Княжна II

      — Тили-тили…              – Тлали-тлали!.. — вторил Ольге сын, который от квадратной коробки телевизора не хотел отходить, хотя уже и потел в дутом комбинезоне с шуршащими штанами. Белова тянула Ваню к выходу, но осторожно, чтоб он не упал и не заплакал от встречи с полом, на который последний раз падал добрые полгода назад.              — Пойдём, Ванюш. Это мы не проходили…              Продолжение сын точно знал, но произнести толком не мог — во рту была каша, а точнее, главная причина, по которой Оля решила водить Ваню к логопеду. Врача ей советовала Тома — у Кири больше двух слов вообще не получалось что-то говорить, и этим он маму волновал до такой степени, что родившая в ноябре Филатова не знала, за что хвататься — за букварь старшего сына или пелёнки младшей дочери, Настеньки.              — Это нам…              — …Не задавали!.. — подсказала Оля высоким голосом, каким сыну обычно сказки читала, и выключила телевизор.              Кассета страшно зашуршала, зажевалась, и звук, который Ваню пугал, — иногда вплоть до сырых штанишек — поторопил мальчика к дверям. Белова тому была только рада; к Никитиной было лучше не опаздывать.              Оля до сих пор помнила хорошо, как в один из предпраздничных новогодних дней, когда Москву накрыло мощным снегопадом, отчего машины друг в друга влетали, подобно кеглям, они с Ваней и Максом опоздали к логопеду на семь минут.              Вера Алексеевна не пустила. Не побоялась даже хмурого взгляда Карельского, который за спиной Ольги стоял, может, не рамой два на два метра, но возвышался вполне себе уверенно. Оттого — и пугающе.              Вера Алексеевна не поддалась:              — Вы планы сорвали не мне, Ольга Евгеньевна, — подметила логопед, как будто дротики пуляла, а не говорила: — Вы планы сорвали, в первую очередь, самой себе.              То для Оли было жестоким, но очень справедливым уроком, который, думала, усвоила ещё много лет назад. Но повтор ясной истины тогда ткнул под рёбра болезненно — в следующий раз Ольга Максима вызвала на полчаса раньше, чтоб точно не встрять на развязке МКАДа и Рублёвского шоссе.              Валера, в тот раз заменивший Карельского, у которого резко возникли какие-то неотложные дела, по Олиной просьбе тоже подъехал раньше. И теперь у ворот отстроенного особняка парковался, давил на клаксон, не столько поторапливая, сколько здороваясь с крестником и его мамой.              Оля запахнулась покрепче в шарф, в светло-рыжую шубку в пол, что так сочеталась с волосами, и вышла с сыном в поздний январь.              Высокий джип Фила, пришедший на замену его любимым заниженным моделям «Saab»’а, заехал во внутренний дворик, где обычно парковался внедорожник Карельского. Или редко — очень редко — откровенно роскошный кортеж, длиной скорее напоминающий крыло самолёта, с вместительным салоном, куда Оля бы села только под дулом пистолета.              Она спустилась с порога на ступеньку; та оказалась покрыта тонким слоем льда, на котором Белова чудом не навернулась, и под каблуком что-то хрустнуло.              Оля бы с радостью приписала хруст своим костям.              Валера — причесанный, надушенный, будто только сошедший с красной дорожки, на которой каскадёрам места отчего-то не было никогда — стоял, оперевшись на капот внедорожника. Свет Солнца, продолжающее оставаться горячим, но оттого ничуть не греющее, слепило зайчиками, что скакали от идеально белых сугробов, каких в городе не сыщешь, к окнам трёхэтажного дома, а от витражей — ещё один помпезный финт Белова –к зеркалам заднего вида машины Филатова.              Оля улыбнулась ровно под не особо ясное Ванино восклицание и отпустила ручку сына, побежавшего к крестному папе.              — Оп-па, привет! Ну, ты прям вырос, Вань!.. — раздалось у машины. Дальнейшие классические реплики, какие Оля, будучи мамой исправно растущего ребёнка, успела уже на зубок выучить, заглушили радостные вопли сына.              Запирая дом, она заметила на тахте у входа тёплые кожаные перчатки, какими всегда пренебрегал человек, отстроивший дом — точнее, давший деньги на его стройку.              Давно ли было время, когда Ольга мужа зимой из дома не пускала без этих перчаток на руках?..              Беловой стало как-то странно. Будто она услышала, как изнутри замурованной комнаты, как через толстый слой бетона кто-то закричал, но так глухо, что, если внимания не обращать, можно было и не услышать ничего.              Она уже как полгода назад выбрала остаться глухой. Жаль, что глаза выколоть силы духа ей ещё не хватало…              Женщина закрыла дверь. Дёрнула, проверяя, ручку, навалилась чуть плечом и только после того направилась к машине, за рулём которой сидел Валера.              