Неизвестный, до боли знакомый чей-то взгляд смотрит прям на меня. Чрез стекло сквозь меня глядит новый Старый призрак ушедшего дня.
Эшли никогда не любила осень, ведь все, что живет и цветет летом, погибает, иссыхает и оставляет в напоминание о себе лишь пожухлые желто-коричневые листья, раскинувшиеся по мокрому асфальту и утопающие в грязных лужах. Отчасти в этом акте медленной, но верной смерти была некая красота. И Эшли отчаянно пыталась найти ее в голых ветвях, сером небе и угрюмых лицах прохожих. Но каждый раз, задумываясь об этом, ее сознание невольно возвращалось в теплые летние деньки, где все было заполнено веселым смехом, залито бескрайним зеленым морем и освещено необъятным ярким огненным шаром. В общем, не получалось у девочки найти красоту в осени. Ее бабушке осень наоборот симпатизировала. Если наступила осень — значит можно собирать немногочисленный урожай в виде помидорок черри и перцев чили с подоконника. Собственным огородом семья Кэмпбелл не обзавелась. О каком огороде может идти речь, если даже основное место проживания у них не всегда получается достойно содержать? По этой причине бабушка Эшли и пыталась создать небольшой оазис на старом подоконнике. Впрочем, не только урожаем осень радовала пожилую женщину. Для нее это время года всегда отзывалось чем-то особенным в глубоко-глубоко в груди. Может, это связано с тем, что практически все радостные события в ее жизни происходили именно осенью: свадьба с первым мужем, переезд в город, рождение дочери… Хотя, учитывая последние события, бабушка вряд ли может назвать последний пункт в этом небольшом списке по-настоящему хорошим. Безусловно, она любила свою дочь, она была благодарна ей за рождение Эшли, но ненавидела ее за наплевательское отношение к собственному ребенку, ужасный характер и непростительные выходки. К слову, Джессика так и не вернулась. Прошло почти четыре года с того, можно сказать, судьбоносного Рождества. Первые пару лет Эшли не теряла надежду и ждала, когда мама наконец-то вернется. Каждый раз, когда ее отец уходил на ночную смену, она ложилась спать в кровать матери, вдыхая фантомный запах ее дешевых духов с запахом чего-то горького со старой подушки. И плакала. Тихо, задавленно, глотая слезы и беззвучный крик отчаяния и печали. Она понимала, что мама не вернется, но отказывалась это принимать. Для нее Джессика представлялась в образе грациозной, но до ужаса хитрой лисицы. Она помнит, как несколько лет назад мама нарядилась на очередную встречу: темно-янтарное короткое платье с россыпью поддельных сапфиров по V-образному вырезу декольте, распущенные длинные рыжевато-каштановые волосы, истончившиеся после очередной покраски, и красные туфли на высоком каблуке. Эшли спросила тогда у матери, куда она собралась такая красивая, на что Джессика ответила: «На охоту». После этого образ матери стал четко ассоциироваться у маленькой девочки с лисой. А вот отец всегда напоминал Эш уставшего волка. Она точно не помнит, в какой момент жизни у нее возникло подобное сравнение. Может, из-за того, что отец постоянно повторял пословицу «Волка ноги кормят»? Или из-за того, что четыре года назад, спустя несколько дней после Рождества, Эшли через сон услышала истошный вой из комнаты отца? Она не знает. Но одно она знает точно — Роберт был волком. Измотанным, потерянным, но волком, готовым бросить все ради обеспечения своей семьи. Собственно, так он и поступал: оставался допоздна на работе, брал дополнительные смены, а в один из особенно тяжелых периодов устраивался на вторую работу. Хронический стресс, кружка кофе и свежий выпуск газеты — вот лучшие друзья Роберта Кэмпбелла. С ними он начинает новый день или ночную смену, с которой возвращается ни живой, ни мертвый. Казалось, будто после ухода Джессики он стал чуть жизнерадостнее и веселее. И это было так. Ему больше не приходилось делить свою зарплату на четверых — балласт покинул корабль. Это значит, что он сможет чуть больше отдыхать. Вот только когда он попросил у начальства выходной, ему пригрозили увольнением, ведь: «Роберт, Вы наш самый продуктивный сотрудник. Мы не можем дать Вам выходной». И Боб смирился, что уж поделать. Его жизнь проходила не по кругу «дом-работа-дом-работа», а по треугольнику «дом-работа-работа-дом». В прочем, даже дома ему не было покоя и отдыха. Он из-за всех сил пытался расслабиться, но то теща отправит в магазин, то дочь попросит помочь ей с уроками. Роберт любил свою Эшли и был благодарен теще, но так он жить не мог. Ему не хватало чего-то. В семье Кэмпбеллов всем чего-то не хватало. Кому-то в большей, кому-то в меньшей степени. Денег, отдыха, времени — всем по-разному. Но с уверенностью можно сказать, что, как бы ни отличались желания Кэмпбеллов, им всем не хватало одного — любви.***
