Княжна II

      Если б у Ольги спросили, зачем она это сделала, то не ответила бы потому, что ответа не знала.              Словно её кто-то другой вёл к зеркалу после того, как она сына увезла к бабушке, истосковавшейся за правнуком. И тишина, в которой звуков было больше, чем в сворачивающей уши в трубочки какофонии, подтолкнула Белову к зеркалу.              Она себя не узнавала. Причём — уже давно. Сколько в зеркало смотрела и чувствовала, что на неё оттуда кто-то чужой смотрел в ответ. Странные попытки стать привлекательнее, которые Белова осознала только после псевдо-развода с Сашей, ей теперь были отвратительны; пытаясь подражать красавицам с журналов, брови выщипала тонко. Губы красила перламутровым блеском. И в солярии стала частой посетительницей, отчего кожа приобрела почти что апельсиновый оттенок. Ольге не шло, — она, всё-таки, не Аня Кордон — и отражение сделалось мерзким. Чужим. Дешевым.              Оттого Белова старательно припудривалась самой светлой пудрой, чтоб не идущий ей загар перекрыть, чуть ли не силой красила губы в коричневый бежевый и старалась в отражении найти старую себя.              Но Оля, видать, превратилась в Яло, и ушла в зазеркалье, куда Суриковой было не добраться — хотя бы в силу возраста и потерянной веры в сказки.              Но всё отпало не так сразу. Пустая спальня, прибранная настолько чисто, что пылинке некуда упасть, застеленная ровно кровать напоминала красивую картину. И только Оля в этой комнате была лишним элементом, сидящим возле трюмо, которое у дедушки Мороза заказывала на каждый Новый Год.              Сидела и вдевала в мочки ушей заместо стареньких «гвоздиков» серьги из золота и фианитов.              Лицо Беловой тогда стало казаться слишком «тёплым», слишком желтым — оранжевая кожа, такие же волосы, тонкие брови в цвет губам, теперь ещё и золото… Оттенок фианитов ситуацию не спасал, а, напротив, своей белизной был ни к месту.              Гадость.              Белый на любовницу не скупился. Вон, какие цацки ей покупал… А Кордон, видать, серьги не сочла за толковое подношение, раз не спохватилась о ювелирии с плохой застежкой ни после ночки на Котельнической, ни после переодеваний для сцены в фильме.              Ольге же всё тело кололо, будто на внутренней стороне одежд ворсинки заменили острыми игольчатыми «розочками».              Она смотрела на себя — такую незнакомую самой себе, что голова начинала болеть. Чем-то и вправду стала напоминать Кордон — забегами по соляриям, украшениями…              Может, в этом её ошибка и была — мол, на кой чёрт Белову две одинаковые бабы?              В зеркало тогда захотелось плюнуть от осознания, что Оля не знала, кого в тот момент ненавидела сильнее. Сашу, который вообще решил себе вторую «маленькую» заиметь? Актрису, которая от одного мужика с разбегу прыгала на другого? Или саму себя?..              Если у Беловой на то и был ответ, то она не успела бы его озвучить. Раздался гудок автомобиля, сердце пускающий куда-то в пятки не столько своей внезапностью, сколько своим существованием.              Она и забыла, что за ней должен был приехать Макс.              Оля не дышала, когда подходила к подоконнику, и вздохнула, увидев джип Карельского. Слава Богу, подумала, он, Макс, а не чёрно-красный кортеж Белого, где кожаные кресла пропахли сигаретами и духами Ани Кордон.              Бывшая Сурикова туда бы села, только если б ей под лопатку ткнули дулом «Макарова». И то, сначала попыталась бы вырваться.              Она быстро выключила свет, где он был включен. Закрыла дверь, села на переднее сидение, где ей всегда больше нравилось сидеть — сильнее Белова любила только за рулём находиться, Карельский как раз пару месяцев назад её принялся учить рулить, и то сделалось настоящей отдушиной.              Макс, молча, встретил её кивком. Выехал на дорогу, вышел из авто, чтоб замёрзшие ворота закрыть, и Оля, оставшись в одиночестве меньше, чем на минуту, опустила зеркало с панели автомобиля. Поправила наспех волосы.              В свете маленькой лампочки мелькнули так и не снятые с её мочек фианиты. И Белову парализовало.              