Джип был открыт. На бедре Филатова, неумело упираясь ступнями в брюки крёстному, сидел Ваня, чья страсть к игрушечным машинкам равномерно умирала, но заместо себя являла страсть к машинам настоящим.              — Смотри! — намеренно высоко говорил Фил, будто сам впервые увидел машину, какую купил на деньги — смесь его киношных гонораров и «доходы» от структуры, что из себя уже невесть что представляла. Ваня с раскрытым ртом и глазами, что были размером с пятак, ощупывал руль.              — Нравится, а, Вань?              — Ванечка, не пачкай дяде Валере брюки, — на выдохе Ольга потянула руки к сыну, что удобно расположился на ногах у крёстного. Ваня вполне ожидаемо захныкал, готовый самостоятельно рулить «крузаком», только бы не отпускать неповоротливый руль из ладоней.              Фил на Олю обернулся; рыжеватые волосы вкупе с похожего цвета шубкой делали жену Белого похожей на лису. Единственное, чем она отличалась от лесной плутовки — взгляд.              Но, вот дилемма, из двух пассий Сашки на хитрюгу больше походила светловолосая кудрявая, как овца, Аня Кордон, которая Белову каким-то сверхъестественным образом ещё не надоела.              Фил моргнул в попытке от ассоциаций и мыслей избавиться. Морозный день тому очень помог; Ольга облокотилась о дверь, негодующе поджимая губы, и ему сказала:              — Спускай его на землю. Он тебе всю штанину сейчас снегом извозит.              — Ну, Оль, пустяки! У вас, вон, снег какой чистый, прям вода в кристаллах. Не то, что в городе, песок один.              — Прям, вода!.. — фыркнула Белова. — Тамару хоть пожалей, не ты же потом эти брюки будешь стирать.              Упоминание супруги, ему подарившей долгожданную дочь, о которой Фил мечтал искренне, — пусть осознание и пришло только в момент, когда они узнали, кого с самого февраля ждали — на бригадира подействовало заклинанием. По лицу его прошла будто рябь, и Оля едва ли подумала, что вообще возможно, но Филатов подхватил покрепче крестника и перехватил его себе на руки.              Напоследок Ваня всё-таки нажал ладошкой прямо на клаксону. «Тойота» отозвалась бибиканьем, кажется, на всю Рублёвку. Ольга вздрогнула, а вместе с ней, кажется, вздрогнули, гаркнули что-то своё и вороны, сидящие на голой осине.              — Ваня!..              — Да ладно тебе, Оль, — хохотнул Филатов с простотой человека, чьи нервы напоминали стальные канаты, и выбрался из машины. — Бибикнуть — это святое дело. И, вообще, мы с тобой не здоровались. Привет.              Попытка как-то отговориться, Ваню, заметно повеселевшего после встречи с крёстным папой, пристыдить за внезапный гудок, оказалась обреченной на провал. И Оля тогда, выдыхая, забрала сына у Валеры. Поставила его на ноги, — только ведь стала отучать Ванюшку от «таскания» — после того уже ответила, не забыв улыбнуться:              — Привет.              Скуластая щека Фила, на которой виднелся порез от бритвенного станка, прижалась к нарумяненной щеке Беловой, и её обдало запахом одеколона. Улыбка стала шире, будто в уголки губ вбили гвозди, какие бы запретили им опуститься ниже.              — Всё забыли, ничего не взяли? — уточнил Филатов и задорно бывшей Суриковой подмигнул, когда она, посмеиваясь, цокнула языком, открыла дверь авто наискосок от места Валеры, помогла залезть Ванечке внутрь.              — Телефон, деньги дома. Этюд Чайковского с собой.              — Замечательно. Тогда едем.              Сказано — сделано. Филатов всё-таки оттряхнул осторожно стоптавшийся на его бедро снег, что Оля не заметить не смогла, и после сел за руль. Парочкой движений, отточенных ещё давно, когда Белова Валеру даже не знала, бригадир снял машину с ручника, ловко развернулся на широкой площадке перед особняком и выехал.              Ворота за ним автоматически закрылись с малым металлическим скрежетом, какой Оля уже не услышала.              Ваня, слишком маленький для полноценного ремня, всё пытался усесться на месте слева от Оли, прибившейся плечом к окну. Точнее, его всё пыталась усадить мама. Осторожно двигая в сторону спортивную сумку, Белова следила, чтоб случайно Филатову не испачкать салон; он, конечно, посреди дороги не вышвырнет, но, всё-таки…              Ванины ножки, обутые в мягкие сапожки-«дутики», пинали болтающиеся на завязках помпончики.       Саша как-то раз сказал, что «пацану они ни к чему».              Оля едва сдержалась, чтоб сыну не купить свитер и самолично пришить к рукавам, груди и спинке обилие мягких помпончиков.              