещё не знал, каково это, любить — тосковать тоже было ещё не по кому. И всё, даже будучи сложно, было так просто… Ким шагает, спрятав руки в карманах своего бежевого пальто, и ноги заворачивают его туда, куда глаза глядят. И пускай у него есть направление (остановка на средней высоте — как обещанное место встречи) — у тела как будто своя отдельная воля, строящая отдельный, совершенно иной маршрут, что обречет на скитания. И Сону смиренно поскитается по этим улочкам ещё совсем немного, чтобы вспомнить, кем он был. Ведь только так сумеет понять, кем стал. Мир, привыкший измазывать опытом с головы до ног, ни в какое из времен не был готов принять его чистоту, растворить её в своей сути — Ким всегда выделялся, как нечто инородное, но в то же время обожаемое землей. Потому что он был настоящим. Сону иногда замирает, разглядывая всё вокруг, а в этот раз ещё и задирает голову, чтобы увидеть настолько же красивой формы облака, какие видел над поселением раньше, и башню Намсан, возвышающуюся над их деревней и видную почти из любого уголка. Иногда прячущуюся за ветками, иногда не видную из-за особо острых уголков карнизов, но все ещё присутствующую где-то сверху, куда бы ты ни пошёл. Самый центр Сеула, напоминающая его сердце точка на главной в столице, священной Драконьей горе, находясь пред которой ощущаешь себя как никогда правильно — она тоже осталась точь в точь такой же, какой её запомнили глаза. От того, сколько здесь всего знакомого, ещё печальнее, потому что в мире не сыщешь места, которое он знает лучше, чем это. Сону, в принципе, всегда осознавал, что рано или поздно вырастет, покинет отчую обитель… И что однажды вернётся домой, как в гости. Говорят, что возвращение в дом часто оставляет на сердце куда больший флёр тоски, нежели счастья на фоне удовлетворённой ностальгии. Спустя время, проблуждав по Вселенной вдалеке от мест, в которых родился — ты становишься другим. И в доме-то всё, как прежде. Это просто ты не ты. Это не плохо и не хорошо — данность, которую Сону должен пережить на себе. Родные стены такими больше не покажутся, а когда он преступит порог «дома», побыв там немного, перед уходом скажет «мне пора домой». И речь будет идти уже о другом месте. Представить только… Разве мог он себе вообразить подобное много лет назад? Бежал сюда по стеклу, стремился во всех смыслах, чтобы наконец передохнуть — но стоило только усесться на кухню к сестре, как мгновенно захотелось кое-куда ещё. К нему, настоящему — снова соединить его родинки пальцами, замолить шрамы поцелуями, заснуть в обнимку под летним дождём, перемешав слёзы, уткнуться носом меж ключиц… Посмотреть на то, как он курит и выдыхает не дым, а имя Сону, издалека. Сезоны изменились, вновь стали на свои места — и сейчас самая зимняя из зим, на улице стоит февраль, пока что не уступающий место весне, но. На месте ледяного леса, Сону, который почти растянулся на скользком повороте, с трудом поднимаясь из позы полусогнутых ног и поднимая голову к узорам на ограждении, на котором засохла некогда цветшая виноградная лоза, представляет зеленеющий май, который однажды запомнился последним перед смертью, потому что был самым несчастным и счастливым одновременно. И под ногами вместо асфальта, с коим смешалась ледяная крошка, на которой столь легко поскользнуться и что-нибудь себе расшибить (если не улететь на встречу смерти снова) — разрастается мелкая дикая трава (за которую можно зацепиться, пропустив её сквозь пальцы или ощутив ногами, свободными от обуви), пускающая очередные трещины. И на серой бетонной стене, такой же, как миллионы в Хэбангчоне, растягиваются уже не сухие, а полные жизни виноградные лозы. На поворотах, за одним из которых виднеется башня Намсана — на углу раскрываются малиновые розы, становясь ещё одним неотъемлемым цветом, и в том мае воздух пропитан свежими бутонами, сиренью и юной травой, всегда готовой к проливному дождю. Листья, живые растения в горшках и без них на каждом шагу, повороты, тупики и снова куча ступенек, ведущих в гору, и выбор между ползком по склону или бесконечным точечным шагам — ступенька-нога, нога-ступенька. А на каждом обороте назад — вид на оставшиеся вдали небоскребы, которых становишься все выше и выше. И хочется присмотреться подольше. Но Сону не оборачивается. Ему нельзя — в легендах все просят ни за что не смотреть назад, раз желаешь отпустить прошлое. И пускай никто не даёт гарантий, что подобная выдержка даст какой-то результат, Ким желает по крайней мере попробовать. А пока перед ним лишь рисунки на стенах, заборы и их отсутствие как вечные спутники. Сону здесь бывал, как на земле бывали все однажды её покинувшие, и речь идёт не только о случайном попадании где-то в ноябре трёхлетней давности. Порыв ветра поднимает слой залежавшейся пыли, и теряется в переплетениях густых отростков. Сону резко замирает, но до последнего не поворачивает головы, прислушиваясь, потому как ему кажется, что на пустынном переулке с ним кто-то заговаривает на родном языке.«Извини, что всё так вышло»
