Княжна II

      Коридор до кабинета главного врача, из которого Белый с Косом выгнали заведующего, Анне напоминал тот коридор, что был в «Зелёной миле» Кинга. Идёшь, как на смерть, зная, что за железной дверью только комната с электрическим стулом, и даже голову мокрой тряпкой протирать не надо — и без того потеешь от ужаса.              Но Пчёлкина шла. Сердце, противясь холоду в конечностях, стучало в груди бешено. Хотя и думала, что тело такого пульса не выдержит — кровь свернётся от высокой температуры, голова взорвётся… И прочие предсмертные конвульсионные прелести.              К моменту, когда «Волга» остановилась у частной больницы, на парковке уже выстроились, как в фигурки тетриса, другие машины –чёрные, разумеется. В стенах госпиталя, который оккупировали люди Саши, псов Белого оказалось ещё больше.              Анна по сторонам толком не смотрела, чтоб не дать лишнего повода себя крепко за локоть схватить, выкручивая, заламывая, но не увидела ни одного белого халата. Одни сплошные косухи. Тоже чёрные.              Где врачи, все медсёстры? На операции? Всё так серьёзно, что созвали всех — от уборщицы до лучшего московского хирурга? Или работники центра с перепуга по углам, туалетам и кладовым попрятались, пока их не отправили в самый дальний, самый стерильный кабинет, куда сейчас летели молитвы — чужие, пьяные, перепуганные?              Пчёлкина не знала, но себя поймала на мысли, близкой к истеричной, что и знать не хотела — до того момента, как не переговорит с Беловым. Хотя бы попытается…              Вероятность, что Саша будет настроен разговаривать, а не орать, гасить силой своего авторитета, барахталась на нулевом проценте. И Анна это понимала; характер Белова, который, скорее всего, не изменился, — а если и поменялся, то только в худшую сторону — точно не дал ему так быстро остыть от переговоров с упрямым сайгаком Хидиевым.              Точно ещё желчью плевался. А после покушения на Фила…              Она знала, что легко не будет. Знала, но мысли тяжелые отгоняла. С неохотой. Они будто сами отбегали от Пчёлкиной, которую аж пятеро людей сопровождали — двое шли за спиной, двое, напротив, немного впереди, а всю колонну возглавлял всё тот же Бобровицкий.              Аня просто старалась дышать. Дышать и напоминать себе, зачем здесь. Дышать и убедить Сашу прекратить поиски Пчёлы.              «Витенька, милый, не глупи, не строй героя, садись на рейс, улетай, ты же только хуже сделаешь, если останешься!.»              У порога стоял Космос. Анна поймала себя на мысли, что его бы не узнала, если бы случайно прошла мимо Холмогорова в толпе. О старом приятеле, лучшем друге Вити напоминал только рост Коса — он все ещё был под два метра. Шпала, мать твою… А так Космос зарос; волосы казались грязными, в них виднелась зимняя грязь, некоторые пряди слиплись от крови из ссадины, что рассекла скулу и лоб. Впалые щёки были в мелких царапинах от гравия, по которым Холмогорова будто силой протащили. Рубашка в тон брюкам — мятая, где-то порванная.              Он был хмур, но это и не удивительно. Кожа Анны будто обуглилась от проглоченного вздоха судороги.              Отступать стало некуда, и Холмогоров, напоминающий Цербера у порога Ада, это ещё лучше Пчёлкиной понимал. Пустить бы пустил, а вот выпустил бы только через труп — не факт, что только свой.              Бобр остановился. Другая часть конвоя, Анну ведущая, направилась дальше. Бывший её телохранитель что-то Космосу говорил негромко, что у Пчёлкиной не было никакой возможности их разговоры услышать, даже если б специально к ним прислушивалась; топот двух пар чужих ботинок, напоминающих армейские, этой возможности лишили окончательно.              Она осознала, что очутилась перед Беловым, только когда свет ламп кабинета главврача дошёл до глаз, когда «сопровождение» скрылось за порогом хлопнувшей двери, а сам Саша оказался так близко, что его лица можно было коснуться.              Право на ошибку перестало существовать. Кабинет превратился в минное поле, которое сапёры отказались обезопасить по причине банального страха ступить на бомбу. А бомбы, кажется, были везде — под софой, под длинным дубовым столом, под подоконником. Даже в воздухе был порох заместо пепла сигарет.              Только б не уронить спичку.              Саша… Изменился тоже. Лицо осунулось сильнее, чем у Космоса, и стало острым, что страшила мысль коснуться — велик был риск пальцы себе обрубить о камень скул Белова. Но Пчёлкина бы дурой была, если б решила к двоюродному брату кинуться с объятьями.              Потому стояла. Неповоротливая, неподвижная, почти неживая. Только глаза, бегающие по лицу Белого, и мелко дрожащие губы в девушке выдавали пульс.              Что-то зазвучало низким звуком, какой было ушами не уловить, но который поднял мурашки, прежде чем Саша медленно поднял голову. С высоты его роста, не сильно выше Ани на каблуках, подбородок стал казаться крупнее. Ну, точно камень.              — Ну, привет, Анька.              Она не ответила. Не до приветствий, хотя и понимала — Саша начал свою игру.              Они все, криминалы, так делали, что Белов, что Хидиев, даже Витя — сначала начинали чинную беседу, в каждый вопрос прятали уловки, какие, если не раскусишь, себя самого проклянёшь. И даже если ловушки обойдёшь, конец всё равно один.              Такой, который угоден кому угодно, но только не тебе.              Белый, кажется, её понял. Часы отмерили десять звучных секунд. А показалось, что стояли с минуту. Причём, стояли на гвоздях.              Примерные слова, реплики, какие Анна старательно в голове строила по частям, как конструктор собирала, распались на бессвязные составляющие. Сердце обернулось кузнечным молотом и ударами дробило рёбра в осколки; рот открой — и по подбородку кровь потечёт.              — Саша.              