Невидимые гвозди, вбитые в череп, так и остались на уровне ямочек. Уголки губ опустились вопреки боли, под звук рвущейся кожи лица.              «Пацану помпоны ни к чему»… Видать, как и отец — ни к чертям не сдался. Но зато, видать, советы по одежде, игрушкам и прочим материальностям, необходимы были позарез.              Такая тактика у Белова? Что можно было ограничиться обещанием обучения в Оксфорде, большой детской комнатой в доме на Рублёвке и парой замечаний о «девчачьих» сапогах, и всё? Отцовский долг выполнен?              Шубка стала казаться жаркой, мех золотистой норочки будто думал прилипнуть к шее, на которой выступили маленькие капельки пота. И дело было даже не в тёплой машине, не в заботливо включенном Филатовым обогревателе, но Оля бы скорее всё скинула как раз на душный салон, чем сказала, что ей не всё равно, что до сих пор не отпустило от осознания Беловских проделок…              — Что новенького, Валер? — выпалила Белова так резко, словно переживала, чтоб от долгого её молчания машина могла к чертям взлететь на воздух.              Попыткой заткнуть тишину она сделала её только более явной. Как красным перманентным маркером подчеркнула.              Но Фил был человеком такта; если и заметил, то внимания обращать не стал. Только добродушно пожал плечами, подкидывая лежащее на них пальто, и заговорил, подбирая ответ на её вопрос вслух:              — Новенького… Да всё по-тихоньку, Ольк. Все живы, здоровы, Слава Богу, тьфу-тьфу-тьфу, — переплюнул он через левое плечо, а, проехав ещё пару метров, подтянулся к торпедо и кулаком постучал по иконке на ней.              — Кирюха недавно вот научился шнурки развязывать. Он, знаешь, смышленый какой? У стены попросил нитки приклеить, теперь узелки между ними вяжет.              — Туристские?              Филатов ей вернул, усмехаясь:              — Морские!              — Настюша как?              — «О»кает, «А»кает уже. Её Тома когда держит, то начинает даже головку приподнимать. И смеется часто. Глазищи, Оль, правда, как моя ладонь, огромные! Я думал, таких не существует!.. Тома тебе, кстати, привет просила передать.              — Я ей свой сама передам, — улыбнулась бывшая Сурикова и, стягивая с Вани шапку, под которой уже волосики чуть намокли, Филу, косящим в зеркало заднего вида, пояснила: — Мы с ней договорились чашечку чая выпить днём, пока дети спят.              — Это дело хорошее.              Дорога, пусть и была выложена хорошим асфальтом, оказалась проложена на «холмиках»; Валерин «ленд крузер» то забирался на возвышение, то летел с него, как по инерции. У Вани такие «американские горки» вызвали полный восторг — машина наполнилась визгливым смехом и поддакиваниями как самого Филатова, так и Оли, что, не сговариваясь, вместе с ребёнком ухали на спусках.              Когда смеющийся Ваня уронил голову на колени маме, Ольга провела ещё раз рукой по кудрявым волосикам; до того, как школьница Сурикова узнала о краске для волос, то сама такой же светлой ходила…              — Крестить Настю будете?              — Хотелось бы, — выдохнул Валера, и тяжесть в его словах, сравнимая с парой килограммов, тогда показала Беловой, что не всё так ровно и спокойно у Валеры, как он о том говорил сначала. И сама Ольга напряглась, словно ожидала удара, когда на Фила взглянула через зеркало дальнего вида.              Он смотрел на дорогу, а казалось — будто в себя:              — С крёстными что-то не ладится. Подобрать не можем толком.              — Да ладно, — фыркнула Оля. — Что за проблемы?              — Тома, наверно, сама бы тебе сегодня сказала, но она тебя хотела позвать крёстной, — подмигнул Валера.              Оля вернула ему улыбку, а сама и не сразу осознала, что шелковый шарфик, не греющий ни черта зимой, роскошной удавкой обнял шею.              Вспомнилась склока с Филатовой, произошедшая в октябре девяносто третьего года, но к январю девяносто седьмого уже совершенно забывшаяся: спустя день-другой от расстрела бывшего Дома Советов Белова поделилась с Томой радостью, что её однокашница, по совместительству лучшая школьная подружка, Аллочка Шишкина — точнее, уже Барбу — вырвется из Бухареста, чтоб покрестить Ваню.              У Филатовой тогда губа задрожала, а глаза стали большими и мокрыми — точно такими же, когда она к ней на следующий день от рождения Вани примчалась в роддом в Коньково с букетом хризантем.              Тома, как никто иной, хотела быть крёстной.              От чувства вины, изголодавшейся настолько, что могла бы с костями целиком сожрать, Ольгу спасло, что мужу и жене крёстными быть было нельзя, а Саша Фила о такой чести попросил ещё до того, как Ваня на свет появился. И, может, Беловой удалось руки умыть тогда, но теперь где-то вдалеке — видимо, откуда-то со стороны Румынии — слышался ехидный смех.              