На глаза от резкого торможения спадает прежде собранная за уши, собственная чёлка, наполовину прикрывая обзор кирпичного дома сбоку, на котором в перенесенном в прошлое месте как раз растут потрясающие цветы.«Я хотел как можно тише — уходить, не возвращаться. Забывать и забываться. Я знал, что нам не суждено быть вместе и что всё это неправильно, и правда, даже мечтая остаться с тобой, собирался оставить тебя в покое»
Сону сдвигается с места и резко сворачивает в один из закоулков, чтобы уйти от странных галлюцинаций, но на деле интуитивно делает всё с точностью наоборот — следует к ним навстречу, прямо за таинственным голосом, и попытки не оборачиваться больше не спасают. Ещё какое-то время он пытается разглядеть что-то за высоким тёмным забором, мимо которого проходит, слыша очередное обращение, вот только его не встречает даже перекати поле — только тишина и редкие отзвуки ветра, залетающего в трубы. Кто-то на верхних этажах жжёт благовония, кто-то жарит обед — до сюда доносится скварчание сковородки, приятный запах домашней еды и очищающий местность от духов дым. Расстояние между домами то уже, то шире. Где-то с крыши кряхтит довольно крупная, старейшая телевизионная антенна, которую вряд ли можно сыскать на любой другой улице. Звучит телевизор, радио, и Сону кажется, что это всё их заслуги; разбирать же в звучании гласных и согласных определенные предложения — лишь скрытые желания кимовского подсознания. Он, наверное, просто всегда хотел это услышать собственными ушами.«И кому какое дело, у кого какого цвета души были все наружу? Нашу с тобой историю можно было не только прожить, как просмотренный со стороны фильм. В нашем случае оставалось только слушать, ведь кроме звучания слов от неё не осталось ничего»
Слушать. Ветер, листья, камни, море. Всё то, что было, и мы двое — забираешь всё с собою, оставляешь только память…….Память — ни стереть, ни сгладить.
2015 год.
Сонхён долго сопротивлялся, пытаясь оставить за собой статус недостижимого взрослого, потому что это было важно. Сохранить за собой то, что невозможно восстановить. Вместе с Сону нельзя было быть просто потому что, но. В какой-то момент его переклинило. Сила, с которой любил Сону, влияние, которое он оказывал на этого человека, нежность, которой окутал, поделившись чудом своей молодости и невинности — они заставили репетитора прийти к одному консенсусу. «Мне важное не важно» — на том и закончилось. Всё, чего с тех пор желал Сонхён — это никогда не состариться вместе с Ким Сону. Быть вечно молодыми, вечно беззаботными вместе. Сонхён мечтал об одном. Всегда зная о том, что их отношения неправильные, что «так нельзя», понимал: тем, кто поставит точку — станет либо он, либо… Никто другой. Потому что Сону не пойдёт на что-то вроде расставания первым. Боль от нахождения рядом и всеобщего осуждения никогда не сравнится с ощущением потери, потому как если не к хёну, Сону возвращаться будет не к кому. И в самом Хэбангчоне, который никогда не пустовал даже во время войны, (когда мнимой им свободы, иероглиф которой входит в само название, и в помине не существовало, а страна была накрыта захватчиками) — для Сону в миг исчезли бы все люди. В глазах Кима деревня бы целиком опустела, не будь в ней всего одного человека, и возвращаться действительно случилось бы разве что на пустырь; с ощущением, как будто все оставшиеся стоять дома и проходящие мимо люди — так, проекция, нечто наложенное разумом, как накладываются воспоминания на сны, как случаются галлюцинация у опьяненных желанием полюбить (вина весны), как атакует мираж того, кто шагает по пустыне в поисках воды. Без него даже в лучшем месте на земле — в этом Раю у подножья горы — не было бы ничего. И все органы чувств были бы поражены. Сонхён был взрослым, образованным, далеко неглупым мужчиной, чтобы понимать, к чему всё это их приведёт, что вместе станет ещё хуже, чем порознь, и он как никто другой мог отсортировать вещи по уровню важности, покончив со всем сам, но сошлось к одному. Сону забрал с собой всё. И оставил только память. Память — ни стереть, ни сгладить. Не сгладить, а потому и Сонхёну не осталось ничего, кроме как исчезнуть вместе с ней. Воспоминания убили бы его быстрее, чем разгневанные жители столицы, требующие смертную казнь для маньяка. Пальцы, остававшиеся сомкнутыми на шее, медленно расцепляются в дрожи, и мужчина постепенно убирает руки. Мир становится едва ли слышно оглушительным и одновременно невыносимо тихим. Мыслей нет и их же безумно много. Силы покидают, но их же становится больше привычно человеческих — мышцы напряжены и не позволяет отдаться полномерной дрожи, а лишь её части, пока он держится натянутой тетивой над чужим, противоположным — обмякшим телом. Осознание о том, что совершил, приходит к нему не сразу, потому что в противном случае, свалившееся комом, переломало бы все кости и лавиной унесло в ледяную могилу мгновенно. — Сону…— шепчет он без возможности поверить в то, что наделал, и в груди падает не бетонная плита, а