Он заинтересованно дёрнул подбородком, чуть не коснувшись кончиком носа её губ. Аня держалась, чтоб не попятиться назад. Держалась, и неподвижность ног ей в этом помогла; Пчёлкину будто по колено в бетон замуровали.              Девушки хватило лишь на бестолковейшую фразу:              — Ты совершаешь ошибку.              Белов фыркнул, вдруг развернулся и сел в хорошее кожаное кресло главврача. Сама Пчёлкина осталась на месте, чувствуя, как ворот блузы мелкой сеточкой заколол горло, как обычно покалывала острая этикетка, но при том будто и под рёбра что-то тыкало — как незримое копьё.              Снова десять секунд тишины. А Анна пульс свой в ушах слышала. Он для неё стал канонадой.              Белый хмыкнул, разведя руками:              — И это всё? — и Пчёлкиной вдруг невозможно захотелось в него плюнуть, только вот для того надо было бы подойти к Саше. Потому лишь Анна и сдержалась.              Белов снова хмыкнул, посмеиваясь, как в истерическом припадке:              — Скудно, Пчёлкина. Я-то думал, тут сейчас начнётся… парад откровений, что я даже не успею всё запомнить. А ты…              — Саша.              Видать, его имя было её максимумом. Анна закипала, но стеклянный потолок, выстроившийся, казалось, из пустоты, давил на темя, не позволяя сделать больше. Хотя и знала, что могла, должна была дать больше — ведь не для того, чтоб одну фразу повторять, сюда приехала!..              — Я уже как двадцать семь лет, как Саша, — огрызнулся Белов и вдруг резко крутанулся на кресле. Указал на стул по другую сторону от стола, что временно перешёл в его владения. Пчёлкина не села, но брат, видать, этому не особо расстроился. — Ну, и чё дальше, Ань?              В ушах звенело, как стекло дрожало от высоких нот. Двоюродная сестра сглотнула так, что венка на шее заметно дёрнулась, что даже слышно было, и потом начала осторожно говорить, словно по подтаявшему льду Яузы шла, пытаясь прощупать сколы и в ледяную воду не рухнуть.              — Я понимаю, как всё выглядит. И будто очень складно выходит, словно во всём вина Вити. Но, Саша, я понимаю, что ты чувствуешь…              Не попала. Оступилась, упала в воду, что сразу в лёгкие скользнула, и принялась оседать на дно.              Саша с силой ладонью ударил по столу, аж табличка с фамилией-именем-отчеством главного врача на месте подскочила.              Грохот на миг оглушил; когда слух вернулся, Аня почувствовала, как вспыхнула пара десятков нервных клеток.              — Нихера ты не понимаешь, — вопреки уверенности, что за ударом последуют вопли, Белый говорил негромко. Или просто Пчёлкиной так после хлопка казалось. — Ты час назад сидела и в потолок плевала, ничего не зная. А я час назад на Кутузовском распластался, потому что из машины на полном ходу выскочить успел. А потом, когда перестало из стороны в сторону валять, к раскорёженной тачке кинулся, а у Фила — мозги наружу. Он только отстегнулся, и бомба взорвалась. Она у меня в ногах каталась, на заднем сидении. Если б пнул нечаянно — может, ни меня, ни Коса бы сейчас не было здесь. И, чё, ты это в самом деле можешь понять?!              — Могу.              — Нет, не можешь. Потому что, повторяю, Фила сейчас академики штопают, чтоб он хоть глаза раскрыл, а ты тут стоишь и пытаешься мне доказать, что будто я в чём-то ошибаюсь.              Она отвернулась, вдыхая. За окном было темно; тканевые жалюзи, с краёв которых торчали толстые нити, прятали тёмное небо и фонарный столб, светящий всё таким же грязным светом. А когда выдохнула, развернулась обратно и спросила:              — Почему ты не допускаешь такого варианта?              — Какого?              — Что ты ошибаешься.              За её спиной выразительно фыркнули, и Анна тогда резко обернулась, не боясь встретить напротив лица тёмное дуло пистолета или даже автомата, стреляющего только длинной очередью. Но смеялся никто иной, как Космос. Осталось загадкой, как он зашёл так, что Пчёлкина, внимающая даже в ход стрелки часов, не услышала.              Холмогоров не стал с ней здороваться. Ограничился взглядом вверх-вниз, от которого Аня себя почувствовала, будто помоями облитой, и кинул на стол её сумку.              Длинный ремешок по дереву стеганул, как кнутом.              — Всё чисто, — доложил Космос. Пошатываясь, подобно контуженному, он на софу плюхнулся; длинные ноги раскинулись в стороны так, что через можно было только перепрыгивать, высоко поднимая колени. Анна себя удержала, только бы не фыркнуть столь выразительно, что сразу вся «чистота» окажется под сомнением.              Но, вероятно, в сумке и вправду не было чего-то такого, что для Белова могло предоставлять потенциальную угрозу. Это проверил ещё Бобр, который по дороге копошился в её ручной клади.              Анна что тогда, что сейчас кусала внутренние стороны щёк. Но Бобровицкий только выполнял свою работу, причём, выполнял отменно — он проверял карманы сумки, проверял кошелёк, маленькие записные книжки, ища в них записи, какие будто бы могли помочь найти Пчёлкина. Проверял косметичку, даже из пачки вытряс сигареты, будто на внутренней её стороне можно было что-то нацарапать, и совсем малость смутился, когда нашёл пару прокладок.              Белый кинул взгляд на сестру, но спросил у Коса:              — Мобила?              — В сумке. Только без симки.              — Где карта? — тогда к Ане обернулся и Холмогоров. Она отрапортовала, словно была солдатом на построении:              — Выбросила. Ещё дома в канализацию смыла.              Белов поверил слабо; это Пчёлкина поняла сразу, как свой ответ озвучила. Наверно, выглядела школьницей, утверждающей, что забыла тетрадь с домашней работой, когда та самая тетрадь лежала в портфеле. Хотя, в каком-то смысле, таковой она и была.              