Княжна II

      Витя нервничал не на шутку. Он не дремал в самолёте, хотя их рейс и был назначен на начало шестого утра, а за окном шумел первый холодный дождь, снег превращающий в грязь, тротуары — в катки, и погода прекрасно располагала к короткому сну.              Но Пчёла, кажется, за последние трое суток глаз не прикрыл в лишний раз.              Анна потакать ему тем не думала, и причина на то была единственная; Витя за собой усталости не замечал, но каждый раз, когда время на электронных часах сменялось четырьмя нулями, а жена начинала зевать в ладошку, гнал её отдыхать.              Она отказывалась потому, что Пчёла тоже засиживался допоздна.              Иными словами, они друг на друга смотрели, как два упёртых барана, друг друга в собственных — и вместе с тем чужих — действиях узнавали и, понимая, что мало чем отличаются, смиренно ждали вместе.              Пчёлкин себя ловил на мысли иногда, что это было элементарным стадным чувством, но Ане недовольства не высказывал. Только укладывал её себе на грудь. Или, наоборот, на колени жене голову опускал, в потолок смотря, пока супруга, что-то шепча в ласке, которая в моменты нехватки времени и уровня шкалящего напряжения ощущалась ещё острее, ему волосы перебирала.              В момент, когда Пчёла расположился на диване и руки, какими обычно на нервах дёргал шлевки брюк, вытянул перед собой, чтоб мать на них намотала клубок пряжи, Витя чувствовал — за ласку он Аню бы или задушил, или бы расцеловал.              Гостиная, ранее казавшаяся вполне себе достойной, после гостиной в доме Хидиева выглядела конурой. Стены, обклеенные тонкими сиреневыми обоями за собой толком не скрывали кирпичей межкомнатных перегородок. Казалось, в следующую же секунду рухнут пластом, под собой похоронят всех присутствующих — вот как тяжело было Вите сидеть на диване перед мамой, сидеть и не дергаться, чтоб не порвать ей ниток пряжи.              Словно это, мать твою, действительно Пчёлкину было очень важно.              Анна сидела справа от него. Витя в потоке мыслей, что скорее напоминали какой-то грёбанных Гольфстрим, довольно часто ловил думу — последний раз он жену такой видел в самом начале девяносто второго года. Когда привёз тогдашнюю Князеву к родителям знакомиться, а сам был двадцатидвухлетним пацаном, не уверенным до конца, что в какой-то миг наберётся смелости встать перед Аней на одно колено. А Пчёлкина, что тогда гордо держалась особняком и на каждое его прикосновение дёргалась, как девственница, теперь сидела рядом-рядом, не отрывая плеча от руки мужа.              Хотя и бегала глазами по гостиной, чувствуя себя не то, что не в своей тарелке. Не в своей реальности, не в своём мире — не для неё были такие воскресные посиделки в гостях у «предков», ждущих их приезда так же сильно, как Нового года, повышения пенсии и внуков. Не для неё…              Но Аня сидела. Терпела. Даже Ирине Антоновне улыбалась, вешая не только свекрови, сколько, кажется, самой себе, лапшу на уши целыми килограммами про то, как жили они на юге, как там красиво, тепло и светло, как беззаботно…              Пчёла за то ей был благодарен. Только времени не находил того сказать. Потому сидел, стараясь руками не дёргать, и ждал, когда клубок пряжи в маминых руках кончится, а батя вернётся из спальни с ворохом фронтовых фотографий — их Витя в детстве обожал смотреть, но за четыре часа до вылета в Берлин ему не было никакого дела до истории, оставшейся на старых карточках.              — Витя, осторожнее, — предупредила мама, когда Пчёла, видать, всё-таки шевельнул в лишний раз рукой, локоть которой лежал у него на дёргающемся колене. И улыбнулась. — Перстенёк. Нитку порвёшь.              