целая планета Земля, потерявшая умение держаться на орбите, забывшая о законах притяжения, жестоко выкинутая из солнечной системы. Когда он осознаёт… Что лишил свою любовь жизни собственноручно. Сонхён сокрушается, но прежде, чем это выходит наружу, он осторожно приподнимает бездыханное тело мальчика и, медленно сползая вместе с ним на пол, пытается привести в чувства. Но, даже продолжая сохранять в себе все целые кости, позвоночник, который должен был поддерживать, больше не выполняет свою функцию — как бы Пак ни пытался усадить Кима, заставив того спиной упереться в бортик кровати, на которой всё случилось… Сону продолжает соскальзывать, пока, в конце концов, от тяжести собственного тела не падает на пол лицом вниз, и не приземляется на бок, в этот же миг от резкого удара при падении разбивая лоб в кровь и позволяя волосам покрошиться на его отныне навеки закрытые глаза. Его оголённые ноги больше не сопротивляются, не бьются в попытках защититься — и они все ещё такие маленькие, во многом уступающие в размерах Паку. Сонхёновская ладонь приземляется на щёку, ощупывает остывающую кожу, пока он пытается поднять мальчика с холодного пола, чувствуя ещё большую вину за то, что случайно причинил ему ещё больше боли — хотя Сону последнего уже не почувствовал. — Что же я наделал, господи…В моей голове всё до сих пор то же — мы с тобою так похожи. И невидимою нитью связаны наши ладони. Черно-белое на память. Что, зачем хочу исправить? И запутанные фразы… Сердце трогают словами.
Разводи теперь руками. Слишком поздно — знаем сами.
— Почему вы это сделали? — задают вопрос мужчине, что прячет своё лицо под маской и кепкой, пока его, закованного в наручники, под локти выводят из участка двое высоких мужчин в форме.
Вспышки камер репортёров ослепляют, а щелчки оглушают, оставляя видимыми лишь черные точки, писк которых при включении визжит в ушах, отзвуком напоминая затяжные сирены — сотни тысяч мелких микрофонов, что журналисты протягивают как можно ближе в ожидании перед тем, как записать ответ в виде его голоса, который не дрогает, звуча чертовски бездушно и наплевательски, когда тот, чей мир оказался целиком разрушен, произносит:— Причин нет… Просто так случилось.
Но они никогда не поймут. И они никогда не узнают. Ведь причин и правда не было — он никогда не хотел этого делать. И в случае, если бы мир уничтожил Сону — Сонхён уничтожил бы себя сам. Жить же с осознанием, что мальчик находится где-то далеко порознь, но живым и дышащим, было куда более сносно.Судьба. Она сказала — насовсем. Земля остынет. И что взамен? Дожди… Ветра…
Мы отправимся с тобой на небеса.
«Мне всё время было мало рая, и я хотел ещё, но мог найти его лишь в тебе. Так что же мне делать, если я не смогу до тебя дотянуться? Мне кажется, я скорее задохнусь в пространстве где-то между небом и космосом, но больше никогда не спущусь обратно, на землю…»
Несмотря ни на что, в случае с Сону все было иначе.— Вы хотите сказать, что любили этого человека? — задаёт вопрос женщина, прибывшая в тюрьму уже после обьявления приговора о пожизненном без права на условно досрочное, на проведение интервью из какого-то университета; и она одна из немногих, кто не смотрит на него, как на какого-то монстра — а искренне пытается услышать его историю, узрев её человеческой.
Он знал, что это случится. Он чувствовал, к тому же, его состояние ухудшилось, когда подозрения полиции пали на дом их семьи — чем больше нервничал Сонхён, тем меньше он держал себя в руках. Поэтому он и просил Сону больше не приходить, отдав ему пакет с мятным шоколадом как прощальный подарок; Пак надеялся, что это поможет, хотя в глубине души не хотел его отпускать и был очень рад видеть снова — боялся, потому как знал об опасности ещё лучше остальных. Но младший был слишком добрым и открытым для своей огромной любви — а потому бросился в эту смертельную мясорубку сам, ни о чём не зная.Сонхён стискивает зубы, сжимая руки на решетке, но, в последний момент заглядывая в глаза женщине, не разменивается на лишние слова:
— Да.
Сонхёну никогда не нравились дети, но ему нравился Ким Сону. Потому что Сону так ни разу и не поверил ни одному плохому слову о нём. — Сону, почему ты пришёл сюда? — навзрыд плачет Сонхён, прижимая к себе бездыханное, задушенное им же тело. — Нет, нет, нет… Я всё исправлю, ты только подожди, я всё исправлю…Исправлю…
Наверное о том, что это не было просто зовом плоти и вечно нуждающимся в людском тепле теле — как и о том, как сильно любит его на самом деле — Сонхён понял, когда все было уже потеряно. И это он создал Квигук с нуля, а не прославившийся ранее отец, Санхун. Это он завершил работу над машиной, над которой начал работу ещё на свободе, но довёл до победного уже на волне горя, находясь в тюрьме, и отправил все чертежи отцу, чтобы тот осуществил задуманное на практике. А затем старший сын семьи Пак умер от опухоли, так и не узнав — получилось ли сдержать обещание. Правда, спустя много лет завершить начатое родными таки удалось Пак Сонхуну.сейчас.