Пыльный город не позволяет сделать лишнего вдоха грудью, направляя по легким крошечные, но весомые частицы грязи, осевшей на всех поверхностях. Они заполняют все нутро, растворяя в крови каждого жителя тяжелое ощущение тоски, и от столь печальной судьбы никому не суждено скрыться. Каждый обречен на отождествление себя с серыми уголками бульваров; на утопание в бесконечном океане промозглости и совершенно не сочетающейся с этим временем года духоты; на двоякое существование в отголосках солнечных дней. Осень, одним словом. Единственным спасением был дождь, по несчастью являющийся в этом году крайне редко. Он объявлял о своем появлении весьма прозаично: сначала кристальные капли редкой моросью проходились по сухим улицам; постепенно сила нарастала, уже нельзя было выйти на посвежевшую улицу без зонта; а затем — потоп. Беспощадный, яростный и столь желанный и необходимый пересохшим легким граждан. Дождь смывал за собой пыль, тоску и удушье серых подворотен. Он размывал грязь, ворошил спрятанные за мусорными баками тайны и мусор, создавал собственные моря, невозможные для переправы. Пробуждал жизнь. А после — вновь всепоглощающая пыльная духота. Никто не мог убежать от нее. Даже дети, привыкшие находить во всем что-то прекрасное, не могли скрыться от этого. На каждого осенняя меланхолия находила по-разному: взрослые становились рассеяннее, печальнее; подростки реже выходили на улицу, отдавая предпочтение тесным, но родным комнатам; а дети, на подсознательном уровне чувствуя настроение своих семей, перенимали некоторые моменты осеннего поведения взрослых. Эшли стала чаще зарываться в до дыр изученные энциклопедии о животных, создавала все больше красочных рисунков полюбившихся ей зверей, а иногда, с большими усилиями уговорив бабушку, вырывалась на улицу, отдавшуюся долгожданному дождю. Она выходила с крыльца и подставляла бледноватое лицо навстречу кристальным капля, позволяя им смыть с нее всю накопившуюся тоску и пыль. Иногда, вдохновившись безумным танцем дождя, Эшли тоже предавалась слегка нелепым, но искренним танцам по образовавшимся грязным лужам. В те моменты девочка чувствовала что-то, что, как ей казалось, было давно потеряно, но она не понимала, что именно. Вполне возможно, это была свобода. Свобода от угрюмых дней; от вечеров, наступающих непростительно быстро; от ночей, оковывающих и удручающих. Эта эйфория продолжалась всегда до определенного момента: — Эшли, домой! — Ну бабушка! — Домой! Эшли не могла спорить со своей бабушкой, кричавшей из окна, так как понимала, что ее указ о возвращении домой был лишь актом заботы. Поэтому девочка, заметно погрустнев, возвращалась в теплый дом. За ней следовала мокрая дорожка от волос и одежды, в лифте даже образовалась небольшая лужица, вызвав легкую улыбку у Эш. А выйдя из лифта ее встретила слегка недовольная бабушка, которая скомандовала девочке пройти в ванную и оставить там мокрые вещи. — Ох, чтоб я тебя еще раз отпустила, опять вся вымокла… — проворчала под нос бабушка, принеся внучке сухую одежду. — Но мне было так хорошо! — Воскликнула девочка и, предвидев следующую фразу бабушки по нахмуренным бровям, добавила: — И я не заболею! — Вот и посмотрим завтра. Эш переоделась в чистую одежду и пошла в свою комнатку: маленькая, не вмещающая ничего, кроме кровати, небольшого стола и одежного шкафа, служащего еще и для хранения многочисленных книг. Окно, обрамленное лавандовыми застиранными шторами, было омыто дождем. Девочка подошла к нему и стала наблюдать за своеобразными «гонками» капель