Того Пчёлкину хотелось меньше всего — начинать разматывать другой моток у него бы не хватило ни сил, ни времени, ни терпения. Потому он кивнул, как в отрешении, и снова обвёл забытую гостиную взглядом в надежде, что воспоминания о родной квартире где-нибудь в самолёте его окутают приятной ностальгией, щемящей грудь.              Какая, блять, наивная простота.              — Анечка, так что ты там говорила? — вскинулась Ирина Антоновна, когда по стене медленно, будто тяжёлым крейсером, прошла тень Павла Викторовича, а Витя тяжело, но так тихо, что даже мать не услышала, вздохнул. Названная «Анечкой» отвела взгляд от ажурной салфетки, какую свекровь специально постелила на кофейный столик — страшный, как Всадник Апокалипсиса.              — Что, правда, в марте уже всё цветёт? И снега нет?!..              Она почти ответила. Зашаркали тапочки папы Вити, который ещё сильнее поправился, став очень тучным, отчего его парадный мундир уже не застёгивался. Пчёлкин тогда почти умоляюще его поторопил:              — Бать, давай быстрее, я тебя умоляю, ну. У меня самолёт скоро, ну, в самом деле!..              Отец шёл медленно — виной тому был ни то лишний вес, ни то перенесённый прошлым летом инсульт, о котором родители говорить не хотели.       Сын с невесткой так и сидели в неведении, не зная, что Павел Викторович в сентябре с костылями ходил, не в состоянии больше двадцати минут быть на ногах. Можно, было, наверно, сказать, думала Ирина Антоновна, смотря за мужем, но какой сейчас был смысл? Уже умолчали, уже поздно…              Если и говорить, то явно не сейчас — у детей работа. Причем, такая серьёзная, что дома они появлялись лишь для того, чтоб совершить пересадку на другой рейс.              Анне показалось, что диван под ней дёрнулся, подобно автомобилю на кочке, когда свёкор уселся рядом и на столик положил фотоальбом.              Витя кусал щёки изнутри, косился взглядом то на моток в маминых руках, то на папу.              Карточки из «фронтового» альбома он знал, в детстве — снова, в далёком детстве, о котором даже толковых воспоминаний не осталось — Витя фотки, уголки которых были иногда в крови, иногда в земле, иногда могли оказаться просто порванными, смотрел часами. Больше времени Пчёла уделял только слушанью фронтовых историй с широко раскрытым ртом, в который чуть ли не мухи залетали.              — Самолёт… — хмыкнул папа и из-под альбома, который и невестка успела не один раз от начала до конца просмотреть, вытащил фронтовую карту.              Она была протёрта чуть ли не до дыр, вся пожелтела и выцвела, словно круглыми сутками лежала под солнечными лучами, хотя и хранилась в дальней антресоли, докуда свет не доходил никогда. Иными словами, походила на достойный экспонат «Оружейной палаты», который государство бы выкупило за деньги, что для страны — ничтожество, а для гражданина — настоящее состояние.              — Успеешь! — уверил отец и раскрыл карту. Для Пчёлы было загадкой, как та не раскрошилась в пыль от одного взгляда, что уж было говорить про касания. — Мне, вот, шестьдесят лет. И то, я никуда не тороплюсь!..              Ох, если б знал батя, каких сил ему стоило не зубоскалить в ответ!.. Как минимум, похвалил бы, назвал «кремнём». Аня скосила глаза в сторону Витиного лица, что от страха опоздать к моменту прибытия машины краснело и белело одновременно. Оттуда — на стол, во всю диагональ которого Павел Викторович развернул карту и, смотря на неё поверх очков, принялся выискивать Рейхстаг.              — Вот она… Милая моя карта!..              Пчёлкин-младший повернул запястье, чтоб посмотреть на часы. В голове взорвались, как патронами, нервные клетки; до часу дня у него осталось около пяти минут. А водители у Исмаила всегда были пунктуальны, в указанное время — как штык.              