Поблекшие зимой от недостатка витамин и солнца, волосы Сону путаются в воображаемом майском ветре, становятся вьющимися, более светлыми и снова блестящими. Это просто дуновение, попадание свежего воздуха в лёгкие, настоящей весны с её пахучей пыльцой. Сону, что пыхтит себе под нос (потому что высота и размер склонов, на которых стоит хэбангчон, не оставляют схлопывающимся от вдохов и выдохов лёгким пространства для передышки), хватается за колени, чтобы сделать следующий шаг, проходя меж домов, а затем резко замирает. Это просто ветер, но почему и в его свисте, а не только в реальных звуках, мальчик слышит чей-то голос? «Я ищу оправдание до сих пор, но не получается. Знаешь… Я хотел бы с тобой никогда не состариться. Мне по-прежнему важное — не важно» — и тембр столь знакомый, отчётливый и не похожий ни на чей другой.«Я обещал, что без меня не пройдёт ни одно время года, помнишь? Но теперь… Ты скучаешь где-то без меня. Без меня проходят лета. Лето и зима… Без тебя, моя планета»
«Ты прости меня за это, правда»
Сону замирает, и в момент, когда приставляет ногу к ноге — мод весны, созданный его собственным рассудком, проваливается в квантовую пустоту, исчезает, оставляя на своём месте зиму. И вместо тёплой, цветущей улицы он постепенно оказывается в центре очаровывающей пустоты. В реальности, которая спустя восемнадцать лет диктует свои правила.«Без меня скучаешь где-то, без тебя проходят мои дни»
Сколько же дней в тюрьме Пак провёл с этими мыслями… Не в силах поделать ничего, кроме как уповать на чертежи, что сутками выводил для того, чтобы отец просто попытался. И спустя годы именно эти его старания сквозь боль привели Ким Сону обратно в Хэбангчон — но тот, в которой Сонхёна уже давным давно не было. Не было, но он наверняка ждал до победного. Улицы, наверняка, давно позабыли, как его ноги по ним ступали. Но каждый сантиметр пропитан присутствием тех, кто покинул дороги, на которые никогда не вернётся никто, кроме людей… Сохранивших ту самую память о давно ушедших, которую невозможно сгладить; с ней, как и с отсутствием чего-то прежде бывшего реальным, можно разве что учиться жить.«Без меня проходят твои дни…»
Сону помнит Сонхёна, и он вполне может представить, как оба Пака — старший и младший — спускаются с остановки на горе, ходят по этим переулкам. Теряются между зданиями и домами: как будто прямо сейчас сам завернёт за угол и увидит одного из них. Как можно простить человека, который лишил тебя драгоценных годов, что мог провести в кругу семьи? Сону ответит, что у него не было семьи, годы с которой могли бы показаться драгоценными. Как можно простить того, кто отобрал шансы на любовь? Сону ответил бы, что у него они не то чтобы были, а той, что получил, и так оказалось больше, чем ему когда-либо полагалось — обязательно найдёт оправдание. Как можно простить того, кто лишил шанса что-то изменить в своей жизни? Но находясь рядом с ним Сону не мечтал о большем — согласился бы с тем, что все осталось бы прежним. Но, кто бы что ни говорил: Сону достаточно умён для того, чтобы понимать значение слова «прощение» и не вкладывать в него того смысла, которого там нет. Простить — это отпустить груз со своего и позволить исчезнуть тому, что виснет на сердце у другого. Прощение — это свобода для самого себя, умение позабыть тьму, чтобы впустить свет. Простить другого — подарить что-то светлое в первую очередь самому себе. Сону это понимает, а потому всё-таки забывает о данному самому себе обещании ни разу не оглядываться — и резко оборачивается, не побоявшись увидеть на месте цветущей весны глубочайшую из всех на его памяти зим. Обернувшись в конечном счёте, Сону не превращается в камень, но в него превращается всё вокруг. Остатки придуманной поры года отступают, а цветы действительно медленно увядают. Их лепестки опадают, сворачивая прорезавшиеся почки на полпути перед раскрытием — и зелень молниеносно стремится к земле, исчезая. А нежный весенний ветер все сильнее напоминает пронизывающий кости северный. Вокруг остаются отголоски, и. Чьи-то разбитые жизни, собранные и склеенные будто неумелым ребёнком и тут же получившие комментарий такого же неумелого взрослого в догонку: какой ты молодец. Может, Бог — этот самый ребёнок?.. Разбивает, а потом склеивает, и кто-то его хвалит, не видя необходимости лепить битое заново. Но может, и не стоит делать этого вовсе? Мальчик знает, что он здесь один, и ему не ответят, потому что отвечать уже давно некому, но все равно, отчего-то, спокойно прикрывает глаза, игнорируя расползающуюся по груди боль. И проговаривает вслух, вдохнув теплый воздух: — Хён, а как ты считаешь, тигры на Намсане все еще существуют? — а выдыхая почему-то именно морозный. Не надеясь получить ответ на опустевшей улице, на которой однажды был поцелован им под зонтиком, больше ни разу в жизни. Но все равно спрашивая, потому, что хоть так заставит себя поверить в то, что заговорил с ним привычно. Розы, асфальтные дороги, подъемы, закоулки, ступеньки и потайные ходы, детские площадки, похожие друг на друга низкие, цветные, кирпичные дома, не затерянные в зелени, а ставшие её гармоничной частью. Всё проваливается в безликую серость в одно мгновение. Но родная земля до сих пор под ногами и пропитана волшебством природы. Она всё ещё полна любви, которую запомнила, когда Сону ушел, оставив свою на старом месте, чтобы вернуться за ней снова. Правда, получив обратно, совершенно