Пять каштановых ночей

Мама всегда любила кофе. Говорил, что не стоит. Что много. Что убьёт себя. Как всегда: меня никто не слушал. Мама любила меня, но… был ли я ей действительно нужен? Считала ли она меня за дееспособного человека? Видела ли она во мне того, кто может постоять за себя? Показать себя, найти работу? Отец был не лучше. Хотя он и не пил кофе. Мне оно тоже не нравилось, ведь было горьким, и в него иногда можно было добавлять молоко. А маме оно было нужно, потому что она много работала. Так она восполняла свою энергию. Последнее, что я помнил — очень явный скрип шкафчика, что открывался маньяком.       Но вот я лежу в постели, под тёплым одеялом, и на очень мягкой подушке. И солнце не печёт… Что за день такой? Я умер? Я в раю? Маньяк убил меня?       Ущипнув себя, я почувствовал боль, почувствовал себя живее, чем прежде. — Откуда во мне столько сил?       Я мог бы самостоятельно завалить корову, или быка, или человека убить! Что за бред? Что произошло вчера? Как я оказался здесь? Тронул ли он меня хоть пальцем?.. — Рома, спускайся. Твоя мама приехала.       Что? Мама? Она ведь должна была приехать через неделю, почему же приехала сейчас? Когда я только-только нашёл что-то более захватывающее, чем банка нутеллы? Неужели я не смогу досмотреть шоу до конца? Кем будут остальные жертвы? Нет!       Спускаясь по ступенькам, я смотрю во все глаза: правда мама. Стройная, хорошая и красивая. Её длинные волосы буквально светятся, да и сама она словно помолодела… Это потому что рядом не было меня? — О, Рома, — встречает меня с распростёртыми объятиями, но я отстраняюсь. Я не могу. Больше не могу. — Что ты? Маму не хочешь обнять? — Я потный. Не хочу тебя пачкать.       Я вру. Хоть я и полноват, сегодня я не вспотел. Правда волосы были влажными, но я сомневаюсь, что дело здесь в этом. А от мамы по-прежнему пахнет кофе. Как и до этого всего. — А, понятно, — понимающе клонит голову, и я вижу внимательный взгляд на моих руках. Что там? — Где ты так поцарапался? Только сейчас я замечаю, и чувствую небольшую боль в костяшках. Это не приносит мне дискомфорта. — Да так, пустяки. Упал, пока спускался вниз. Ты зачем тут? — Забрать тебя, конечно. Завтра вечером. Отдохнуть нужно, Мин, тут есть свободные комнаты? Она говорит завтра, и я понимаю: это мой шанс. Я увижу две последующие жертвы. Кто же это будет? Мама мне не нравится. Чувствую, что предала меня. Но почему так рано? Это как-то связано с её резкими изменениями? Я… Я не могу отсюда уехать. Не сейчас, когда нашёл смысл более чётче, чем банка ореховой пасты. Чёрт… неужели…. Неужели она мне больше не нужна? Паста… то, чем я жил! Сахар, растительный жир, сухое обезжиренное молоко, лецитин и ванилин, орехи, какао. Пальмовое масло. Или… или как там? Совсем всё позабыл. А если и верно: я не уверен. Я больше не уверен в своей правоте. Каштаны. Кровью написать на стенах: «Мокривский, не уходи. Дождись ночи. Следующей ночи». Но ведь после полуночи новый день, да? После полуночи целых два дня. Новой жертвой стану я?       Сбрасывая эти мысли, я плетусь на кухню завтракать. Мама привезла кофе, и я впервые его пробую без отвращения и с молоком. С сахаром. И эта смесь просто смехотворна. Также, как и тошнотворна. Прямо как банка нутеллы. Буду ли я опять пробовать её с былым удовольствием? Смогу ли вновь видеть там части вселенной? После крови — навряд-ли.       