Опоздать на встречу, инициатором которой был сам, не хотелось ни разу.              Пчёлкина не прекращала его за локоть обнимать. Только ладонь провела под рукой мужа и аккуратно, будто не пальцы у неё были, а крылья бабочки, прокрутила на пальце перстень, чтоб острый камень оказался «внутри» ладони.              И провела подушечками по ладони Вити. Мол, «успокойся, всё успеешь».              Пчёла на карту взглянул, изображая максимальную заинтересованность, а сам губами по касательной коснулся виска супруги. Мол, «спасибо, родненькая, я в порядке, и во многом тут твоя заслуга».              То не укрылось от взгляда Ирины Антоновны, которая серьёзно переживала, как бы с этой своей «важной» работой сын к Анечке не остыл, или она к нему… Но увидела, и прямо тесно в рёбрах стало, будто сердце прихватило: нет, ничего не охладели…              И Слава Богу. Пусть живут, радуются. Дети, Господи, будут пущай счастливы…              — Значит, вот Рейхстаг, — громче проговорил Павел Викторович и ткнул пальцем в почти стёршийся прямоугольник. Сын вежливо угукнул, щекой прижимаясь к Аниной голове. — А вот это улица, вот сразу же от него, вот, первая!..              — Г-хм, да, я понял… — уверил Витя, но свёкор не бросил попытки блеснуть знанием немецкого. Ломая язык себе, а Ане уши сворачивая трубочкой, он прищурился и прочёл:              — Д…Доркли? — и к невестке обернулся. — Не, Анют, прочитай, а, сама, чтоб он точно нашёл. А то ещё потеряется там, — по-доброму рассмеялся Павел Викторович. — Уедет куда-нибудь в Потсдам, по моим-то ориентирам!..              — Вот эта улица?              — Да-да, вот, прям рядом от Рейхстага!              — Это Доротеештрасе.              — Ух, ёлки-палки, — хмыкнул свёкор, почесывая затылок под хитро-радостным взглядом жены, которая, если б и пошутила насчёт невероятных лингвистических способностей Пчёлкина, то только про себя. — Ну, вот, на этой «штрассе»… меня осколком и бабахнуло!..              И тогда ведром холодной воды плеснули. Сразу, на всех троих. Ирина Антоновна, может, и продолжила разматывать пряжу, но лицом стала каменной и сурово-печальной, до ужаса напоминая само воплощение скорби — скорби по тому, чего не случилось, что её не коснулось, и оттого искренне благодарной.              Витя посмотрел на папу с глазами открытыми. Как у ребёнка. Анна позволила только ресницам опуститься и подавила кашель.              Тишина, прерываемая шумным ходом стрелки часом, стала напоминать минуту молчания, объявленную негласно. Павел Викторович оттого засмущался; откашлявшись, он взглянул на карту и поправил очки на переносице:              — Сейчас там, конечно, всё другое. Другая жизнь… Но ты, Витя, всё равно, — голос у него стал выше и малость задрожал. Никто на то не стал обращать злого внимания. — Купи и положи там красную гвоздичку.              — Может, лучше розу?              Павел Викторович в ответ на это предложение весь скривился, сильно шею втянул в плечи и зажмурился в недовольстве:              — Да, ну, зачем, ну, какая роза!.. Я говорю — красную гвоздику. И купи её здесь, у нас. Не то, что там обязательно импортную. А нашу, подмосковную.              Анна лица супруга не видела, но почувствовала, как губы, которыми он ей в висок упирался, растянулись в улыбке — широкой, но зубы не оголяющей. И то была одна из самых искренних улыбок, что знала и она, и сам Витя.       Пчёлкин кивнул. Последние моточки на его ладонях ослабевали, и то Вите позволило Анину руку сжать коротко, играючи, и сразу же отпустить. И будто время перестало быть ограниченным, но чувство это прожило только один миг; когда папа ткнул пальцем на улицу рядом с Рейхстагом, Витя снова кивнул.              — Хорошо, — и голос у него был такой честный, такой искренний, что не поверить Пчёле мог только псих, в каждой вещи ищущий подвох. Павел Викторович к таким явно не относился, но не уточнить — видать, в силу возраста — не смог:              — Обязательно. Ладно?              И сын уверил, улыбаясь ещё искренней. Хотя, то и казалось невозможным миг назад.              — Конечно, сделаю.              — Беру дело под свой личный контроль, — уверила свёкра Анна и под довольный смех Павла Викторовича не заметила, как засверкала глазами.              Старший Пчёлкин тогда, в свою очередь, снял очки. С бескрайним признанием он потрепал сына по плечу, а Ане улыбнулся так, что девушка прямо почувствовала, как кожа у уголков глаз собралась в морщинки.              Стало спокойно. Будто и не приближались переговоры, будто и не оставались считанные часы до вылета в Берлин. Будто и не было тех полутора лет, наполненных бесконечной чередой рукопожатий, перелётов и точечного отстреливания нервных клеток в погоне за главной целью — деньгами. Половиной миллиарда — не плохо!..              И, вероятно, сто́ило всего, что с марта девяносто пятого настолько сильно Пчёлу окружило, в какой-то момент обернувшись рутиной.              Последний моток с Витиных ладоней соскользнул. Он себя почувствовал птицей, от лапки которой оторвали канат. Размял запястья себе.              Мать же осторожно, но в то же время почти жалобно предложила Пчёлкину:              — Витюш, может, ещё один моточек?              Он прижал руку к груди, головой покачал и с места встал, вмиг вспомнив, насколько ему дорога́ каждая из секунд, потраченных зазря:              — Не могу, всё, мамочка, правда, не успеваю, — и, компенсируя ещё с десяток минут совместного времени, которых Ирина Антоновна с целый год ждала, поцелуем в щёку, подхватил с подлокотника пиджак.              Мать почти рефлекторно попыталась удержать его за рукав, но опомнилась быстро и сокрушенно опустила руки на колени.              Клубок не размотанной пряжи чуть не упал под ноги Пчёлкину. Свекровь голову наклонила, за аккуратненькой чёлкой пряча глаза — одновременно потухшие и сверкающие засчёт выступивших в них слёз.              По нёбу что-то закололось, зачесалось, будто из языка торчали с сотни мелких иголочек. Не заметить того Анна не могла.              — Ирина Антоновна, а давайте я вам помогу, — предложила невестка, с места привставая за Пчёлой, который, уже забрав с полок шифоньера список лекарств, направился в прихожую, изменившуюся только числом курток на крючках вешалки.       У Ани ноги на миг перестали гнуться, словно она их отсидела, и девушка едва не запнулась. Но удержалась, ловя равновесие не только физическое, но и ментальное, когда положила руки часто моргавшей свекрови на плечи и уверила:              — Сейчас, Витю только провожу, и тогда обязательно размотаем!..              Ирина Антоновна сказала ей что-то вслед, множество раз охнув, но Пчёлкина уже не услышала. Не заставляя мужа ждать, она вышла в прихожую, где Витя пальто застегивал, хлопал себя по карманам, проверяя паспорт, билет, деньги, и Аня принялась спешно одеваться. Впрыгнула в ботильоны, что для январской Москвы были тонкими, надела пальто и запамятовала насчёт шарфа.              Но какое, в самом деле, было до косынки, когда Пчёла вышел на лестничную клетку, а его родители остались у порога гостиной, так и не успев с ним толком попрощаться?              Анна не знала, стоило ли Витю окрикивать. Стоило ли ему возвращаться к родителям, которые бы, если б заставили присесть на дорожку, своими поучениями, пожеланиями и указами бы задержали Пчёлкина до невозможности?              Горя кожей, она подхватила ключи и направилась за Пчёлой.              За захлопнувшейся дверью, кажется, кто-то всхлипнул.              