Ровно через год, на том же месте

Хоб не успевает сделать даже шаг из комнаты, когда из неё раздаётся предельно чёткое, даже отчасти раздражённое: – Где. Мой. Ночник. Хоб сокрушенно вздыхает и щёлкает выключателем, снова включая свет в спальне. Он начинает понемногу раздражаться и сам: Морфей ему нравится, конечно, но всё же они едва знакомы. Есть некоторый лимит капризов, до которого это ещё будет мило, а после – обременительно. И они начали стремительно приближаться к этому лимиту уже тогда, когда Хоб нёс Морфея на руках через весь зал под заинтересованные взгляды посетителей и персонала. – Ты не дома, воронёнок. Здесь нет твоего ночника, поспи так. Морфей, до этого чувствовавший себя в безопасности, сквозь густой туман опьянения ощущает подкатывающую тревогу. Он слабо помнит причины и обстоятельства происходящего, но он точно знает: нет ночника – это плохо. Он приподнимается на локтях, пытается удержать не держащуюся голову и сфокусировать не фокусирующийся взгляд на лице Робби-Бобби. Он хотя бы помнит, у кого он – уже хорошо. Этот человек казался дружелюбным, он приготовил ему вкусную пасту с сыром и рожицей – ещё лучше. – Не могу. Нужен свет в темноте, – на этот раз Морфей звучит не столько требовательно, сколько растерянно, и Хоб против воли смягчается. – Может, так подойдёт? – Хоб выключает верхний свет снова, подходит к кровати со стороны, где лежит Морфей, и включает настенное бра рядом с ней. Оно заливает комнату слабым жёлтым светом, приглушённым матовым стеклом. – Вполне себе свет в темноте. Морфей тянет ладонь к свету, пропускает его между пальцев – пытается понять, подойдёт ли. Свет не хватается, расползается, просачивается сквозь пальцы, расплывается большим жёлтым пятном… – Не подойдёт, – не успевшая разгуляться тревога сразу же превращается в тихое, тающее нехорошим предчувствием в желудке отчаяние. – Не подойдёт, – зачем-то повторяет Морфей снова, словно это способно что-то изменить. Чувства Хоба колеблются между раздражением и каким-то нежным сочувствием с частотой раз в полминуты. В один момент ему хочется оставить всё, как есть, и уйти, потому что не может взрослый человек быть не в состоянии поспать одну ночь без своего ночника, в другой – присесть рядом и успокаивающе положить ладонь Морфею на плечо. – Мне жаль, приятель, но у меня нет ночника, – Хоб поглаживает прохладную кожу над его ключицей большим пальцем, бездумно замечая, какая она бледная. – Понял, – Морфей кивает, опускает взгляд вниз, больше не пытаясь поймать взгляд Хоба и чего-то от него добиться. Может ли быть, что он не выберется? Не может же такого быть. Наверное, это просто потребует больше времени и сил, но вряд ли он останется там навсегда. Хоба же это печальное согласие колет какой-то тонкой пронзительной болью в область сердца, и он окончательно съезжает со своего раздражения, оставаясь только в тревожащем душу восприятии чужой грусти. – Ладно… Ладно. Я съезжу в Tesco, и если там найдётся ночник – привезу, хорошо? А если нет – придётся обойтись тем, что есть в наличии. Морфей обнадёженно поднимает голову. – Спасибо. – Да уж пожалуйста. Засыпай, воронёнок, – Хоб напоследок треплет Морфея по волосам, а тот откидывается обратно на подушку, снова ощущая себя в безопасности. Он не в том состоянии, чтобы улавливать тонкости смыслов и понимать значение всяких «если». Робби-Бобби сказал, что раздобудет ему ночник – значит, он выберется. Круглосуточный супермаркет встречает Хоба навязчивым в своей ненавязчивости Lo-Fi, ярковатым нейтральным светом и немногочисленностью ночных покупателей и сотрудников. Какое-то время он просто бесцельно бродит по нему, пытаясь сообразить, в каком из многочисленных отделов могли бы найтись ночные светильники, но получается не слишком успешно. А потом к нему подходит улыбающаяся девушка в синей форменной одежде с бейджиком, на котором написано «Дженнифер». – Вам не нужна помощь? – Не помешала бы, – Хоб по привычке лучезарно улыбается ей в ответ, по привычке замечает, что она хорошенькая, что у неё карие глаза с прожилками зелёного и волнистые тёмные волосы (вероятно, мягкие на ощупь). – Мне нужен ночник. Знаете, такая тусклая лампа, чтобы включать ночью в комнате… – У детей, которые боятся спать в