Она почувствовала себя моряком, выпавшим в воды Карского моря. Ноги с руками стали ледяными, будто Оля забыла перед выходом надеть сапоги с перчатками. Камни серёжек били по щекам, когда Белова повернула голову чуть вбок.              А там, в боковом стекле, увидела уже идущего к ней Макса, которого во тьме можно было заметить только по огоньку сигареты.              И она сорвала серьги. Те соскользнули послушно, хотя Оля и была уверена, что до того их закрывала, как следует.              Карельский хмуро взглянул, когда Белова, старательно задерживая дыхание, чтоб не кряхтеть, пыталась серьги засунуть в карман, но ничего не сказал. Повёз её к дому на Рочдельской улице вдоль дороги, по которой в тот день уже ехала.              Снег, лежащий в тени фонарей, был фиолетовым, а у самой дороги выглядел желто-оранжевым.              Беловой этот цвет отныне разонравился. До невозможного.              Сидя у Тамары в гостях, Ольга чувствовала себя воровкой. Руки не могли согреться, и даже чашка чая, обнимаемая ладонями, не давала тепла. Белова старательно думала о детях, но постоянно косилась взглядом на стену прихожей, будто ждала, когда по ней мелькнёт чужая тень, её, Олю, скрутят в крендель, лицом ткнут в пол, в лужу горячего чая и, пистолетом тыча в затылок, ором спросят об украденных серьгах.              Бывшая Сурикова только тряхнула головой, как следует, чтоб в шее даже суставчик какой-то хрустнул. На миг всё в левой половине лица и тело прострелило, немея и сразу же после возвращая чувствительность жаркой мерзкой волной боли, но то было терпимо.              Всё отвлекалась, отвлекалась…              Дети у Филатовых и вправду были прекрасными. Кирилл, не желающий идти на дневной сон, тётю Олю встретил, чуть ли не прыгнув ей на руки. Обнял крепко за плечи, словно она матерью ему родной была, а не женщина, о которой ничего неизвестно, кроме как того, что в августе девяносто третьего года она в четырнадцатом перинатальном центре родила мальчика-отказника.              Белова чмокнула ребёнка в щёку. Он засмеялся высоко, демонстрируя рот с двадцатью молочными зубами, а, оглянувшись по сторонам с высоты Олиного плеча, у женщины спросил, вскидывая брови:              — А где Ваня?              — Ваня у бабушки, — Оля носом пощекотала щёку мальчика, отчего он весь скукожился; видать, лицо у бывшей Суриковой было холодным. — Но передавал тебе большо-ой «привет»!..              Расстроенный тем Киря пошмыгал носом, но быстро успокоился от поцелуя мамы. Тома на руки его взяла, игнорируя замечания той же Веры Алексеевны, что мальчику надо уже отучаться от «сидения на руках», и в висок поцеловала.              — Ну, Киречка, что ж ты расстраиваешься?.. — тоном, каким только сказки можно было читать, Филатова проговорила, как нараспев: — Тётя Оля скоро ещё приедет и Ваню с собой обязательно возьмёт. Пойдёте, в снежки поиграете, когда чуть потеплее станет… Договорились?              Ребёнок был таким послушным, что Белова, развязывая шарф, думала, насколько глупо поступила биологическая мать Кирилла; такой мальчик смышленый, и где мог вырасти, если б Филатовы не забрали?.. Один Бог знает, что с ним было бы.              Договорившись после сна с мамой на мультик про кота Леопольда, Киря всё-таки ушёл в детскую. Довольно скоро там стало тихо — ни кровать ни скрипела, ни мальчик ни топал ножками по стенке, отвлекая маму от встречи с подругой, которая постоянно откладывалась то по одной, то по другой причине.              Тома свою чашку Оле передала, когда она рефлекторно ощупала пустые мочки ушей, и заглянула в щёлочку спальни старшего из детей Филатовых. Потом развернулась.              Дышала тихо, но улыбка у Тамары была такой широкой, что воздух из лёгких на выдохах выходил свистами:              — Спит, — и забрала у Беловой чашку. Пила она чай с ромашкой, за который Оля думала подругу чуть подколоть, но в последний момент передумала. — Пойдём, Настюшу проверим.              