по стеклу и даже не обернулась, услышав хлопок от двери. — Я приготовила рагу. Голодная? — Спросила бабушка, приобняв Эшли за плечи. — Не. — Эшли помотала головой, разбрызгивая капли воды с волос. Бабушка слегка погладила девочку по плечу и сказала: — Ну хорошо. — Она уже хотела выйти за дверь, но вспомнила кое-что. — Кстати, папа сегодня придет пораньше. Пообещал привезти что-то вкусное. Эшли, услышав столь замечательные новости, отвлеклась от своего увлекательного занятия, повернулась на бабушку и воскликнула: — Что вкусное? — Не знаю, — с легкой улыбкой ответила бабушка и ушла из комнаты, закрыв за собой дверь. После слов бабушки настроение Эш улучшилось в разы, она словно вновь оказалась под разъяренным дождем и почувствовала что-то волшебное. Папа приедет домой пораньше, так еще и привезет с собой кое-то вкусное! Девочка села на кровать и стала предполагать, что же такого мог привести папа. Может, шоколадку? О, а если это мороженое! Ванильное! Это была любимая сладость Эшли и мысли о ней заставляли девочку чуть ли не светиться изнутри. Она кинула быстрый взгляд на часы и попыталась понять, какой час они показывают. «Так, маленькая это минуты… Большая — часы… Зна-а-ачит…», — Эш сосредоточилась и попыталась вспомнить, как бабушка учила ее определять время. — «Большая стрелочка на четырех, а маленькая… Маленькая посередине снизу… Это — полпятого!». Эшли чуть ли в ладоши не захлопала, когда поняла, что теперь может самостоятельно определять время по таким, как по-началу кажется, сложным часам. Если уже полпятого, значит, отец вернется часам к шести. Это необычайно обрадовало девочку, поэтому она принялась придумывать себе занятие, чтобы скоротать время. Эшли подошла к шкафу и стала выбирать энциклопедию. Она взяла книгу «Животные морей», села за стол и стала, наверно, в десятый раз перечитывать энциклопедию, подробно рассматривая все иллюстрации. Ей приглянулся яркий морской конек, поэтому она взяла изрисованный вдоль и поперек альбом, лежавший рядом, цветные мелки и стала творить. К сожалению, это занятие заняло не так уж много времени, как она планировала — всего полчаса. Огорченная, но в то же время и довольная новым рисунком, Эш закрыла энциклопедию, поставила на место в шкаф и легла на кровать, попутно схватив любимого плюшевого кролика. Она смотрела в потолок и размышляла о разных вещах. Например, почему у дельфинов такая красивая кожа или о том, как редакторы энциклопедий умудряются рисовать такие подробные и красивые иллюстрации разнообразных животных. Дождь не переставал идти. Эшли, погруженная в мысли, совсем не заметила, как звук разбивающихся о стекло капель убаюкал ее и она уснула.***
— Эшли, вставай. Девочка сквозь сон услышала знакомый мужской голос. Но сновидения о хитрых лисицах, охотящихся на кроликов, не хотели покидать ее. — Эшли, — вновь позвал голос. Постепенно звериные образы стали пропадать, а перед глазами предстала темнота. Голос стал четче и девочка смогла почувствовать теплую руку на своем плече. Она медленно открыла глаза и увидела перед собой Роберта. — Папа! — Радостно воскликнула Эшли и кинулась в объятия отца. Она была безумно счастлива видеть папу не рано утром на кухне, а вечером у себя в комнате. — Привет, малышка, — сказал Роберт и обнял свою дочь в ответ. Эшли этого не хватало. Как и любому ребенку, ей требовались внимание и забота от родителей, хотя бы от одного из них. Роберт понимал это и старался уделять как можно больше внимания своей дочери. По правде сказать, не всегда это получалось. Со стороны можно было сказать, что ему все равно на собственного ребенка. Но это было совершенно не так. Он просто уставал. Усталость была его вечным спутником последние лет десять. Как бы он ни старался больше отдыхать, ему не удавалось. Надо было кормить семью, надо было держаться, надо было быть сильным. Надо — есть такое слово. — Я с небольшим подарком, — чуть отстранившись от дочери, сказал Роберт. — Он ждет тебя на кухне. Тут же Эшли соскочила с кровати и, взяв отца за руку, побежала с ним на кухню. Ее сердце стучало в ушах, а дыхание становилось все чаще. Волнение ощущалось все четче, ведь подарки