Алка после крестин к своему крестнику ни разу не приехала. А Тома с маленьким Беловым чуть ли не ежедневно гуляла, то составляя Оле компанию при прогулке по Устьинскому скверу, то добрые три часа в одиночестве качая Ванину коляску взад-вперёд по всей Котельнической набережной, пока молодая мама разгребала бытовые хлопоты.              Ремень безопасности, перетянутый через грудь, стал напоминать жгут, которым можно было удушить. Оля постаралась глубже вздохнуть; да, выходило, как минимум, не красиво…              — Не знаю, как от такого можно отказаться, — ответила Белова улыбкой, какую представляла при взгляде в кривое зеркало. — Это… Спасибо, Валер.              — Да мне-то за что…              — А с твоей стороны кто?              Фил не ответил, только снова вскинул плечами, подкидывая на них большое ему в груди пальто. Вот именно на этом моменте и начинались проблемы, суть который Оля поняла спустя пару секунд образовавшейся тишины.              То, что «спасло» Белову в девяносто третьем, при крещении Вани, спустя три с половиной года спасло её снова.              Она, вопреки серьёзным контрам с Белым, продолжала оставаться ему супругой. А Филатов, видать, решил, чтоб у Настеньки — чудесной маленькой девочки, что была полной копией Томы, но на папу похожая посадкой глаз и носом — крёстным отцом был Саша.              Ольга не знала, насколько плохо было то, что она такому неудачному для Филатовых, но самому лучшему — для неё самой — стечению обстоятельств не расстроилась. И это незнание, видать, дало на те сомнения самый ясный ей ответ.              А потом что-то взвихрило в её голове, как только метель, пурга могла заметать снегом.              А почему бы ей не стоило радоваться?! Чем меньше, реже она Белова видела, про него слышала, чем реже вынуждена была встречаться, тем проще переносилась зима. А ещё весна, лето, осень…              Вообще, оказывается, просто жить, когда не чувствуешь за спиной тепла тела, что было родным, но теперь казалось отвратительно чужим. Тела, которое умудрялось руку класть ей на бедро после похождений по белобрысым сукам, оставляющим «в подарок» вьющиеся волосы на рукавах пиджаков, рубашек, запах духов на коже Белова.              Ольга отвернулась к окну, чувствуя себя такой ледяной, но в то же время настолько разгоряченной, что от контраста температур могла разорваться напополам…              

***

             …То, как долгая интрига Саши всё-таки раскрылась, Оля помнила до сих пор. И помнить, наверно, будет даже на смертном одре, если до него доберётся, и память не отшибёт деменцией. Хотя, даже если отшибёт… Всё-равно вспомнит.              Слишком серьёзно задело за живое, слишком ранило чувство собственного достоинства, слишком было больно, или, точнее сказать, слишком подло, слишком… всё слишком.              Середина апреля, своим днём отметившая ещё и ровную половину всей весны, запомнилась окончательным переездом с Котельнической набережной в дом на Рублёвском шоссе, куда Беловы перебрались в мае девяносто шестого. Саша был на каких-то переговорах, существование которых Оля позже, слёзы глотая, поставила под огромнейшее сомнение, и потому именно Беловой нужно было наведаться в одну из квартир Сталинской высотки, чтоб окончательно проверить студию перед сдачей риелтору.              С Ольгой в сто тридцать пятую квартиру зашла тройка грузчиков, вытаскивающая на лестничную клетку последние мелкие полки, тумбочки, стулья. А Белова из одной пустой комнаты ходила в другую, словно пыталась услышать эхо фраз, что запомнили стены.       Ведь столько было пройдено… И первая стычка из-за цвета плитки в ванную комнату, и первое супружеское примирение на матрасе, в спальне лежащим заместо кровати. И первый вопль радости Белого, который, узнав, что супруга беременна, к ней подбежал, поднимая на руки, и закружился так, что даже равновесия не удержал, рухнул — Слава Богу, на постель. И первый Ванин режущийся зуб, не дающий спать не только родителям, но и, казалось, всему дому. Всё. Всё-всё-всё…              Оля даже не сразу поняла, что её звали. Она обернулась, только когда один из грузчиков — молодой парнишка, который должен был к зачёту по философии готовиться, а не полки на себе таскать за смешные семь тысяч — Белову тронул за плечо:              — Хозяйка! Под тумбочку в гостиной закатилась, — и перед ней раскрыл кулак с серьгой из золота, тонкие витки которого обнимали бледно-фиолетовый фианит.              Оля не носила золото.              