Девочка была, и в самом деле, просто очаровательна. Пухлые щёчки даже шли складочками, когда дочка лежала на боку. Мобиль со звёздочками, облачками покачивался над кроваткой, но спящей принцессе — в самом деле, принцесса, в милейшем розовом комбинезончике — было не до игрушек. Оля осторожно, чтоб случайно не наступить на скрипящую доску, на носочках пробралась к кроватке Насти и вместе с Томой, улыбающейся так, что волей-неволей тесно становилось в груди, наклонилась к малышке.              Светлые волосики Настеньки вылезали из-под чепчика, а ресницы длинные, какими она ближе к пятнадцати годам точно начнёт самой себе завидовать, даже в крепком сне не дрожали. Белова почти не дышала — только б девочку не разбудить!.. Тома говорила, что дочка засыпает легко, конечно, но лишней работы молодой матери подкидывать не хотелось.              И потому смотрела, как на произведение искусства — с уважением и восхищением. И, в самом деле, ангелок!..              Белов хотел сына — он ей это всегда в лицо говорил. Тогда Оля, усмехаясь, сдерживалась, чтоб мужу не сказать колкость из разряда: «Что заделал — то и получишь!», но про себя думала, кому была бы больше рада сама.              Пусть и говорила всем и каждому, что для неё главным было здоровье ребёнка, на каком-то подсознательном уровне думала, что сильнее тоже, к счастью Саши, хотела не малышку, а малыша. И до сих пор своего мнения не поменяла, но, смотря на Настюшу, такую спокойную, милую и хрупкую, думала, что против дочери не была бы ни за что.              Ведь, дочь… Это чудо.              У Ольги мамы не было. И папы не было. Только бабушка, которую бывшая Сурикова, разумеется, бескрайне любила и уважала за все те тяготы. А их пожилая Елизавета Андреевна на себя взвалила немало, желая из внучки вырастить достойного человека. Но бабуля ей до детского нетерпения надоедала наставлениями о хорошей учебе и бесконечной игрой на скрипке.              Скрипку Оля тоже любила. По крайней мере, думала так, когда и дня не проходило без возни смычка по струнам. А когда с Сашей съехалась, футляр затерялся среди коробок, и привычка, жившая почти столько же лет, сколько тогдашней Суриковой было, отмерла за пару недель.              Теперь мысли об игре на четырехструнной подруге юности вызывали неумолимое желание закатить глаза.              Мамы не было, папы не было. И Оля бы, если у неё двадцать девятого сентября девочка родилась — Дашенька, к примеру… — всё бы сделала, чтоб маленькая Александровна её судьбы не повторила.              Хотя, кто знает, что было бы тогда… Не исключено, что Белый бы ещё ребёнка не признал — ведь явно не в сердцах он говорил из раза в раз, когда с Холмогоровым бухал, что, «не дай Бог, если дочь!..».              Может, если б не Ваня, Саша ещё раньше бы по бабам пошёл.              Оля взгляда от Насти не отводила, — такая сладкая, что прям обнять хотелось сильно-сильно!.. — а сама мысли свои пыталась осознать, поняв, что такими рассуждениями зашла куда-то не туда.               Что, выходит, она должна была быть благодарна, что Ваня своим рождением отца в семье на год-другой задержал? Пф, что ещё?!.. Может, ещё «спасибо» сказать, что Белый не в открытую гулял?!              Белова распрямилась. Приглушенный свет детской в тот миг для Ольги стал равнозначным свету лампы над хирургическим столом — хоть плачь, хоть стони, а легче не станет. Всё одна пытка.              Тёплый чай мог ошпарить ткани горла, сварить их, а пальцы так и остались бы ледяными обрубками.              Мамочки, ну и гадство.              Филатова осторожно, тихо-тихо потянулась к музыкальной шкатулочке. Фигурка красивой принцессы закачалась по кругу механизма под мелкий шорох шестеренок, но и того не было слышно под негромкой красивой мелодией. Оля узнала «К Элизе», но на несколько тонов выше и отвернулась — какое издевательство над классикой!..              Тома крайний раз взглянула на спящую дочку. Под нос она себе шептала, какая Настенька маленькая, какая красивенькая и хорошенькая…              Ольга отрицать того не смела. Но что-то царапалось в горле, вынуждая из детской спальни торопиться в общую гостиную.              Белова поняла, что сбегала, только когда очутилась в коридоре. Мысли о серьгах в кармане пальто, наконец-то, стихли, но заместо них появилось кое-что похуже; шепот, что убегать может долго, но от самой себя всё-равно не сбежит, по её костям водил кинжалом, оставляя на них засечки. Те же самые отметки, какие оставляли заключенные в тюремных камерах, отмечая, когда же срок к концу подойдёт.              