Возвращение души

      — Мне кажется, — светским тоном говорит Люциус, уставившись на мельтешащих в отдалении обитателей порта. — Что мы с тобой родственные души.       Иззи кривит рот и сплевывает на доски.       — У пиратов нет души, Сприггс.       — Но уж тела у нас точно родственные: у тебя нет пальца, у меня нет пальца, и оба левые, и оба…       — Заткнись, пока я тебе не врезал, — отвечает Иззи и, подхватив трость, спускается на пристань.              Люциусу скучно. И одиноко. С тех пор, как почти вся команда оставила корабль, ему не с кем посмеяться, не с кем пообниматься прохладными португальскими вечерами. И не с кем подумать о будущем. Люциус не писал об этом в резюме, но планы на будущее — важная составляющая его душевного здоровья. Кажется, он выменял их на душевное здоровье ближних и теперь обречен расплачиваться, изо дня в день наблюдая кислую рожу старпома напротив себя на камбузе. Ни один из капитанов и не думал утруждать себя приготовлением еды. Поэтому Люциус купил кулинарную книгу для корабельных кухонь. Будущее с каждым днем становилось все более безрадостным. Он забывал посолить свою стряпню. Иззи забывал ее доварить. На «Мести» воцарилось время аскетического воздержания от вкусной еды.              «Месть» оказалась мстительной сучкой и всех пиратов, которые не верили в её пиратскую состоятельность, превратила в благоразумных, уравновешенных и верящих в себя членов общества. Иззи с ужасом и без капли ожидаемого облегчения наблюдал, как в каждом новом порту их покидал кто-нибудь еще. Последним с корабля сошел Фэнг. Он потрепал Иззи по плечу, не боясь ни проклятий, ни клинка, и сказал:       — В нашем возрасте, приятель, уже не так просто думать о будущем. Но всё, что ждет меня впереди, я теперь встречу с радостью и принятием.       Иззи замутило от подобного пафоса.       На самом деле не от пафоса, конечно, а от правоты бывшего подчиненного.       Методы капитанства, которые практиковал Стид, сработали самым извращенным образом. Вся эта шайка конченных неудачников, которая изображала его экипаж, мало-помалу пришла к осознанию ценности человеческой жизни, искреннего общения, частной собственности, благотворительных акций и — что стало последней каплей — собственных желаний и стремлений. Стид сиял от удовольствия, провожая очередного прозревшего в его новую жизнь.       Люциус изрядно обалдел, когда Чёрный Пит коротко поцеловал его, погладил по волосам и выдал тираду, достойную запечатления в учебниках риторики. В кратком изложении его философский монолог сводился к тому, что он достаточно прожил в фантазиях, самообмане и беспечности, а теперь ему хочется осесть, завести настоящую семью и жить по совести. Люциус с ужасом ждал, что дальше прозвучит что-нибудь богоугодное про возвращение в лоно церкви, но Пит остановился на том, что ему сложно делить своего бойфренда с другими людьми и целым, прости господи, морем под брюхом чужого корабля.       Люциус тепло улыбнулся, обнял Пита без намека на похоть и долго махал ему вслед в том порту, где Пит решил сойти на берег. А потом неделю рыдал в тёмном трюме, подальше от глаз оставшихся матросов. Фэнг носил ему булочки с джемом и разведенный апельсиновым соком ром. Люциус благодарно кивал и разражался новым потоком рыданий. Стид метался по кораблю и спрашивал всех, куда подевался его писец. Но все лишь пожимали плечами, блюдя право Люциуса на скорбь, обиду и внеплановый отпуск по состоянию душевного здоровья.              В порту кучкуются потерянные для общества ребята, которым птичка на хвосте принесла, да русалка нашептала, что один кораблик берет на борт тех, кто хочет изменить свою жизнь. Птичку и русалку пообещал нанять Баттонс, когда покидал корабль. Чтобы капитаны не умерли от скуки и не состарились в одиночестве, пока ищут себе новый экипаж. Иззи выглядел обиженным до глубины души, когда Баттонс заявил, что тоже уходит. Он расценил это едва ли не как предательство: никто не догадывался, что мистер Хэндс проникся искренним уважением к моряцким талантам мистера Баттонса. И искренним благоговейным страхом перед его умением заклинать морских и небесных тварей.       Так или иначе, обещание свое Баттонс сдержал. В портах стали собираться желающие отплыть на чудесном душеспасительном корабле в душеспасительные дали. Правда, Стид всей душой прикипел к своему первому, бестолковому и непутевому, экипажу и теперь в каждом кандидате искал тех самых, кто заменит ушедших. Вполне ожидаемо они покидали порты без нового экипажа. Без единого нового матроса. Терпение Иззи медленно иссякало. Люциус воздерживался от измерений собственного терпения — вдруг его уже не осталось совсем.              — Почему ты не ушел? — спрашивает Люциус вечером. — Порты не нравятся?       Стид читает вслух какую-то ужасно умную книгу. Эдвард слушает, стараясь не ёрзать, но стояк в его бриджах видно даже от фок-мачты, под успокаивающей сенью которой Люциус разлегся на своем любимом мягоньком матрасе. Иззи сидит на бочке поблизости и пытается слушать. Его всё еще раздражает голос Стида, ужимки Стида, восторженность Стида. И слепая любовь Эдварда к Стиду его раздражает тоже. А еще будит в нем какое-то тёмное, горькое чувство. Но у пиратов нет души, так что и чувства им не положены.       — По-моему, португальцы забавные, — продолжает Люциус, не дождавшись ответа. — Я бы, может, и остался.       — Оставайся, — отстраненно роняет Иззи, глядя на Стида. Старательно не глядя на Эда.       — И на кого я тебя оставлю? — фыркает Люциус. — Пересолишь всю еду и сдохнешь от голода. Эти-то друг другом сыты…       — Я сыт тобой по горло, — шепчет Иззи утомленно, но не делает ни единой попытки уйти в свою каюту. Он позаимствовал в музыкальном зале барабан, перетащил его в каюту и время от времени начинает нервно выстукивать ритм. Успокаивает нервы. А может, заклинает морских божеств не гневаться на фальшивый пиратский корабль и уберечь от штормов. Раз уж настоящий заклинатель их покинул.       