Глаза Саши кусались льдинами, но то не было для Анны в новинку — знала, сталкивалась. Только заново пришлось привыкнуть за секунды к взору, который последний раз наблюдала прошлым апрелем.              Главное — лишний раз щекой не дергать. Не подтвердить его сомнения. Иначе обыска точно не избежать.              Они же вурдалаки; облапают, шиворот-навыворот карманы вывернут, на вопли и крики забьют, но достанут, что надо.              — Смело, — хмыкнул Космос так, что брызнул не огнивом в самое пламя, а скорее кислотой. Желчью. — Не боишься, что позвонят? Вдруг важное что-то скажут…              — Ты сам-то набрал? — осёк Саша его, спрашивая о чём-то, Ане точно не ясном. А она и не рвалась спрашивать.              Холмогоров тоскливо опустил голову. Выдох тяжелый, как мина, сдавил грудину. Кос провёл по грязному лицу, которое едва обработали антисептиками, ладонью.              — Набрал.              — И чё там?              — А ты сам как думаешь? — Космос огрызнулся лениво. — Истерика, чё же ещё…              — Машину направил?              — Угу…              — О ком вы говорите? — спросила Анна вопреки осознанию, что интерес её, вероятно, себя не оправдывал. И в какой-то степени было бы лучше, если Космос и Саша о ней забыли, начали о своём разговаривать… Но ведь и она не для того, чтоб просто слушать, приехала!..              Белый оглянулся; волосы у него были уложены крепко, что даже от взрыва, который он в таких красках сумел описать, не разметались в разные стороны, в отличии от Коса. Пчёлкина пальцев ног не почувствовала, они онемели, когда Саша в неприкрытом презрении поджал губы; носогубные складки углубились сильнее и стали, будто шрамами.              — Мы, Анька, о Томе говорим, — и Аня всё поняла.              О Филатовой она вспоминала редко, да и, вероятно, Тамара о ней думала не чаще, но слой пыли с её лица стряхнуло одним упоминанием имени супруги Валеры. И Ане показалось, что почувствовала запах духов Филатовой. Услышала её голос. Переходящий в плач. Двоюродный брат наклонился к столу.              — Тому помнишь? Жена Валерина. Дочка у них, кстати, в ноябре родилась, Настюша. Фил в них двоих души не чает…              «На жалости, значит, играть решил?»              — Я помню, — кивнула Пчёлкина, а у самой горло скрутилось узлом. И не вздохнуть, не выдохнуть; а ход-то Белый выбрал правильный… Жаль, жаль! И Фила, и Тому, но не она, не Пчёла во всём этом виноваты!              Саша дёрнул головой вбок в ответ. Заглянул, кажется, глубже, чем в душу. Ане ужасно захотелось отвернуться, но мелькнула в голове мысль, что Космос тогда к ней подлетит, в захват возьмёт так, что парой движений шею свернёт, и Пчёлкина себя удержала.              Не дёрнется. Ни за что.              — Ты же знаешь, как они любят друг друга?              «Ну, запел! Кто бы ещё про «любовь» говорил!..» — почти возмутилась Анна, подходя к столу главврача и по нему хлопая кулаками, ладонями, в идеале ещё и чужими головами.              Но снова — ни шагу в сторону. Ни взмаха ресниц.              — Знаю.              — То-то же, — Саня почти плевался. — У тебя воображение богатое. Думаю, представляешь, что с Томой будет, когда узнает.              И тут он снова не промахнулся ничуть; Пчёлкина на кулончике любимом могла поклясться, что услышала вдалеке вопль, меняющий внутренние органы местами, и оттого сердце упало. От страха — его в тот раз Анна не рисковала ни прятать, ни отрицать.              Белов закурил, думал закрепить эффект и кинул ровно под щелчок зажигалки:              — Я бы, на твоём месте, с ней встретиться бы не смог, — в Анну метнул взгляд, что был, как копьё, в ожидании сожалеющих всхлипов. — В глаза бы не заглянул. Застыдился бы.              Но реакция оказалась совершенно обратной. Пчёлкина не успела в лёгкие набрать воздуху, а уже подошла к столу Саши и, едва найдя в себе достоинства не опустить ладони с грохотом, возвысилась над Беловым скалой.              Только вот голос не был каменным. Задрожал:              — Нечего мне стыдиться. Потому, что ни я, ни Витя никакого отношения к покушению не имеем.              — Ага, — почти что плюнул Кос, и взгляд его сделался волчьим — того гляди, загрызёт. — Тачка сама по себе на небеса взлетела. И именно после встречи с чеченами.              Саша смотрел внимательно; сидя на стуле, он был куда ниже сестры, но смотрел Белый сверху-вниз. И это не был тот взгляд, которым восхищаются.              Это был взгляд, которым в грязь втаптывают.              А Аня, кажется, в болоте и без того уже стояла по самые колени.              — Я повторяю, — она вздохнула. Лёгкие стали у́же, будто иссохли, будто в кабинет пустили через вентиляцию хлор. — Да, всё складывается очень хорошо, если вас послушать, и даже будто есть какие-то причины, чтоб Витя захотел отомстить, я понимаю. Но Пчёла не виновен. Вы и сами это ведь знаете! Вам просто легче всё спихнуть на него, чем разобраться.              — Легче?!              Видать, с ней теперь говорил Космос. Потому, что Саша только успевал рот раскрыть, а Холмогоров уже становился на дыбы, готовый морально давить. Насмерть давить.              — Чё ты понимаешь, а?! «Легче», как же!.. Может, это тебе и твоим шахидам во главе с Пчёлой это было легче — просто нас кокнуть всех разом, чтоб больше под ногами не мешались?              Анна надеялась хладнокровность не терять. И, вероятно, не потеряла, если б говорила лично с Сашей. Да, он гордый до ужаса, упрямился бы так старательно, что навряд ли бы удалось его переубедить, но было у Белова одно явное преимущество. Он умел слышать. А с Косом беседовать — как об стену горох; все слова отскакивали обратно. И Пчёлкина себя почувствовала так, словно увернулась от оплеухи, но вместо того подставилась под смачный харчок прямо в лицо.              