Ровно через год, на том же месте

Чем ближе к ночи – тем грустнее Хоб. Ему казалось, что он неплохо разбирается в людях; ему казалось, что Морфей – человек, который следует договорённостям с педантичной точностью, даже если дело касается того, чтобы принять проигрыш. – Всё в порядке, босс? – спрашивает новенькая вечерняя официантка, принесшая ему очередной заказ, и Хобу, нарезавшему картофель с печальными вздохами, приходится приложить усилия, чтобы вынырнуть из своих мыслей и вспомнить её имя. – Да, Лив, что там? – Два стейка, брокколи и картошка. – Принято, хоть и не особо оригинально. Хоб продолжает вертеться на кухне, не поднимая головы, отдаёт указания помощнику, не глядя на него, готовит без души – непозволительная безнравственность – и пытается убедить себя, что ему не должно быть так важно, придёт ли человек, которого он видел один раз в жизни. Морфей Лзорил для него никто, он ничего для него не значит – какая разница, встретятся ли они снова? Он просто выдумывает себе лишнюю причину для печали, как школьница, которой хочется закидывать друзей грустными твитами. Он уже даже почти цепляет себе на лицо натянутую улыбку, означающую «я не жду никого особенного сегодня вечером, мне плевать, если он не придёт, я счастлив и прекрасно провожу время на любимой работе», когда дверь на кухню снова хлопает. – Роб! Хоб поднимает голову и с наполовину натянутой улыбкой, означающей всё вышесказанное, смотрит на Чарли. – Там какой-то бледный парень с подбитым глазом, в костюме за дохулион денег, требует тебя. Говорит, что пришёл поговорить с владельцем, и что ты его ждёшь. Наполовину натянутый выродок улыбки сменяется улыбкой настоящей: Хоб умиротворенно выдыхает и расплывается ею до ушей. Ему не должно быть так важно, что человек, которого он видел один раз в жизни, всё же пришёл. Но вот как-то так выходит. – Скажи ему, что я скоро подойду. Чарли кивает и уходит, а Хоб выкладывает стейки на тарелки и поливает их соусом, продолжая лыбиться и негромко напевая себе под нос мелодию несуществующей песни. Морфей снова сидит у дальнего конца барной стойки, снова во всём чёрном – Хоб невольно задумывается, не пережиток ли это подросткового увлечения готикой. И не может перестать улыбаться. – Добрый вечер. Чарли сказал, что вы меня искали, – Хоб опирается обеими руками на край барной стойки с внутренней стороны. Морфей, до этого скучающе гонявший по ней стакан с негазированной водой комнатной температуры туда-сюда, поднимает взгляд и почему-то не может не улыбнуться в ответ (не для того, чтобы отзеркалить чужое выражение лица и показаться дружелюбным). – Я искал владельца. – Это я. Владелец, повар, иногда бармен, практически всегда посетитель. Хоб Гэдлинг, можно просто Робби или Бобби, как тебе больше нравится, – Хоб улыбается ещё шире и протягивает Морфею ладонь для рукопожатия. Он пахнет кухней. Едой, паром, дымом – так пахла кухарка в родительском доме, Морфею в детстве нравилось приходить к ней порой и смотреть, как она готовит. Когда у неё выдавалась свободная минутка, она давала ему конфету или очищенный от кожуры кусок яблока, садилась рядом и спрашивала, как у него дела. Он рассказывал про свои игрушки, про рисунки, про сестёр, про птиц, увиденных на прогулке – она внимательно слушала и улыбалась. А потом, когда ей нужно было возвращаться к работе, она говорила что-нибудь хорошее: что он умница или фантазёр. Мечтатель. Кажется, чаще всего она называла его мечтателем. Во взрослой жизни Морфея уважающие себя люди пахнут цитрусом, базиликом, сандалом, кедром, табаком, мускусом, хвоей, ветивером, кардамоном, эвкалиптом, пачули, кожей – тщательно выверенными в лабораториях и разлитыми в красивые стеклянные колбочки вариациями парфюмов. Во взрослой жизни Морфея уважающие себя люди не ходят в сеточке поверх собранных в петушистый хвост волос. – Привет, – говорит он этому человеку из какой-то