Княжна II

      Павел Викторович в тишине квартиры продержался ненамного дольше супруги. Тоже заглянул к Ане, что на кухне сидела в компании чашки холодного чая, — пакетированного, всей душой ненавистного ею — и, чуть почесав затылок, не столько сказал, сколько пробубнил:              — Я, это, наверно… Пойду, наверно, тоже покемарю, — и неопределенно махнул пальцем куда-то в сторону стены, за которой была лишь лестничная клетка.              Невестка ему кивнула, лишая необходимости и дальше подбирать в неумении слова, и выдохнула, когда вторая пара шаркающих тапочек, слетая с пяток, принялась подошвой бить по полу. Прислушалась к скрипу матраца под тучным телом; когда свёкор и свекровь заговорили о чём-то коротко, Пчёлкина перевела взгляд на стол с клеенкой, на крошки от печений, на чёрный-чёрный чай в чашке, на боковых стенках которой от жесткой воды остались следы.              В любом случае, то было куда интереснее подслушивания сердобольных фраз о Витеньке.              Анна сердца не чувствовала. Оно было плотно, герметично запаковано, отчего его удары не давали по рёбрам, по голове. Они уходили вникуда. Как и секунды, переходящие в минуты и часы, проведённые почти без движения, без лишней мысли в голове. Или правильнее было бы сказать — не «без лишней», а, напротив, «ещё одной», такой же, как и миллион других дум, в которые не вдумываешься по той причине, что, если начнешь каждую разбирать, причинно-следственные связи искать, то попросту умрешь.              Попросту голова атрофируется. Со всеми жизненно важными.              Пчёлкина читала Кафку в оригинале. Чуть бубнила себе под нос, чтоб ход стрелки часов — то замедляющихся, то, напротив, начинающих безумно спешить — не взорвал барабанные перепонки. Словно «условие» себе поставила, что, если не потратит оставшиеся до перелёта сутки на оттачивание «верхнего» акцента, то весь язык забудет — от алфавита до самой выковыристой конструкции вопроса.              И потому читала, читала, пока язык во рту не стал напоминал маленький мешочек, наполненный мокрым песком, пока слюна не обратилась в пену, а сердце, которое не чувствовалось, нытьём не отдало куда-то под рёбра.              Читала, пока телефон-раскладушка не отозвался рингтоном.              Звонкая мелодия была ножом и тишину порвала с треском, каким рвётся ткань. И Анна вздрогнула, будто это на ней разорвали блузку, разом делая голой. Беззащитной.              В животе всё сжалось, когда Пчёлкина, убирая книгу на диван, пульт от выключенного телевизора используя заместо закладки, потянулась за мобильным. И не разжалось ни разу, когда Аня нажала на зелёную кнопочку и в трубку проговорила:              — Алло?              — Аня!              Звонил Витя.              Всё вокруг обернулось в осколки. Рухнуло, подобно зеркальным кулисам, и, если не зарезало множеством ранок насмерть, то придавило весом напылённого стекла.              Анна попыталась вздохнуть, а выдохнуть не смогла; не она, кто-то другой дёрнул её с дивана и резко потянул в мелкую ванную комнату, площадь которой едва ли была больше четырёх квадратов.              С резвостью, какой обычно передёргивают затвор, она закрылась изнутри на тугой шпингалет и вовсю включила воду.              — Витя?              Это оказалось максимумом — позвать его по имени. В горле сразу стало остро, как бывало лишь при ангине и попытке сдержать душащие слёзы. Аня уткнулась взглядом в сушилку для полотенец, а сама левой рукой нашла край ванны, на который села.              Ей не понравилось ни капли, что Пчёла позвонил.       И то было, вероятно, первый раз. За всю жизнь.              — Аня, ты у родителей?              — Вить, что случилось? — проговорила она за миг до того, как поняла, что вопросы сейчас были совсем некстати, и сама вздрогнула, когда Пчёла сразу же ей вернул хлёсткое:              — Аня! Ты дома?              И тогда не ответить, вероятно, смогли бы два человека: умалишенный и бессмертный. Анна ни первой, ни второй не была; ей будто рёбра перетянули портупеей, вынуждая на сдавленном выдохе выдать ответ.              — Да.              — Там и оставайся, — проговорил Пчёла с одновременным жаром и холодом. — Слышишь, Ань? Не уходи никуда, не смей уезжать. Дверь закрой сильно, окна зашторь и сидите тихо, как мышки!..              Так обычно говорят незыблемые указы, какие только безумцу в голову придёт нарушить. Так умоляют вернуться, чтоб остаться целым. Но Анна, вопреки всей Витиной горячке, что прямо-таки обещала перейти в бесконтрольную в случае, если ослушается, себя ничуть не почувствовала в безопасности.              Напротив, показалось, будто перепрыгивала с одной бочки пороха на другую, куря, горячим пеплом сыпав на доски.              Того глядит — и наверх взлетит. И, видать, первый взрыв совпал по моменту с мигом, когда Пчёлкина, вслушиваясь одновременно и в шум воды из крана, и в звуки с другого конца провода, повторила свой вопрос:              — Что стряслось? — и залепетала сразу же много, подряд. — Вить, ты зачем звонишь? Что вышло? А? Как переговоры, не пошло что-то? И… зачем мне прятаться, Пчёлкин?!..              — Аня, я тебя об одном молю сейчас, — ответил ей Витя, переходя не на крик, а на повышенные тона. Не столько злость, сколько банальное желание до супруги, которая, видать, от не понятого, не принятого страха оглохла, как от сгенерировавшей поблизости гранаты.              — Сиди тихо. Никому не открывай. Свет выключи, телефоны от сети оторви, Ань, открой только нашим.              — Витя!!!              — Подставили меня, понимаешь?! Филу тачку взорвали, все стрелки — на меня!..              В первые секунды Аня ничего не поняла. Только рука рефлекторно прижалась ко рту, словно думала так заглушить не менее инстинктивный вскрик, всхлип — один чёрт разберет, что это было. Секундой мелькнула мысль, что включенная во весь кран вода заглушит любой её вздох так, что человек, которого за дверью и не стояло даже, и не услышит ничего.              Секунда прошла. Заместо неё пришло осознание.              Подстава…              И тогда всё окончательно сконтачилось у Пчёлкиной в голове. Ни то смекалка, ни то воображение нарисовало недостающие частицы картины, и происходящее вышло таким ладным, что Аня с чувством, что в полу появились зияющие пустоты, тогда поняла: иначе, как она поняла, быть попросту не могло.              Переговоры вполне ожидаемо пошли наперекосяк. Гордый до ужаса, напоминая горьковского Ларру, Белов не пошёл на попятную. Встреча обернулась окончательным провалом и, видать, во многом стала началом конца. Витя поехал в аэропорт, где до рейса осталось чуть больше полутора часов. А в то время, на одном из проспектов…              Взрыв. Теракт. Подстава. Всё, что казалось таким нереальным. Чем-то, что могло коснуться только кого-то другого. Чем-то таким, что, случаясь с другими, вынуждало облегчённо выдыхать с мыслями: «Пронесло».              И Анна до сих пор не могла представить, что всё произошло на самом деле.              Но стало холодно. Потом сразу — невообразимо жарко, что в глазах на миг всё поплыло, будто картина перед глазами была мазками масла, текущего и превращающегося в единый грязный цвет.              За Пчёлкину кто-то другой насильно руку от лица, ото рта оторвал, когда она, сердце теперь в горле чувствуя явно, спросила:              — Что ты хочешь сделать?..              Пчёла промолчал с миг, наверно. Но и тот показался ужасно долгим. Анна тогда какой-то вспышкой пошатнулась и, представив только на миг, что было бы, если б Витя сделал так, как она подумала, почти рухнула с бортика в ванну.              Равновесие стало роскошью, и Пчёлкина её лишилась. Равно как и излюбленной холодности своей; та раскололась насмерть, и осколки разлетелись в стороны, как разлетались шурупчики-гаечки в самодельных бомбах.              — Витя. Не смей.              Он промолчал. И это было не то молчание, каким покорно соглашаются. Это та же самая тишина, которой «умывают руки», которой отмазываются, чтоб себя на будущее оградить от капанья на мозги — мол, «я ничего не обещал». И Ане то было равносильно ударом в диафрагму, отчего рёбра дрогнули, смещаясь.              Пальцы стали неметь. Голос одновременно будто и упал и, наоборот, заметно подскочил, когда она повторила:              — Витя, ты должен улететь.              — Как я это сделаю? — почти плюнул он в ответ. Анна вздохнула, нуждаясь в двух секундах, чтоб ответ продумать, но муж подобной роскоши не дал. Говоря спешно, тараторя, будто расплескивая вокруг себя газолин, Пчёла вдруг зашептал исступленно, на выдохе:              — Анечка, Анюта, родная, сейчас тебя попытаются перехватить. Я тебя Христом Богом молю, Ань, не дай им этого сделать, береги себя, не подставляйся. Телефоны не бери, дверь закрой, забаррикадируйся, если потребуется…              Она слушала. Но не слышала. Потому, что пыталась нарисовать картину в голове, а та выходила настолько натуральной, правдоподобной, отчего и казалась абсурдной. И будто уже сейчас в замочной скважине что-то скрежетало, уже давили на кнопку звонка, стучали кулаками по косяку, по имени её орали, грозились выстрелами выбить замок.              А Анна стояла, осознавая, что надо бежать, но лишенная возможности лишний раз вздохнуть, не шевелилась. И на Ирину Антоновну, у которой нервы ни к чёрту, оседающую вниз по стеночке, внимания не обращала от страха шагом или оханьем выдать своё присутствие, какое и не ставилось под сомнение людьми по той стороне двери.              И тогда она одновременно поняла две вещи. Что чёрта с два она родителям Пчёлы объяснит беснующихся «шестёрок» за порогом. Что не успокоит ни свекровь, ни свёкра. А, если к ней и приедет кто, то Белов — точнее, его люди…              То бишь, пешки, главным указом которых было просто из квартиры её выкурить — причём, в состоянии целом и невредимом.              «В конце концов, если меня поймать хотят… То какой им толк от меня побитой, заплаканной и не соображающей?» — спросила у себя Пчёлкина. И она захрипела, кашляя и смеясь сразу, думая, что, по сути, Витя зря кипятится…              Но сразу же по затылку будто прилетал удар тяжелым тупым предметом, ей возвращая осознание, что ничего не зря. Он под подозрением — Пчёла сам это сказал, это Аня и сама поняла почти сразу же. Всё складывается очень паршиво — отказ от примирения выглядел вполне резонной причиной устроить месть, расправу «на прощание», так сказать.              