Одной любви недостаточно

Если бы это не было недостойно члена команды некогда великого Черной Бороды, Израэль бы день ото дня сжимал руки в кулаки и кричал: «Несправедливо!!!» Несправедливо, что это смехотворное, ничтожное подобие пирата вернулось – и все члены обеих команд стали звать его «капитаном» («со-капитаном», ебаный же в рот). Несправедливо, что Эдвард, из Кракена превратившийся из-за него в выброшенную на песок медузу, так невыносимо быстро его простил. Несправедливо, что он забрал Эдварда у него, забрал во всех смыслах: как босса, как соратника, как друга, как… доминанта. Последнего в нем он убил, задушил своими светлыми пальцами с мягкой, не знавшей десятилетий тяжелой физической работы кожей. Тот Эдвард, на которого он с благоговением смотрел снизу вверх, задыхаясь от того, насколько прекрасен он был в ленивом и непринужденном распоряжении своей абсолютной властью. Тот Эдвард, что был милосерден в своей жестокости и помогал ему унять мучительный зуд под кожей: сильной рукой или сильным голосом, негромким, глухим, но моментально проникающим в кровь, на физическом уровне заставляющим подчиняться беспрекословно. Тот Эдвард, что поверг его в сильнейшую в его жизни смесь ужаса и восторга, перейдя грань и отрезав ему мизинец – тот Эдвард не просто ушел к другому. Он перестал существовать. И Иззи сам стал похож на выброшенную на берег медузу. Кривую-косую, ободравшую свое желейное тело об камни, подсохшую на солнце, раздавленную чьей-то неосторожной ступней. Уродливую. Его перестали бояться даже те, кто до этого еще мог – чем не мерило отсутствия существования. Он слонялся по кораблю неприкаянный, не понимающий, что он тут еще делает: Эдвард больше не слушал советов своего старпома, они ему больше не были нужны, да и статус его в этой новой несправедливой реальности был крайне сомнителен. Стоя туманным утром на палубе, вглядываясь в очертания темной воды внизу, Иззи думал, что будет лучше: свалить с этого корабля на лодке, свалить из жизни, отправившись наполнять легкие соленой водой, или снова сдать этих двоих морским офицерам королевского флота. Вдруг среди них найдется кто-то, кому захочется поставить на колени старого хромого пирата, дважды крысу из команды Черной Бороды. И, несмотря на отсутствие морской болезни, ему хотелось блевать за борт от всех трех вариантов. Этой ночью ему было особенно хреново: все тело ломило, крючило в лихорадке, у него пересыхало в горле, и он знал, что это не от простуды или цинги. Он не мог найти ни одного удобного положения, чтобы заснуть, в любом из них было неспокойно, и он вертелся из стороны в сторону, взбивал ногами и руками одеяло, скрипел зубами, пока, наконец, не отчаялся заснуть в принципе. Пока не отчаялся найти покой в принципе. Он смотрел и смотрел вниз, сжимая трость в руке до боли, вглядываясь в туман и силясь рассмотреть под ним морские волны, напоминающие о своем существовании тихим шумом ритмичных набегов на нос корабля, тоже до боли. Словно Эдвард – прошлый, его Эдвард – дал ему задание. Словно он простит его и вернется, если Иззи сумеет отчетливо рассмотреть воду в непроглядном тумане. Он, наверное, был близок к тому, чтобы вывалить в эту невидимую воду свои глазные яблоки (и радостно воскликнуть: «Вот, Эд, смотри, я увидел! Похвали меня, прости меня, заметь меня!»), когда на его плечо, заставив вздрогнуть и едва ли не подпрыгнуть на месте, опустилась ладонь. «Что ты себе позволяешь, блядский выродок?!» – хотел прошипеть Иззи, по легкому запаху цветочного одеколона сразу же безошибочно распознавая обладателя ладони. Даже без необходимости поворачивать голову. Никто больше не пользуется одеколоном на пиратском корабле – разве что Эд в последнее время тоже пахнет им, пахнет его сладким одеколоном и их соленым сексом, но его запах Иззи все равно не спутает ни с чьим другим. Он знает его гораздо дольше, чем ебаный Стид Боннет. У него на Эда гораздо больше прав. «Убери от меня свою руку, пока я ее не отрезал и не заставил тебя ее сожрать!» «Не трогай меня ни сейчас, ни когда-либо еще, если не хочешь пойти на корм акулам!» «Как же. Я. Тебя. Ненавижу, кудрявое ты уебище!!!» Он бы хотел выплюнуть Стиду Боннету в лицо много всего. Он хотел бы гордо скинуть его ладонь со своего плеча, вывернуть ему руку и сбросить его за борт: как удачно, что они встретились прямо у фальшборта. Как удачно, что за туманом не разглядеть отчетливо морскую воду и все, что в ней проплывает. Например, несуразное тело одного бесполезного клоуна, что возомнил себя пиратом. Он бы очень хотел. Но ладонь на его плече, вопреки его планам, начинает мягко поглаживать его через плотную ткань рубашки. И тело, предательское тело, и голосовые связки, предательские голосовые связки, обмякают и отказываются делать хоть что-либо. Спазмы, скручивавшие все мышцы в кровавые жгуты бесконечным движением по спирали, вдруг вспоминают, что можно остановиться. Плечо обнаруживает себя приподнятым вверх в положении антипокоя и прежде, чем Иззи успевает отследить это намерение, опускается под ладонью Стида Боннета вниз. Иззи хочется сгореть на месте от того, что тот не мог не уловить это движение. Это позорное подтверждение нужды, для удовлетворения которой подошла бледная теплая рука его врага, изуродованная отсутствием татуировок. Иззи ощущает себя жалким, когда по его телу разливается теплой, тяжелой усталостью подобие успокоения, которого ему не хватало так долго. Когда он не находит в себе сил не только на то, чтобы сказать что-то или ударить – даже чтобы повернуть голову и посмотреть на ебучего Боннета испепеляющим взглядом. И когда Боннет, видимо, решает, что помучил его достаточно, в мгновение между тем, как убрать руку с его плеча и как уйти прочь, он совершает убийство: быстро, коротко гладит его по волосам. Мгновение, ничтожные миллисекунды. Говнюк словно чувствует, что продлись это хоть немного дольше – Иззи выйдет из ступора и приставит идеально наточенное лезвие ножа к его глотке. Вместо этого, оставшись снова в одиночестве, спрятав лицо в покрытой черной перчаткой руке, он впервые за долгое время вынужденно позволяет себе беззвучно выпустить в свободное плавание по щеке жгуче-соленую слезу. Как последний атрибут своего утреннего унижения.