Её придавило возмущением и со злостью, что томилась, крепла всё то время, что до больницы мчались, и, наконец, сломала бывшей Князевой пару рёбер:              — Если бы вы хоть толк какой-то представляли, чтоб был смысл из каждого сделать калеку!..       Белов успел только хохотнуть, привстать чуть с места. Анна того не заметила, начала тихо, но с каждый слогом голос повышался:       — Сделка по нефти состоится, с вами или без вас, но будет совершена. И не стоит так раздувать самомнение и думать, будто всё вокруг одних вас вращается! Не были вы нужны ни раньше, ни сейчас!              — Да ладно?!              — Да, представь себе!              — Так и чё же вы за перед нами на коленях ползали, как сучки, раз мы нахер вам не сдались?              — Самой интересно, на кой чёрт Исмаил о вас вспомнил, — выплюнула Пчёлкина и до того, как осознала, что, возможно, сказала лишнего, до того, как Космос её сильнее завёл раздражающим до ужаса вопросом, вскинула палец: — Вот объясни, Вите какой толк Валеру, Валеру, не тебя, шпалу, не Белого, а именно Фила подрывать? Что бы он выиграл, если б от Филатова одни кишки остались?              Холмогоров ссутулился, чтоб до лица Аниного достать рукой. Пальцы, обожженные, корявые стали крюками сгибаться у неё перед глазами:              — Доля в полумиллиардном проекте! Завязки с нефтяными. И лаврушниками!              — Всё это у него уже есть.              — Плюс банк, Анька, плюс банк! — выразительно загнул Космос указательный. Корпус его трясся, словно Холмогоров находился под напряжением в сотню вольтов так точно. — Ты пойми; если нас нет, то он — хозяин. Чё хочет, то и делает, с кем хочет, с тем и работает! Хоть с Гансами, хоть с Абдулами, хоть с Пупкиным из Жулебино!              Она дыхание перевела громко, напоминая свои рыком аккумулятор крупного внедорожника, и не менее выразительно пальцем ткнула в грудь Косу. Ноготь был коротким, но в обратную сторону всё равно вывернулся. Анна на трещину не обратила внимания.              — Повторяю: он и без того сам себе хозяин, с вами или без вас. Уже полтора года с немцами работает, и ничьё позволение ему для того не потребовалось.              — Пойми ты, если б он нас всех убрал, то у него бы все три направления стали открыты: и запад, и восток, и центр. Со всеми разом вести дружбу было бы очень выгодно, но — вот незадача — его тут все знают, как человека из структуры Белого. И потому нужно ему было только одно. Ему нужна независимость от Саши Белого.              Пчёлкина вдруг улыбнулась, словно её кто перехватил силой под локтями и принялся щекотать по животу. А когда Кос посмотрел на неё в ожидании ответной контратаки, Анна не заставила ждать ни себя, ни его.              Вернула, почти замахнувшись, но вовремя устояла — если б дала Холмогорову по лицу, её бы тут же откинуло к стенке. Ведь Космос отнюдь не джентльмен.              — Будто тебе не нужна независимость от Саши Белого.              — Всем нужна независимость от Саши Белого!!! Я к этому тебя и подвожу; если б нас не осталось, а он один, столь удачно уцелевший, выжил, то у Пчёлы в ногах была бы вся Москва и область!              — Ты себя слышишь?              Крика у Ани вдруг не вышло, хотя она и думала орать, чтоб до Коса, до Саши достучаться, если не смыслом своих слов, то хоть их громкостью. Вместо того внезапно заговорила тихим шепотом, каким, по библейским сказкам, обладал лишь искуситель:              — Космос, вот какой ему толк от Москвы, где всю вашу нелегальщину потихоньку прижимают, если можно через немецкий оффшор провести продажу нефти? Как минимум, разница в сумме. Как максимум — в валюте. Евро уж покрепче вашего рубля будет.              — А вы оба, знаешь, хороши. За зелёные бумажки продались, значит… — Холмогоров после каждой фразы фыркал так, что Ане хотелось лицо вытереть, но слюна с щёк испарялась до того, как она успевала в отвращении нахмуриться. — Да вами крутят-вертят, пока это выгодно!..              Пчёлкина снова прошипела:              — Вот, видишь, сам и допёр, что оффшор — это выгодно. А в чём выгода для Вити в убийстве Филатова так и не сказал.              – А ты, чё, Анька, уже и не такая умная? — Космос ни то издевался отчаянно, ни то время тянул. — Всё, мозги кончились на знании двух языков? Два и два сложить не можешь?              Аня невесть откуда нашла в себе силы, смелость усмехнуться и Холмогорову вернуть отравленную стрелу.              — Ты тут столько распинался, а толку никакого не было.              Через миг земля под ногами качнулась, словно Пчёлкина прошлась по самому-самому краю, но приподняла в издевательстве уголок губ и издёвку просмаковала, думая, что, если и убьют, то умрёт с усмешкой:              — Только вывалил все свои обиды, от которых никому ни жарко, ни холодно.              И Космос на провокацию купился. Не удивительно. Он гаркнул, ссутулившись в шее, плечах, спине, и глаза выкатил, взбесившись за мгновение:              — Да если б он не знал о взрывчатке, он бы сел с нами в машину, а не с чеченами в аэропорт уехал!              — А ты бы сел? — вернула Аня, вскрикивая снова. — Если б Пчёла, которого ты в открытую помоями поливаешь, предложил до конторы подбросить, сел бы?              Желание схватиться за грудки Холмогорова, пыхтя, как-нибудь его на пол через колени опрокинуть, возникло внезапно и за какие-то секунды переросло в потребность, едва Пчёлкина в голове успела нарисовать картину распластавшегося под её ногами Коса. Но знала — ей бы ни сил не хватило, ни ловкости для манёвра.              Потому только голову запрокинула, себе смещая шейные позвонки, и зашипела:              — Не сел бы нихрена. Потому, что плевать хотел. На Пчёлу, на всё, что раньше было и что могло бы быть, если б не ваше тупое упрямство!..              — Чё, — он хмыкнул ей в лицо, душа желание вырвать язык. — Может, хочешь сказать, и ему на нас плевать?              — Тебя, что, это задело? — в напускном издевательстве ахнула Пчёлкина, хлопая прямыми, как иглы, ресницами, и ротик складывая в букву «О». — Что же, как же так? После всего, что было — и вдруг «плевать»? Только вот чья это вина, Космос?              Холмогоров захотел ей ушатать. Как следует.              — Я уж Пчёлу побольше твоего знаю, — почти проскрежетал он в манере, близкой к собственнической. Хотя в последние полтора года он и слышать нихера про Пчёлкина не хотел, показательно отворачивался в стороны, иногда уходил из-за стола, когда кто-то жука упоминал, да, всё так…              Но на то, что раньше было, он Аньке бы посягнуть точно не дал.              Кто она, в конце концов?.. Баба! У Вити таких, как она, до самой Князевой, с сотню было, чудо, что он гонорею не подцепил, пока пол-Москвы не перетрахал. И, чё теперь, Анька из-за одного кольца на пальце тут права качать будет?! Типа «что-то знает», «что-то понимает»?              Да чёрта с два!!!              — И Саня, и Фил… Ты, бля, не сравнивай свою чеченскую афёру с нашей дружбой. Мы с первого класса вместе…              — Я заметила, — вернула ему снова Аня с лицом, что было одновременно и металлом, и огнём. Дотронешься если — или руку себе в тлен сожжешь, или порежешься так, что фаланги на одних хрящах останутся болтаться.              — Прекрасная дружба получается. С первого класса вместе, а сейчас своих псов врассыпную по всей столице кинули, чтоб Пчёлкина найти.              Космос что-то начал говорить. Даже не говорить, а орать. И, вероятно, Анну тем бы было уже не впечатлить.              Но вдруг раздался удар по столу. А за ним ещё один, и ещё один, и ещё… Так обычно учителя по столу указкой долбили, чтоб тишины в классе добиться. И сердце упало в банальном испуге; о Саше оба за перепалкой своей забыли. Но обернулись теперь. Оба едва дышали.              Белов продолжал стучать, словно кто-то все ещё скандалил. Но тишина была звенящая, даже пленка барабанных перепонок, кажется, в ушной раковине дрожала, как дрожала вода в кувшине. Анна жалась нутром, губы закусывала, отворачиваясь в сторону. И без того воздуха не хватало, но она только сейчас поняла, как душно было в шарфе, болтающимся у груди, и утеплённом зимнем пальто.              — А ну харе! — приказал Белый и вдруг развернулся к ним спиной. За высокой спинкой кресла спрятался, как за огромным валуном, но гаркнул с зычностью вождя: — Устроили мне тут, бля, клуб дискуссий!..              Кос выдохнул, словно только что дорогу крепкую занюхал, от которой воздерживался уже как добрые четыре месяца, его ломавшие на живую, до хруста костей и сухожилий.              Анна отвернулась. Опять. Ноги ослабели, требуя в ближайший десяток минут найти опору, сидение.              Ближайший стул был возле стола Белова, вторая половина дивана, где Кос восседал, тоже пустовала.              Пчёлкина лучше бы на пол села.              Перед глазами всё качнулось. Но сознание терять было бы глупостью, роскошью, за какую бы Аня не расплатилась, даже если б прямо сейчас на руки получила свою часть от сделки с Кальбом, оказавшейся под угрозой срыва.              Глупость… Всё оказалось без толку. Бригадирам вышло просто легче искать виновных среди старых друзей, чем шерстить неприятелей в ближнем окружении — в других московских криминалах, например. Белов слушать не хотел, как и полагалось. Его, кажется, даже её скандал с Космосом не развеселил ничуть.              Потому, что Холмогоров уже успел прополоскать ему мозги, убедить, что у Пчёлы тысяча и одна причина отправлять их всех троих на небеса.              И Сашу, который и вправду мог не за столом сидеть с ранением руки, — ему осколок по касательной мышцы плеча распорол — а в морге на железной каталке остывать, в принципе, за эту уверенность даже сложно осудить.              Обошлось? Нихрена! Напротив, дальше — больше.              У неё были только слова. У Коса — обида и страх смерти, огладившей своим холодным дыханием затылок, тянущей к себе в объятья Фила, у которого мозги наружу, а машина — в груду горелого металлолома.              Кому Саша поверит скорее? Глупый вопрос…              Вопрос глупый, и Аня ничем не лучше. Что, правда бы смогла переубедить? Чем?.. Как вообще могла в это поверить?!..              Она опоздала, если хотела их в чём-то переубедить.              Нужно было на следующую секунду от взрыва ловить Белова за локти, за голову хватать и в лицо ему орать, что ни при чём, Витя ни при чём! Тогда, может, Саша бы и поверил…              Нужно было ехать с Витей на переговоры, чтоб оказаться вместе с ребятами в той машине. Успеть выскочить, получив рассечение брови, и выступить гарантом безопасности для Пчёлы — что, мол, он о покушении не ведал ничуть, раз жену позволил подкинуть «друзьям».              Так было бы проще. Намного проще…       У Коса зазвенел телефон. Достойная трубка, от которых Анна отвыкла за имением телефона-раскладушки, казалась кирпичом; к виску припечатай — и оппонент рухнет замертво с пробитой черепной коробкой.              Белов не обернулся ничуть. Пчёлкина прижала язык сильно к нёбу.              — Алё, да. Космос.              Сильно механизированный голос, корежимый динамиками, что-то Холмогорову сказал. У Анны органы скрутились в узел, когда время обернулось в горячий пластилин, тянущийся настолько хорошо, что никак не мог порваться, а лицо Коса вытянулось, как будто под действием чьих-то чужих рук.              Холмогоров побледнел так резко, что года два назад Пчёлкина бы за него испугалась. Но в тот миг боялась она не за Космоса, и даже не за себя.              Она боялась за Витю.              У Космоса голос упал, будто в кабинет главврача, довольно быстро смекнувшего о необходимости присутствия на операции, кто-то подбросил жучок. Но всё равно услышали Космоса прекрасно:              — Сань. Самолёт улетел. Его не было на рейсе.              

