Одной любви недостаточно

Рассветное солнце заливает остров сонными лучами, которые, словно потягиваясь и постепенно пробуждаясь, становятся всё более торопливыми. Они омывают теплым светом два потухших вулкана на юго-западе острова, песчаные пляжи, местами пожухлую зелень банановых ферм, покачивающиеся на волнах рыбацкие лодки. Они спешат раскрасить светло-жёлтым сложенный парус и грот-мачту «Мести», расползаются по палубе с той же уверенностью, с которой по ней ступает нога любого из капитанов. Они являют дневному миру и окоченевший труп молодого мужчины, что ночью хлестал свою плоть до крови в воняющей дешёвым пивом, протёртыми досками и табаком забегаловке. Не подчиняясь ни своей воле, ни воле любого из живущих доминантов – лишь, по его собственному убеждению, воле Всевышнего. Его глаза всё так же распахнуты в удивлении и ужасе, что сплетены воедино. Его убийца убил слишком многих, чтобы утруждать себя формальностями и закрывать его застывшие глаза. Его убийца, думавший остаться на этом острове и отказавшийся от этой идеи только из-за того, что у него не было ни на что сил, скоро проснётся в своей небольшой каюте со своим небольшим трофеем. Впервые за долгое время он почувствует этих самых сил прилив. Но он не будет тратить их на то, чтобы покинуть корабль – о нет, он решит задержаться на нём ещё на какое-то время. Решит, что придумал хороший способ красть на лету крохи чужой любви, обходящей его по касательной, ловить её искрящиеся брызги на повороте. С первыми же солнечными лучами начинает кипеть жизнь на корабле, не затихая до самого заката. Трюм заполняется тем, что удалось купить, выменять или выкрасть. То тут, то там слышны удары плотницких молотков, которые сопровождаются, помимо прочего, раздражёнными и требовательными указаниями то ли бывшего, то ли всё ещё действующего старпома Чёрной Бороды. Эдвард в этот процесс не вмешивается: если кто и способен выебать наёмным работникам весь мозг своим брюзжанием и заставить их отработать каждый потраченный на их услуги пенни, то это Израэль Хэндс. Стид в этот процесс не вмешивается, потому что он в принципе плохо разбирается в плотницком ремесле. Оба – что Эдвард, что Стид – замечают, впрочем, что Иззи стал больше похож на самого себя. Эдвард с облегчением решает, что его тревоги были напрасны, и ни с чем ему разбираться не придётся. Стид тоже чувствует облегчение, но не только его. Он ощущает, как ускользает, просачиваясь между пальцев, возможность наслаждаться чужой в себе необходимостью – неразумная часть его недовольна, она негодующе рычит и требует объяснений. Стид старается напомнить ей, кому он на самом деле хочет быть необходимым. Они отчаливают вскоре после раннего в это время года заката, оставляют остров позади около семи часов вечера. В городе прошёл слух, что кто-то из пиратов убил кого-то из местных, и оставаться дальше было бы неразумно: морские пираты всё же лучше показывают себя в бою на море, а не на суше. В первый же вечер после того, как они покинули Сент-Люсию, Иззи убеждается, что надёжно закрыл дверь, и раздевается по пояс. Ему плевать на Бога. Ему плевать на Стида Боннета. Он даже пытается убедить себя в том, что ему плевать на Эдварда Тича. То, что он собирается сделать, не несёт в себе никакого ритуального смысла: Иззи никому не поклоняется, сейчас он практически уверен в этом. Но у него есть… потребности, и вот это – Иззи держит в руке плеть с тремя хвостами, покрытыми неровными узлами, из которых торчат острые шипы – для удовлетворения его потребностей подходит. Он замахивается первый раз (и если его руки дрожат, то не от страха, а в предвкушении) – хвосты плети вонзаются в его спину разозлёнными хищными змеями, маленькие очаги боли пронзают плоть в разных местах практически одновременно. Нормально. Ему даже удается подавить рвущийся из горла вскрик. Иззи тянет плеть обратно (и если держащая её рука ходит ходуном от дрожи, то не от страха, а в наслаждении) – шипы, устремляясь из плоти, разрывают её, маленькие очаги боли сплетаются воедино, в покрывающую всю его спину и весь его разум сеть мучительных ощущений, воздух наполняет запах крови, и молчать больше не получается. Иззи кричит: коротко, быстро, этот звук длится всего мгновение – но если бы кто-то проходил в это мгновение мимо его каюты, он не понял бы его никак иначе, кроме как звук мучительной боли. Боже, как же это больно!.. Бывший владелец этой плети точно был умалишённым. Не умалишённый ли тогда он сам – вместо этих мыслей Иззи зажимает в зубах сложенный вдвое кожаный ремень. Запах потёртой кожи сливается с запахом крови почти тошнотворно, но следующие удары Иззи переносит тише. А потом падает на койку израненной спиной вверх и отрубается практически сразу, рывком, спит глубоким сном без сновидений. Таким же рывком он просыпается незадолго до рассвета. Он должен получить вторую часть, без неё первая лишена смысла. Стиду непонятны чувства, которые побуждают его следующим утром снова выйти на палубу. Это… много, сложно, он пытается не бежать от них, как сделал бы