И раз это понимал Витя, то… это понимал и Белов.              — Мать твою, — ахнула Анна. И глаза накрылись слёзной пеленой, какую она бы в любой другой ситуации списала на пар от кипятка, текущего с крана, что застелил глаза, но обмануть себя в тот миг было бы самоубийством.              Надо правде посмотреть в глаза. Она и вправду хотела разрыдаться. Фила и вправду пытались убить. Витя и вправду серьёзно размышляет, стоит ли ему доезжать до Домодедово, или лучше прямо посреди дороги выйти и на своих двоих двинуть обратно в город.              А Саша и вправду с цепей отпускает своих псов город вверх дном перевернуть. Только б Пчёлу найти.              Она на таком же выдохе, как и Витя до того, заговорила, словно боялась, — хотя, почему «словно», и в самом деле, очень натурально — боялась, как бы муж её не проигнорировал:              — Витя, и я тебя молю. Не рассуждай. Ты должен улететь, — осознавала, что в глазах мужа выступала сейчас отвратительно циничной, но голова закружилась от мысли, что последует, если Пчёла не сядет в самолёт, и плюнула тогда на то, какой могла казаться. Не заговорила, не зашептала, затороторила:              — Витенька, пожалуйста, улетай. Просто, подумай: если тебя в городе не будет, то от меня проку никакого. Я ничего не знаю, что им я…              — Это ты так думаешь, — он шепотом кричал. — Потому, что и в самом деле ничего не знаешь. И я ничего не знаю. Но подумай, кто будет разбираться, кто в это поверит?!..              — Витя, лети, — осталась непреклонной. Говорила, говорила, должна была высказать все просьбы свои, все моления, в силу которых не верила, даже если б параллельно с ней разговаривали. И так и происходило; Пчёла вдохнул глубоко.              Анна продолжала тараторить, чувствуя себя барахтающейся в кипятке, что тёк из крана и не успевал бежать по трубам.              — Я умоляю, ты не можешь не лететь. Витя, надо, пожалуйста. Если ты сейчас улетишь, то им нечего будет делать. Они поймут, что ты не в курсе, что у тебя свои проблемы, мечты, Витенька, лети…              Он её слушал так же «внимательно», как и она его. Сомнений не было.              — Аня, позвони срочно Расулу. Он охрану вышлет, увезёт тебя, где безопасно. А пока его не будет, чтоб ни писка!..              У каждого — своя правда. Которая сильнее и справедливее, а оттого — и страшнее правды чужой. И она застелила глаза плотной пеленой, ушные раковины заткнула берушами, вынуждая слышать только себя. Фатальная ошибка. Неоправданная смелость. Какая-то часть Ани это понимала, крича, молила послушаться, кинуться в прихожую и провернуть все механизмы до упора, чтоб железную дверь можно было только бронетехникой снести.              Но крик этот улетал, будто в вакуум. И Анна оттого слушала другую часть — ту, которая правой себя считала.              — Витя, родители. Подумай о родителях, что я им скажу, если за мной приедут эти бугаи? Я же их только подставлю, Витенька, милый, тебя подставлю перед ними… Лети, я прошу тебя. Это всё, чего я от тебя прошу, за остальное не переживай.              — Ты себя слышишь, Ань?! — голос подскочил опять. Аня на миг на левое ухо оглохла, а когда негнущейся правой рукой взяла телефон, то Пчёла, кажется, все аргументы свои уже выдал.              Сердце в ушах перебивало оставшиеся его слова, но через бешеный пульс она всё-таки услышала:              — …я улечу, если с пацанами невесть что, и ты остаешься у меня, а, как?!..              Она сбросила за секунду до того, как осознала, что к общему мнению они не придут. Не в этот момент…              Когда шум с телефона стих, как свист стекающей воды наполнил ванную, а вместе с ней — и голову, Анна почувствовала себя выброшенной на берег рыбой. Дёргалась, воздух ртом хватала и сделать толком ничего не могла. Только чудом каким-то осознала, что ей надо… предупредить.              Хоть что-то сделать, хоть кому-то другому сказать, только б кто-то другой попытался Пчёлу отговорить.              Пальцы не слушались. Аня по кнопкам жала, выворачивая в обратную сторону тонкие ногти, и желала только одного: чтоб она номер Исмаила набрала до того, как Витя, ругающийся, вероятно, матом отборным в тот момент, ей перезвонил.              Это было бы крупнейшим фиаско.              Гудки пошли до того, как телефон стал разрываться весёлой мелодией, в тот момент способной напомнить ни что иное, как «Танец маленьких лебедей». И Анна почти выдохнула, чувствуя удары сердца по груди, успокаивая себя, что успела, что не прервут её разговор с Хидиевым сейчас.              Но сразу же лёгкие сдавило, будто от разницы давлений они порвались и теперь наполнялись кровью.              Протяжные гудки были пластилином, который всё тянулся, но никак не рвался. Оттого хотелось лезть на стену. Хотелось выть тихо, а мысли, в голове носящиеся со скоростью комет, с такими же тяжелыми столкновениями стучали по черепной коробке изнутри. Свистели тихой смертью, как оружие массового поражения.              