***

             Тома не помнила ничего, что было после звонка. Помнила только, что было больно. И плохо.              Вроде, Ольга силой в неё пихала успокоительное, перепуганная Поля топталась у двери, не рискуя ни сказать ничего, ни спросить. Потом Филатову затолкали в машину. Чью? Не знала… Куда потом делась Белова, что будет с детьми, когда они проснутся, Тома тоже не ведала.              Что с Валерой будет — тем более не знала.              Вечер буднего дня сыграл с ней злую шутку — центр встал. Светофоры, не нужные городу в таком количестве, кажется, разом сломались, раз показывали один сплошной красный цвет.              Томе воздуху не хватало. Незнакомый амбал, который вёз невесть куда, оборачивался на хрипы, переходящие в скулящие стоны, но дальше дело не пошло. Филатова губы кусала, срывая с них плёнку, на языке вдогонку вкусу валерьянки «разыгрался» железный букет крови.              Она не помнила, что было после звонка. Но помнила, что было, когда высокая машина остановилась не на очередном нерегулируемом перекрёстке, а у ступеней какого-то здания.              Филатова даже не посмотрела на горящую в январской темени вывеску. Только отстегнулась быстро, будто авто с моста летело в реку, и нужно было выбраться из салона до того, как он наполнился водою. И Тома, не благодаря, вылетела наружу.              Ветер кусал щёки до онемения, что, если б Филатова сейчас пощечину получила, то не почувствовала бы того. Да даже если б серьёзнее, чем оплеуха… Всё равно не почувствовала.              В приёмной толпились. Высокие спины в чёрном у Томы, несущейся насквозь через всю эту группировку, ассоциировались с воронами. Теми самыми, что картинно сидели на кладбище, на голых ветках деревьев.              Будто лёгкие ей пробило суком, она вздрогнула, но торопиться не перестала.              Она была уверена, что выстоит. Не зарыдает в приёмной, полной головорезов. Но почти у самого входа, откуда-то из ближайшего поворота навстречу Филатовой направился Саша. Ссутуленный в плечах, лицо его напоминало чем-то орлиное, казалось хищническим, и взгляд Белова ничуть не потеплел, когда заметил жену Валеры.              И подобие самообладание стало шариком, легко лопнувшим от короткого касания иголки.              Она вскрикнула что-то, скорее плача, чем что-то спрашивая, и рыдание сорвалось в высокую ноту, Тома перед собой выставила руки, ни то подзывая Сашу, ни то, наоборот, отталкивая его прочь.              Белов не дал ей и возможности устроить истерику. Он не орал, но голос у него был раскатный — точно гром гремел, а Филатова прямо в эпицентре грозы оказалась:              — Тома, туда нельзя!              Тамара не слышала. Стала терять равновесие, и дело было вовсе не в только что протёртом полу, не в сапогах, которые она, собираясь в спешке, с тысячу раз проклясть успела за неудобный каблук. Закричала что-то, что не разобрала сама, а Саша её толкнул к ближайшему дивану, сел вместе с ней.              — Он в операционной, Тома!              В операционной… Валере не сделал ничего, чтоб под скальпелями оказываться. И Филатова взвыла раненным зверем так, что семенящая за Космосом медсестра подумала, что нашатырным спиртом, какой Белов приказал подготовить, не обойтись.              Надо больше, крепче.              Тома плакала невнятно, словно из тридцати двух зубов у неё осталось в лучшем случае восемь. Челюсть дёргалась под такт уговорам Саши, меньше всего в мире терпящим бабские слёзы; секунда — и пальцы Белова почти что клешнями сжали Филатову над локтями.              Она того и не почувствовала. Что и требовалось доказать…              — …Операция идёт хорошо, лучший хирург. Верь мне, Тома!!!              Она вздрогнула, захлёбываясь, пытаясь влажный ком сглотнуть, но не вышло. Горло сузилось до невозможного, и Саша кашель, видать, счёл за попытку его слова поставить под большое сомнение.              А того бы он не допустил, даже если б сам под ножами оказался. Приказ прозвучал так, что ослушаться его рискнул бы только смертник:              — Верь мне!              И Тома затихла. Потому, что разом силы оставили, стоило Белому обхватить её за затылок, погладить и прислонить к своему плечу.              А Филатовой это и было надо — просто почувствовать кого-то, на кого могла опереться. Невыплаканные слёзы, какие однозначно пустит по лицу, когда Саша отвернётся, скручивали горло в узел, по нутру резали.              Белов не осуждал. Слава Богу.              — Ну, чё стоишь? — огрызнулся Космос, за локоть беря девчонку в халате. — Нашатырку принесла?              — Я верю, Саша, — кивнула судорожно Тома и отшатнулась от девушки, из-под шапочки которой свисал тугой каштановый хвост. Словно вату пропитали не нашатырным спиртом, а средством, вводящим в наркоз. А она не для того сюда мчала, чтоб по итогу рухнуть в беспробудный сон на несколько часов!.. Ей знать надо всё, что будет с Валерой в операционной.              — Не нужно! Саша, скажи, что мне не надо!!!              — Тома, тебе надо успокоиться.              — Воды, — воскликнула тогда Филатова. Что, мамочки, неужели её не услышат?! И не ответят ни на что?              Она глазами метнулась по Саше, по медсестре, по Космосу, усевшемуся на гардеробную стойку. Все на неё смотрели… люто. Как на одетую по модным меркам «Кащенко» больную. И Тома вскрикнула тогда повторно:              — Принесите воды!..              — Воды! — гаркнул Холмогоров в спину уже убежавшей за стаканом девчонки. А она не глупая — юркнула прочь, кроксами, слетающими с пяток, ударяя по плиткам.              Филатова дрожала осенним листом. Сколько бы Белый не шипел одну и ту же букву в манере, скорее, не успокаивающей, а раздражающей, Тома не переставала дышать.              