Север—481

Мне кажется, будет неправильно говорить только обо мне после того, что произошло. Я не одна страдала и мне было далеко не хуже всех; к тому же, если я продолжу писать только о том, что случилось со мной, история потеряет свою целостность, поэтому, с разрешения номера Пять я хочу описать то, что было с ним. Если вы не знаете, как работает перемещение, я поясню: по сути, из-за использования «Север—481», Пятый вернул свои способности и даже улучшил их— пускай это было трудно, но он все также мог телепортироваться во времени и пространстве, а ещё— создавать «резервные копии миров». Всё вполне себе просто, — если не вдаваться в физические аспекты, то это выглядело так, будто парень руками создавал воронку, внутри которой мелькали люди и события. Когда она становилась достаточных размеров, он нырял в неё с головой и таким образом попадал в такой же мир, где были небольшие изменения в таймлайне. Так и вышло в тот раз. Не прошло и тридцати минут, как он оказался на той же лужайке, где когда-то потерял все, что имел; через пару секунд из-за угла вышли остальные, ругаясь и что-то друг другу доказывая. Забавно, как в одном месте он уже дважды что-то упускал— только теперь, я точно это знаю, все было куда хуже. В конце концов, одно дело— это выжить, когда твоя семья умерла: всегда есть шанс попробовать что-то сделать, смириться с произошедшим; а другое— это когда ты вдруг теряешь своего любимого. И теряешь не из-за жизненных перепутий, не из-за смерти или страданий, а по человеческой глупости, ведь вместе с ним ты теряешь и самого себя. Готова поспорить, что улыбка озарила усталое лицо Харгривза лишь на мгновение— мгновение счастья, которое вскоре испарилось, как и все наши чувства. Диего позже сказал одну очень интересную фразу об этом — «Когда ты долго мечтаешь о чём-то или добиваешься чего-то, ты неизбежно в этом разочаруешься. Достижение желаемого похоже на подъем на гору— ты думаешь, что будешь рад, когда достигнешь вершины, но, на самом деле, настоящее удовольствие можно получить лишь проходя эту странную и порой опасную дорогу. И лучше растянуть её на как можно дольше— ведь когда ты поставишь свою ногу на самый высокий камень, все закончится. Не будет больше никаких надежд, расстройств, моментов падения и силы, и тот груз, который ты тащил вверх, считая самыми важными и нужными вещами, неожиданно потянет тебя вниз— в те равнины, в те места, где ты сбивал коленки в кровь, просто чтобы продолжить подниматься. Ведь только там ты был по-настоящему счастлив— жаль, не заметил этого». Он объяснил им все, как было, про наши отношения не сказав при этом не слова— то ли ему было слишком больно, то ли он просто настолько боялся, что, освежив мой образ в своей памяти историями, его сердце обязательно треснет вновь. А потом потянулись долгие дни отчаянья. Раньше Пятый думал, что быть в одиночестве— это быть одному. Однако, несмотря на то, что он снова проводил много времени со своей семьей, с людьми, которых он считал своими друзьями, братьями и сестрой, на самом деле брюнет абсолютно один погрузился в океан своей собственной боли. Холодной, леденящей вены боли, той, которая затягивала его на глубину самого сильного страха и грусти, не давая при этом задохнуться или умереть, но заставляя чувствовать неутомимое желание смерти. Казалось бы— все они были так близко, а в тоже время— так далеко, так отчаянно далеко от него и тех переживаний, что колебали душу Пятого. Почти постоянно Харгривз лежал на диване, потому что иначе любая вещь в доме причиняла ему боль— он видел нас— или, вернее, меня— везде: в треснутых чашках, в выпавшем снегу, в беловолосых девушках, которые то и дело появились на улицах как назло прямо сейчас, в песнях «Новобранцев…», в своих собственных стихах и мыслях. Однако бездействие порой было куда хуже хоть малейшего взаимодействия с воспоминаниями: как минимум потому, что мягкие подушки дивана и кровати буквально пожирали Харгривза изнутри, затягивали в свою толщу и накрывали с головой. Внезапно мы оба обнаружили, что не могли быть теми, кем однажды представились на заправке— вся эта история так сильно изменила каждого из нас, что теперь, похоже, мы были просто сосудами, доверху заполненными ненужными историями и мгновениями, которые старались забыть. Однажды, когда он все-таки решился выйти на балкон просто, чтобы покурить, ему на глаза попалась пара. Это был не особенно высокий парень и девушка, которая все время норовила запрыгнуть ему на плечи и повалить. Они, не обращая внимания на остальных, игрались со снегом, целовались и обнимались, будто весь мир был не жестоким местом, которое ждало подходящей секунды, чтобы убить, а самой настоящей сказкой. Пятый даже не понял, когда стал сжимать балюстраду так жестко, что она затрещала, а его костяшки загорелись бело-красным. Это было так похоже на нас совсем недавно… Молодая пара смеялась во все горло, и вот уже на месте девушки была я, без куртки, с улыбкой до ушей, такая счастливая, что описать будет трудно, а вместо парня— Харгривз. Мой Харгривз. Когда-то мой. На ладошку парня упало что-то мокрое. Он с удивлением поглядел наверх, на крышу, но она была без дырок и выглядела вполне себе прочно. Затем до него дошло. Он плакал. Плакал впервые за уже несколько лет своей жизни, и плакал так, как никогда не из-за чего— слезы лились из глаз без остановки, глупые, горячие, соленые; в них не было смысла, но и без них было некуда. Стесняясь, Пятый шморгнул носом и попробовал поскорее вытереть их с красных щёк тыльной стороной ладошки, позабыв про сигарету— она выпала из его худых, дрожащих пальцев вниз, на снег, а парень затрусился с ещё большей силой. Он ощущал, как на него уставились те, кто был снаружи, и всё равно не мог ничего с собой поделать. Это просто было вне его контроля— та самая любовь, которую он считал выдумкой все свое детство, взяла его в свою власть, показав, что она может быть куда хуже смерти, ненависти, злости… —Боже, —шёпотом пробормотал Харгривз, кусая свои губы и вдыхая морозный воздух. —я никогда ничего у тебя не просил, но просто скажи… в чем была проблема? Может…я был ею? Может, я был проблемой, может, я… —произнося эту фразу он вновь задыхался от слез, но его это уже не волновало. —я, да? Я был проблемой, я… Я… Я… Это всё я… Мир больше не мог вынести его. Запястья горели огнем, призывая вернуться к единственному знакомому способу, который помогал с этим справиться, а плач только продолжался, нарастая и нарастая. «Может, это я… Я проблема»… Даже ребенком он так не плакал; «проблема во мне…». просто не умел, не понимал, чем это может помочь, а тут… А тут иначе было нельзя. Борьба была окончена. «Проблема во мне, черт подери…» . И не в его пользу. Совсем не в его.