Люциус временами восхищенно прислушивается к этим ритмам и гонит от себя мысль, что в глубине души Иззи, может быть, такой же искренний артист, как и он сам. Люциусу не нравятся мысли о старпоме. Ему не нравится старпом, но чем больше времени он проводит в одиночестве (записывать умные мысли за капитанами — не в счет: они слишком увлечены своим новым положением — горизонтальным, с переплетенными ногами и руками, с взаимопроникающими мыслями и желаниями), тем чаще он думает, что старпом красив (пусть и не молод), умен (пусть и редко позволяет себе проявить это качество, чтобы не ущемить величия своего капитана) и, может быть, даже не так плох как план на будущее. Люциусу категорически не нравится такое будущее.              Они отплыли от порта несолоно хлебавши и неспешно двигались к следующему. Припасов было достаточно, атмосфера на борту была исполнена нежности и умиротворения. По крайней мере, именно такие фразы записывал Люциус под диктовку, не смея спорить с капитаном, наконец нашедшим свое место в жизни.       — Ты чувствуешь нежность? — спросил Люциус, проведя своим деревянным пальцем по плечу Иззи. Прикосновение получилось почти беспардонным, почти достойным дуэли. Иззи дернул плечом, словно отгоняя назойливую муху.       — Я остался на борту, — неожиданно начал он. — Потому что дрессированные собаки не бывают бездомными. Я слишком стар, чтобы учить новые трюки. Я бы сдох под забором.       Он не озвучил окончание мысли: если бы Эдвард имел хоть какое-то представление о великодушии, он бы пристрелил свою старую собаку, поблагодарив ее за верную службу.       — Ты не собака, — упавшим голосом произнес Люциус. — Никто не собака, кроме собаки.       Его захлестнуло горе и одиночество. Он снял с руки деревянный палец — смутное напоминание о каких-то других временах, когда он был счастлив, когда его обнимали и ласкали, когда жизнь не была такой определенно-бесперспективной — и запихал его в карман.       — И я не люблю собак, — прошептал он потерянно.       Иззи смерил его почти веселым взглядом:       — Я помолюсь Селене и поблагодарю её за то, что ты меня не любишь. Это было бы уже слишком.              Море целовало «Месть». «Месть» обнимала море. Люциусу снились жаркие сны, от которых он просыпался едва ли не в слезах. Воздержание не было его сильной стороной. Строго говоря, он вообще никогда в жизни не сталкивался с воздержанием. Даже если поблизости не было горячего и желанного мужчины, он всегда мог зайти в бордель, разговориться там с хорошенькой помощницей хозяйки и предложить свои услуги писаря или художника. А взамен получить не только увесистую горсть монет, но и теплые, лишенные плотской страстности объятия мягких рук, упругих грудей, щекочущих висок локонов.       Люциус подумал, что рано или поздно окажется при смерти с этим грёбаным воздержанием. И тогда ему будет уже совершенно плевать, умрет он от него или от удара мечом под рёбра.              — Покажи свой палец. Тот, которого нет, — говорит Люциус. Он выпил один глоток рома, и его мгновенно развезло. Это всё оттого, что никто к нему не прикасается. Даже Эдвард не хлопает его дружески по плечу — и правильно делает, никакой дружбы между ними уже никогда не будет, Люциус слишком хорошо помнит оглушающий удар под дых и звон в ушах, когда его спина буквально расплющилась о волны под бортом.       — Покажи свою гордость, ту, которой нет, — отзеркаливает Иззи. Его взгляд полон презрения. Эдвард и Стид целуются на фоне сочного, почти вульгарного в своей яркости, заката. У Люциуса во рту горько от рома и от пустого томления. Глаза щиплет от ветра. От ярости.       — Нас здесь двое, что такого, если мы… — шипит он, не узнавая собственный голос.       — Это ты так за мной поухаживать решил? — фыркает Иззи, и презрение буквально переливается через край. Иззи хочется взяться за горло от подступающей тошноты. Руки капитанов бродят по шелковым одеждам, обещая их телам скорое освобождение.       Люциус исторгает придушенный стон.       — Мы все устали, Сприггс, — неожиданно мягко говорит Иззи. — Иди поспи. Пожалуйста. Тебе надо поспать.       Люциус знает, что ему надо поспать, но его сны полны прикосновений, которым неоткуда взяться. Он с тоской думает, что концепция раненого целителя как нельзя идеально описывает его самого: он с таким искренним рвением помогал всему экипажу, включая капитанов, излечить душевные раны, что на самого себя сил и не осталось. Он думает, что мог бы попросить помощи у Стида. Тот уже взрослый и повидал всяких чудовищных вещей в своем аристократическом прошлом. Неужели он откажет Люциус в парочке уютных объятий. Нет, отбрасывает Люциус эту идею. Совершенно исключено.              В следующем порту Стид почти ответил нескольким кандидатам согласием, но снова что-то его не устроило. Люциус был в бешенстве. Он уже надеялся, что на борту появятся новые лица… новые руки. Новые голоса и теплые, приветливые объятия. И разочарование ударило по нему слишком сильно. Он проорал что-то невразумительное в адрес обоих капитанов и с жутким топотом унесся в самый низ корабля, в самый пыльный угол трюмов. Он чихнул и обнаружил там неприкаянный мешок специй, оставшийся еще от Таракана. От воспоминаний о волшебной стряпне бывшего кока Люциуса скрутило так, что он по-настоящему почувствовал приближение смерти.       Иззи нашел его через несколько часов. Принес флягу с водой и сладкую коврижку, которую они совместными усилиями испекли на днях. Ей положено было томиться несколько дней в темном месте, чтобы дойти, и вот теперь коврижка оказалась не просто съедобной, но нежной и ароматной.       В темноте трюма Иззи не мог увидеть измученного и заплаканного лица Люциуса. Он просто протянул ему угощение и воду и сказал что-то сквозь зубы, не то неодобрительное, не то утешительное.       Люциус тяжело выдохнул, прожевал кусок, еще один. Иззи собрался было уйти, поняв, что писец пока не собрался отдать богу душу. Но тут Люциус решился. Сморозить глупость, конечно же.       — Я тебе совсем не нравлюсь? — спросил он с набитым ртом.       — Сприггс, — устало выдохнул Иззи. — Если бы ты не нравился мне совсем, то уже бы кормил рыб своими потрохами. Ты не так бесполезен, как я думал, и я это ценю.       — Сука, — коротко выплюнул Люциус. — Я не о том, что мы классно готовим обеды и штопаем паруса.       — А. О, — Иззи опустился на доски, не в силах долго стоять, опираясь на трость.       — Что не так? Это корабль, нас всего двое, — вкус едкого раздражения на языке мгновенно перебил мимолетное удовольствие от пряной коврижки.       — Я не смог бы тебя больше уважать, если бы мне пришлось засунуть член тебе в глотку, — выпалил Иззи. — Или, не дай боже, в зад.       — А ты меня уважаешь? — в голосе Люциуса прозвучало искреннее удивление. — Вот уж не думал.       Иззи промолчал, и Люциус продолжил с коротким смешком:       — Но это я мог бы засунуть тебе что-нибудь в зад. Не только член, знаешь ли. Не стоит мыслить слишком банально.       — Сприггс. Остановись, — угрожающе проскрипел Иззи. — Я не смог бы считать тебя равным.       — Какой же ты мудак, — прошептал Люциус и умолк, отвернувшись.              «Месть» качалась на тяжелых свинцовых волнах на расстоянии вздоха от шторма. Чудом Иззи удалось изменить курс, так что в шторм они все-таки не попали. Люциус тревожно выглядывал с нижней палубы и зябко ёжился. Иззи выглядел взбудораженным, воодушевленным даже. Как будто они снова были пиратами и готовились к столкновению с неприятелем.       Люциус подошел к нему сзади, всхлипы ветра скрадывали звук его шагов. Резко развернув старпома за плечо, он впился в его губы не поцелуем даже, а каким-то злым, голодным и обиженным укусом. Реакция последовала мгновенно. Иззи едва ли успел понять, что произошло, он просто машинально ударил противника под дых, так что Люциуса отшвырнуло на несколько футов, прокатив по скользким от влажности доскам.       Иззи часто заморгал, нахмурился и неуверенно приблизился к Люциусу, который даже не собирался вставать. Протянув ему руку, он выжидающе посмотрел, затем, перенеся вес на трость, редко поднял писца на ноги. Тот часто болезненно дышал, согнувшись пополам, но, кажется, больше не собираясь падать.       — Сприггс… Люциус. Что за хрень с тобой происходит? — с не свойственным ему участием спросил Иззи и неуверенно добавил. — Тебе нужно показаться врачу. В этой стране же есть врачи?       Люциус попытался выпрямиться и неловко оперся ладонью на его плечо, чтобы не свалиться снова. Затуманенными болью глазами скользнул по его лицу. И проговорил:       — Иззи. Мне нужна твоя помощь.       — Я не буду тебя ебать, — вполголоса ответил Иззи. Всё его воодушевление словно сбило тугой плетью соленой воды.       — Обними меня, — прошептал Люциус.       Иззи передернуло. Но он всё же протянул руки, едва ощутимо уложив их на спину писца. Тот вцепился в черную кожу жилета с удушающей силой. Иззи пропустил вдох и закашлялся, но не отстранился. Где-то под ребрами заворочался гнилостный ком, защипало глаза. Иззи стиснул зубы и стоял, окаменевший, пока дыхание Люциуса не выровнялось, пока он не нашел опору в собственных ногах и не отстранился, выпрямившись во весь свой огромный рост. Иззи вздрогнул как от удара, когда Люциус, прежде чем уйти вниз, сказал:       — Ты меня просто спас.              Люциусу заметно полегчало, с тех пор как он решился обратиться к Иззи — как к равному, вот что он держал в голове. Они не были командиром и матросом — они были равны на этом богом и флотом забытом корабле. Порой казалось, что и капитанами тоже. Люциус готов был поверить, что «Месть» остается на плаву благодаря одной лишь силе их чистой и страстной любви. Но также он не против был верить, что это Баттонс, уходя, наложил на судно заклятие непотопления и приплатил русалкам за то, чтобы они чистили днище от ракушек, подталкивали парусную красотку в нужные течения и не позволяли ей удрейфовать в открытый океан.       Люциус больше не чувствовал себя в открытом океане одиночества. Он старался не злоупотреблять отзывчивостью старпома, но раз в несколько дней все равно подходил к нему и, потупив взор, протягивал руки, тихо спрашивая: можно? Иззи выдыхал через нос, сжав губы в тонкую линию, и раскрывал объятие.       Стид время от времени подмечал: о, Люциус, ты так бодр, рад, что ты хорошо себя чувствуешь и снова можешь вести летопись нашего плавания. Да, капитан, бросал Люциус и старательно выводил строчку за строчкой. Всё было просто чудесно. Иззи обнимал его не слишком крепко, но не противился крепости его собственного объятия. И никогда не отказывал.       Вот только в остальное время: на кухне, во время мытья палуб, при работе со снастями — Иззи стал всё чаще срываться на Люциуса. Он огрызался на неудачно поставленное ведро (я тут тростью чуть не зацепился!), на не ту приправу в похлебке, на криво завязанный узел. Люциус не принимал его вопли близко к сердцу: он привык оценивать отношения по действиям, а не по словам, и действия Иззи, объятия, говорили о том, что у них всё в порядке. Иногда Люциус, дающий самые полезные советы всем вокруг, был поразительно слеп касательно собственных отношений с людьми.              — Из, у тебя всё в порядке? — поинтересовался как-то Эдвард, прогуливаясь по палубе и намечая курс к новому порту. Они уже некоторое время плыли по Средиземному морю и размышляли, куда направиться — в сердце Европы или к опасным и чарующим османским берегам.       — Конечно, босс. А что, какие-то замечания? — Иззи вытянулся едва ли не по стойке смирно, проклиная трость, которая была в этот момент совершенно не к месту.       — Нет, просто ты последнее время так громко орешь, — задумчиво протянул Эдвард, раскуривая трубку. — А ведь орать здесь совершенно не на кого.       — Сприггс, босс. Косячит на каждом шагу, — отвечал Иззи с напускной уверенностью в голосе. — Я же говорил, что толку с него чуть.       — Не будь к нему строг, Из, он делает свою работу, — напутствовал Эдвард, прежде чем удалиться с палубы.       Едва Иззи вошел на камбуз, чтобы проверить булочки в духовке, как его схватили за шиворот, развернули и прошипели прямо в ухо:       — Толку, значит, чуть?!       Иззи весь подобрался, раздувая ноздри. Где-то внутри себя он с ужасом подумал, что тело, выученные реакции — всё ему отказывает. Иначе Сприггс уже валялся бы на полу, корчась от боли, прежде припечатавшись спиной к раскаленной плите. Но Иззи стоял не шелохнувшись, и только цепкие пальцы — девять живых и один деревянный, — требовательно и зло перебирали ткань рубашки на его плечах и толкались в кожу жилета на лопатках, боках и пояснице.       — Булочки, — прошептал Иззи, чтобы переключить внимание Люциуса.       — Булочки готовы, смазаны маслом и накрыты пергаментом, — томно пророкотал тот. Тогда сквозь рукава Иззи ощутил масляную жирность пальцев. Рубашка будет безнадежно испорчена.       — Сприггс, перестань, — примирительно сказал Иззи, отстраняясь. — Угомонись.       Но Люциус качнул всем корпусом и повернулся так, что теперь Иззи был прижат задом к краю стола. Скользкие пальцы неловко схватились за его пояс, неловко, оскальзываясь, развязали шнуровку, резким движением приспустили кожаные штаны.       Иззи готов был поклясться, что еще мгновение назад он ничего такого не ощущал, но прямо сейчас, когда в его мозгу не осталось ничего, кроме душного запаха кокоса, все его внимание сжалось до одного его члена, горячего и твердого, как ёбаная плита, где пеклись ёбаные булочки, замешанные ёбаным Сприггсом.       Пальцы Люциуса собственнически сжались на основании члена и заскользили вверх, остановились, не прикасаясь к головке, и вернулись обратно. И снова. Люциус дышал размеренно и словно даже не возбужденно. Его дыхание холодило шею.       — Люциус. Я серьезно… — голос Иззи сорвался, скрипнув на последнем слоге, и всю серьезность из него вымыло, как будто из ведра плеснули соленым, горчащим даже возбуждением.       Люциус скользил то сжатыми пальцами, то раскрытой ладонью, останавливаясь на долю мгновения, и тогда Иззи невольно толкался в его руку, снова ища движения. И повторял сквозь стоны и всхлипы:       — Прекрати. Остановись. Люциус.       — А то что? — ядовито вопрошал тот. И не получал ответа.       В конце концов, вдоволь надразнившись, он принялся двигать рукой с нежным остервенением, и слова Иззи смешались в водопад полуразмокших согласных, глухих и шипящих. Всё это время он цеплялся за плечи Люциуса кончиками пальцев, словно боялся обжечься. Когда же с последним толчком ладони по голой плоти его накрыло, он издал утробный рык, так и не разжав зубов, не выпустив крик наружу, и всем телом вжался в Люциуса, обняв его за лопатки, сжимая ребра, точно желая разрушить, разломать их голыми руками.       Мгновенно сникнув, растеряв всю свою ярость, Люциус прикоснулся губами к виску Иззи, медленно натянул обратно его штаны, неуклюже зашнуровал тесьму, застегнул пояс и нерешительно качнулся назад, не поднимая глаз. Иззи не проронил ни слова, не остановил его. Взял поднос с еще не остывшими булочками в одну руку, трость в другую, и, покачивая бедрами, поковылял в капитанскую каюту. И плевать ему было, что еще не время ни для ужина, ни даже для полдника.              Несколько дней Иззи вел себя как ни в чем не бывало. Покрикивал на Люциуса. Делал ему замечания почем зря. Подсказывал, какую специю добавить сегодня в бульон. Люциус упрямо избегал его прямого взгляда. Старался ничем не вызвать лишнего недовольства. Наконец улучил момент, когда «Месть» не предпринимала явных попыток утопить их или из чистого хулиганства насадиться на подводный хуй вулканического происхождения, и подошел к Иззи.       — Давай поговорим?       — А что же не обнимемся? — ответил старпом так ядовито, что у Люциуса запершило в горле. — Поимел меня, Сприггс? Обниматься теперь… западло?       Люциус вздрогнул от неожиданно грубого, плоского слова. Как будто оно прилетело с суши, срезав плоть с нежного моря, обнажив нечто отвратительное.       — Нет. Давай. — Люциус подался вперед, но Иззи уперся ладонью в кожаной перчатке ему в грудь.       — Давай поговорим, — вернул он.       Люциус замялся. Ветер трогал его лицо, и он горело от этих прикосновений.       — Мне кажется, или я сделал что-то не так?       — Философские вопросы — это явно не ко мне, — ответил Иззи ровным тоном. — Сходи к своему капитану.       Люциус накрыл рукой ладонь, все еще упиравшуюся ему в грудь. Иззи скривился:       — Прекрати, — затем убрал руку и переступил с ноги на ногу.       — Мне казалось, ты не против, — не то смущенно, не то раздраженно сказал Люциус.       Иззи выдыхал через нос, пытаясь подобрать слова. Сходить к Боннету и попросить зачитать умную цитату из умной книги с каждой секундой становилось все более желанным решением.       — Мне нужно знать, что ты остановишься, когда я тебя попрошу, — наконец произнес он.       — Но тебе нравилось, — все более раздраженно настаивал Люциус.       — Ты меня слышишь? Привет, я здесь, — Иззи потер переносицу пальцами, одетыми в черную кожу. — И я говорю, что хочу, чтобы ты остановился.       Люциус встревоженно вздохнул и посмотрел Иззи в глаза. Тот отвел взгляд.       — Да. Да, я понял тебя.       — Нужно какое-то слово. Которое ты точно услышишь, — продолжал Иззи.       — Какое-то слово, которое нельзя будет принять за игру и капризы? — Люциус посерьезнел.       — Да. Стоп-слово. Что-то, чего я никогда не произнес бы ни трезвым, ни в бреду.       — Хочешь сесть? — Люциус скользнул взглядом вниз. Иззи где-то оставил свою трость, и с каждым словом ему было все сложнее сохранять равновесие.       — Нет. Я хочу придумать слово. Которое защитит меня…       — От меня? — Люциус звучал почти испуганно.       — От непредвиденных последствий, — пояснил Иззи. Люциус невольно фыркнул: ну да, отмывать сперму от кожаных штанов — не самое ожидаемое последствие посещения корабельной кухни. Он оставил эту шутку при себе.       — Обещай, что остановишься, как только услышишь моё слово, — Иззи звучал серьезно и выглядел почти старым. Люциусу хотелось огрызнуться, бросить легкомысленное «а то что?». Но он лишь кивнул.       Они сели на ступени и принялись перебирать слова. Ни одно не было достаточно неожиданным. На каждое из них Люциус вспоминал какую-нибудь байку про свои постельные похождения, принимался смеяться и краснеть от удовольствия. Иззи уже отчаялся найти хоть какое-то слово.       Вдруг дверь из капитанской каюты открылась, оттуда лениво выплыл Эдвард в нежно-розовом камзоле и таких же бриджах.       — Стид, — ледяным голосом произнес Иззи так тихо, чтобы его слышал лишь Люциус. Тот смерил Иззи недоуменным взглядом. Хотел было что-то спросить. И вдруг исполнился понимания. Ответил:       — Принимается. А теперь я могу тебя обнять?       — Не здесь, — отрезал Иззи и тяжело зашагал к Эдварду.              Люциус ощущал, как с каждым новым объятием Иззи расслабляется в его руках, под его ладонями, как тают невидимые решетки, лезвия, сети, которыми Иззи отгораживался от внешнего мира. С отстраненным ужасом Люциус наблюдал, как эти решетки выстраиваются в новые схемы будущего в его воображении, как эти лезвия отсекают прошлое, срезают с его кожи окаменевшую тоску и скорбь. Как эти сети увлекают его, опутывают, укачивают в безопасности и безвыходности своих ячеек.       Порты встречали их звуками и огнями, но Люциусу больше не хотелось новую команду. Он с затаенным страхом ожидал, когда же Стид найдет тех, кто действительно сможет прижиться на «Мести». Но он не находил.       Люциус находил в себе оглушительное томление. Наобнимавшись вдоволь, он поймал себя на том, что пора углубить отношения. Иззи не собирался ничего углублять. Изредка Люциус позволял себе коснуться его ладони, щеки, плеча — и получал в ответ тяжелый взгляд. За этим взглядом определенно скрывалось стоп-слово, но Люциус предпочитал тешить себя фантазией, что это он сам не сделал ничего большего, он сам отказался продолжить.              Где-то неподалеку от Сицилии Люциус запустил ладони Иззи под пояс, вытащил подол рубашки, шумно дыша ему в шею. Иззи замер, как собака, услышавшая выстрел. Люциус вспомнил разговор про собак и заставил себя не расстраиваться. Он убрал руки, посмотрел на Иззи из-под ресниц и сказал напевно:       — Я тоже знаю разные трюки. Почти как дрессированная собака. Только я лучше собаки.       — Не сомневаюсь, — проскрипел Иззи.       — Хочешь, покажу? — осмелел Люциус.       Иззи снова задышал через нос, не в силах разжать губы.       — Я помню твое слово. Я остановлюсь в любую секунду, — заверил его писец.       — Не хотелось бы повторяться, но я не считаю уместным ебать тех, с кем ем из одной миски, — выплюнул Иззи. Может, это был выстрел.       — Не хотелось бы повторяться, — едва ли не взвизгнул Люциус. — Но ты не собака, и у нас на корабле тарелочки!       — Хорошо, — выдохнул Иззи.       Сицилия была хороша: красивая, дерзкая, пугающая. Абсолютно бестолковая. Кажется, никто тут не жаловался на жизнь, и никто не хотел ее изменить. Но «Месть» задержалась в порту на пару недель: Стид решил перевести дух и прикинуть, что же он делает не так, проводя свои интервью с соискателями. А заодно они с Эдом отправились пробовать итальянские вина и угощения, истосковавшись по изысканной кухне Таракана (пусть и были рады за него, когда он сошел на берег еще в Пуэрто-Рико с явным стремлением открыть кафе — обязательно с медицинскими консультациями для страждущих и быстрыми швами для раненых).       Люциус наврал с три короба о том, что собирается учить Иззи читать и писать и поэтому не пойдет с капитанами на берег. Мол, у вас отпуск, а мы тут потрудимся на благо корабельного будущего. «О, тимбилдинг!» — просиял Стид и отстал от писца.       Иззи и так умел писать, пусть и с трудом.              Люциус сам до конца не понимал, какие из огромного арсенала своих чудесных постельных трюков он может показать Иззи, не разрушив создавшееся между ними хрупкое равновесие. Он убеждался, что оно хрупкое, каждый раз, когда его руки касались плеча, талии, ладони Иззи. Когда его губы обжигали черную ласточку на его шее. У ласточки была белая голова, и Люциус спросил, что это значит.       — Что рассудок нужно держать холодным, чтобы твое тело могло нести тебя туда, куда нужно, — объяснил Иззи.       — Твой рассудок не так уж и холоден, судя по твоим красным щекам, — фыркнул Люциус.       — Я обгорел, — отрезал Иззи. — Тут солнце какое-то злое.       — Прямо как ты, — поддел Люциус.       — Если тебе что-то не нравится…       — Мне всё нравится! — примирительно воскликнул писец. «Особенно ты», — едва не сорвалось с языка. Язык, к счастью, был уже занят исследованием все той же ласточки. Иззи замирал в ужасе, когда Люциус пытался потянуться к застежке его жилета.              Спасаясь от дневного солнца и непривычных вечерних ветров, они перетащили любимый матрас Люциуса в музыкальную. Уселись на нем, и Иззи принялся барабанить пальцами по маленькому джембе.       — Какой трюк твой любимый? — спросил писец, чувствуя себя в тупике.       — Например, разрезать шелковую рубашку на противнике одним росчерком клинка, — Иззи взмахнул рукой. — Хочешь покажу?       — Спасибо, я видел, — слегка испуганно признал Люциус. — Мне тоже нравится раздевать любовников…       — Но я тебя не… люблю, — смутился Иззи, зацепившись за громкое слово.       — Боже, хоть одна хорошая новость за последнюю вечность! — усмехнулся Люциус беззлобно. И всё же повернулся к Иззи так, чтобы удобно было расстегивать его дурацкий душный жилет, дурацкую темную рубашку с так и не отстиравшимися жирными пятнами от кокосового масла и развязывать его дурацкие кожаные штаны.       Иззи нервничал, Люциус понимал это безо всяких стоп-слов.       — Тебе обязательно меня раздевать? — выдал он неожиданно, когда Люциус уже стянул с него жилет и штаны, оставив рубашку.       — Ты хочешь чего-то другого? — Люциус уставился на него с неподдельным вниманием.       Иззи молчал.       — Ты вообще спал когда-нибудь с… мужчинами?       — Разве ж тут уснешь, когда полный корабль вас таких олухов наберется? — фыркнул Иззи. Он подобрал колени, обнял их руками и в полумраке выглядел лет на пятнадцать младше — почти ровесником Люциуса. Люциус резко почувствовал себя старым и утратившим ориентиры. Он весь закаменел, больше не чувствуя ни уверенности в своем теле, ни огня в своем воображении. Если бы у него был здесь близкий человек, кто-то вроде Пита, он мог бы сказать: кажется, ты заигрался, детка.       Ему подумалось, что Иззи просто завидует своему капитану — что у него теперь есть что-то его личное. Что-то, чего нет у Иззи.       Он плавно перешагнул коленями по матрасу и оказался у Иззи за спиной. Мягко опустил ладони на плечи, принялся массировать, спускаясь к лопаткам. Иззи перестал дышать. Проговорил сквозь зубы:       — Только Черной Бороде позволено смотреть мне в спину, стоять за моей спиной…       — Лежать тоже? — не удержался Люциус. Его давно мучил этот вопрос.       — Сприггс, — произнес Иззи угрожающе.       — Ты с ним спал? — Люциус ощутил во рту кислый привкус ревности.       — Если я правильно понял твой вопрос, то нет. Черная Борода меня не ебал. Я его тем более.       Люциус замер, едва касаясь кончиками пальцев ткани рубашки. Иззи не остановился:       — Только таким ебанутым, как вы, могло прийти в голову устраивать на корабле дом свиданий.       Казалось, Иззи не собирается умолкать, так он распалился, сердито выплевывая ругательства и претензии в адрес всех, кто когда бы то ни было посмел испытывать нежные чувства в адрес другого. Наконец Люциус не выдержал — обнял его за плечи и повалил на бок, шепча на ухо милую, ласковую чепуху, успокаивая, как ребенка в истерике.       Освободив одну руку, провел ею по боку Иззи, до бедра, невесомо обвел плотную мышцу, снова скользнул вверх, на поясницу, затем ниже.       — С-с-с… — зашипел Иззи. Люциус вернул руку на его поясницу и замер. Но Иззи лишь выдохнул. — С-сука.       Сердце Иззи билось с пугающей скоростью, в горле застрял ком. Наконец он вспомнил, то, что давно уже выучил: никакого Черной Бороды больше не существует. Прошептал:       — Никому не позволено смотреть мне в спину.       Его трясло. Люциус резко поднялся, увлекая его с собой, пересаживаясь так, чтобы быть у Иззи перед глазами.       — Извини. Давай закончим, ничего не выходит.       Иззи с трудом выравнивал дыхание и не отвечал. Люциус продолжил:       — Мне нравится с тобой обниматься, я не хотел всё испортить.       — Я бы хотел. Тебя. С тобой. Что-то, чего никогда не делал.       — Тебя трясёт. Не стоит.       — Ты знаешь трюк, чтобы не трясло? — ухмыльнулся вдруг Иззи.       — Знаю, — грустно сказал Люциус.       — Какой? — Иззи выглядел заинтересованно.       Люциус поджал губы и сел на матрас плечом к плечу с ним.       — Он слишком сложный, — выдал он наконец. — Давай попробуем что-то попроще.              Люциус рассудил, что в отсутствие капитанов все помещения корабля в равной мере принадлежат всей команде, а потому следующим утром притащил упирающегося Иззи не просто в их каюту, а в самый что ни на есть секретный гардероб. Иззи решил воздержаться от комментариев. Но его лицо было и так достаточно красноречиво.       Люциус поставил Иззи перед ростовым зеркалом и встал за его спиной.       — Ты меня видишь. Тебя не трясет? — начал он, обнимая его за талию, властно проводя ладонями по плечам и предплечьям до самых запястий.       — Трясет, — хмыкнул Иззи.       — Я не чувствую.       — Да, потому что это от негодования.       Люциус удивленно приподнял бровь, Иззи увидел это в отражении и уточнил:       — По-моему, ты развратная сучка. Тебя, правда, возбуждает смотреть в зеркало?       — Что меня возбуждает, я тебе когда-нибудь потом покажу, — едва ли не обиженно фыркнул Люциус. Его пальцы тем временем с каким-то даже проворством расстегивали, развязывали, стаскивали. Иззи переступил ногами, выпутываясь из кожаных штанин. Сапоги он предусмотрительно оставил за дверью гардеробной — ему показалось невежливым заходить в тайное любовное гнездышко капитанов в уличной обуви.       Когда вся его одежда оказалась на полу, он вздрогнул и развернулся, буквально прячась в объятии Люциуса от оценивающего взгляда из зеркала — то ли его, то ли собственного. Его руки цеплялись за свободную кофту Люциуса, за его льняные штаны — сдергивали, стягивали, прикасались. Вдруг Иззи замер, невесомо растопырив пальцы поверх чужой поясницы. Его член совершенно не был тверд.       — Ты меня не хочешь? — спросил Люциус таким тоном, каким спрашивают, отказался ли сегодня пациент от еды или уже пошел на поправку.       — У меня нет сил. Хотеть. Что бы то ни было, — отрывисто произнес Иззи и, отстраняясь, потерял равновесие, едва не рухнул спиной назад, в ледяную зеркальную гладь.       — Эй, — прошептал Люциус. — Останься со мной. В зазеркалье холодно и одиноко.       И обнял его, крепко прижимая к себе, обнаженная кожа была теплой и мягкой, несмотря на годы любовной пляски с морским ветром и едкими слезами океана.              На следующий день Люциус подошел к проблеме с другой стороны. Призвав на помощь весь свой природный артистизм, он принялся живописать Иззи процесс. Объяснять, как в цивилизованном мире происходит секс — без заморочек на тему уважения, исчезающего в глубине чьей-то задницы вместе с погружающимся туда же членом.       — Тебе обязательно об этом говорить? Ты обещал показывать свои трюки, — утомленно протянул Иззи.       — Я показываю. Трюк номер триста восемнадцать, разговоры о сексе.       — О. Красиво. Я не понял. Извини, — Иззи едва ли не хрюкнул от смеха.       Люциус увлекся и перестал так сильно переживать. Его глаза загорелись, и Иззи тоже слушал его взволнованно и заинтересованно.       — Ха, у тебя стояк, — фыркнул Люциус, сверкая глазами. — И кто тут развратная сучка?       — По-прежнему ты, — ответил Иззи, и вместо насмешки в его голосе прозвучала нежность.       Нежности были исполнены и пальцы Люциуса, когда он прикоснулся к телу Иззи, когда медленно и осторожно принялся ласкать его. Они стояли на коленях на матрасе в бывшем музыкальном зале, Иззи прикрыл глаза и подался вперед, опираясь на грудь Люциуса, несмело отыскав его самого шершавыми пальцами. На его губах то и дело вспыхивало: с-с-с… — но следующая согласная, которой Люциус в глубине души боялся до чертиков, так и не достигла языка.              — Я не буду тебя ебать, — вдруг говорит Люциус, сидя напротив Иззи на камбузе. На плите шкворчит жаркое, они уже измучились ждать, когда пожилая свинья, купленная в портовой лавке, соизволит прожариться.       Иззи морщится в кружку с кофе. Не задает ни одного вопроса. Люциус говорит резкими фразами, как бусины нанизывает.       — У тебя в голове вся эта хуйня. Про уважение. Она никуда не денется. Сколько бы я тебя ни облизывал…       У Иззи мурашки бегут по спине, по рукам, бесцеремонно врываются в пах и осыпаются вниз по бедрам, икрам, до самых кончиков пальцев. В том пальце, которого нет, он ощущает фантомные мурашки. Люциус действительно облизал его с ног до головы. И палец, которого нет.       Иззи облизал его в ответ. Не так уверенно. Не так смело. Не так всепоглощающе.       Но обрубок указательного пальца на его губах ощущался запредельно интимно — может быть, если бы Иззи взял в рот нечто более внушительное, это не было бы настолько же продирающим. Он кончил практически сразу, когда ощутил во рту скользкую кожу заросшего рубца. Мурашкам не понравилось на полу, и от этого воспоминания они ринулись обратно, вверх, по ребрам, ключицам и шее, до самых ушей.       — Мне нравится заниматься с тобой любовью, — продолжает Люциус. Иззи тихо шипит, его шипение смешивается с голосом покойной свиньи на плите.       — Но я хуй знает, чем ты, — это слово он произнес с нажимом, словно штормовой волной окатило. — Занимаешься со мной.       Иззи закрывает глаза. Голос Люциуса омывает его теплой мыльной пеной. На днях они настолько потеряли совесть и честь, что наполнили капитанскую ванну и обнимались в ней битых полчаса, пока вода не остыла. Просто обнимались, скользя руками друг по другу, не помещаясь в блестящей лохани, но и не желая отстраниться друг от друга. А потом, мокрые, ввалились в тайную гардеробную, и Люциус стоял за спиной Иззи и, вжимаясь в его поясницу, дрочил ему, глядя прямо в глаза сквозь отражение, безмолвно шепча в мокрые волосы: смотри, смотри, смотри. Иззи смотрел, смотрел и смотрел. Ему показалось, что от его горячечного крика зеркало разбилось.       Иззи хочется протянуть руку, положить ее поперек рта Люциуса: заткнись, заткнись, заткнись. Но он слушает, завороженный. Свинья источает дивные пряные ароматы: они сыпали приправы наугад, переплетая пальцы, сцеловывая с них пепел иссохших нездешних трав.       — Я просто боюсь. Что как только я. В тебя, — Люциус неопределенно шевелит пальцами. На взгляд Иззи, слишком определенно.       — Ты оторвешь мне хуй.       — Стид, — роняет Иззи, плотно сжав веки. Под ними пляшут серебряные пятна. Как капли раскаленного свинца. Таким пытала инквизиция в средние века. Каких-то триста лет назад. Буквально вчера. Иззи трясет.       Люциус опрокинул чашку с ягодным отваром, чуть ли не кошачьим прыжком метнулся вокруг стола, прижал Иззи к себе, испуганно шепча: дыши-дыши-дыши. Иззи дышит. Деревянный палец холодит плечо даже сквозь рубашку. Горло тянет шейный платок с завязанным в него кольцом, который он носит, почти не снимая. Иногда всё же снимает. Время от времени. Когда чувствует себя… Иззи не может позволить себе эту мысль. Иззи не уверен, что хочет себя чувствовать.       Он чувствует Люциуса. Его руки крепко обнимают его тело. Люциус говорил, у них есть что-то общее: изъян тела, нехватка пальца, травма, мешающая им держать равновесие. Люциус левша, и отсутствие пальца мешает ему, правой рукой он пишет медленнее и далеко не так красиво. Левая рука все еще не научилась толком писать в новых обстоятельствах.       — Я попробую, — шепчет Иззи сквозь зажмуренные веки. — Не оторвать.       Люциус целует его в макушку и говорит тихо:       — Лучше начнем с пальцев, пальцы не жалко, мне же не привыкать… — и смеется коротко и жутко.              Всё кругом в масле. Доски пола, джембе, матрас. Всё кругом пахнет кокосом. На Сицилии нет никаких кокосов. Иззи хочется обратно на Карибы. Драться с британцами. Топить и грабить мирных испанских торговцев. Плеваться ядом. Пить гнусное пойло и обольстительно улыбаться Испанке Джеки — она любит, когда ее пытаются обольстить, даром что знает: это просто акт вежливости.       Иззи хочется, чтобы всё было простым и понятным: все мудаки, он один в белом плаще — ладно, в черном жилете, суть одна.       Иззи хочется…       — Поцелуй меня, — шепчет он хрипло.       Люциус целует — в шею, в плечо, в лопатку. Его пальцы проворны и бесцеремонны. Иззи кажется, что в мире ничего не осталось, кроме этих пальцев. Они дразнят его тело, он не хотел знать, что его тело вот так реагирует вот в таких местах вот на такие вещи. Он беззвучно смеется этой мысли. Он не хотел знать ничего о себе.       Люциус берет его в рот, отвлекая, увлекая, выпивая всё сопротивление и всю угрозу. Его пальцы неустанны и оттого беспощадны. Они перелистывают дни, они перелистывают последние бастионы его тела, как страницы книги, которая долго сопротивлялась, но все же позволила себя дочитать. Иззи кажется, что эта книга — Библия. Он ее так и не дочитал в юности, когда грамота была еще свежа в памяти и он мог читать быстро. Иззи было слишком страшно и грустно от такого чтения. От истории про Иуду особенно. Тело Иззи давно его предало. Иззи не хочет быть никем таким, библейским. Но ему нравится быть Библией. Люциус читает его в благоговении. Его ресницы трепещут, щекоча живот Иззи в самом низу.       