Кос сутулился и косился в коридор, куда ушла медсестра, откуда они с Саней вышли мгновение назад. Вроде, по дверям никто не стучал.              Слава Богу, дуре мозгов хватило сидеть тихо…              — Чт-то случилось?.. — жена Валеры это не столько спросила, сколько прохлюпала, пробулькала горлом, в котором была одна слизь и мокрота. Саша, только губы поджимая, позволил рубашку использовать заместо носового платка. — Как так вышло, Саша?!..              Что случилось, как так вышло… Ему и самому было это интересно. До, блять, желания мушкой пистолета почесать руки.              А руками Саше безумно хотелось отвинтить башку тому, кто всему произошедшему был виной.              — Мы сами ещё разбираемся, Том, — начал, вздыхая глубоко, будто с оттягом, Белый. Одна рука гладила по голове Филатову, что на его груди лежала колыхающейся ношей и точно такой же тяжестью давила на нутро всхлипами, а вторая по лицу ползала, потирая усталые щёки, глаза, лоб. — Всё внезапно вышло, мы понять ничего не успели. Только двери открыли — и бахнуло…              На них двоих упала тень. Сестра в белой шапке с нарисованным на ней крестом протянула Томе чашку и на пару с Беловым придерживала кружку, уверенная, что Филатова её не удержит. Обольёт себя, Александра Николаевича, ещё осколком порежется…              Глотки были громкими и глухими. В такт ним сжималось что-то в горле и у остальных. Особенно у Коса; Тома плакала. Пила, задыхалась и плакала. Жалкое зрелище.              Сердце в осколки, в пыль такую, какая Косу отвратительна.              Вот же что Пчёла, гадёныш, устроил… Сука, все с ума сходят, а он!..              Больше всего Космоса бесило, что Витя не стоял на пороге центра под прицелом чужих автоматов. Хотя, в понимании Холмогорова, он должен был быть тут уже как минут двадцать. Вот что он планирует сделать, что хочет выиграть, если остался в Москве?              Радовало, что ему совести хватило не улетать… Но, видать, смелости излишней не было, чтоб приехать и рассказать всё, как есть. А то, тоже, нашелся герой — бабу за себя прислал отдуваться!              Тома ударилась зубами о фаянсовую чашку, когда та опустела, и оттолкнулась назад. Медсестра ушла до того, как её прогнали, и проскользнула в сторону операционной, где сидел почти весь персонал.              Снова пробежала мимо одного из десяти амбалов, спиной прислонившегося к неброской двери, за которой было будто нечего — точнее, некого — скрывать…              У Филатовой глаза бегали. Глаза карие, на фоне таких зрачок обычно сливался, но в тот раз, когда Белый к себе Тому повернул, он с радужкой не слился. Он попросту на её фоне затерялся — вот каким узким был. Она дышала загнанным животным, но когда губы разлепила, Белов, готовый к очередному стенанию о её страхе, услышал:              — Вы сами к-как? Целы? — и подумал, что ослышался.              — Мы-то в порядке, пара царапин, — Саня махнул; его раны в сравнении с теми, которые сейчас Филу штопали, и в самом деле были сущим пустяком. Тома часто закивала, довольная услышанным, но, видать, смысла слов не поняла, а головой качала для того, чтоб черепушка так явно не гудела.              Белый по плечу её потрепал:              — Том, мы в норме. Думай о себе.              Дельный совет Филатовой резанул по живому. Глаза заслезились сильнее, а её рука, красная от мороза, покусавшего пальцы без перчаток, льдом прижалась к лицу. Что-то зашипело, когда Тома взвыла:              — Да как мне о себе думать?! Когда я не знаю, что с Валерой будет, и что детям говорить!.. — и взвыла она так, что не услышать этого было нельзя.              И Тому в самом деле услышали. Услышала даже Анна, сидящая в запертом кабинете через пару стенок от приёмной, где Филатова душу изливала, не боясь, что её откровения против неё кто-то обернёт…              …Пчёлкина сидела на софе. Ноги мёрзли, пальцы чуть могли шевелиться в узких носках ботильонов, но оттого ничуть не грелись. И Анна не грелась, хотя нутром и горела, подобно вулканической лаве.              Для неё за пределами кабинета было бескрайнее вакуумное пространство. Пустота, из которой по какой-то причине прорывались сторонние звуки. Но лучше б Аня не слышала.              Ничего не слышала: ни топота чужих берцов, ни стенаний Тамары, голос которой Пчёлкина, если и хотела услышать, то явно не при таких обстоятельствах.              Сим-карта в чашке лифчика была совершенно бесполезна; сумка с телефоном осталась в кабинете главврача, откуда её Белов вывел, держа за локоть, какие-то минуты назад. Или секунды? Или, наоборот, часы?              Анна за то уже не отвечала; циферблат в кабинете был, но к нему Пчёлкина не обращалась. Какой теперь был смысл до времени?..              Витя остался в городе. Не улетел. Не стал слушать ни её, ни Исмаила. За то Анна пообещала Пчёлкину сказать много ласковых. Но не сейчас; сейчас мужу не до этого.              У неё болело горло. Кажется, голос сорвала за скандалом с Космосом, а после добавила криков Саше, тащащим Анну в кабинет, где её заперли, как пленницу, и у порога ещё оставили бритоголовую «раму», который Пчёлкиной горазд шею свернуть одним мизинцем. Так старательно Белый сестру прятал, будто она и в самом деле могла палки вставить в колёса разогнавшейся повозки, запряженной личными Сашиными псами, которые людей ему исправно приносили чуть ли не в своих зубах.              Как правило, приносили уже мёртвых.              «Мамочка…» — выдохнула, а когда поняла, что связки в тишине дрожали, подобно струнам грёбанной арфы, зажала рот руками. Ни писка!..              Как всё это жалко выглядело… И какой от неё тут прок? Кому сделала проще? Кого спасла?..              