не имеет понятия, кому отдавать её теперь. Дороги с нарисованными прямо на них указателями, стрелками, редкие плакаты с розыском пропавших без вести, табличка «зона защиты детей» на переулке, маленькие мостики, деревянные ступеньки, много подъемов. И никакого мая — белый и серый вместе малахитового и малинового. Все лепестки под ногами, втоптанные в землю. Зато чудо происходит. Ким Сону все-таки отвечают из пустоты, простирающейся вплоть до иных миров и соединяющей их с настоящим на время: — Вряд ли, Сону. Гора маленькая, а они давно вымерли. И боящийся спугнуть появившийся отголосок любым неловким жестом и движением, мальчик продолжает держать глаза закрытыми, распоряжаться лишь собственным голосом, пока в продолжение молвит так, как будто их не разделяла ни смерть, ни время, ни запреты: — Но ведь где-то в Корее они есть? Как будто никогда не случалось ничего плохого. — Может, где-то очень далеко, — соглашается он, хотя сам, наверное, знает, что их здесь, как и его, уже давно не осталось. Однако слабый проблеск ни то надежды, ни то осознания мелькает в его речи, превращаясь в: — Но ещё при жизни, когда-то давно, я видел как минимум одного. — Правда? — прикрытые веки подрагивают, пока Сону все ещё боится их открыть и оглянуться, толком не будучи уверен, кто именно ему отвечает, но. Ему бы поговорить с ним ещё хоть немного: — Когда?.. Несколько столетий назад тигры существовали на Намсане, но их прогнали сначала войны, а затем и индустриализация. Но во времена, когда их было достаточно у драконьих гор, столь величественные животные спускались со склонов вниз, навещая людские поселения — пугали местных жителей, но редко когда приносили серьезный вред. А потом они стали лишь рассказами. — Ты тоже видишь его в зеркале каждый день, — отвечает мужчина все тем же ровным, даже на грани измученного, но все ещё любящим, тоном, и получается столь красивый грудной звук, разносясь эхо. — Это ведь ты был тем диким зверьком, который спустился в мой дом со склонов Намсана. И в свои подростковые годы Сону действительно спустился с горы, как делали это тигры сотни лет назад — попав в чей-то дом, но не уверен до сих пор, не принес ли его владельцу сильного вреда. — И правда, — подхватывает Сону, легко улыбаясь, а под прикрытыми веками предсказуемо начинает щипать. Со своими длинными ресницами и идеальной юной кожей он напоминает ангела, и это ощущение наливающейся влаги в уголках заставляет Кима медленно открыть свои сияющие небосводом, светлые, бездонные глаза. Обернувшийся Сону ждал до последнего, пока явится тот, кого он столь долго искал, и, наконец, смело открывший глаза, Ким видит его. Того, с кем говорил наощупь, создав темноту, которая единственная могла бы его не спугнуть. Он появляется перед мальчиком призраком, который, возможно, существует только в пределах сознания. Но для Сону на эти короткие мгновения он настоящий. — Давно не виделись, — шепчет Ким с осторожностью, наконец убедившись, кто именно с ним заговорил, и глаза на это осознание мгновенно пытаются задержать проступившую на них горечь, до последнего восстанавливают картинку четкой, а не плывущей, как при попадании слезоточивого газа. И в ответ его встречают успевшим стать привычным молчанием. Лицо его бледное, но не такое, к которому мальчик привык годы назад. Эта бледность напоминает не аристократическую, а мертвецкую — заплаканные глаза и мешки под ними же, раскаяние в каждом движении и ощущение того, что спина никогда не выпрямится, разломанная под весом ответственности, переданном другому человеку, но всё равно ни на секунду не ставшая легче. Можно ли вообразить себе того, который прождал все восемнадцать лет в одном и том же месте, не сдвигаясь ни на миллиметр? Не покидая ось деревни. Может, Сону просто кажется этот образ, как кажется не существующая на деле весна, но она рассеялась сама, а назвать случившееся с этим человеком словом «упокоился» — не повернётся язык. Они стоят в близости дальше вытянутой руки, и Сону не спешит прикасаться, выдержав уважение и дань расстояния, которое Сонхён пытался сохранить до конца, но, в отличие от Сонхуна, так и не смог. А затем воздух сотрясает самое близкое по сравнению с тем сказанным, что Ким слышал сквозь года и непробиваемую толщу передачек, что к нему по почте мира Морфея доставляли из мира мертвых. Разграничивающая прошлое и настоящее линия между ними могла быть стерта лишь в Хэбангчоне — вот и причина, по которой Сону всячески сюда тянуло; дело, оказывается, было вовсе не в возвращении домой — а в диалоге, который просто не смог бы состояться в другом месте. Наверное, он очень много чего желал сказать Киму, но на это у них больше нет ни времени, ни причин. Остается только о главном, ведь предел и так понятен. А потому… Сухими и бледными губами, ставшими одного цвета с лицом и мешками под прежде сиявшими глазами, он проговаривает: — Прости за то, что убил тебя, Сону. Мальчик в ответ на это улыбается шире, но глаза его переполнены грустью. Той, от которой всё равно ни за что не хочется отказываться, а потому он, сдерживая слёзы, уверенно молвит: — Спасибо за то, что любил меня, хён.Только находясь в твоих руках мне не хотелось вылезти из собственной покалеченной кожи. Я был счастлив каждую секунду, когда твои тонкие кисти обвивали мои плечи, и длинные пальцы путались в моих волосах, касались кудрей, появившихся от дождевой влаги, и как май стал пропитан нами.