Анна предпочла мысленно заткнуть уши и стуком каблуков по лестнице заглушить стенания, заглушить собственные мысли, что в голове носились со свистом и сердце обращали в камень.              Витя спускался медленнее, чем обычно. Сложно было бы сказать, что он торопился, что рисковал опоздать — слишком «вразвалочку» шёл. Супруга его догнала на первом же пролёте, перескочив через ступеньку без страха неудачно упасть. Когда оказалась справа от его плеча, взяла ладонью, не одетую в перчатку, Витю за руку — такую же «голую».              Но то было нужно тогда позарез.              Пальцы у Ани были всё равно, что перья — мягкие, приятно щекочущие. В них хотелось зарыться лицом, но осторожно, чтоб не смять их резко. И Витя взял её за руку жестом, близким к детскому, но, видать, самому искреннему — ладошка в ладошку.              Они на ещё один пролёт спустились, отделив расстояние от лестничной клетки четвёртого этажа семью шагами по лестнице, и только потом переглянулись, но так спешно, почти вскользь, словно были соседями, друг друга не знающими в лицо.       — Ты чего так легко оделась? — спросил Пчёла ещё через пролёт. Аня пожала плечами; пальто вскинулось оттого вверх-вниз, словно было на размер велико.              — Да, вроде, я не надолго спустилась.              — Всё равно, — остался на своём Витя. — Сыро. Холодно. Всё-таки, не весна.              — Как-то душно, — ответила жена и даже не соврала; ей воздуха толком не хватало с того момента, как пассажиры рейса «Ставрополь-Москва» по дурацкой привычке зааплодировали пилоту, будто он совершил посадку с горящими турбинами.              Хотелось верить, что виной всему были нервы. Или морозная столица, грязь на улицах которой ничуть не напоминала зиму, но была сильнее занесена снегами, чем Пятигорск с его оголяющейся от сугробов чёрной землёй…              Хотелось верить. Но не верилось.              Витя хмыкнул, молча, а в следующий раз заговорил, когда они прошли ещё два пролёта и оказались у самой подъездной двери. В полумраке парадной, что разрезался тусклым светом с маленького квадратного окошка над косяком, лицо его стало казаться тёмным, резким, напоминающим обточенный камень.              Голос, к счастью Ани, с чем-то твердым, холодным и острым не имел ничего общего:              — Смотри, береги себя. Ты ж мерзляка у меня.              — Так говоришь, будто только я должна беречься.              Пчёлкина толкнула подъездную дверь; скрип петель походил на перезвон колокольчиков. Выходя, Витя заметил у двери чьи-то сохнущие санки, оставленные кем-то у батареи без страха не увидеть больше ледянок никогда.              Он усмехнулся, но громким смешок не вышел; прохладный ветер с деревьев, козырьков подъездов и гор сваленного под окна льда вперемешку с песком сорвал мелкие снежинки и в лицо их запустил.              Неприятными мурашками покрылась шея. Витя развернулся на пятках и ворот Аниного пальто поднял вверх — всё было лучше голого горла.              Супруга тогда глаза на него подняла; в тусклом свете январского солнца радужки казались почти прозрачными, а чёрный карандаш, каким Анна аккуратно красила слизистую, был в один цвет с волосами. Было в ней тогда что-то… до боли в лёгких красивое. Что-то, играющее на контрасте.              Пчёлкин вспомнил сказку о Белоснежке.              — Кому из нас ещё беречься, а? Не мне же.              — Тебе, — вернула сразу девушка, оставаясь неподвижной и лицом, и телом, и оттого слово её стало равнозначным броску метательного кинжала.              Пчёлу могло заживо припечатать к стене, скамейке, дереву, любой поверхности. И, кажется, припечатало.              Он хмыкнул каким-то мыслям своим и ещё сильнее свёл ворот на шее. А Анна в усмешке этой увидела, услышала пренебрежительный мах рукой, мол, «мне-то какой смысл себя беречь?». Она взгляда от Вити не оторвала. Сказала, как мачете рассекла:              — Витя, я серьёзно.              — Думаешь, я шучу?              Аня вздрогнула, но не от холода.              — Витя.              Совсем не располагали к спокойствию его пренебрежительные ответы и усмешки в ответ на просьбы быть осторожнее. И девушка в лицо ему заглянула, мечтая, только б Пчёла прекратил юлить и усмехаться.              Она сглотнула скопившуюся в горле слюну, а показалось, будто во рту оказалась ядовитая пена токсинов:              — Прекращай так говорить. Пообещай, что будешь осторожен.              Он снова усмехнулся, отчего на миг у Пчёлкиной сердце упало, разбиваясь не в пятках, а ещё где-то в полёте обратилось в осколки, что застряли в животе и вынудили напополам сложиться. Анна снова по имени его думала позвать строго прежде, чем себе напомнила, что слова ничего не гарантируют, не обещают, но Витя выразительно застегнул пальто почти до самой верхней пуговицы.              — Всё-всё, — он вскинул красочно руки, будто умывая их — и себя — от всех претензий. — Теперь тоже в тепле.              — Я не про одежду, — подметила супруга. Витя и без того понимал, что она имела в виду.              У подъезда было пусто — ни соседки Ирины Антоновны не сидели на скамейках, ни товарищи Павла Викторовича не заводили свои железные корыта, которых ласково называли «ласточками». Хотя, даже если б и с соседних подъездов повыходили женщины и мужчины, дети и старики, все вместе, как на народное гуляние, и со всех сторон бы Пчёлкиных облепили, Анну бы то не удержало. Как бы не остановило и Витю.              Они обнялись.              Переживая светлой пудрой испачкать ему тёмно-серую рубашку, Пчёлкина мысленно подготовила с пару-тройку извинений, но прижалась щекой к груди мужа, одновременно с тем и себя грея, и его пряча от морозной влаги января. Витя в ответ так крепко руки на её плечах сжал, словно хотел с ней срастись воедино — хотя то с их жизнью и было слишком опасно.              Но Пчёла бы на себя все удары принял, только б от Ани его не оторвали… Хоть в ближайшую минуту. Ту самую минуту, какой не мог вынести, сидя на диване в окружении родителей, просящих размотать пряжу и возложить гвоздику на лестничный парапет какого-нибудь дома вблизи Рейхстага, но ту минуту, какую хотел бы провести под козырьком подъезда, обнимаясь с женой, с которой его разлучат лишь сутки. И то, меньше.              До того дня куда чаще расставались. И на сроки более серьёзные. Но в тот раз… видать, Пчёлкин волновался. Но за то он себя, в отличии от Ани, не ругал никогда. А признавал с покорно опущенной головой.              Да, волновался. За жену волновался. За грядущие переговоры, в провале которых будет только его вина — и ни чья больше. Одному Вите надо было зарыть топор войны с Белым, чтоб на душе стало легче, Вите и никому больше.              Потому если облажается, если Белов пойдёт в отказ… Придётся рвать все связи окончательно. При всех, чтоб потом избежать убеждений, что «они друг друга неправильно поняли!..».              Иными словами, всё или ничего. Пан или пропал.              И потому Пчёла от шестидесяти секунд — или через сколько там машина Рашида приедет?.. — брал всё. Каждый вздох, каждое касание запоминал с жадностью человека, получившего, наконец, то, что ему до того было недоступно. Одинаково хотелось и стоять, не шевелясь, всю прелесть момента запомнить, и вместе с тем, напротив, сжать Аню то в плечах, то в талии, то в волосах её запутаться, прикоснуться к губам.              И Витя откровенно не знал, как было бы правильнее поступить с женой тогда.              