Когда Аню впихнули в кабинет, когда Космос перед её носом хлопнул дверью, закрывая Пчёлкину в «персональной камере», она избила о преграду все руки. Они болели, хотя и выглядели целыми, и Анна, вероятно, со стороны такой же казалась — невредимой, но саднящей. Била, била кулаками, дёргала за ручку, пока она поддавалась, а когда механизм перестал реагировать, оказавшись запертым со стороны коридора, Аня Саше прокричала, что не простит.              Ни за что не простит, если Белый не образумится, не свернёт свою поисковую кампанию. И только потом, спустя секунды три, когда по коридору раздались шаги, — прочь от Аниной двери — Пчёлкина вдруг у себя спросила:              На кой чёрт Саше её прощение?              Ответа не было. А если и появлялись в голове примерные варианты, то Анна их от себя отталкивала с ужасом фаталиста, уверенного, что мысли материальны, и обязательно сбудутся, если о них думать много.              Отталкивала, ненавидя себя за такую глупость, и опускалась на софу, с которой за то время и не встала.              Одиночество и тишина были ей личными палачами, наказывая за… что? Анна не знала. Только поджимала губы, слыша уж слишком хорошо Томины слёзы и чувствуя, что силы покидают.              И не было уже не уверенности ни в чём: ни в Саше с Косом, ни в Исмаиле, ни в самой себе.              Она устала. Устала очень не вовремя, а в тот же миг — так удачно выдохлась в момент, когда была за закрытыми дверями, и один только охранник мог её услышать. И обстоятельство, что ещё в прошлые сутки бы глотку Ане передавило, стало казаться таким удачным.              Устала… И знала, что Витя тоже устал, для того не нужно было даже жить вместе седьмой год. Он тоже вот так сейчас сесть хотел, дыхание перевести и попросту выдохнуть, чтоб понять… всё. Не заслуживает такого.              Пчёла… глупый. Не улетел! Сейчас ещё активнее станут Москву шерстить, чтоб найти, нигде ему не безопасно, надо было в самолёт садиться!..              Но не сел. Потому, что честный. Помнит, что для него дружба значит. Понимает, что прочь уехать не может, как бы его не уговаривали.              Господи, за что же с ним так ты строг и суров, в чём Витя-то тут виновен?!..              Она вздрогнула. А когда сердце вернулось в грудную клетку с засевшей в нем иглой, когда пальцы снова стали чувствовать друг друга, перевела дыхание.              Один из главнейших её принципов и постулатов, от которых не отрекалась никогда, задрожал, готовый рухнуть с грохотом, с каким в своё время пал только Вавилон.              Глаза намокли. Анна, глотая мокроту с такой жадностью, словно вкуснее ничего и никогда не пробовала, потянулась к шее.              Скользнула за ворот блузы и, душа себя старательнее любого Беловского пса, ухватилась пальцем за цепочку креста.              Да, в Бога не верила. Никогда не верила. Ни в детстве, ни в отрочестве и юности, ни в зрелости. Даже сейчас не верила, уверенная, что, если спасёт её что, то явно не выдуманный людьми для людей Бог.              Но это она не верила. А Витя верил. Сколько его знала.              Цепочки от креста и кулона спутались. По форме серебряная пчёлка, крылышки раскинувшая, походила на крест, какой Анна всё чаще и чаще снимала. И она не стала разбираться. В судороге лёгких, сокращающихся, как от нехватки воздуха, Пчёлкина меж ладонями зажала и оттянула цепочки с силой.              Прижала ко лбу.              «Господи Боже…»              Она не знала, что говорить. Вслух, про себя? Слёзы наконец потекли по лицу, но так медленно, словно были не из солёной воды, а тугоплавкого воска — по температуре так точно подходили. Аня сжала челюсти, терпя, глуша свои ужасы, страхи и слабости туго поджатыми зубами, какие, вероятно, не побоялась в тот миг раскрошить в пыль.              «Я не знаю, существуешь ли ты в самом деле. Для меня тебя нет. Потому, что если бы ты был, ты бы не допустил всего происходящего»              Всё, видать, было ничтожной ценой за хоть незначительное успокоение. Анна выдохнула, чувствуя, что ходила вровень по той грани, что разделяла силу и слабость, смелость и трусость, ум и глупость. Ходила, постоянно то влево, то вправо заваливаясь, но не падала…              «Но для моего мужа ты есть. В самом деле, есть. И, может, он сделал много плохих вещей, какие по твоим законам караются попаданием в Ад. Но и пусть, но не сейчас. Пусть в своё время за всё ответит, но не сейчас, Боже, если и отвечать ему перед кем, то пред тобой, а не перед другими людьми, которые возомнили себя вершителями чужих жизней!..»              Щёки стали ощущаться огнём. Тем святым пламенем, которым очищались, и Анна так реакции своего тела испугалась, что всхлипнула жалостливою птицей — будто ей крылья кто вывихнул — и почти было прислонила к лицу ладони, остающиеся ледяными.              Но не рискнула вдруг отпустить креста и кулончика, вот ведь наивность…              «Витя, он куда более примерный в сравнении со мной верующий почитатель. И кто угодно, но не Витя, заслуживает твоих гнева и проверок. Я мало людей знаю, которые бы так на тебя полагались. И потому… Я прошу тебя. Спаси, сохрани и помилуй его. Спаси, сохрани, помилуй моего мужа. Он очень мне нужен, нужен, Боженька, нужен, без него, вероятно, и смогу, но не захочу без него ничего, он почти что жизнь моя… Спаси, сохрани, помилуй дурака, пожалуйста, ни о чём никогда больше не попрошу, только отведи от него всё это..»              Слова кончились. Тома за парой-тройкой стен разрыдалась в голос от каких-то фраз двоюродного брата, что Аня не услышала. И тогда стало ей так больно, словно за неё кто-то другой плакал, но оттого легче ни ей, ни кому другому не становилось.              Пчёлкина ладони сложила в кулаки, в них пряча серебряную пчёлу. Закусила костяшки свои, чтоб боль в руках оказалась страшнее боли внутри, и беззвучно заколыхалась.              Чёрные машины людей Саши Белого по Москве разъезжали и дальше.