Замечаю за собой что-то странное. Я более чувствительный, обычно я холоден. Я холодный, как кусок графита, или как глаза маньяка, когда кто-то пытается надавить на жалость. И снова я вспоминаю о нём. — Мам, ты знаешь, кто такой Николай Лебедев? — Что? Я вижу, что она дергается. Но я понимаю, что это просто от удивления, не от страха. Она не знает. Не может знать. Его знаю только я. — Не знаю.       Сегодня я даже не выхожу на улицу. Сижу в своей комнате. Жду наступления темноты. Гула ушах: Он приходит раньше. — Светло же ещё… Я растерян. Не понимаю, что случилось. Что происходит. Спускаясь вниз, у меня трясётся голова. — Мам! Хочу спросить что-то, но её нигде нет. Может быть, она вышла?       Но на улице её тоже нет. Там только запах гребанных каштанов и стук молотка в далеке. Что? Кто…       Голова кружится. Я хватаюсь за перила, падаю на землю и больно стукаюсь головой. Мне настолько больно, что слёзы текут из глаз.       Сегодня у меня мокрые пальцы. Вода была слишком холодной, что даже начались судороги. Стоя у окна, я еле разлепил глаза — всё виделось мутно, но я разглядел очертания людей и заметил в руках маньяка что-то странное. Где шаветка? Кого он держит за волосы? Женские крики… Мама?!       Я широко распахнул глаза, так широко, насколько мог. Мне стало жутко, стало страшно: за маму. Бедная, как она оказалась здесь? Как мне её спасти, можно ли всё это остановить? Почему она четвёртая жертва? — Отпустите меня! — Нет. Хочу, чтобы это шоу было особенно интересным для моего любимого зрителя. Про… про кого он? Он… про меня.       Эта злая, жестокая улыбка заставляет колени дрожать от удовольствия. Коля слишком прекрасен, и эта убийственная красота пускает кровь по моему сердцу. Качает… возбуждает. Вынуждает содрогаться от мысленного оргазма. Такое редко было в моей жизни, я не видел во всём этом смысла, меня заботили только мои идеи. Я надеялся на новые свершения, надеялся на дорогую банку нутеллы. Теперь я хотел лишь вкуса крови. Хотел лишь его.       Мама кричала, я должен был ненавидеть эту тварь, спасти мать, но я не смог… Не смог его возненавидеть. Но я возненавидел её. — Давай же, — ухмыльнулся он, обращаясь ко мне. — Зайди же и представься. Через парадный вход.       Облокотясь на косяк, я увидел прямой взгляд Лебедева на мне. Ему было интересно, кто я, а мне было интересно, насколько грубо он может обойтись со мной. Чувствует ли он моё возбуждение? — Роман Мокривский. Почему ты позвал мен-… — Рома! Рома, уходи отсюда! Он больной!       Я обошёл её, наклонился над лицом, и никто меня не тронул. Николай лишь отодвинулся, подставляя ручку шаветки к губе и выжидательно начал смотреть на этот абсурдный разговор с улыбкой. — Помолчи. Я очевидец, он маньяк, это — часть истории. Тебе ясно? — Ты…– она снова дёрнулась, глаза стали шире. Страшно, да? Запах каштанов. Мне можно попробовать? — Да, я. Ты изменилась. — А ты, Ром?! Что с тобой? Вы дружите? — Что?! — вопрос на вопрос. Я выпрямился. У меня брызнули слезы из глаз от смеха. Её вопрос действительно звучал для меня смешно. — Мы не друзья. — Точно, — я ощутил, как он подошёл сзади. Как его горячее дыхание опалило мою шею. Жарко, приятно. — Мы не друзья. Мы никто друг другу. Но… — Рома, что? — я увидел, что у неё слёзы в уголках красных глаз. Полопались капилляры? — Что это значит? — Можно мне? — я больше не хотел её слушать. Я хотел доделать его дело до конца. Ощутил это желания буквально на кончиках пальцев. Даже там был прилив крови. Жажда её спустить помутила мой рассудок ещё больше, я стал будто расплавленный висмут, что подошёл бы прекрасным материалом для сплава. Нашего сплава. Той грязи, что лепила нас обоих. Грязи, что соединяла, как клей. — Конечно можно. Держи. Молоток или шаветка? Сегодня твоя мама — особый гость. Но не особеннее тебя… — Шаветку. По традиции всё сделаю. Она кричала, были крики. Но мне было её не жалко. Я хотел всё закончить быстро. Я так сильно хотел его.       