Всё вскрылось так банально и тривиально, что сначала Сурикова даже расстроилась — вот как по́шло выглядела открывшаяся посредством нашедшейся серёжки правда. Но то, видать, была защитная реакция на стресс, потому что по возвращению в дом на Рублёвском, что на тот момент по пустоте своей ничуть не уступал сданной квартире на Котельнической, Белова едва успела уложить Ваню на дневной сон.              А сразу, когда сын засопел, она кинулась в дальнюю от детской комнаты ванную и зарыдала.              Если б у неё спросили, насколько хорошо её стенания были слышны в соседней комнате, то Оля бы с уверенностью сказала — очень хорошо. Истерику, оскорбление и боль, что копились с самого девяносто четвёртого года, когда её, как прокаженную, самолёт перевёз через океан, не заглушили ни руки, какими бывшая Сурикова себе рот затыкала, ни включенная во весь кран вода.              Последствия разговора, когда Оля высказала Белову все претензии, она осознавать стала спустя долгие месяца.              Сам «диалог» ей не запомнился, но женщина на первой своей скрипке могла поклясться, что не обошлось без биения посуды, выстрелов куда-то в небеса и громких яростных воплей, уверяющих в невозможности прощения, и ненависти, что кровь в венах заменяла на кипящую смолу.              Оля запретила ему видеться с Ваней. Запретила ступать на порог некогда их спальни, на порог детской, на порог дома. Плевать хотелось в тот миг, что без самого Белова не было бы ни дома, ни Вани…              Саша ей, кажется, то же самое сказал, сжимая запястья до такой степени, что на следующие сутки раскрасневшимися от слёз глазами Белова увидела сине-фиолетовые вмятины синяков, что «окольцовывали» всю её руку.              Вот, видать, какие украшения Саша отныне был горазд дарить. Куда ей, жене, матери его ребёнка, до золотых серёжек с почти прозрачными камушками, что из ушей выскальзывали при случках?..              Она была уверена, что Белый на уступки не пойдёт. Что, скорее, сам её вещи соберёт и за порог вышвырнет, Ваню у себя оставив. И Оля уже готовила все силы своего голоса, какой бы не побоялась сорвать в воплях, слышимых всей Рублёвкой.              Но Саша сдал.              Наткнувшись дважды на Белову, что грудью перед ним стояла, не давая зайти к сыну, он вдруг плюнул. Уехал, ей ни слова не сказав. Только посмотрел так, что одновременно и на «понт» брал, и будто просил о чём-то, что Оля ему обещать не могла. Да даже если б и могла, не пообещала бы.              И он в самом деле уехал. То для Оли было равносильно победе, но такой дорогой, что сил не осталось бы повторить тот убийственный успех снова.              Она на пол осела у винтовой лестницы, когда стены дома содрогнулись от хлопка дверей Белова.              Как вскрылось позже — мужа видели в компании молодой звезды киноэстрады, Ани Кордон, которая под прицелами камер прогуливалась с супругом, а на закрытых вечеринках обнимала локти других мужчин. По крайней мере, раньше за ней наблюдали «разнообразность», но та себя изжила в какой-то миг, и миг этот совпал с днём, когда бывшая Тарасова при публике с Белым выпила на «брудершафт».              Сначала были мысли о разводе. Причём не родившиеся в злобе, слепящей сразу на два глаза — это были те же самые размышления, что не покидали с самого девяносто четвёртого года, что для «них» с Сашей всё-таки стал переломным, как бы Олю в обратном не убеждали Катерина, Тамара…              Когда, думала Белова, куря в форточку, если не сейчас?!.. Есть причины, доказательства. Есть желание.              Но помимо всего прочего — у них был ребёнок. Сын, которого Оля не могла ненавидеть, хотя и видела с каждым днём в Ване всё больше Сашиных черт — как внешних, так и внутренних. Сын… Младший Белов всё спрашивал про старшего; всё папа, папа… И часу не проходило, чтоб Ванечка про него не узнал — где он, когда будет, почему не приходит ему сказку почитать перед сном?              Белова ребёнку виртуозно вешала лапшу на уши, что папа занят. Иными словами, рассказывала те же самые вещи, которыми Олю кормили все вокруг добрые два года. В первую очередь, кормил сам Саша. И Ваня, неустанно спрашивающий про отца, точно бы мать свёл с ума неугомонным интересом — то Белова поняла почти с ужасом.              Кошмаром кинул в удушливый жар осознания: развестись она не могла.              Ребёнку был нужен отец. Нового «папу» Оля искать не собиралась, — ещё не схватились, смазанные клеем, осколки взорвавшихся розовых очков, чтоб снова кидаться в омут с головой — да и нужно было понимать, Саша того ей не позволит.              Слишком сильно это ударит по его чести, достоинству и имени, громкость которого просто «обязывала» иметь любовницу.              