Не желаю думать о том, чего у меня нет и что у меня отняли. Может, важное не важно и мне тоже, потому как я закрываю глаза на то, на что нельзя. Но для меня нет ничего, что могло бы встать перед благодарностью, которую я испытываю ко всему, что ты мне подарил. Поэтому прошу тебя…
Обрети покой, как и подобает обрести каждому покойнику.
Они стоят в тишине ещё пару секунд, и даже то неозвученное, что проговорил в своей голове Сону, кажется, долетает до адресата — наконец остаётся им услышанным. А затем его молчаливый силуэт медленно расстворяется вместе с дымом благовоний, коими потянуло из приоткрытой форточки, со второго этажа чьего-то невысокого дома. Сону, во всяком случае, кажется, что последняя эмоция, которую он замечает на его прекрасном, но осунувшемся от усталости и горе лице — это умиротворение. Расщепляется на глазах, становясь все прозрачнее, приблизившись самую малость к спокойствию. И мальчик надеется, что сонхёновский беловолосый призрак больше никогда не будет блуждать по любимым улицам Хэбангчона, скитаясь, что своё родное он наконец отыщет в другом месте — и отправится в покой, который сможет его исправить. Сону же исправлять некого и незачем: человек, убивший его, всё равно подарил больше счастья и заботы, чем самые близкие люди. Ким не станет злиться и его ненавидеть, потому что… Насколько тяжело было Сонхёну, когда Сону не стало? Насколько сильно он научился себя винить? Сумел ли бы прожить в мире без Сону хоть немного дольше, расстанься они раньше, чем всё произошло? Сону не узнать никогда. Зато ещё пару мыслей он запишет в блокнот по пути, пока подумает о каждой, проходя меж хэбангчонских узких улочек.«Мы всегда живём в бессезонье — войны вокруг нас не заканчиваются, но справляться нужно как-то продолжать и в таких условиях. Я чувствую, что моё сердце все меньше поддается переменам. Поэтому несмотря на отсутствие сезонов в моей голове, я продолжаю чувствовать, как весна меняется на лето. Я живу вопреки происходящему вокруг, а не из-за. И жизнь порой кажется такой сложной штукой — а порой до потери интереса лёгкой. Даже решённые вопросы не оставляют мне слишком много пространства для умиротворения. Наверное потому, что оно никогда не было уделом для живых»
Меня так часто посещают одни и те же мысли, а в родных краях становятся лишь сильнее, пускай я знаю, что моё тело принадлежит этому месту — этой горе и её подножью. Но…. Когда я успел уйти так далеко, что не могу узнать собственный дом, признав его своим? В какой момент я перестал быть собой? Не могу поверить, что того меня нет. Но может, так происходит только потому, что нет рядом тебя? Неужели собой я могу быть только с тобой? Не могу поверить, что с тех пор, когда были мы, прошло столько времени. Если бы только Сону помнил Ники, было ли бы ему проще? Во всяком случае, принятое им решение считается ничем иным, кроме как правильным — вот и ноги переправляются в направлении остановки, покидая улицы, на которых застрял дольше запланированного. Город стоит на месте — те же здания, улицы, лабиринты. А меня нет. Где мое детство? Детство, в котором обнимал без зазрения совести, не боясь быть отвергнутым. Где мог утопиться в снегу вместе с Рики? Когда оно закончилось? Куда делось все то, что я считал дорогим? И почему больше не вижу его таковым, вернувшись домой? Может, все дело в том, что это не Сону возвращали дом, а его дому? Ведь главная задача сонхуновской машины «квигук», чьё название в переводе обозначало «возвращение домой» — была выполнена в тот самый момент, когда Сону переступил порог отчей обители. И твердила, что для дома возвращение своего человека порой важнее, чем для него самого.«…И чтобы все вернулись — и я тоже, но потом понял, что это никогда не было тем, чего по-настоящему хотел»
«Я знал, что все дороги ведут к тебе, и что они противоположны местам, в которых я обитал прежде»
«Хотел ли я туда обратно, домой?»