У Оли счёт шёл уже не на первый год.              Тома положила руку ей на плечо. Белова сдержалась, чтоб кружку чая не опрокинуть подруге на ноги.              — Ну, что, — протянула шепотом Филатова, чтоб не разбудить ни Кирилла, ни Настю. Под двумя прикрытыми дверями шумел сквозняк с кухни. — Пойдём теперь с тобой поболтаем?              Тамара улыбнулась: чуть устало, но так искренне, что Ольга не позволила себе Филатову, круглые сутки проводящую с детьми, пожалеть.              Не за чем было её жалеть. Она была счастлива. Потому, что давно о такой жизни мечтала.              Гостиная в доме была настолько свободна, что Белова в ней сразу себя чувствовала какой-то потерянной. Достойный шифоньер во всю стену выглядел внушительно даже спустя много лет; казалось, если б он вдруг в какой-то момент рухнул, то под собой бы похоронил половину комнаты. Но то бы не стало большой потерей — диван, кофейный столик и пара кресел с телевизором стояли вровень у другой стены, и упавшие створки бы до них не дотянулись. Только б грохотом детей напугали.              Оля села в кресло. Напротив неё расположилась Тома с такой скромностью, будто не к ней в гости пришли, а наоборот. Филатова к приходу Беловой приоделась; под фартучком виднелся светленький джемпер и узкие джинсы с массивным ремнём.              Так и не скажешь, что ещё в начале ноября Тамара ходила с круглым животом, на котором поднимались все её халаты и ночнушки.              — Они у тебя просто чудо, — подметила Оля. На подобной фразе губы сами по себе растянулись в улыбке, которой или умилялись в ответ, или нет. И Тома засмущалась; наклонила голову так, что подбородок, чья мягкая линия была причиной белой зависти бывшей Суриковой, прижался к ключицам.              — Ванюша то же замечательный. Он мне… как родной, знаешь?              — К тебе дети априори тянутся. А ты к ним. Вот и получается, что они тебя любят, а ты их.              — Оль, ну, как их можно не любить? — Тома глаза подняла. Они оказались мокрыми. Белова даже напугалась, не затронула ли случайно этим разговором какую-то болезную тему, которую Филатова старалась не обсуждать ни с мужем, ни с подругой, ни с детьми, но неясный ком в желудке рассосался, когда подруга самой себе поддакнула.              Приложила палец под нижнее веко; на нём остались точные полосы туши.              — Они, всё-таки, дети… Даже если с ними иногда тяжело. Но свои. Оба.              Белова оглянулась за свою спину, проверяя, чтоб один любознательный товарищ, любящий греть уши, не очутился в тот момент у порога гостиной. И даже после того наклонилась чуть к столу, чтоб только одна Тома услышала её вопрос — негромкий, но в то же время до невозможности зычный:              — Вы Кириллу не будете?..              — Когда вырастет, — с уверенностью, которой убеждают в нерушимых заповедях, ответила Тома. Пальцы, испачканные в косметике, тогда принялись между собой перекручиваться — сначала медленно, а затем глухо, с мелким хрустом суставов. И голос у Тамары был такой же: говорила неспешно, словно ей фразы было сложно составить, но в то же время у неё будто что-то в глотке ломалось.              — Сейчас страшно. Дети бывают очень суровы, если узнают, что кто-то — не такой, как остальные. И поймут, вероятно, что Кирилл от них ничем не отличается, только когда станут взрослыми. Но… это показатель. По крайней мере, я так думаю; не каждая пара будет настолько хотеть ребёнка, чтоб брать малыша из дома ребёнка, а Киря… Для меня — так самый лучший. Вместе с Настенькой.               Оле что-то по внутренней стенке горла заскреблось. Она наклонилась ещё сильнее и над столом поймала руку Тамары. Малость ожестившуюся от хлопот по дому, которых на плечах Филатовой было много даже с учётом помощи Полины — школьницы, живущей двумя этажами ниже и планирующей после выпускного идти в педагогический колледж с документами подмышкой.              