маленькая Эш получает далеко не каждый день. Можно сказать, что сегодня у нее прямо День рождения — отец вернулся с работы раньше, так еще и с интересным гостинцем! Как только дочь с отцом пришли на кухню, взгляд Эшли сразу упал на стол, на котором стоял красивейший шоколадным торт с различными кремовыми завитушками по края и золотой посыпкой. Девочка не смогла сдержать восторженный вскрик и сразу же кинулась обнимать Роберта, не переставая повторять: — Спасибо-спасибо-спасибо! Бабушка, разливавшая чай по небольшим кружкам, не смогла сдержать улыбки, глядя на столь трогательную сцену. Только в ее глазах мелькали тени недовольства и, вероятно, осуждения. Но она предпочла оставить выражение своих эмоций на потом, а пока вся семья села на стулья. Бабушка отрезала Эшли большой кусок торта и девочка принялась пробовать его. Сладкий, но не приторный; с еле заметной горчинкой от темного шоколада; влажный, тающий во рту бисквит с вишневой пропиткой пленил Эшли. Она определенно точно не пробовала ничего вкуснее этого торта и была готова есть его на завтрак, обед и ужин ежедневно. Сладости — настоящие сладости, а не надоевшее песочное печенье «без всего» — были редкостью в доме Кэмпбеллов, семья больше отдавала предпочтение продуктам, которые можно каким-либо образом приготовить, разделить, оставить на потом. Роберт искренне радовался, глядя на свою дочь. Да, он действительно проводит слишком мало времени с ней, но что уж поделать, работа у него такая. Он не пытался как-то загладить вину перед Эшли этим тортом, нет-нет, он просто хотел увидеть ее улыбку. Как же все-таки легко осчастливить детей — купил вкусный торт и готово. Дело в шляпе, так сказать. Только вряд ли она вспомнит об этом спустя много лет. В ее памяти с большей вероятностью останутся одинокие ночи без отцовского плеча и уставшие серые глаза, «украшенные» фиолетовыми синяками. Но Роберт и не надеется, что она вспомнит об этом вечере в кругу семьи. Ему было достаточно того, что его девочка счастлива сейчас. А вот бабушка не совсем разделяла восторг зятя. Торт, несомненно, был великолепным, а наблюдать за счастливой внучкой — одно удовольствие. Но, все же, бабушка была недовольна поступком Роберта. Чаепитие закончилось тогда, когда Эшли не смогла доесть второй большой кусок торта. — Да я доем… — с придыханием сказала Эшли. У нее было чувство, будто она сейчас на семьдесят процентов состоит не из воды, а из шоколада. — Ну уж нет, потом доешь, а то еле дышишь, — воспротивилась бабушка и стала убирать со стола. Эш погрустнела, но понимала, что бабушка была права. «Если я не съела все сейчас, значит останется на завтра!», эта мысль весьма развеселила девочку. Она, ни без труда, встала со стула и еще раз обняла отца. — Спасибо, папочка! — Пожалуйста, моя девочка, — слегка улыбнувшись, ответил Роберт и обнял дочь в ответ. — Хочешь сейчас пойдем книжки почитаем? — Да-да-да! — Эшли и правда начало казаться, что у нее сегодня День рождения, Рождество, Пасха и все-все праздники сразу. Она, будто не испытывая былой тяжести от торта, убежала в свою комнату. — Папа! — Иду-иду, — Кэмпбелл встал из-за стола и хотел уже было отправиться к дочери, но теща попросила его остаться и помочь с уборкой. Пока Роберт мыл блюдца и чашки, бабушка протирала стол. Ей было сложно начать необходимый, как ей казалось, диалог, но она собрала волю в кулак и неожиданно резко спросила: — Роберт, ты вообще головой думаешь? — Поняв, что ее вопрос звучал слишком грубо, она опешила, но затем решила, что раз уж начала, то будет идти до конца. — В каком смысле? — От столь резкого вопроса мужчина чуть не выронил блюдце из рук. Бабушка подошла ближе к зятю и тихо, чтобы не дай Бог Эшли услышала, начала: — У нас висят счета за воду, Эшли нужна новая шапка, в холодильнике крыса повесилась, а ты тратишь черт знает какие суммы на сладости! — Возмущение бабушки росло, она больше не могла себя контролировать. Роберт домыл последнее блюдце, поставил на сушилку, оперся руками о край раковины и тяжело выдохнул через нос. Он молчал. — Где ты собираешься брать деньги на это все, а? — Чтобы случайно не поднять крик, бабушка, перешла