Перерезав скулы, я перешёл на волосы. Я резал, я отрезал их: бритва выполняла свою работу хорошо, клок за клоком, локон за локоном, волосок за волоском. Мне не было её жалко, ведь всё равно она потом она оживёт. Да ладно, и на это мне наплевать. — Рома, Рома, Рома, Рома… Перестань звать меня. — Замолчи. Я перерезал ей глотку. По старинке. И теперь на моих щеках была долгожданная кровь. И на губах. — Хочешь каштанов? — Коля откусил кусочек от плода, и, поворачивая меня к себе, протянул каштан мне, поднося к губам. Я послушно приоткрыл рот и укусил кусочек, тут же беря маньяка за руку и слизывая запекшуюся кровь с пальцев. Его глаза были чёрные, они словно поглощали меня в себя, они вытаскивали паутинки из моей души. Меня тянуло к нему. Мне хотелось к нему. Это было дико, было странно, но я позволил схватить меня за горло, разрешил глубоко проникнуть в рот его языку, сплетаясь так мерзко, что внутренне становилось больно. Мокро. Стаскивая труп со стула, я шлёпнулся прямо на кровь, отчего прозвучал характерно хлюпающий звук, но я не обратил на него никакого внимания. Обратил лишь на то, как действительно грубо он действовал. — А ты интересный… — Тебе больше не скучно? — Нет.       Он ухмыльнулся. Улыбка вообще никогда не сползала с его лица, пока Коля прижимал меня к себе и сбрасывал всю одежду, что была. Было мерзко пачкаться в крови, но я не заметил, прикрыл глаза и позволил ему делать со мной всё, что захочет. Разгрызать моё тело, приносить боль, когда мышцы сокращаются, а телом пользуются так, как хотят. Только так. — Ты очень интересный, Рома.       В мои глаза бил жёлтый свет, но я не мог прекратить смотреть на его лицо. Не мог перестать целоваться с ним. Его пухлые губы были жадными, он словно жрал меня, и я поедал его в ответ. С кровью, со вкусом каштанов. — Что заключается в банке нутеллы? — То, что заключается в плоде каштана. Нутелла. Каштаны. Всё это связывает кровь. — Приготовься к сцепке. Он сказал это, будто бы мы были животными. И я был с ним прав.       Лебедев трахнул меня. Учащая темп слишком быстро; я сжимал его тело ногами, и ногтями царапал щеки, обсасывая губы и впуская язык в глотку, распространяя кровью повсюду. Кровь была везде: на стенах, на трупах. Да, они были там все. Соня, Денис, Слава, мама. Но кто пятая жертва? Неужели я? — Коля, кто будет пятым?       Не отвечая, он начал входить и выходить из меня быстрее, отчего я вечно наравился соскользнут случайно со стула, и выл, крича от восторга. Секс с ним был для меня настоящим извращением, утехой, что невозможно забыть. А поцелуи в распухшие, раскусанные в кровищу губы — самый смак, что волной нефти плыл по груди и телу. Это был мой самый первый раз. Конечно, он растянул меня. Конечно, мне было больно, и, конечно, он испачкался во всём этом дерьме во мне.       Но нам было смешно, мы были полны равнодушия, пока ублажали друг друга, купаясь в сладости, драйве и удовольствии, трахаясь так, что уставали конечности, цепляясь с такой глубиной, что было тяжело отлипнуть телам. Но расстрахав меня, Николаю стало входить легче, бья членом по точкам, словно собака, разбрызгивая смазку и пачкая ляжки и ноги. — Ты вкусный. Когда он ответит?       