Машину Филатова заминировали, и что с ним, что с ребятами было, Пчёлкина не знала. И, видать, то ещё мало кто знал — через час только появится хоть какая-нибудь информация, как бы не пытались весть о покушении на Валеру замять.              Но, может, это горожанам и хватит новости о взрыве крутой тачки, какая быть могла только у депутата и бандита, чтоб за ужином в новостях услышать что-то новое.              Для криминальной структуры столицы это обещало стать первой темой — не только по громкости, но и по важности.              Было нечем дышать. Очередной гудок отмерил собою три секунды, а показалось, что целую вечность. Анна горло себе растёрла, но ничего не поменялось, — если и сменилось, то только в худшую сторону. Пульс шел на увеличение, кровь по венам бежала с такой скоростью, что даже перестала шуметь; к капелькам пота, выступившим на линии роста волос, кажется, прилипла вся грязь, что была в душном воздухе.              Витя под подозрением. Вопрос его причастности стал почти риторическим, но ответы в понимании самого Пчёлы и Белого были различны.              Гудок.              Пчёлкина до сих пор не могла это в голове собрать воедино: чтоб Саша подозревал Витю, чтоб Витя это подозрение понимал и разделял, чтоб приказал Ане от двоюродного брата прятаться, от его цепных псов закрыться на сотни замков… Нет, ну, глупость какая!..              Эти мысли напоминали два кусочка паззла — сходные по рисункам, но совершенно не подходящие друг к другу по резьбе краёв. И хоть пальцы себе сломай, чтоб их соединить — не сходилось. Не сходилось!..              Гудок.              Как Белову в голову пришло устраивать за Пчёлкиным охоту? Бесполезно, конечно, отрицать, что в последние годы отношения в бригаде стали настолько отвратительными, что старые воспоминания о былой дружбе, шедшей с первого класса, больше стали напоминать выдумки собственной памяти, которые ты сам сочинил, чтоб было, по чему тосковать, но… не до такой же степени Белый Пчёлу презирал?! Не до того, чтоб при покушении думать не на местных неприятелей, а на Витю?              «Они, что там, сдурели?!..»       «Ещё и Хидиев… Где он, сука, торчит?!»              Исмаил пока и не думал отвечать. Тогда Аню каким-то липким страхом окутало, который кожу к костям, скелету намертво приварил, как кипятком.              А вдруг первым делом «шестёрки» нагрянули в отель, где Хидиев со своим «внутренним кругом» пережидал сутки до отлёта в Берлин? Чтоб свести возможность «переговоров» с Пчёлкиной к минимуму. Это, как минимум, было легко объяснимо.              И тогда уверенность, что Исмаил, Бакир, Аслан и другие горцы, рыча и ругаясь, грозя беловским прихвостням Аллахом, лежали, уткнувшись мордой в пол, росла в прогрессии. Лучшем случае, алгебраической.              «Нет, ну… Это же безумие!»              Анна упёрлась ладонью в плитку, чтоб на пол не осесть. Стена холодом отдала в ладонь, что захотелось зашипеть.              Только б звонок не сбросился…              — Ас-саляму Аллейкум.              Ей показалось, что она ослышалась. Что всё-таки потеряла равновесие и виском приложилась к бортику ванны, отчего голова разложилась напополам.              — Исмаил, это Анна, — голос дрожал, но в то же время был твёрд. Пчёлкина отчего-то в голове провела параллель с тонким листом металла, что от сильного ветра трясся.              Железным скрежетом отдавало куда-то в позвонки, когда девушка на выдохе сказала сразу, чтоб не тянуть, не передумать:              — Пчёлкин под пресс попал.              — Чего? — на гласных голос повышая, переспросил Хидиев, будто ослышался. Хотя, лучше б он и в самом деле ослышался… — Какой ещё «пресс»? У него самолёт через два часа уже взлетит.              Анна недобро хмыкнула, но издёвку свою осознала только на следующую секунду.              — Взлетит. Но не факт, что Витя будет на борту.              Хидиев не сказал ничего, кажется, просто не в состоянии что-то понять. Не Пчёлкина, за неё кто-то другой ходил, говорил и делал, тогда отодвинул трубку от уха. Время… без десяти четыре. Плохо, плохо!              Аня выключила воду. Открыла шпингалет. На ходу принялась собирать вещи, каких почти не тронула.              — Это с какой радости?! — прошипел, наконец, Исмаил тоном каким, какого от криминалитета и ждёшь. Девушка не онемела. Напротив, не шагая, а почти на носках прыгая из одной комнаты в другую, перескакивая по не скрипучим половицам, Пчёлкина прошипела в ответ:              — С той, что подставили его! Подставили, понимаешь? Филу, Валере кто-то шашку под капот спрятал. Не ясно, живы, целы ли все там, но стрелки на Вите сошлись — у него, мол, то же есть причины для «старого долга». Он только что мне звонил!..              Карандаш у газеты со сканвордами, лежащей на телевизоре с тех самых пор, когда Аня впервые в гостях на Новочерёмушкинской побывала, скользил в руке. Всё порывался убежать из ладони, отчего слова извинений об «экстренной встрече», какие Анна на первой попавшейся под руку бумажке царапала, напоминали плохо читаемые каракули. Или, того лучше, зашифрованную кардиограмму, линия которой то вверх, то вниз шла, походя на сталактиты и сталагмиты.              — Погоди-погоди, — заговорил громче Исмаил. Видать, от напряжения. Аня его даже не смела никак осудить. — Давай ты успокоишься сейчас, выдохнешь и всё нормально расскажешь, а то, знаешь, мне из твоего ничего не понятно!              — Что тебе не ясно?! — вернула ему ядовитым плевком Пчёлкина. Она имя своё дописала на клочке от листка, на котором Ирина Антоновна список лекарств черкнула Вите, и почти что силой отбросила карандаш в сторону, как копьё. — Что Белов половину от своей структуры, как минимум, поднял, чтоб Витю до отъезда найти?!              Исмаил ругнулся на языке, которым читал свои молитвы, и оттого злость в тоне Хидиева напоминала чистую, благородную ярость. Ту, которой на самом деле не существовало.              Анна метнулась на кухню, чтоб не заходить на балкон. Окна небольшой столовой выходили прямо на двор — если бы и приехали за ней, то с кухни это было бы видно лучше всего. Не она, опять-таки, кто-то за неё ударил ладонью по светильнику, отчего лампочка под потолком погасла.              Только включающиеся фонари и свет скромной люстры из прихожей ей что-то мог осветить.              — Шайтаны, от шайтаны!.. — продолжал агрессировать Хидиев.              Пчёлкина перестала дышать, когда скользнула за занавеску; будто за гардиной не было воздуха. В трубке и другие голоса появились, — видать, на шум Исмаила и другие горцы стали заводиться — но Анна слов не понимала.              Только смотрела на узкую дорогу вдоль подъезда, на детскую площадку, по периметру которой «разбилась» парковка, и напряженно ждала отсвета фар от окон первых этажей.              Голос Расула что-то стал кому-то зычно командовать на родном языке. Анна не шевелилась. И не дёрнулась, когда не менее крикливый тон Хидиева её окрикнул, глуша уже на правое ухо:              — Аня! Аня, откуда уверенность, что это Белый?              От риторического вопроса, в тот миг казавшегося таким глупым, она фыркнула. И, сразу же себе мысленно залепляя крепкую оплеуху, от которой с несколько секунд в глазах двоилось, вернула:              — А кому ещё, как не ему, искать виновных за покушение на Фила? И кому, как не ему, виноватым считать Пчёлу?              Исмаил насел, особенно выделяя горной интонацией:              — Ты уверена, что прессует Белый?              Фраза, что ей на то сам Витя с минуту назад не то, что намекал, а в открытую говорил, в тот момент показалась неубедительной. Вероятно, потому, что Аня осознавала — повтори она хоть фразу из их диалога, спрятанного в шуме стекающей в раковину воды, и голос не к месту дрогнет.              Пчёлкина напряженно подалась к окну. Его холодное стекло остудило лицо, даже не коснувшись щёк. Анна поклясться могла, что губы треснули, что потекли по подбородку кровавые струйки, когда она поджала челюсти и, едва язык отрывая от нёба, сказала:              — Уверена, — и до того, как второй мужчина к ряду ей отдал приказ баррикадировать двери и окна, выпалила: — Я постараюсь Белова переубедить.              Тишина была с секунду, но походила на ту, что образовывается после оглушающе громкого взрыва бомбы.              Откровенно затрусило. Восклицание Исмаила:              — Чего-чего?! — должно было бы остановить, стать пощечиной, возвращающей рассудок.              Но по итогу сошло за удар, после которого желание рвать, метать и до победного конца идти шкалило по всем датчиком, конечности крутило с хрустом.              Аня не стала свой выбор защищать. Надеялась, что Исмаил головой — пусть и горячей, но присутствующей на плечах — поймёт, что к чему. Потому привстала на носки, чтоб посмотреть, не стоял ли под ясенем незнакомый до того чёрный автомобиль с головорезами Белова за рулём, и тогда лишь объяснила:              — Белому нужен Пчёла. А искать его будут, в первую очередь, рядом со мной и рядом с вами. Вы дать отпор сможете, а со мной ещё два пожилых человека, которым я чёрта с два объясню всё происходящее. Так что… проще сдаться, — и хмыкнула, видимо, себя подбадривая: — В тыл врага, — только потом осознав, какое нарицательное подобрала для Саши.              Враг… С каких, интересно, пор?..              — Алтыным, сиди и не рыпайся, — почти прорычал Исмаил. Анна не напугалась; шипение Хидиева в тот момент было равносильно детскому приказу, который взрослый человек исполнять не думал. Или, в крайний случай, прикидывался, будто исполнял.              — У нас второго переводчика нет. Если ты сейчас к Белову загребёшь…              — Лучше будет, если к нему загребёт Витя? — она огрызнулась в ответ, сама того не замечая.              Хидиев снова как-то возругался, и по тону было ясно, что одним матерным словом он не ограничился.              Аня взглянула на дорогу. Пустую.              — Ладно!.. — вдруг рявкнул Исмаил. — Хочешь к Белову — иди. Но сначала нас дождись, Расул к тебе сейчас двинет, вместе поедете.              — Не успеете.              Доказательств у Ани не было. Только расчёт. Слабо верилось, что Витя о взрыве узнал сразу же, как он прогремел. Пройти должно было около минут двадцати… И, если Белова сразу посетила мысль во всём крайним сделать Пчёлу, то за двадцать минут Саша мог чуть ли не каждому члену своей конторы лично набрать и приказать кататься по адресам, где Витя мог засветиться — аэропорт, Новочерёмушкинская, квартира на Остоженке, номера, снятые Хидиевым, в гостинице…              — Они, чё, уже здесь?!              — Нет, но времени мало. Потому, Исмаил, не тратьте его зря. Наберите Витю, уговорите его лететь…              — Он, что, передумал?! — ещё сильнее взвихрился Хидиев. Будто Анна бензином брызгала в самый эпицентр пожара, его катализируя, превращая в пожирающее буйство. И сразу же вслед за горючим бросала песок, чтоб это пламя потушить:              — Не передумает, если вы его убедите. Меня он слушать не захотел, может, у вас получится.              Исмаил опять ругнулся.       За поворотом мелькнула чья-то машина.       Анна ругнулась следом.              Когда чёрная «Волга» — старая, как крошащийся на месте музейный экспонат — принялась потихоньку выжимать тормоз к дверям третьего подъезда, Пчёлкина отбросила какие-либо мысли о возможном совпадении. Выбегая из-за гардины, как из-под падающего занавеса, она кинулась в гостиную, где лежала её собранная сумка.       «Кочегар» Кафки остался лежать на диване.              Анна впрыгнула в ботильоны. Дыхание было, как у загнанной в упряжке собаки, язык на плечо можно было закинуть. Она прижала трубку к уху, но по барабанной перепонке ударили не ругания Хидиева, а частые гудки.              Чечены сбросили. Поступили так же, как Аня поступила с Витей.              И осуждать в тот миг она их явно не планировала.              Запахиваясь, Пчёлкина старалась прислушаться к шорохам в глубине квартиры. Хотелось верить, что отец и мать Вити продолжали спать крепким дневным сном, что не услышали всех Аниных разговоров — ни первого, ни второго.              Заходить в спальню, которую от коридора отсоединяла ужасно скрипучая дверь, было бы явной игрой с судьбой, в которую девушка не верила ни до того, ни тогда.              И потому Анна позволила себе другое безумие. Она поверила, — слепо, глупо, безумно — что Павел Викторович и Ирина Антоновна и знать не будут, по какой причине невестка убежала.              Какой стыд, какой позор!..              Анна попыталась отдышаться. Времени катастрофически мало было, чтоб с лица пропала краснота вперемешку с белизной, близкой к той, что отдавала мертвечиной. Пчёлкина пояс потуже затянула, чтоб лишний вздох причинил натирающую боль рёбрам.              Сумка. Ключи, паспорт, билеты, телефон… На ходу вынула сим-карту, чтоб никто не потревожил. Никто — даже кто-то важный, до смерти важный. Засунула её в вырез рубашки, в чашку лифчика, чтоб в случае, если и устроят «шмон» по карманам, если и заберут телефон, смогла сохранить составляющую телефонной книги и прочих важных вещей.              Она вышла из квартиры. Закрыла ту за собой, не беспокоясь особо, что за звучным хлопком сотрясутся стены, а за ними вздрогнут и те, для которых Анна должна была уйти без звука.              Эхом с первого этажа уже отдавали чьи-то быстрые, почти взбегающие шаги. Вслед за ними, как выстрелы, как щелчки хлыста, поторапливающие оклики:              — Ну, быстрей, быстрей!..              Анна испугалась, что не смогла сделать шаг. Что ноги сделались ватными или, наоборот, напомнили огромные металлические балки и не смогли согнуться в коленях.              Но страх остаться у двери родителей Пчёлы, от которых и убежала, чтоб не спровоцировать у стариков сердечный приступ, дал пощёчину.              И Пчёлкина от двери отшатнулась, словно ручка была под напряжением. Стук подошвы стал ещё выше, ещё ближе, нарастая, по перепонкам бил, как по баранам, и Анна попятилась к ступенькам.              Страх оступиться, упасть так, чтоб кости в разные стороны разлетелись, рассыпались, показался ничтожным.              Она спустилась на один пролёт. На соседней стене, испоганенной граффити, мелькнули тени.              Девушка перестала дышать.              Их было трое. Двух Анна не знала — видать, присоединились к структуре после девяносто пятого года. Пацаны были такими молодыми, что на миг у Пчёлкиной в грудина сделалась пустой, холодной, будто сквозной — такие юные мальчики, только со школьной скамьи встали, а уже влезли в криминал, который, если и отпустит, то только после пары контрольных выстрелов в упор.              Третье лицо было знакомо. Его Пчёлкина на протяжении полутора лет видела чуть ли не каждый день по утрам и вечерам, которые проходили в дороге из дома в театр и обратно.              Анна запретила себе усмехаться.              Бобр двух сопляков чуть ли не за шиворот схватил, когда они, оскалившись гиенами, учуявшими запах падали, принялись бежать вверх по лестнице. Анна не дёрнулась, хотя сама и не поняла, как ей то удалось, но картина в подъезде ей напоминала «игры» щенков, которые, сидя на привязи, всё-равно скалились, рычали и прыгали на месте в попытке укусить — как думали, насмерть. На деле… только чуть болезненно.              Она им бросила грубоватое:              — Спокойно.              «Зелёные» тогда недобро нахмурились, а Бобровицкий, поднявшийся со статуса личного телохранителя Анны до одного из гончих псов Белова, поджал челюсти. Когда девушка выразительно вскинула руки тыльными сторонами к прихвостням Саши, показывая, что безоружна, зубы должны были обернуться пылью.              