«Или всегда знал, что однажды вернусь туда, как в гости, а для меня будет просто лучше оставить все измененным, как есть — и замереть на месте с тобой?»
«Может, не надо было возвращать меня обратно ни в какой дом? Не просто же так я его покинул в поисках лучшего»
Но с каким бы привкусом ни были сожаления о несостоявшемся прошлом — и чем бы ни были пропитаны письма, написанные Сонхуну, который вряд ли их читает, выполнив свою задачу и пожелав забыть Сону раз и навсегда — нерушимые вещи остаются нерушимыми. Поэтому Сону делает правильный выбор и возвращается к тому, чему и кому он принадлежит. В голове звучат тысячи голосов, бьют набатом в ней же — и отсутствующим по-прежнему остается образ друга детства, но Ким может ощутить их связь сквозь года. Тысячи улыбок и обещаний наконец исполнятся. Ведь как бы красная нить ни изнашивалась, она может путаться, но рваться — никогда. Вот и улицы на хэбангчоне соединяются почти как параллельные вселенные, в одной из которых нам суждено быть вместе. И то, о чём мечтали оба, но в разное время, наконец становится реальностью. Но кто вообще говорил, что у механизма Вселенной никогда не бывает ошибок? Мальчик, с которым ты провёл детство — твоя судьба, но в какой-то момент что-то пошло не так и вас здорово развело в противоположные друг от друга стороны. Так не должно было быть, но то, что положено по судьбе — обязательно притянется снова. Рики, который бежит к Сону с другой стороны Хэбангчона, думает точно о том же — что они наконец устремляются друг к другу, победившие время и тысячи вмешательств. Потому что… Рано или поздно, если твоё, сгорев в магме, сделав обрис вокруг земного шара и потерявшись где-то на краю света, искупавшись в самых глубоких водах Вселенной, оказавшись в самом ледяном озере на дне Ада — пробьет лёд, то… Наверняка, слышишь? Сто пудов снова к тебе придет. В любом виде, в любое время, в любой момент. Твоё будет твоим — вот, во что оставалось верить, и Нишимура верил до конца, что Сону… Ему положен. Воспоминания загораются перед глазами, и Рики может слышать лишь его голос: «Еще увидимся, Ники» — и кадрами пленочного фотоаппарата видеть машущую ему ладонь, как когда приветствие сложно отличить от прощания, а одинаковое «привет» используют и при встречи, и после её завершения…. Люди так боятся обнаружить, что любая встреча может оказаться последней, поэтому ли так стремятся заменить «пока» на противоположное «до встречи»? Лицо Сону, что остаётся прежним сквозь года, стирается, являя на месте старого взгляда обновленный, совсем иной, когда брюнет видит его издалека. Рики наконец понимает, что все страхи были напрасны. «И правда», — улыбаться Ники», «Увиделись». Ещё один шаг, и крутые ступеньки позади. Рики бежит вверх, Сону — спускается навстречу.«Встретимся на нашем месте, у виноградника над шоссе, снова заглянем на бесконечно высокий город, который всё равно окажется ниже, чем мы в этот момент»
«И забудем обо всём, что нас разделяло — будь то время, смерть или другие люди»Даже если мы не сошлись во времени, в котором друг друга любим.
Полуночное Солнце и Луна, что восходит днём: вечно бегут друг за другом, но могут оказаться лишь в тех местах, покуда рассется их лучи. Солнце специально идёт во тьму за Луной, а она за ним в день — и в итоге они так и не встречают друг друга. И остаются не там, где им положено находиться. Огненный шар больше не может выбраться из темноты, обязуясь в ней светить, а его спутник привыкает к дневному небу, потеряв дорогу назад. И так, в погоне друг за другом, они в очередной раз нарушают законы Вселенной.
Может, вся проблема заключается только в том, что у Луны, которая спутник, совсем нет прав?