Облизывая мою шею, его губы спустились ниже, пачкая меня кровью даже там, и обхватили зубами сосок, лаская и посасывая, да грубо, жестоко кусая, делая невыносимо больно, но также приятно, и сладко, и вкусно, да… Действительно вкусно. Было шумно.       Было так много толчков, что скоро я уже почувствовал, как дохожу до эякуляции. Дохожу до точки кайфа, дохожу до экстаза, эупареунии.       Но он кончил быстрее, и я позволил ему набить мои кишки спермой. Дал возможность наполнить меня ей, я вобрал внутрь себя всё, вобрал всё без остатка, до капельки, отчего семя растеклось внутри меня, и я почувствовал, какое оно до ужаса горячее, до сладости, до безумия, раскатывается по стенкам и выплёскивает из меня столько стонов, что маньяк и сам содрогается, падая ничком и прижимаясь к плечам, измаратым кровью, а теперь уже и слюнями, потому что он облизывает меня снова, всего, всё моё тело, пока я уже сам кончаю. Опускаясь, он заглотнул мой член, вбирая в рот всю сперму, и я заметил, что та полилась с уголков его рта. Гадость. Гадко, но так красиво, что я начинаю трястись ещё больше, идя всем телом конвульсиями и изгибаясь, чувствуя от этого боль в копчике, но всё также гнясь в неге, удовольствии, наслаждении.       Не спрашивая, Коля снова впихнул в меня пальцы и собрал ими всё то мерзкое, что было, вылизывая и закатывая глаза, будто ему действительно нравилось. Хотя… Откуда я знаю? — Хочешь знать, кто пятая жертва? — спросил каштановый маньяк, сглатывая остатки сладкой спущёнки, что всё ещё скатывалась вниз по подбородку. Не знаю, почему, но мне она казалась сладкой, хотя я не пробовал. Возможно она и просто солёная: я не знаю. Но когда семя скатывалось по его горлу, его было много. Также много и вытекало из меня. Проникнув пальцами в анус, я собрал колину жидкость на пальцы и прямо перед чужим лицом со стоном вылизал сперму с фаланг и из ногтей, ловя восхищённо адский взгляд Коли, что после рывком засосал меня в новый поцелуй, раскатывая общую сперму по щекам и зубам. Распробывая её вместе с кровью на языке, я понял, что на вкус она — если убрать в сторону металлический привкус крови, кажется, даже с оттенком давно забытого шоколада, — была немного солёной, и в ней не было ни грамма сахара. Как будто лактоза, что я могу попробовать без отвращения. — Хочу, ты ответишь? Я хотел узнать из его уст, кто это. — Тогда слезь со стула.       Не смотря на удивление, я встал, натягивая на себя вещи, что поднял с пола, и думая над тем, кто вообще я. Кажется, после всего, что было, после такого плотного секса или даже убийства собственной матери я не помнил ничего, даже собственного имени. Эта сладкая пульсация чужого члена во мне и в моем нутре выбила все мысли и рассудок, и даже теперь я хотел лишь этого. Хотел повторить. Хотел с ним трахаться до крови в глазах, до тошноты от оргазма, и проглотить как можно больше всего, что он извергнет из себя. Хотел принадлежать ему, хотел быть собственностью маньяка. Хотел Колю во второй раз. Или в третий. Или в четвёртый… Или даже в пятый. — Так кто пятая жертва?       Лебедев снова не ответил, игнорируя меня, но потом, когда наконец-то сел на стул, поднимая голову, вытирая руки об фартук и убирая двухцветные волосы с лица, он всё-таки решил рассказать мне этот секрет. — Ей буду я.

Я, Рома Мокривский. Двадцать два года, и моё впечатление о четвёртой жертве: скучная.

Моя мать была скучной.

А я — нет.