Разумеется, ведь мужчина не изменять не может, — на то он альфа, хищник, у него другая природа. А женщина, если с кем-то, кроме мужа, разделит ужин, переходящий в завтрак, то на себе самолично выжжет клеймо проститутки, развратницы и блудницы!..              Иными словами, Белый церемониться не будет. Прострелит фантомному кавалеру колени. Или даже башку. И не исключено, что только ухажёру.              Она это всё знала. Уже было, уже проходили; поломанный нос Виталика, который её старательно пытался затащить в койку сразу после того, как Оля фату сняла, был тому явным подтверждением.              Ранее Ольге та Сашина «защита» казалась до перехваченного дыхания романтичной.              Теперь же дыхание перехватывало уже от ужаса осознания, что Белов без тормозов.              И почему это осознание пришло только теперь, когда метаться было некуда? Вокруг — всё равно одна клетка…              Она дала Саше встречи с сыном два раза в неделю. Того никакой документ не подтверждал, но Белый, видать, знающий силу — хоть каким-то — своим обязательствам и обещаниям, исправно приезжал. В среду и воскресенье. К пяти вечера. Ольга к тому времени кормила сына, одевала и, услышав шум подъезжающего кортежа, уходила в спальню.              Саша, может, плевать на её «шоу» хотел, — а может, напротив, ругался много, часто, возвращаясь в снова снятую им квартиру на Котельнической, — но спустя примерно три часа возвращал Ваню. Оставлял его в прихожей, напоследок поцеловав и поиграв с сыном в снежки или догонялки у дома.              Когда Оля спускалась из комнаты, сын сидел потный от бега и не снятой шапки, но такой радостный, что ничего, кроме подаренного отцом игрушечного пистолета, не видел.              О недавнем присутствии Саши говорили только ароматы его одеколонов вперемешку с табаком.              Женщина открывала форточку в гостиной, чтоб запах прогнать вплоть до следующей встречи двух Беловых, и принималась переодевать Ванюшку.              Так было в стократ проще. Больно? Конечно, больно — до крика, задушенного полночью в подушке, но проще, чем могло бы быть, если б на соседней подушке лежала чужая голова…              

***

             …Машина у Фила была относительная новая, но кресло скрипело, как в «Жигулях», выпущенных в середине прошлого десятилетия. Ольга себя хотела удержать, но о желании остаться невозмутимой вспомнила, только когда уже обернулась со взглядом вора, схваченного за руку.              Валера через плечо на неё смотрел.              Под взглядом, что вряд ли бы мог оказаться тяжёлым, злым, Белова себя почувствовала преступницей, сидящей на сеансе полиграфии и молчащей так долго, что проверка на детекторе лжи становилась попросту бесполезной. Тогда она, вспоминая последнюю тему их беседы, за неё ухватилась в надежде, что Фил на вопрос ещё не ответил:              — Космоса крёстным позвать, как? Не вариант?              Валера вернулся к дороге. А если точнее сказать — к боковому стеклу, чтоб посмотреть, всё ли чисто в зеркалах. Белова, если б и попыталась на лице его ответ прочесть, то не смогла — взглядом бы не дотянулась.              Филатов Космоса, если и видел крёстным отцом для Настюшки, то только в страшном сне. Он бы скорее исполнил с десяток каскадёрских трюков разом, без страховки, с одного дубля, чем под монотонный говор батюшки передал дочь на руки Холмогорову, похожего на друга детства, отрочества и юности только именем и ростом. Ничего остального от того Космоса, которого знал он, знал Белый и Пчёлкин, толком и не осталось — Холмогоров на глазах сох, чах от солей, порошков и прочей синтетической дряни, о вреде которой школьникам раздают брошюры.              Он бы не против был Саши. Не против Вити. Но, если Белов не мог пойти в крёстные из-за брака, держащегося на соплях, на ниточке и Божьем слове сразу, то Пчёла… просто был невесть где. Так давно не общались бригадиры вместе, что и забылось совершенно, как могли раньше проводить компанией, не меняющей своего состава, вечера на протяжение добрых десятилетий.              Чем Пчёлкин занимался, как жил? Как бы на предложение крёстным Настеньке сделаться отреагировал? Филатов не знал.              Но мог узнать в ближайшие часы. Оттого и тряслись малость ладони; предчувствие было такое гадкое, что ни одного примерного описательного прилагательного — что самое главное, культурного прилагательного — не подобрать.              А как, с другой стороны, могло быть иначе? Никак… Ещё бы быть спокойным! Вспомнить стоило встречу в боулинге прошлым апрелем, чтоб всё понять и расставить по местам.              