Поля детей любила. Тома её помнила, как с Валерой в эту квартиру переехала, — Свиридова на тот момент начальную школу заканчивала — и, наверно, школьница была одной из немногочисленных подруг Филатовой.              Было смело называть молодую девчонку, которую Тома «няней» взяла, «подругой», но только так серебряную медалистку и можно было назвать.              Но кто, в конце концов, у Тамары был подругой?              Оля, разумеется, шла вне конкуренции. Больше на ум никто толком и не шёл; одноклассницы все остались в Вологде, откуда Филатова, у которой девичья фамилия была «Яковлева», была родом — по крайней мере, так думала сама Тома. Может, конечно, девчата переехали кто куда, но… как бы то ни было, о низенькой Томке Яковлевой ни одна из соседкой по парте не вспомнила. Значит, и подругами ей не были ни Надя Воронцова, ни Валя Ковалёва, ни Юля Павлова.              И кто тогда ещё оставался?..              — Ты слышала что-нибудь об Анечке?              — Нет.              «И Анечки не осталось…» — хмыкнула про себя Тома и на спинку кресла откинулась, освобождая руку из мягкого хвата Олиных пальцев. Ладони положила на колени, чуть смяла передник фартука; и Анечки не осталось…              Выходит, Свиридова и вправду ей была подругой?              Да даже если и так, то что плохого?              Белова взяла в руки чашку. Пальцы гнулись плохо, будто в обратную сторону стремились выгнуться, хотя стекло и остыло давно.              Томе тишина казалась тяжелой, раз она решилась заговорить. Она потянулась к дивану, на котором оставила Настиного маленького медведя. Взялась за ручки его, ножки, посмотрела на мордочку и с каким-то отрешением призналась:              — Иногда я вспоминаю о ней. Анюта очень смелая, и Витю явно любит, раз с ним уехала.              — Тебе Валера так сказал? Что Пчёлкины уехали?              — Я и сама это поняла, — пожала плечами Филатова, так и не поднимая глаза от двух чёрных выпуклых бусинок заместо глазок. — Так, а что можно было ещё подумать, если о Вите вдруг стало ни слуху, ни духу? Обычно уж Валера о ребятах за ужином напоминал; то Космос что-то скажет, то Витя какую-то чушь придумает, а наши-то, балбесы, и рады — только ржали. А в какой-то момент и про Коса перестал рассказывать, и, вообще, про ребят. Будто их и не было — в актёрство как ушёл, так и дело до них всех троих пропало. Я сразу тогда смекнула: что-то не поделили. Аня ещё какое-то время к Кириллу приезжала, а потом пропала, поэтому… Всё, вроде, на поверхности лежит.              Оля только поддакнула. Наверно, если б и она вечера проводила, наблюдая за мужем, ужинающим её супами, первыми и вторыми блюдами, то тоже бы догадалась, в чём было дело. Но слушала Тому и думала, как, и в самом деле, всё ладно получалось…              Она о Пчёлкиной последний раз — до того дня — вспоминала, наверно, только летом девяносто шестого. И то, как-то совершенно случайно; вроде, расставляя со все той же бригадой грузчиков диваны, шкафы и тумбы, случайно разбила вазу, которую ей Аня дарила.              Одно Оля помнила точно: осколки она выбросила без подобия тоски и жалости.              Тамара глубоко вздохнула, продолжая в каком-то отстранении тягать мягкой игрушке конечности, хвост и носик.              — Анюта смелая, — повторила она тихо, словно думала шептать не громче хода стрелки часов. — Это ж надо было найти в себе силы, чтоб всё оставить: у неё театр был такой замечательный… Я бы, как она, не смогла.              — С чего это вдруг? — Оля фыркнула. Не так громко, чтоб вздрагивать, но значительно выразительнее, чем вслух рассуждала Филатова. — С Валерой… ничего не страшно.              — С ним — не страшно. А вот за него!..              Белова дёрнула щекой. Ответить Томе взаимной репликой, что, мол, сама по ночам не спит, за мужа волнуется, она не смогла — уж слишком наглым бы вышло враньё.              Она отставила подальше от себя кружку чая, который вдруг стал казаться кислым, хотя и был без лимона:              — Аня, может, тоже боялась. Точнее, боится. За Витю.              Филатова в ответ вскинула плечики, и те сразу же упали обратно, но оказались ниже, чем были до того. Будто на руки ей что-то давило, с той же силой, что давило и грудь, которая на вздохе тяжело приподнялась.              — Может. Этого уж нам никак не узнать.               Ольга откашлялась, хоть горло и не болело. А Тома вдруг стала слишком внимательной к игрушке, но в то же время рассматривала её как-то поверхностно. Словно мыслями была далеко, не в этой гостиной точно — может, о Настеньке думала, которая так не любила ванные процедуры перед сном. А, может, вспоминала, как к ней Пчёлкина ходила, радуя своим присутствием не только одну Филатову.              Белова ей мешать не хотела. И так и не оторвала её от увлекательного занятия. Заместо Оли это сделал телефон.              Они обе вскинулись, но каждая — по разным причинам. Бывшая Сурикова — от неожиданности, от которой ноги мертвенно поледенели, а вся кровь будто прилила к диафрагме, не давая дышать. И она почти вскинулась, едва не ухватилась за руку Томы, заторопившейся к телефону уже для того, чтоб детей в спальне не разбудить.              — Да что ж ты так кричишь… Алло.              Оле разом стало не спокойно. Она вдруг почувствовала себя школьницей, плохо написавшей диктант, родителям которой с минуты на минуту должен был позвонить классный руководитель. И звонок состоялся.              Беловой захотелось бежать, а вместе с тем сидеть, лишний раз не двигаться, только бы не обратить на себя излишнее внимание.              — Привет, Космос.              Тома неспешно прошлась к креслу и присела на подлокотник. Свободная её рука накручивала на указательный палец — тонкий, как спичка — белёсую прядь. А Ольга почти не дышала, хотя лёгким и нужен был новый вздох. До ужаса нужен.              Но Белова вздоха не получила. Напротив, воздуха, которого у неё в лёгких будто бы и не было, стало ещё меньше на резком выдохе, когда Филатова вдруг ужасно побелела, а из рук её выскользнула пластиковая трубка.              Тома сползала по подлокотнику кресла, хотя и цеплялась старательно за него, но скрюченные пальцы могли уцепиться только за собственную шею. Оля вскочила; мысли в голове стали напоминать травлённых тараканов — заносились из стороны в сторону, как в предсмертной агонии. Белова рухнула к Филатовой на колени. Кажется, край юбки зацепил чашку с чаем, и тот теперь по столику стекал, а оттуда — прямо на светлый ковёр, на котором точно теперь пятно останется.              Ольга плевать на это хотела. Тома, видать, тоже.              — Тома, что такое?!              Белова и не пыталась быть тихой. По глазам, что бегали из стороны в сторону, но ни на чём зацепиться не могли, только с каждой секундой всё сильнее сырели, поняла — Тома её не услышит, если будет ласково ей что-то шептать. Потому Ольга в плечи Филатовой вцепилась.              Космос что-то орал из трубки, и Белова понимала, что надо взять, чтоб всё понять, но Филатова, которая затравленно озиралась по сторонам, слишком волновала; отпусти её — и в припадке головой о пол ударится насмерть. Сто пудов.              — Тома!!!              — Валера…              У Беловой всё поледенело внутри. Подобные реакции на звонки ничего хорошего не сулят.              А зная, кем Фил был, всё становилось совсем жутким.              Тома не дышала. Изо рта её рвались вскрики вперемешку со всхлипами — их было не разъединить, не разорвать; короткий вопль и последующий за ним стон были едины. Филатова напоминала человека, другого человека убившего по неосторожности, стоящим теперь в компании трупа.              Олю что-то захлестнуло. Что-то, отшибающее насмерть башку, оставляющее в черепушке лишь сантименты. Но Белова устояла. Чёрт знает как, но устояла — крепче в плечи подруге, что задыхалась от своих криков, уже не боясь разбудить ни ангелочка Киречку, ни принцессу Настеньку.              — Тома, смотри на меня! Тома, смотри!..              Но Филатова заместо лица подруги, видать, увидела воплощение самого лютого своего кошмара, который не давал покоя ни во сне, ни при свете дня. Она завопила, руки прижимая ко рту:              — Оля… Убили!.. Оля, убили, Оля!!!              