другой версии взрослой жизни, отвечая на рукопожатие. – Привет, – отвечает Хоб и кивает головой на его подбитый глаз. – Где фонарём обзавёлся? Морфей негромко фыркает. Кажется неумолимо естественным говорить с Хобом Гэдлингом так, словно они знакомы сто лет – в то же время, это ощущается невероятно странно. – На благотворительном вечере, щедро политом сливками общества. Это сделал то ли мой отец, то ли другой мужик, с которым он подрался. Я полез их разнимать, – Морфей выпускает слова в воздух и сразу же начинает чувствовать себя неуютно, сжимается внутри, хочет поёрзать на стуле. Это слишком личная информация. Зачем он её выдал? Третьей репликой при второй встрече с практически незнакомым человеком. Хоб удивлённо присвистывает. – Ничего себе! Звучит как порядочно хреновый вечер. – Так и есть. Я вообще не хотел туда идти, но его организовала моя мать, так что пришлось, – снова. Зачем он сделал это снова? Морфей убирает одну руку с барной стойки, чтобы положить её себе на колено и нервно сжать его в ощущении небезопасности. – Ох, дружище… Хоб тянется к нему, придвигается ближе, чтобы погладить по плечу – точно. У него же хреново с пониманием чужих физических границ. Морфею хочется отстраниться, оказаться вне зоны его досягаемости, но он почему-то остаётся на месте. Плечо под прикосновениями Хоба наливается напряжением. – Ты в порядке вообще? Может, принести лёд? Или… Ну не знаю, вызвать полицию? Это физическое насилие всё же, отец-не отец – это ненормально. Морфей глубоко вдыхает и выдыхает. Деревья – если бы они могли видеть сны, что бы им снилось? Зимний покой и тишина, прерываемая редкими вскриками воронов, сонно-серое небо, или летний шум сочной листвы в их ветвях, и пение птиц, и тепло солнечного света? Может, это зависело бы от характера каждого дерева? Как у людей: оптимисты и меланхолики. Морфею бы снилась зима. Кажется, он уже давно не мечтатель. Напрягшееся плечо расслабляется под аккуратными прикосновениями – их аккуратность Морфей замечает только сейчас. – Спасибо, но я в порядке. То есть… Это был очень хреновый вечер. Я даже не хотел ехать сюда, – Морфей улыбается виновато, Хоб ему в ответ – понимающе, и за несколько мгновений до того, как он убирает руку с его плеча, Морфей, кажется, начинает чувствовать в его прикосновениях что-то ещё, но он не успевает понять, что. – Я рад, что ты всё-таки пришёл. И не хочется расстраивать тебя ещё больше, но ты должен мне сотку и приятный вечер, – Хоб скрещивает руки на груди и карикатурно задирает нос. – Я так и подумал, – Морфей коротко смеётся и возвращает тревожно сжимавшую колено руку на барную стойку. – Кухня закрывается через полчаса – тогда и обсудим все условия моей знаменательной победы. А пока, может, приготовить тебе что-нибудь? Ты голоден? – Не знаю… – Морфей пытается вспомнить, когда он сегодня ел в последний раз, и, кажется, это было ещё до обеда. – Думаю, да. Голоден. Хочу пасту, – последняя фраза снова вырывается неожиданно для него самого: непосредственной вербализацией возникшего желания, не пропущенной через фильтр обдуманного и благопристойного выражения этого желания. – Какую пасту? – Хоба такое открытое волеизъявление, кажется, не смущает. – С курицей, грибами, сыром, помидорами и сливочным соусом. Много-много сыра, чтобы тянулся, – и чтобы это абсолютно точно было не тем, что стоило бы есть на ночь. Не прикрытый плотиной поток выражения не отфильтрованных желаний порождает далеко не самые функциональные решения. – Будет сделано, – Хоб отдаёт ему честь от покрытой сеточкой головы, улыбается напоследок и уходит на кухню. Морфей… Морфей не чувствует себя спокойно из-за отголосков вызванных этим разговором эмоций, но, кажется, в небезопасности он себя уже не чувствует тоже. Он улыбается себе под нос и допивает свою негазированную воду комнатной температуры в ожидании пасты, в которой будет много-много сыра.