То будет не дружеская, даже не деловая встреча. Это будет словесная война, и главным оружием обоих сторон будет уверенность, способность понтоваться и гнуть свою линию до самого конца.              — Он отказался, — отмахнулся Филатов, надеясь, чтоб Белова не всколыхнулась в искреннем интересе и не стала сыпать вопросами, на которые бы Фил уже навряд ли бы ответил без задержки в минуты-полторы.              Ольга словно выпад делала, когда спросила:              — Кто тогда остаётся?.. А, Пчёлкин! — и от упоминания знакомой фамилии, которая не только Вите принадлежала, но и бывшей Князевой, вскинулась ещё сильнее, чем Валера опасался.              — Что с ним, кстати? Вообще ни слуху, ни духу от него. И Ани не слышно совсем…              Филатов почти подумал перевести стрелки ехидным замечаниям из разряда: «Что же ты с Аней сама не разговаривала столько, если так интересуешься?», но прикусил язык. Вряд ли до подруг было Беловой. Да и Пчёлкина, видать, свободной минуты не находила, чтоб вспомнить Олю с Томой.              При последней их встрече Валера в двоюродной Сашиной сестре увидел не девочку, и даже не девушку.              Она была женщиной, которая знала, чего хотела. Она была женщиной, которая знала, за кем идти, и кого вести за собой. Она была спутницей криминала — во всех смыслах этих слов.              Фил переключил передачу, выезжая на развязку с МКАДом, какую думал проехать «насквозь», и проговорил, ровно когда Ваня вдруг обернулся и полез в спортивную сумку со съёмок на заднем сидении:              — Да что… Конфликт интересов произошёл, вот и всё. Кто куда пошёл, кого куда потянуло, Оль, думаю, сама понимаешь. А Аня… Она мужа выбрала. И с ним уехала.              — Вот как.              То было ужасной глупостью, Ольга понимала, но довольно популярное женское имя у Беловой отныне вызывало отторжение. И в том не было ничуть вины Пчёлкиной. Оле будто скрип пенопласта по стеклу слышался, когда кто-то упоминал тёзку Карениной, Политковской и Герман. Тот раз исключением не стал; бывшая Сурикова сама не заметила, как губы поджала, словно пыталась перетерпеть боль внезапно заколовшего сердца.              Разжала их, когда Ваня вытащил с сумки Фила камеру.              — Ванечка, убери, это не наше.              Секундного взгляда с зеркало заднего вида, такого крупного, что Филатов, наверно, в нём мог себя в полный рост наблюдать, хватило, чтоб Валера в добротном жесте махнул рукой:              — Не, Оль, наоборот. Посмотрите, это я со съёмок случайно забрал. Там «бэкстейдж» снимали, без понятия, что вышло, но, может, хоть Ванька посмеется.              — Чего снимали?              Филатов рассмеялся так, что Белова, откровенно не понимая, что его так рассмешило, тоже подхватила хохот и зазвучала соловьём.              — Олька, ты ж в Америке жила, неужели не знаешь, что такое?!.. Ну, как… То, что за кадром происходило. Внутренняя кухня, ну!..              «Лучше б я в Америку и не уезжала тогда» — себя на мысли поймала Ольга, усаживая сына себе на колено, в руки беря камеру с подобием улыбки, что растягивается на руках девочек смущенных, что-то делающих под звук одобрения толпы.              «Может, и не было всего этого сейчас, если б не улетела…»              — Там последнее видео, — подсказал Филатов, заезжая на «кольцо». Ваню тогда инерцией придавило к груди Беловой, и он засмеялся в попытке ухватиться крепче за её пальцы. — Не знаю, с какого момента записывали, но, всё-таки, если чё-то скучное, то промотай.              — Да уж не знаю, что нам может быть скучного, — вернула Оля, сглатывая слюну, какой во рту вдруг стало слишком много. — У тебя работа не из «скучных».              — Это уж точно.              Она почти рассмеялась, но достаточно быстро «оператор» повернул камеру к себе, и во всё мелкое окошко, которое для Ольги тогда сошло за чёртов билборд, появилось женское лицо.              Передержанное в солярии, но искусно запудренное до такой степени, что казалось белым, улыбающееся ещё более белыми зубами.              Белову будто что-то в шею кольнуло, как иголками, и те же иглы потом ткнулись в уши, когда с динамиков, зажатыми ручками заинтересованного Вани, раздался малость гнусавый, тянущийся голос:              — Мы тут работаем, фильмы снимаем…              Кордон, обвязанная голубым платком, покружилась вокруг своей оси. Бо́льшую часть экрана занимало её лицо, острое, о которое можно было порезаться даже взглядом, что уж говорить про пальцы и губы, и оттого Ольге картина быстро намозолила глаза.              