Она чуть повела головой, чтоб удобнее устроиться на его груди, а когда в шуме ветра, что по водосточным трубам, замерзших насмерть, бил с остервенелостью, услышала пульс мужа, то земля качнулась под ногами. Пчёлкин губами прикоснулся к её голове, мерзнущей без платка, без шарфа и шапки:              — Буду, — как клятву произнёс, какую нельзя нарушать, и Анна, молча, доверчиво сжала спинку его пальто. Как немое признание, что верила, что муж не мог обмануть, не в тот момент. — Осторожничать…              А Витя и не обманывал. По крайней мере, хотел в то верить.              Они пульсы разделили, дыхания, и оттого было удивительно хорошо. Словно именно так — и иначе никак — должна была выглядеть минута до расставания в сутки.              Только тупой, как старый нож, тоске не стоило колоть сердце, не стоило тыкать то в грудь, то в затылок в попытке проверить, насколько крепкий удар выдержат прежде, чем вскрикнут.              Мелкие снежинки, не заметные ни в падении своем, ни на рукавах одежды, покалывали щёки, как иголочками. И можно было то вытерпеть, Анна могла ещё долго стоять, не рискуя замёрзнуть, и стояла бы, если б по льду не зашумела шипованная зимняя резина.              Она раскрыла глаза. Лацканы Витиного пальто закрывали часть обзора, но Пчёлкина всё-равно увидела чёрный внедорожник.              Один из тех, что их с аэропорта вёз.              Подколенные связки с тихим щелчком порвались, не готовые удержать весь собственного тела, а руки рефлекторно сжали, вцепились в пальто.              Великих усилий стоило оттолкнуться до того, как им посигналили.              Пчёла оглянулся. На переднем сидении уже мелькало лицо одного из человека структуры Исмаила. Кто-то не особо важный, чьим «важнейшим» поручением было задание кого-то встретить, кого-то довести, он подруливал к самому подъезду и, один раз моргнув аварийками, остановился.              «Таксёр» дал несколько десятков секунд на прощание.              Аня взглянула на машину. Она больше напоминала бронетанк — чёрная, тяжелая, высокая… Никак не чета давней Витиной «бэхе», прострелянной на стрелке с Лукой, которая уже не вызывает никаких эмоций, кроме «ностальгирующей» усмешки, ни у Пчёлы, ни у его супруги.              Витя коснулся её щеки. Когда Аня повернулась к супругу лицом, Пчёлкин ладонь на поясницу девушке положил. Она, осознавая, что сердце беспричинно разорвётся в клочья, в пропитанные кровью мышцы, ставшие враз бесполезными, как только муж сядет в машину, потянулась к нему за поцелуем. Коротким.              Будто губы её были горячи, а у Пчёлы, наоборот, ледяные, и прикоснись она к ним чуть дольше, чем на пару секунд, то прилипла бы.              Анна попятилась. Он позволил только талию ей крепче сжать, чтоб на каблуках не поскользнулась. Но, будь Витина воля, будь в его власти время, хотя бы лишние пятнадцать секунд, снова бы обнял, да так, что отпустил бы, только когда сама Аня ему по рукам, по спине застучала, кашляя от давящей боли в рёбрах.              Девушка сделала мелкий шаг назад. От возвращения в подъезд, тёмный, тёплый, с неработающим лифтом, её остановила захлопнувшаяся дверь и руки, какими Пчёла успел перехватить её ладони.              Пальцы жены — все ещё как перья.              Аня только в лицо ему заглянула, не чувствуя, как губы растянулись в улыбке, полной надежды и страха не услышать желаемый ответ:              — До встречи в Берлине?              Витя ободряюще ей подмигнул:              — Увидимся на Доркли.              У Анны с души упало несколько килограммов тяжелой ноши, но оттого центнер не сильно полегчал. Девушка только крепче мужу пальцы сжала, понимая, что надо отпустить, надо, он ведь опаздывает, у него самолёт, а до рейса ещё встреча, с которой не ясно ничего, и задерживать Витю желанием за руки подержаться, в глазах напротив что-то разглядеть, просто… эгоистично.              