Одной любви недостаточно

В детстве Стид Боннет любил цветы и насекомых: он изучал их взглядами и прикосновениями бесконечно нежно и бережно, словно любое чуть более напористое движение было способно их разрушить, словно их невероятная красота была хрупка, как форма незадачливой снежинки, упавшей на теплую ладонь. А ещё маленький Стид Боннет любил яблоки в карамели, и с ними он обращался принципиально иначе. Он даже не пытался облизывать карамельный слой, чтобы сделать его чуть тоньше – он безжалостно вонзался в затвердевший сахар клыками, ломая и пережевывая его с громким хрустом, бескомпромиссно требуя выдать ему мягкую, уязвимую яблочную начинку. Может, если бы его отец почаще присутствовал на семейных обедах и ужинах и видел, как неумолимо и немилосердно, хоть и не без изящества, его сын расправляется с любой вкусной едой, попавшей к нему на тарелку – он бы изменил свое мнение о том, насколько никчёмным Стид будет в роли мужчины и доминанта. Может, не заставил бы его жениться на нейтральной по модусу Мэри. Столько нежности, любви, злости и боли, оказывается, копилось в нем все эти годы. Столько невысказанных чувств, невыраженных потребностей, скручивающих пальцы в судороге и заставляющих сжимать зубы сильнее, чем капкан сжимает лапу несчастного животного, разрывая плоть, дробя кости и окропляя землю кровью. Все это, дремавшее в темноте, скрывавшее в ней свои чудовищные размеры, пытаясь притвориться безобидным комком пыли под кроватью, обрушилось на Эда оглушающим водопадом на следующий же день после их примирения. – О Боже! – ревел съёжившийся до размеров дрожащего человека Кракен под вспыхивающей очередной алой линией вспышкой боли поперек спины, пытаясь удержать вспотевшие руки на стене: там, где Стид обвел их мелом прямо поверх обоев с причудливым узором. Аккуратно, методично, каждый палец. Своими крепкими и крупными, но так ловко обращающимися с мельчайшими предметами руками, приказав не отрывать ладони бескомпромиссно, но касаясь их так невыносимо ласково – Эд задыхался уже от этих приготовлений. Эд возбуждался уже от холодящего обнаженное тело воздуха и редких соприкосновений с тканью одежды запакованного в нее снизу доверху Стида. Эд был готов кончить уже от этого пошлого, обывательского, так не подходящего его губам и голосу: «Оттопырь задницу, как портовая шлюха, дорогой». Он не знал, что Стид способен на такое. Он не знал, что он сам способен на такое. Он не знал, что ему такое может быть на самом деле нужно. Причина ли в чувствах или в чем-то еще, но это не было похоже ни на один из тех случаев, когда Джек перекидывал его через колени и выпарывал тяжелой рукой с грубой шелушащейся кожей. Или когда он сам запрещал Иззи, сидевшему под его столом на коленях, глотать его сперму, пока он раздавал поручения остальным членам команды. И уж точно ни на что прежнее не было похоже то, как ему нестерпимо хотелось плакать, когда Стид так нежно покрывал его исполосованную спину и ягодицы мазью, словно гладил недавно вылупившегося цыпленка, которого можно убить неосторожным движением пальцев. Когда Стид целовал его везде и говорил, какой он хороший, какой он молодец, как хорошо он справился, и как он его любит. Когда он сцеловывал его слезы со щек, а Эд обнимал его за шею, как девчонка, и, вопреки своим рыданиям, чувствовал себя самым счастливым человеком на свете. Стид чувствовал себя так, словно в его руки, до этого десятилетиями остававшиеся пустыми, вложили целый мир. И ему было этого мира… так достаточно. Ему впервые в жизни было в принципе достаточно. Поэтому, как молодожен в медовый месяц, он мало внимания обращал на то, что происходит вокруг. До одного случайного дня, когда он проснулся до рассвета и, решив не будить мирно посапывающего Эда, вышел подышать свежим воздухом на палубу. Она была окутана туманом: то ли утренним, то ли в принципе свойственным этому месту – скрывшим из вида капитанский мостик, на котором должен был стоять за штурвалом то ли Олу, то ли Баттонс. Единственным человеком, оказавшимся на ней бодрствующим в это прохладное утро, оказался самый невыносимый засранец, недавно обзаведшийся хромотой и тростью. Жалкий. Стид не успел понять сам, как в его голове возникло это слово – но оно ему прекрасно подходило. Опершийся локтем на планширь, вперивший взгляд в едва ли различимую в таком тумане темную воду, как-то печально и так не подходяще для своей сучьей натуры скукожившийся, кажущийся таким маленьким и безутешным – возможно, Стид впервые заметил, насколько сильно Иззи Хэндс мог отличаться от его первого впечатления о нем. И пробудившееся в нем, переставшее скрываться в темноте, до этого смотревшее только на Эда и обволакивавшее всеми конечностями только его со всех сторон наподобие кокона, заинтересованно перевело взгляд на печальную фигуру его старпома.