на истеричный шепот. Она пыталась заглянуть в глаза зятю, но он был повернут к ней боком. — Я… — Слова давались ему тяжело. Он не хотел ненароком накричать на тещу. — Я просто хотел порадовать ее. Он сказал это еле слышно, но бабушка поняла его. Она поняла все, но не так, как надеялся Роберт. — Порадовать?! Да она уже была рада, когда ты пришел домой раньше! — Бабушка подошла к зятю еще ближе. — Или ты надеялся купить ее любовь, а? Загладить вину? Сохранять спокойствие было все труднее обоим. Бабушке — от недовольства, Роберту — от ярости. «Купить ее любовь» — да что это значит вообще? Она думает, что Кэмпбелл настолько бессовестный и жалкий, что якобы хотел извиниться перед дочерью за его отсутствие на протяжении практически всей ее недолгой жизни? Что он предполагал, будто сможет завоевать ее доверие за пару кусков торта? — Если Вы думаете, что я настолько ужасен, — Роберт сжал край раковины до побелевших костяшек, — то пожалуйста. — Измученная улыбка блеснула на его губах и он повернулся к разъяренной женщине. — Я не собираюсь извиняться перед Вами за то, что хотел сделать своей дочери приятно. Бабушка вскинула брови и раскрыла карие глаза, она приготовилась возражать и кричать, но, вспомнив о собственном запрете на крик, чуть подуспокоилась и о ее гневе напоминали лишь быстро и широко раздувающиеся ноздри, сжатые в кулаки руки и четкий взгляд, смотрящий прямо в зрачки зятя. — Что ж, — медленно начала она, надеясь, что этот конфликт сейчас закончится, — в следующий раз порадуй ее новой высокооплачиваемой работой, на которой ты не будешь сидеть до ночи. — Да я пытаюсь, черт возьми! — Роберт не выдержал. Он закричал. — Вы думаете, что я валяю дурака на работе? Вы думаете, так легко зарабатывать деньги? Да Вы ни черта не понимаете! — Я-то не понимаю?! — Раз уж запрет на крик был нарушен Робертом, почему его не может нарушить и сама бабушка? — Да я каждый день сижу с твоей дочерью, каждый Божий день! И что я получаю в благодарность? Долги и — ох какая радость! — несчастный торт, купленный явно на половину от счета за воду! Бабушка махала руками, хваталась за голову, тыкала пальцем в грудь зятя, надеясь, что, если он не поймет ее ярости вербально, то хотя бы по жестам догадается. А сам Роберт стоял неподвижно, лишь часто вздымающаяся грудь напоминала о том, что мужчина живой человек. Хотя, даже такой явный признак не имеет значения для тещи. — Скоро зима, подорожает отопление, продукты! — Бабушка не унималась. Для нее всегда в приоритете были необходимые вещи, такие как еда, одежда, проживание и все тому подобное. Она не понимала людей, которые могут тратить деньги на различные мелочи, особенно когда потребность в необходимом стояла остро. К сожалению, с таким человеком она жила под одной крышей. — Лучше бы позаботился о благополучии дочери! — А Вы лучше бы молчали, — тихо ответил Роберт. Он надеялся, что теща его не услышит, но когда заметил ее непонимающий взгляд, продолжил: — Вы же отлично можете хранить секреты. Сказав это, Кэмпбелл быстро вышел из кухни и направился в свою спальню. Он громко хлопнул скрипящей дверью и прислонился к ней. Роберт уставился в потолок и пытался отдышаться. Он снял старые очки и потер переносицу. — Чертова сука… — прошептал он и медленно поплелся к кровати, но что-то дернуло его взглянуть в зеркало на шкафу. Перед ним предстала следующая картина: измотанный мужчина, выглядевший лет на десять старше своего возраста; вырывающийся прямо из головы бесконечный рой из разнообразных мыслей, хвалящих и уничтожающих, отпечатался в потускневших глазах; а потрескавшиеся, чуть приоткрытые, губы застыли, точно как и эфемерный орган, отвечающий за любовь. Роберт рассматривал мужчину в зеркале, не веря, что он стал таким. Таким пустым, апатичным. Никаким. Он смотрел. Рассматривал. Вглядывался. Касался ладонью щетинистой щеки, взъерошивал непослушные каштановые волосы. Пытался убедиться в том, что он настоящий. Пытался понять, что он — Роберт Кэмпбелл, тридцатипятилетний американец и отец. Но, смотря в зеркало, он не знал, кого видит по ту сторону. Он не понимал, кто треплет его по щекам и трет серые глаза. Не