И, вроде, не усмехалась, не дразнилась, а чувство было именно такое.              Данила отпустил пацанов. Один из них, Лапа, сразу отдёрнул задравшийся воротник. Второй даже, видимо, не заметил, что его перестали за шкирку тащить.              Бобр только с Аней переглянулся. Она лицом осунулась за время, что по горам с Пчёлой скиталась. И взглядом потяжелела. Хотя раньше, когда Данила в пробке на Ленинградке в утренний час-пик толкался и недовольные взгляды театралки замечал, то вопросом задавался, почему у него череп в районе затылка ещё не треснул.              Раньше думал, что тяжелее взора у Анны Игоревны быть не может.              Ан нет. Ошибался.              — Ты знаешь? — спросил только, не добавляя лишних фактов. Вдруг, мало ли, ещё не сильно в курсе? Хотя, если б не знала, навряд ли бы их встречать вышла, но…              — Знаю.              Пчёлкина опустила руки. Лапа снова заметно напрягся. Бобр ничего не сделал; вероятность, что в следующую секунду из кармана пальто Анна достанет малюсенький револьвер и, уподобляясь героине Тарантино, начнёт в разные стороны шмалять, ему казалась нулевой.              Всё-таки, не могла она настолько отупеть, чтоб на лестничной клетке устраивать перестрелку с тремя вооруженными мужиками.              Данила метнулся взглядом наверх. Будто думал в просвете между перилами обнаружить морду, как Кос сказал, «не Пчёлы, а жука», прячущегося за бабьей юбкой. Но никого не было — словно весь дом знал о машине и её пассажирах, вошедших в подъезд со сноровкой гребанного спецназа. Ждал и в квартирах тихо отсиживался.              — Где он?              — В пути.              — Куда?              Анна пожала плечами, словно пальто на них своей тяжестью ей руки отнимало. Потом спустилась на одну ступеньки. Каблуки глухо ударили по лестнице, и подъездное сырое эхо звук повторило попыткой «игры» на трубах.              — Этого не знаю.              — На месте стой.              Анна послушалась, не заметив даже, что Бобр резко перешёл на повелительно-указательное «ты»; никак не чета исправно вежливому «Анна Игоревна». Не двигалась, делая всё, чтоб дать причин Беловским псам навести на неё курок.              Пульс напоминал игру оркестра — и ударные, и духовые, и всё вместе, всё сразу… И тогда хотелось одного — только б не услышать «треугольник».              Лампочки горели не на всех этажах. На четвёртом, на Витином этаже, работала, на пролёте между вторым и третьим, где Пчёлкина и встретилась с посланными Сашей людьми, нет. Свет тёплый, но в тот момент напоминающий именно грязный.              Тот, который видеть не хочется настолько, что проще глаза себе выколоть.              Данила тишиной на нервах играл, как старой ржавой пилой. Пчёлкина старалась взгляда не отводить, но понимала, что этим себе сильно не поможет. Ведь уже на крючке. Уже в западне, хотя и не услышала, как мышеловка захлопнулась.              — Что ещё знаешь?              Анна качнула головой, пусть то и было сродни самоубийству. Всё равно, пока не тронут.              — Я только с Белым буду разговаривать.              Бобровицкий, в принципе, похожего ответа и ожидал. Ожидал, но готов к нему не был; Пчёлкина будто грязью окатила перед Лапой и Литовцем, сочтя слишком тупым для разговора. И потому Данила только «понимающе» качнул головой со злобой. Кадык дёрнулся вверх-вниз по его шее.              — Значит, с нами поедешь?              — Поеду.              «Ещё бы не поехала» — хмыкнул Бобр про себя и, не желая ни себя, ни кого другого задерживать, пихнул пацана, который был куда послушнее своего дёрганного друга, наверх к Пчёлкиной.              Сопляк, подойдя, засунул руки в карманы женского пальто. Анна лишь поджала губы. Когда он покачал Бобру головой, найдя в верхней одежде только мелочь по типу перчаток и завалявшейся сигареты, а бывший телохранитель приказал:              — Отдай телефон с сумкой, — то Пчёлкина сильно закусила внутреннюю сторону щеки. То не осталось незамеченным, она прекрасно понимала, но и реакция её, скорее всего, не походила ничуть на радость. Скорее, на задушенное голыми руками возмущение.              Но это было только на руку.              Сумка перекочевала к Литовцу, телефон — прямо в руки мальчику. И тогда Бобр, коротко дёрнув усами, которые принялся отращивать, направился вниз по лестнице.              Ботинки сапог, напоминающих берцы, снова затопали по ступенькам, но уже вниз по спуску и не так быстро.              Если кто-то в тот момент сидел в своей тёплой квартире, поглядывал за ними через тихо открытый глазок двери, то однозначно выдохнул, успокаиваясь, когда один из головорезов направился на выход.              Лапа продолжал воротник одёргивать и на Анну таращиться. Он ей чем-то напоминал солдата, затравленного излишне строгой военной дисциплиной, и оттого способного думать только в моменты, когда на него орут во всю глотку.              Но кричать Пчёлкина не планировала. Только спустилась на ещё одну ступеньку, когда Литовец её в плечо толкнул несильно и кинул:              — Руки за спину и вперёд.              