До боли; не обращалось уже внимания задний фон, где за огромными камерами, микрофонами и прожекторами отыгрывали сцену какие-то актёры, что махали бутафорскими мечами. И, вероятно, Беловой стоило бы себе самой бросить вызов, чтоб посмотреть — не страху, скорее, причине своего отвращения– в глаза, досмотреть до победного конца запись, но, вот ведь совпадение: Олю и без того в транспорте постоянно укачивало, а тут ещё и столь отталкивающее зрелище во весь экран порождало рвотный рефлекс…              Конечно, много чести для Кордон, но… нервы дороже. Особенно дороже становились в количестве, в запасе которого Ольга уже сомневалась.              Потому и бегала глазами, и наткнулась по итогу на сумку, что не могла бы упустить — если не прямо тогда, то через несколько минут. Из линии раскрытого замка выглядывало что-то, смутно напоминающее человеческие волосы цветом таким же, как и у Валеры. Она почти подумала, что это был парик, но на кочке машина подскочила. Вместе со всеми пассажирами и их внутренними органами, что разом прыгнули к горлу, в сумке подпрыгнул и чей-то волосяной покров.              Ольга увидела натуральные лоб, глаза, рот и обомлела.              — Валер, там чья-то голова, — прошептала Белова быстро, словно думала, что секунда промедления обернётся для неё фатальной опасностью.              Фил сначала не понял, обернулся, хмурясь, а потом, будто прочитав страхи на лице женщины, засмеялся, как смеялись обычно только пьяные:              — А, Господи!.. Это ж моя, Оль! Там со съёмок реквизит. Ваньке покажи, ему понравится.              — Ещё чего, — фыркнула Ольга, а самой стало чуть легче в груди, но оттого и злилась. Придумают же глупостей; вот, и о чем должен был думать нормальный человек, если б увидел в спортивной сумке чью-то черепушку?!..              Тарасова с экрана камеры продолжала гнусноватым голоском вещать о внутренней кухне актёрской жизни. Ходила, будто интервью брала, но явно привыкла к тому, чтоб ей вопросы задавали, а она беспечно пилила ногти, отвечая невпопад. Ваня смотрел, раскрыв рот во всём внимании.              Оле куда более привлекательной казалась компания силиконового муляжа.              Она потянулась к голове. Не зная, какой крепкой или, наоборот, тонкой могла оказаться резина искусственной головы, Белова решилась взяться за волосы. Те наощупь мало отличались от тех, что росли на голове у Фила — такие же короткие, малость жесткие. Иными словами, простые.              Ольга в кулак их сжала, чуть приподняла.              Среди сменной одежды Валеры мелькнули обвёрнутые в пластмассу провода. Тонкие, зеленые, синие и красные, они торчали из «шеи». Оля, качая головой, не забывая усмехаться, рассматривала «лицо» Фила в надежде, чтоб Ваня не отвлёкся от видео, не напугался муляжа и не закричал.              Давать Никитиной, исправляющей у маленького Белова дефекты речи, работу в виде лечения заикания точно не хотелось.              Но, справедливости ради, работа с реквизитом была колоссальная; с Филатова будто сняли скальп — вот как напоминала резиновая голова того, по чьему лицу её делали.              — Одно лицо, — Белова хмыкнула и подбородком указала на висящие провода. — Валер, она говорящая, что ли?              — Ага, — добротно кивнул Фил и, откашлявшись в себя, изломал свой голос до тембра, напоминающий манеру «разговора» робота: — Го-во-ря-ща-я.              — Да ну тебя.               — Вас же с Ваней Макс заберёт?              — Должен, — хмыкнула Белова. — Ты нас не жди, если на этот счёт что-то думаешь.              — Вот, не смог бы. Я сразу от вас поеду…              Куда — он не сказал. А Ольга ответа намеренно и не искала, наверно, потому, что догадывалась, куда мог торопиться Филатов. Хоровод нехитрых мыслей её снова привёл к человеку, о ком Белова бы предпочла не слышать лишний раз, но так же быстро смех актрисы с камеры женщину сбивал — или, может сказать будет правильнее, наоборот, зазывал — в другие рассуждения…              — Поезжай, — вернула ему Ольга тогда, губы поджимая, мыслями их кусая сильно. — Ты же у нас товарищ занятой.              — Не без этого, — Валера добро усмехнулся и тогда свернул к Кутузовскому проспекту, что вело их прямо к Поклонной горе, а от неё — на Минскую, где на первом этаже одной из многочисленных «брежневок» был снят кабинет Веры Алексеевны.              Оля ещё разок взглянула на «Филатова», а когда осознала, что, несмотря на удивительную схожесть, было в муляже что-то неживое, — что, если так разобраться, вполне естественно — то сжалась рефлекторно нутром. Она убрала голову в сумку.              На рукав водолазки что-то прицепилось. Белова притянула руку ближе.              Свет январского солнца через потные стёкла в себя вобрал бледно-фиолетовый фианит висячих золотых серёжек.