Пальцы сломались с хрустом, с каким обычно стаптываются сухие сучья в лесу, и осталось загадкой, как руки не изуродовали открытые переломы фаланг, когда Аня вытянула ладони на себя.              Она проводила его спину взглядом. Удостоверилась, что сел в машину — будто то оставалось под вопросом. Закусила щёки, чтоб глупо не рассмеяться в пустом дворе, когда джип в знак прощания моргнул ей фарами, а после даже отозвался низким гудком клаксона. Но Анна не махнула в ответ.              Зачем? В конце концов, завтра днём уже оба будут в Берлине. Меньше суток, добрая треть которых — сон…              И Анна будто сразу в тот миг, когда чёрный внедорожник окончательно сдал назад и вырулил в направлении к Профсоюзной, когда вернулась в подъезд, в кармане пальто сжимая ключи от квартиры родителей Вити, впала в тот самый сон, больше напоминающий приступ лунатизма. Наверх по лестнице пошла, но того не понимала. С открытыми глазами шла, но видела всё, как через затонированное стекло. Как через плотную вуаль.              Просто… сутки. Двадцать часов до новой встречи, а то и меньше…              Не такой великий срок.              Когда Пчёлкина вернулась в прихожую пятьдесят второй квартиры, то оказалась встречена тишиной — точнее, едва разборчивым шумом кубовидного телевизора. Она скинула ботильоны, пальто повесила на крючок; воздух напомнил слизь, был густым и скользким и по задней стенке горла стекал, когда Анна зашла в гостиную.              Павел Викторович смотрел на карту, но ни взгляда его, ни лица девушка не увидела — слишком сильно он прижал второй подбородок к груди. Мама Вити, в свою очередь, кряхтя от боли в суставах, убирала пряжу, какую перепутанными нитками хранила в жестяной коробке из-под печенья, на полку шкафа.              На губах паршивейшая наивность нарисовала улыбку. В глаза пустило пылью, точнее, крошкой из стекла, когда Анна в дверях гостиной остановилась.              — Ирина Антоновна, вы почему пряжу убрали? — спросила, догадываясь, какой ответ будет на её вопрос, какая реакция последует на предложение всё-таки несчастные мотки размотать. И свекровь, у которой нижняя челюсть заметно дрожала, тогда за виски взялась.              Пчёлкина была готова с самой собой сыграть в русскую рулетку, чтоб доказать, — невесть кому, видать, самой себе — что Ирина Антоновна не от головной боли страдала, а прятала мокрые глаза.              — Что-то у меня в глазах темно… Давление, видать, подскочило. Я пойду, Анечка, подремлю немного, — и напоследок голову всё-таки приподняла.              Пчёлкиной будто цианистый калий под язык засунули, когда её правда подтвердилась и светом лампы в прихожей отразилась от сырости дряблых щёк.              Да только вот Ане той «правды» лучше было бы не знать. Не знать и не видеть.              Ирина Антоновна по локтю её погладила и, улыбнувшись так, что Пчёлкина волей-неволей сравнила ту улыбку с той, которая обычно встречается на смертном одре, ей проговорила частым шепотом:              — Спасибо, деточка, спасибо… — и зашаркала тапочками в спальню к себе, параллельно продолжая что-то лепетать про то, что «Анечке то же отдохнуть не помешает, ведь недавно с самолёта».              А девушка так и осталась стоять меж гостиной и прихожей. Квартира топилась хорошо, но ноги чувствовались ледяными, а от них и по всему телу шел морозец. Тот самый, от которого начинает бить озноб.              Анна бы всех и каждого бы подставила, если б на переговоры с Кальбом не явилась по причине лихорадки, но высокая температура в тот момент казалась самой незначительной — а вместе с тем, и самой решаемой — из всех потенциальных проблем.              Московский снегопад стал сильнее. На то никому из Пчёлкиных не было особого дела.