Иззи таскает на шее платок и отказывается снять его. Люциус находит это возбуждающим. Люциус находит возбуждающим то, как Иззи солит суп, хромает, забыв трость в каюте, рычит на портового служку, когда тот слишком настойчиво предлагает всевозможные услуги от доставки пиццы до вызова проституток на борт. Люциус улыбается, облизываясь, и гортанно выдыхает: все проститутки уже на борту, малыш.       Иззи впускает в себя один, два, три пальца, впускает себя в горячий рот, впускает в свои мысли болезненные, несмелые, хромые глаголы. Сначала они стыдливо прячутся в сослагательном наклонении. Потом одеваются в соблазнительное будущее время. Наконец падают изо рта на влажную кожу Люциуса: сделай это.       Люциус медлит, поддавшись какому-то злому, из-под всей нежности и страсти проросшему порыву, и говорит по слогам: сде-лать-что?       — Выеби меня, — выдыхает Иззи ему в рот. Впускает свой язык в его рот. Впускает свои зубы в его кожу. Впускает его в себя.       Распахнув глаза, он видит над собой перекошенные лица Эда и Стида. Его так и тянет озвучить. Но последнее, чего он хочет, — это чтобы Люциус остановился, прекратил. Поэтому он просто криво скалится и страшно, счастливо смеется.       Капитаны удаляются, стиснув друг друга в объятиях. Они бы тоже посмеялись, если бы не были так потрясены. Иззи тоже потрясен: две недели были похожи на вечность, скользкую, пропахшую кокосом, пряностями, мыльной пеной и старыми страницами.       Прежде чем кончить, Люциус выскальзывает из него, сжимает их обоих трясущейся рукой и стонет, стонет, стонет Иззи в ухо. Иззи хочется услышать в этом стоне слова. Такие же, как те, что кружатся внутри его опустевшей головы.              Стид нашел несколько кандидатов в команду. Он назначил финальное интервью на следующий день. Едва придя в себя, Люциус пришел к капитанам и решительно заявил:       — Интервью будем проводить мы!       Стид удивленно поднял брови, ожидая продолжения. Люциус не медлил:       — Это же нам с ними работать!       — Похоже, мы что-то пропустили, да, Эд? — с добродушной ухмылкой сказал Стид.       — Ужасно интересно послушать, что именно, — оскалился Эд, пытаясь не заржать. — Но идея отличная, хватит тебе развлекать публику, пусть теперь административные единицы потрудятся. А то они тут совсем… заотдыхались.       Люциус ушел от капитанов в легком недоумении. Прильнув к всё ещё сонному, но уже одетому во всю свою кожу Иззи, он фыркнул, мол, капитаны совсем от рук отбились: хихикают, никаких серьезных разговоров с ними не наговоришь.       — Они нас видели, — отмахнулся Иззи, изучая карты. Он был решительно настроен вернуться в родное море и больше ни к какой Европе и близко не подходить. И даже капитанского гнева не боялся — в конце концов, Эд любил Карибы, он точно согласится.       Люциус чуть не подавился собственной слюной. Но вовремя спохватился. И решил никак не комментировать чудесное исцеление Иззи от зашкаливающей тревожности. Только глупая улыбка во весь рот могла выдать его восторг. Но, к счастью, Иззи был занят продумыванием дороги домой и не обратил внимания.              На обратном пути из Средиземного моря в Атлантику команда набралась на удивление быстро. Люциус и Иззи проводили свои короткие, четко продуманные интервью ласково и беспощадно. Они уже по паре фраз понимали, впишется ли кандидат в корабельный быт «Мести», придется ли капризнице по нраву. Команда получилась разношерстная, Иззи уже начал гневно плеваться ядом по углам, а Люциус потирал руки в ожидании глубоких душевных конфликтов, которые они со Стидом постараются излечить добрым словом, мудрой цитатой и атмосферой тепла и принятия.       Они отплыли из последнего португальского порта. Иззи стоял, облокотившись на фальшборт, и вертел в руках колечко с камнем. Люциус прижался к нему сзади, зарываясь носом в волосы, и спросил, что это за вещица. На шее Иззи, свободно повязанный, висел его любимый черный платок.       Помедлив, Иззи сказал:       — Ни любви, ни тоски, ни жалости.       Люциус вопросительно хмыкнул, Иззи нехотя объяснил:       — Наговор. Оберег. Заговоренный камень.       Люциус обошел Иззи сбоку и внимательно посмотрел ему в лицо:       — Ловец чувств? Ловушка для души?       — Вы, артисты, слишком образно мыслите, — недовольно протянул Иззи.       — Кто бы говорил, — просиял Люциус. — Ты так сыграл невозмутимость, когда заявились капитаны, что мне и не снилось.       — Я был занят. Более важными вещами, — Иззи даже не пытался скрыть сытую ухмылку. Он поднес кольцо к глазам, поймал на ободе луч солнца, а потом резко зашвырнул его в шипучие серебристые волны. Затем серьезно посмотрел на Люциуса:       — Ты как-то сказал, что мы с тобой родственные души.       — У пиратов нет души, — грустно улыбнулся тот. Потом улыбка стала шире. — Но у нас с тобой определенно есть сродство тел.       — Мы больше не пираты.       — Наконец-то ты заметил, — съязвил писец добродушно. Иззи словно не обратил внимания.       — Ты моя ловушка для души. Мне кажется, я…       Люциус затаил дыхание, боясь моргнуть.       — …может быть, тебя… Люблю.       Люциус зажмурился и попытался начать дышать.       — Что? — Иззи звучал растерянно. — Что с тобой?       — Люблю. Тебя. Наверно. Может быть. Вне всякого сомнения.       Люциус расхохотался, глотая соленый ветер и боясь прикоснуться к Иззи, боясь, что это сон, который вот-вот развеется во мраке пыльного трюма. Отсмеявшись, он сказал:       — Мы с тобой осилили самый сложный трюк. Помнишь. Чтобы не трясло.       — Меня всё равно трясет, — капризно, точно понабравшись от «Мести», проскрипел Иззи и поёжился.       — Иди сюда, — Люциус протянул руки, сгребая старпома в объятие, увлекая в медленный, мягкий поцелуй, в котором потерянная пиратская душа купалась, как в волшебном предрассветном свете.