Сону нашел свое Солнце в самый последний момент, когда то ненадолго затормозило — но все закончилось слишком быстро, когда Вселенная напомнила, что им пора возвращаться по своим местам. Отныне Луна существует в ночи, Солнце — в свете, и нет никакого полуночного, и нет никакой восходящей днем. Все так, как должно быть, да? Пока Сону и Ники сюда добирались, почти наступил закат — но время, потраченное на восхождение от начала деревни до средней высоты шоссе всегда оправдывало себя. Здесь потрясающе — как будто место ставит время на паузу, позволяя перенестись в любую пору и эмоцию, в которую пожелаешь. Но отныне речь не о прошлом, а о безоблачном будущем. Мнение Сону о жизни резко переменилось, как только он многое вспомнил. До этого, проживая дни в сладком неведении и надежде на то, что есть место, в котором его ждут — Сону был жизнерадостным и счастливым, но теперь не особо. Одно дело идти по накатанной — а другое дело быть вырванным из нерваны (она же вроде не рвется, странно) и быть возвращениям обратно в этот замкнутый круг. Зачем же? Здорово мнение могут перевернуться вверх тормашками после возвращения памяти — до и после отличаются разительнее, чем Ким ожидал. До такой степени, что, пока Мину вспомнила о том, как они не могли застелить кровать потому, что завешивали простынями после похороны все зеркала, мальчик в какой-то момент решил, что жизнь — так же бессмысленна, как это самое застилание постели по утрам. Ведь вечером ты всё равно вернешься домой и снова её расстелишь. Принять жизнь, которая всё равно приведёт всех к одинаковому исходу, оказалось сложнее, чем мысль о том, что она однажды просто закономерно подойдёт к концу. Но… Но постель заправляют для того, чтобы было комфортнее. Заботятся о своем здоровье, стараясь не заболеть, чтобы поддерживать отмеренные себе годы — прожить жизнь качественно, раз уж пришлось появиться на свет. Никто не знает, что будет потом — но и спешить никуда не стоит, а потому минимум, данный каждому, следует преодолеть. Иногда Сону по-прежнему не знает, зачем — но порой мир, который снова так сильно хотел показать ему вдребезги разбивший кимовское сердце Сонхун, и правда кажется ему тем, который заслуживает того, чтобы его увидели. Может, как и в заправлении постели, в жизни нет особого смысла помимо того, чтобы просто… Жить её. Но Сону обязательно попробует, и отживет своё, как следует. Сделавшие круг через всю Вселенную, Нишимура с Кимом наконец вернулись друг к другу, пускай не без последствий в виде разбитой души. Рики перед всем во Вселенной достаточно существования вернувшегося к нему хёна, а Сону свою рану обязательно залечит, использовав в роли бинтов всю ту безграничную, одновременно нежную и пылкую любовь, что подарит Ники, и обязательно. Обязательно будет счастлив вместе с ним. Хэбангчон сохранит в себе тысячи историй, которые рассказать будет некому — без слушателей и самих рассказчиков. И Сонхуна-хёна, который пошёл своей дорогой за сотни и тысячи километров отсюда, тоже всё-таки придётся забыть — стереть из сердца, но разве получится из памяти? Разве что если притвориться. Сонхун-хен не так давно отверг напрямую, и пусть Сону ему и в его нелюбовь так и не поверил… Ведь не всегда одной взаимности достаточно для того, чтобы построить что-то на руинах; да и все они заблаговременно знают, мол, любая постройка будет стоять на песке, а потому разрушится при первом же приливе, и так по новой. Сону нужно строить новую жизнь и учиться существовать самому, с другими людьми. А… Забытые всеми имена и их звучание вместе останутся ветром в высокой горной траве, и никто никогда помнящих их не осудит, потому как первое же дуновение после затишья унесет память о плохом прочь — и оставит лишь приторно сладкую тоску по ушедшим годам. Делая их менее грустными и колючими. Они были раньше, и пусть «их» нет теперь, они были. И никто не узнает, и никто не поймет, но. Закатное солнце, силой пробивающееся сквозь когда-то бывшие густыми майские ветки горных деревьев над шоссе, возможно, будет напоминать о случившемся время от времени; и мимо будут ходить люди, прошагивая ступеньки, которые поставили на месте некогда бездорожья, по которому Сону однажды прошагал через вершину пешком, когда никаких ступенек не было. Проблесками целовать в уголки глаз, на которых высохли последние слёзы и напоминанием осталась лишь пелена влаги, и двигаться в неподвижном — солнечными зайчиками перепрыгивать по старым плиткам, стенам и цветным крышам, отражаясь в зрачках, превращая чёрный в янтарный, но никогда не являя плещущегося за хрустальным замком океана. Оставляя синеву величайшим секретом, который никому никогда не покажут — но Ким запомнит, что пока у него в глазах прячется небо, у одного важного человека из прошлого вдалеке — океан. Сону запомнит хэбангчон не февральским, и отнюдь не майским (потому как более далекое прошлое пережито и отпущено), а августским, и будет вспоминать о нем, своем некогда центре Вселенной, лишь на мгновения, и этого будет достаточно, чтобы сохранить в сердце устойчивость к переменам, принесенным жизнью. Его укромным уголком останется не здание, а те самые воспоминания. Ведь стереть хёна — необходимость, но никто почему-то не уточняет, что даже стирая всё до остатка, не оставлял ни клякс, ни помарок — знавший, что однажды на листке было что-то написано, глазами ты с лёгкостью цепляешься за известные, выученные мелочи. На бумаге ведь после остаются комочки — ничего не уходит бесследно. Но Сону не будет присматриваться лишний раз, сдаваясь лишь в минуты тоски, обвиненно именуемой «силой привычки». А Ники, сделав вид, что ничего между «тогда» и «теперь» не было, наслаждающийся моментом руки Сону в своей руке и потрясающим видом зимнезакатного города, так ничего и не ответит на вошедшее сообщение — лишь молча прочитает его, пока Солнце зайдет за горизонт, после чего поспешно спрячет телефон в карман, слабо улыбнувшись. xxtdragon: неизвестный расправился с господином Пак Хёнджином сегодня в 13:12. Шим Джэюн, всё же, тоже добился своего.