А потом просто закричала. Хотя, нихрена это не было просто. У Беловой что-то внутри сначала замёрзло заживо, а после треснуло. Кажется, этим «чем-то» были лёгкие. И что-то щёлкнуло. Филатова рыдала, словно ей в кишках грязными скальпелами ковырялись без анестезии, и Оля, смотря на Тому, какую бы осудила, только если б была полнейшей сукой, поняла, что позволить себе того же не могла.              Даже если было безумно страшно.              — Я не могу! Господи, не могу!!! — голос Тамары быстро сел. Но лучше было бы, если продолжала голосить; хриплые её стоны, что «дополнялись» вмиг покрасневшими щеками, на каких слёзы должны были испаряться, заместо себя оставляя следы соли, были куда невыносимее. — Дети, куда я их возьму?!..              Белова надеялась, что своей помощью хуже не сделает, и, отпуская плечи Томы, кинулась в ванную, где у Филатовых, как и у всех, лежала аптечка. А подруга, кажется, не прислонилась к креслу. Упала на пол.              Оля заторопилась сильнее. Будто ей смерть — но не Томина, а её собственная — на ноги наступала. Рухнуть без сознания для бывшей Суриковой было тогда безумной роскошью; если б ещё одна проблема упала на плечи Филатовой, то она, вероятно, с пола бы не поднялась.              Белова запнулась на пороге. Пульс в уши отдавалась ускоренным в три раза секундомером, и Ольга от этого тика сходила с ума. Она что-то Томе кричала — что-то успокаивающее, но криком, ясное дело, чёрт кого получится успокоить — и капала прямо в чашку подруге успокоительное.              Двойная, тройная доза? Не следила, положа руку на сердце, могла признаться, что не следила.              Филатова не вставала. Только спина её дрожала от рыданий, какие должны были разжалобить кого угодно — от самого сердечного человека до безжалостнейшего бога, людей ненавидящего и никогда не прощающего.              Белова молила саму себя, чтоб только не обездвижило её от страха эдакой «защитной реакцией». Это было бы самоубийством путём выстрелом в широко раскрытый рот.              Но пока, вроде, шевелилась.              — Тома, — бывшая Сурикова наспех через плечо своё обернулась, как две минуты назад, все ещё мечтая не увидеть в проёме Кирилла. Потом сразу к молодой маме, которая, кажется, смысла услышанного не произнесла, а только впала в ужас, что накрыл, как по повороту рубильника.              — Тома, повернись, тебе надо успокоиться и ехать, Тома!..              — Дети…              Филатова хрипела. Не ясно, каким образом, но Беловой удалось её усадить на пол, и Тамара даже взяла в руки чай, смешанный с жуткой долей успокоительного. Пила плохо. Делала глоток, вместе с тем пыталась проглотить и слёзы, но мокрый ком в горле был слишком большим. Она кашляла, захлёбываясь, у неё через нос шло лекарство, а Оля, как грёбанный фашист, сидела рядом на коленях и чашку держала, не давая возможности вылить чай на ковёр, о стену разбить вытащенный специально к её приходу сервиз.              Тома пила медленно. Всхлипы её были булькающими, но по громкости явно не могли сравниться с криками агонии, от которой стёкла дрожали, а конечности — отнимались, как за ненадобностью. Только вот уши ничуть не отдохнули. Напротив, думала Оля, лучше б дальше стояли вопли.              Чашка опустела, хотя половина и стекла по Томиному подбородку на белую кофточку. Не спас и фартук — передник насквозь промок.              — В какой квартире нянька живёт? — спросила Белова, почти гаркая. И снова только для того, чтоб её услышали.              Филатова сглотнула раз, два, пять, венка на шее дёргалась, словно кем-то специально то натягивалась, то, наоборот, расслаблялась. Прижала колени к груди, рискуя намочить и штанины джинс, чего перед выходом явно делать не стоило.              Оля снова сжала Тому под локтями. Та на Белову обернулась, и в безумном потоке мыслей мелькнула мысль, что Филатова напоминала олениху, окаменевшую в свете фар грузовика, на неё мчащего и не успевающего затормозить, оттого и сигналящего отчаянно.              Белова осознала, что головой чуть о подлокотник её приложит, если Тома не ответит. Не со зла, а только для того, чтоб скинуть с Филатовой ненужное никому оцепенение.              — Тома, — крепче сжимая кулаки над её руками, Оля поняла, что не говорила, не шептала и даже не орала. Она шипела и на выдохах, наверняка, из носа выпускала струи пара, уподобляясь быку с корриды. — В какой квартире живет Полина?              Челюсть у Томы тряслась, словно была переломана или, того хлеще, прикладом автомата выбита напрочь, но девушка всё-таки прорыдала:              — В трид-тцать п-пятой…              Оля сорвалась с места раньше, чем услышала что-то ещё. В спину ей прилетел, подобно мощной мине, Томин слёзный вскрик:              — Не надо! Не надо, неудобно, Оля!!!              — Одевайся! — взвыла в ответ Белова, впрыгивая в сапоги, у которых так некстати заедала молния. Она в горячке пообещала, что босиком и вправду побежит к Свиридовой, если мех зажуется «собачкой», и дёрнула с визгом ползунок вверх.              Что-то порвалось; видать, французская кожа не выдержала.              Ну и чёрт да бы с ней!..              Белова выбежала в подъезд.              Дверь, ведущая к пожарной лестнице, была закрыта, словно и не могла оказаться экстренно нужной. Оля злобно плюнула себе под мыски сапог и на каблуках кинулась к лифту.              Он открыл створки сразу же, — видимо, никто им так и не воспользовался за те десять минут, что Белова провела у Томы — но вот закрывался долгие секунды, за которые Оля будто всю жизнь успела познать. Она жала и жала на кнопку пятого этажа, ругалась, когда подушечка большого пальцы немела от давления, а лифт так и оставался тупым безжизненным механизмом, не двигающимся по тросу ни вверх, ни вниз.              — Блядство! — сочно ругнулась и напоследок снова дала по выпуклой кнопке, но уже кулаком. Напоминала, наверно, со стороны вандала, но должный эффект то явно произвело.              Створки, наконец, закрылись.              И у Оли остался ограниченный запах воздуха. А она о том и не думала. Дышала часто, тяжело, словно оказалась загнанна в угол, но вовсе не ей и следовало столь громко переживать. Не её же мужа убили.              Трос, видать, был кривым. Кабина подскочила. Или это сама Белова вздрогнула. Она не знала. Как и не знала, насколько было правдой, что Фил мёртв.              «Фил мёртв»… Даже не сходилось. Нет, вряд ли мёртв. Почему-то это не клеилось в голове.              Умереть Валера не может. У него жена, ребёнок, точнее, дети, оба свои. Фил не может умереть. Белый не даст. Друга, Ваниного крёстного Саша, всё-таки, ценит. Лучших врачей из «Склифа» пригонит, чтоб те из Филатова вытащили пули, осколки, или что там с ним случилось…              Олю замутило.              Саша сделает всё… Должен сделать, ведь, не настолько же он очерствел!..              Вопросы «Кто виноват?» и «Что случилось?» для Оли должны были остаться без ответа. И были таковыми, безответными, пока на панели лифта горела цифра седьмого этажа. Остались такими, когда замигала «шестёрка». Но вдруг нашли, если не однозначный, то возможный ответ, когда седьмая цифра потухла.              Камера.              Она не знала, ехали ли на машине Фила. Она не знала, на каком моменте обрывалась запись, большую часть которого составляло лицезрение Сашкиной актрисы. Она не знала ничего. Смела лишь догадываться.              Но, сглотнула Оля, если всё сойдётся… То выйдет очень гладко.              Лифт дрогнул, останавливаясь на пятом этаже. Белова вздрогнула тоже. Воздуха в кабине не осталось, словно Оля в нём провела не одни сутки, а её отражение, смотрящее на Ольгу с натёртой до блеска панели, казалось зеленоватым.              Словно Яло ахала, хлопая глазами, хватаясь за грудь, и немо кричала в попытке переубедить.              Белова не то, что боялась… Она не хотела. А не хотела, наверно, потому, что боялась. Но то не было причиной. Не в тот раз. Кто она, в конце концов, такая, чтоб бояться?! Как не стыдно, как не совестно прятаться куда-то в угол, пока Тома в истерическом припадке, накрывшем так ясно и понятно, но резко даже для такой ситуации, без сил распластывается на полу?! Как может какую-то там… шваль бояться, когда на кону стоит справедливость?              Двери открылись. Ольга вжала звонок, подключенный к тридцать пятой квартире, и поняла, что готова была встретиться сегодня с главной причиной всех своих личностных метаморфоз.