И девушка послушалась. В тот миг другого она делать и не собиралась. Обхватила запястье одной руки второй и, представив, будто ниже ладоней болтались наручники, двинула вслед за Бобром, чувствуя, что каждый шаг, каждый звук отстреливал нервные клетки в области шеи.              Она губы закусила; они сошли за идеальный кляп, каким рот себе заткнула, чтоб не заныть.              Когда за спиной остались оба из «подкрепления» Бобровицкого, то раздались шаги. Парни не стали подталкивать вперёд, дулом пистолета тыкая в поясницу, но две мужские ладони сжались на локтях. Справа Анну держал Литовец, слева — Лапа. Она шла, молча, но про себя, невообразимо больно улыбаясь закусанными губами, усмехалась; выглядела, вероятно, как самый опасный преступник, не дающий спокойно ночью по улицам ходить.              Вероятно, так же, как её тогда, вели пару лет назад одного только Чикатило.              Лестница под ногами казалась бесконечной. Или поломанной — будто заместо некоторых ступеней была пропасть, и, может, каждый раз, когда Анна спускалась дальше, нога и находила опору, сердце падало. Так, что на миг в ушах раздавался только писк.              Лампочки не работали, хоть глаз коли, не увидишь ничего. А Пчёлкина и не видела бы, даже если все светильники работали.              Глаза держала открытыми и видела фантазиями, как Исмаил набирал Витин номер, пока остальные его приближенные заряжали пистолеты, заводили машины. Закрывала — и видела Пчёлу, подъезжающего к аэропорту. И всё тогда сжималось, будто копьём пытались проткнуть то под рёбрами, то насквозь через живот, то думали горло распороть.              Чёрт знает, что было больнее всего.              Витя должен был улететь. Просто обязан.              Дверь открылась, выпуская её в январский вечер. Горы снега, не тающие, а только множащие свою высоту, под грязным светом фонарей казались оранжевыми и по цвету напоминали мандарины. А грязь, скинутая на вершины сугробов дворниками, утром исправно вычищающими тротуары, песок, которым присыпали лёд, тогда походила на плесень. Но не было дела — Анна только увидела, как ей Бобр открытую дверь «Волги» держит.              Лапа обогнул машину, сел назад. Литовец ждал, чтоб усесться у правого заднего окна.              Пчёлкина замерла лишь на какую-то секунду. Не было мыслей начать вырываться, звать на помощь, делать что-то, что с ней бы через несколько минут сыграло злую шутку. Она только сглотнула ком в горле, который оказался даже не комом, а осколком крупной льдины, — вот как остро и больно стало во рту — и пыталась понять, стоило ли ей оглядываться на дом и искать в оконной раме на четвёртом этаже два старческих силуэта.              Если б не время, что ходом секундной стрелки часов отмечало каждый миг, как мелкими ударами бомб, если б не незваные, нежданные гости, то обернулась бы. Хотя бы для того, чтоб быть уверенной, что её афера прошла удачно. Или, наоборот, понять, что с поличным, с потрохами саму себя сдала.              Но вовремя остановилась. Не столько сама, сколько выразительный взор Бобра поторопил.              Анна представила, какие — вполне естественные, логичные — мысли могли появиться в голове у Данилы. Что в окне могла высматривать не родителей, а, наоборот, самого Витю, что проверяла, насколько удачной была её игра, насколько правильно убедила людей Белова, насколько мозги им запудрила своей быстрой сдачей « в плен». И, осознав то под гром собственных мыслей, замерла, не разворачивая корпуса.              Она чувствовала себя трюкачом, вышагивающим по шпагату над пропастью. Почти что оступившимся, полетевшим вниз с огромной высоты трюкачом.              Пчёлкина облокотилась о ручку машины советского автопрома. Чёрт знает, отчего Белый так сжадничал на автомобилях для своей «своры», но то тогда стало интересом вторичным. У неё под рёбрами что-то хлопнуло, как взрывалась коробка из-под сока под ботинками малолетних хулиганов, когда Бобр сел на переднее пассажирское сидение, и бритоголовый амбал за рулём, едва умещающийся в продавленном кресле, завёл авто заново.              Зажатая между криминалами, находящая у всех четверых на виду, Аня себя чувствовала слабой. Чувствовала, но только под шум шипованной резины, царапающей асфальт, поняла, что таковой в тот момент и была — слабой, беспомощной и беззащитной.              Салон был одновременно и холодным, и душным: Пчёлкина мёрзла, но воздуха ей не хватало.              Она постаралась на сидение откинуться, чтоб хоть в дороге сил набраться, — ведь знала, понимала прекрасно, что потребуется сила духа, голоса, не исключено, что сила тела, что простым время, проведённое в дороге, точно не будет — но спина осталась прямой и напряженной, как натянутый в единую линию шпагат. Когда на ровном повороте из двора на главную дорогу их чуть в сторону занесло, Анна язык к нёбу прижала до боли в челюстях и решила, что это — лучше.              Если расслабится, то собрать себя снова не сможет. Не в эти сутки. Не в этот раз.              «Волга» выехала к Севастопольскому проспекту. Москва темнела, выла и привычно встречала вечерним часом пик.