осознавал, чья рука зарывается в его волосы. Не имел представления, где он находится, чей ребенок сейчас сидит в своей комнате и чья теща пытается прийти в себя на кухне, капая в кружку корвалол. Кто он? Да и может ли быть кем-то? Роберт не понимал, сколько прошло времени, пока он сидел у зеркала. Он так же и не понял, как его щеки намокли, а взгляд расфокусировался; как сердце ускорилось, дыхание участилось, пытаясь ухватиться за остатки кислорода, которого, по ощущениям, стало невообразимо мало в небольшой комнате; как звенящую тишину прервал истеричный крик; как зеркало треснуло, пустив по себе тонкую сломанную паутину, а кулак окрасился кровяными ручейками. Роберт сквозь белесую пелену посмотрел на свой кулак, разжал его. Рука трясется. Сто тридцать ударов в минуту. Выдох обрывает вдох. Горло сжимается. Что-то внутри треснуло. Роберт закрыл свое лицо руками, слегка запачкал лоб кровью, ступил назад и упал на кровать. Некогда царящая в спальне тишина испарилась под неутихающим дыханием; шумом постельного белья под изможденным телом; редкими, задавленными, но иногда прорывающимися надрывистыми стонами. В них было все: боль, скорбь, гнев, ненависть, усталость… Все, и одновременно ничего. Это же не Роберт Кэмпбелл. Кто-то другой. Роберт не мог успокоиться. Каждый новый всхлип был горьче предыдущего. Каждая царапина, сделанная короткими ногтями в надежде на успокоение, не саднила так, как это делало тяжелое дыхание, будто толчками проходящее по раздраженной гортани. Когда ему казалось, что вот, он наконец-то пришел в себя, Роберт вновь смотрел на покалеченную ладонь и заходился безудержным рыданием. Он хотел закричать в подушку, но, поднеся ее к лицу, он будто перестал дышать. Он почувствовал. Не явно, не определенно точно. Но тот самый застывший эфемерный орган словно слегка встрепенулся. Амбра, жасмин и бергамот. Будто она несколько минут назад встала с постели, оставив в напоминание о себе легкий шлейф. Будто она никогда не уходила и всегда была рядом. Будто она здесь. Будто наволочки не были застираны десятки раз и это не было разыгравшимся спектаклем увядающего воображения. Роберту показалось, словно слышит ее голос совсем-совсем близко, чувствует ее теплое дыхание и взгляд зеленых глаз. Она рядом. Когда-то была. И это осознание как разряд электрического тока пробудило Роберта. Он больше не задыхался, больше не плакал. Он много что «больше не». И поставил себе цель — больше не вспоминать о ней, кем бы она ни была для него. Кем бы он ни был. Ощущение своего тела вернулось, голова немного прояснилась, а недавно оставленные царапины начали слегка побаливать, напоминая о реальности. Реальности, которая так недавно казалась столь ненастоящей и неживой. Роберт убрал от лица подушку и посмотрел в потолок. Да, он Роберт Кэмпбелл. Американец и отец. И его дочь стояла в двери. — Папа?.. — Шепот дочери как пощечина заставил мужчину полностью успокоиться. Он резко посмотрел на Эш. — Ты в порядке? — Я… — Роберт хотел ответить Эшли, да вот только измотанное горло отказывалось производить какие-либо звуки. Получился лишь хрип. Эшли осторожно вошла в комнату и закрыла дверь. Ее взгляд упал на разбитое зеркало, на осколках которого мелкой россыпью блестели капельки отцовской крови. Девочка испугалась, но желание быть рядом с папой было выше каких-то там страхов. Она подошла ближе к кровати, на которой Роберт уже сидел, ссутулившись и держа себя за голову. Эшли не знала, что ей делать, что сказать. Ей было страшно за отца. Она довольно давно сидела около его комнаты, слушая страдания Роберта. И боялась зайти — вдруг что-то испортит. А сейчас, уже придя к нему, она пожалела о своем решении. Зачем вообще приходить, если не собираешься ничего не делать? Но, увидев множество царапин на руках отца, мокрые дорожки на постельном белье и щеках, она не сдержалась и кинулась обнимать его. Роберт обнял ее в ответ уставшими руками, стараясь прижать к себе как можно ближе. Гладил ее по волосам. Эшли начала трястись, быстро дышать. А папа прижимал ее все ближе, не боясь, что заплачет сам. Он уже все вылил. Он прокашлялся и тихо сказал: — Все будет хорошо, моя девочка.