раньше, он пытается разобраться – у него не выходит. Причины и следствия, желания и нужды, разрешённое и запрещённое спутаны в один разноцветный клубок, в котором не найти ни начала, ни конца. Он чувствует лишь, как удовлетворенно затихает в нём зудевшее со вчерашнего дня раздражение, когда Иззи оказывается на своём месте. Кажется, идя к нему, он едва заметно улыбается себе под нос, и если бы он увидел это со стороны – он, наверное, был бы от себя в шоке. Что-то не так со всей этой затянувшейся в безмолвии ситуацией, но Стид, привычно устраивая ладонь у Иззи на плече, думает лишь о том, что что-то не так с ним. Он какой-то другой, он ощущается как-то иначе, и в ответ на это как-то иначе Стид ощущает самого себя. Иззи выглядит и ведёт себя, возможно, как и всегда (когда успело появиться это «всегда»?), но чувствуется спокойным, расслабленным, мягко льнущим к прикосновениям, довольным. Стид… Он… У него нет порыва резко дёрнуть за волосы – ему хочется, скорее… Обнять? Зарыться носом в волосы? Щекотно целовать в шею? Всё то, что они обычно делают с Эдом в ленивой послеоргазменной неге – всё то, что абсолютно нелепо и неуместно применительно к... Иззи. Это пугает Стида до чёртиков. Иззи же чувствует, что всё, наконец, так, как и должно быть. Он выдержал адскую боль – он получил ласку в награду за неё, простая арифметика естественных потребностей сабмиссива, два плюс два равно четыре. Иззи чувствует себя так хорошо. Но на следующее утро ебучий Боннет не приходит. Ночью после этого Иззи не может найти себе места. Он не понимает, что не так, где прекрасно продуманная схема дала сбой. Он хлещет себя плетью то ли в наказание не пойми за что, то ли в надежде, что если он будет страдать достаточно – он получит свою награду. Он прокусывает сложенный вдвое кожаный ремень насквозь и не понимает, спал ли вообще, когда наспех натягивает рубашку, жилетку и выходит на палубу, потому что, кажется, уже время. Стид этим же утром просыпается задолго до рассвета и не может сомкнуть глаз. Ощущение того, что в этой ситуации всё неправильно, из тихо звеневшего где-то на заднем плане колокольчика превращается в громыхание набата прямо у него над ухом. Эд мирно сопит и похрапывает рядом, его волосы разметались по подушке и спутались, одеяло сползло до талии, и, глядя на него, Стид чувствует столько переполняющей его любви, что ему практически хочется заплакать. Он вспоминает своё же кредо: проблемы не решаются молчанием – проблемы решаются разговором. Он должен поговорить с Иззи Хэндсом. Должен обсудить, что между ними… происходит. Должен объяснить, что этому придётся перестать происходить, потому что он очень любит Эда, а Эд очень любит его, а это всё как-то странно. Должен извиниться за своё поведение. И он уже набирает воздуха в лёгкие, чтобы впервые разрушить звуком своего голоса тишину их утренних встреч (которые придётся прекратить), когда чувствует, что его привычно улёгшаяся Иззи на плечо рука (не чтобы погладить – чтобы привлечь внимание) ощущает что-то… непривычное. Мокрую ткань, как будто Иззи недавно вывалился за борт и не успел как следует обсохнуть или переодеться. Его нос улавливает лёгкий металлический запах, который он не успевает соотнести с тактильными ощущениями осознанно, но бессознательные импульсы срабатывают быстро: он убирает руку с плеча Иззи и подносит ближе к глазам. Глаза распахиваются в ужасе. Они видели много крови в последние месяцы, они почти привыкли к тому, что временами именно их обладатель становится причиной расставания крови с чужими телами. Но вид именно этой крови – едва различимым в полумраке отпечатком на подушечках пальцев, как если бы он случайно провёл ими по палитре красок Мэри – их ужасает. Ужас растекается по всему телу Стида. В большем объеме концентрация становится ниже, но от этого он не перестаёт быть ужасом, не начинает восприниматься как недоразумение. Его тело шпарит отвратительной тревожной дрожью – она долгие годы была его неизменной спутницей, и стала появляться реже лишь тогда, когда её место рядом с ним занял Эдвард. Его грудь словно сдавливает раскаленной полуденным зноем ржавой металлической пластиной, и тяжёлая болезненная металлическая крошка падает вниз по его рукам, жалит дрожащие кончики пальцев… Эдвард. Эдвард всё знает, всё умеет, Эдвард замечательный, он со всем разберется – Стид цепляется за эту спасительную мысль, за опору вовне, впервые по-настоящему присутствующую в его жизни. Он торопливо возвращается в пиратскую каюту и тормошит Эдварда, не задумываясь, какой он это делает рукой и не оставит ли следы крови Иззи на постельном белье, не пытаясь быть нежным: – Эдвард! Проснись, Эд, пожалуйста, любимый, проснись поскорее, нам очень нужно поговорить… Оставшийся на палубе в одиночестве Иззи застывает неподвижной статуей своего кромешного отчаяния. Он даже не дышит сколько-то времени после ухода Боннета – но лёгкие не умеют долго оставаться неподвижными, и против воли Иззи сами делают первый судорожный вдох. Если даже так – неправильно, то он не знает, что ему ещё сделать.