темноте. Конечно, знаю. Идёмте, я вас провожу. Хоб по привычке отмечает, что она решила проводить его вместо того, чтобы просто сообщить название нужного отдела и махнуть рукой в его сторону – это значит, что у него есть шансы. А ещё он не уточняет, что ночник ему нужен не для ребёнка, да и детей у него нет, но какое-то нехорошее предчувствие начинает скапливаться у него под рёбрами. Он не заходил в детские отделы супермаркетов несколько лет – вот, что он понимает, когда Дженнифер уверенно ведёт его между цветастых стеллажей с куклами, конструкторами и мячами. Несколько лет… Не было необходимости – наверное, дело в этом. Не в том, что чем дольше он здесь находится – тем сильнее чувствует, что задыхается. Это глупо, в конце концов. Он повторяет про себя: это глупо, уймись, успокойся, всё в порядке, всё в порядке, всё в порядке… Хоб на мгновение останавливается и до боли зажмуривает глаза. Это просто супермаркет. Просто полки с товарами. Они не несут в себе отпечатка непринадлежности твоему мёртвому сыну, слышишь? Не будь таким жалким. – Ого! – сказал бы Робин, увидев очередного игрушечного динозавра, или крокодила, или самосвал. – Думаю, его зовут… Джек. – Самосвал Джек? – уточнил бы Хоб, не сдерживая улыбки. – Ну ты посмотри, пап! Вылитый Джек. Хоб бы присел на корточки и принялся сосредоточенно рассматривать жёлтый игрушечный самосвал, пытаясь понять, действительно ли ему подходит это имя. – Кажется, ты прав. Может быть, Джон… Хотя нет, Джек, однозначно Джек. – Я же говорил! – Хочешь забрать Джека домой? Робин бы задумался, забавно сморщив лоб и приложив пальцы к губам. – Мне нужно подумать. Подружится ли он с другими из моего автопарка? По-моему, у него сложный характер. Давай вернёмся сюда, когда найдём всё остальное из твоего списка? – Давай. – Вы там идёте? Хоб резко открывает глаза и натыкается взглядом на лицо улыбающейся Дженнифер, слабо улыбается в ответ и кивает головой. Наверное, не стоило ему сюда приезжать. – Эм… Ну вот, – Дженнифер выглядит озадаченной, и Хоб, посмотрев на полку, на которую она указывает рукой, чувствует себя озадаченным тоже. Всё, что оказывается на полке – несколько одинаковых коробок с каким-то жёлтым уродцем и много пустого пространства над ценниками с грибочками, домиками, гномиками и тому подобным. – Это… Какой-то очень странный дракон? – пытается предположить Хоб, которого нелепый вид этого создания выбивает из потока мыслей о Робине. – Горгулья, – считывает Дженнифер с ценника, и это хоть что-то объясняет. Горгульи, пожалуй, должны выглядеть странно – непонятно лишь, кому пришло в голову придать такую форму детскому ночнику. Он же, вроде как, должен отгонять детские страхи, а не служить их причиной. – И ничего кроме горгулий нет? – Видимо, разобрали, а из новой поставки ещё не успели выложить. Думаю, если вы вернётесь завтра – появятся и другие варианты. – Мне нужно сегодня, – Хоб негромко вздыхает и берёт себе одного из жёлтых уродцев. – Так что будет горгулья. Спасибо большое за помощь. – Не за что. Обращайтесь, – Дженнифер мило заправляет прядь волос за ухо и смотрит на него несколько мгновений, прежде чем уйти. Он мог бы спросить её номер телефона. Мог бы узнать, когда она заканчивает работу, и предложить перекусить где-нибудь или подвезти её до дома. Хоб просто кивает головой и уходит к кассам. На витринах со всякой всячиной в прикассовой зоне он заодно прихватывает зубную щётку и шипучки от похмелья. На обратном пути, пока он ждёт зелёного сигнала светофора на перекрёстке, а дворники ритмично стирают с лобового стекла осеннюю морось, он почему-то думает: жаль, что они с Морфеем едва знакомы. Иначе он мог бы заодно прихватить продуктов, чтобы приготовить ему на завтрак что-нибудь, что он любит. У парня всё же был плохой день, и пробуждение после такого опьянения вряд ли будет наполнено бесконечным благоденствием (Хоб снова прыскает от смеха, когда вспоминает название его компании). Когда он возвращается домой – Морфей дрыхнет без задних ног. Хоб очень сомневается, что он способен ощутить разницу между бра и ночником в такой глубокой отключке. Но всё же, раз обещал, Хоб выключает бра и ставит на прикроватную тумбочку светящуюся жёлтую горгулью. Поначалу всё идет как обычно. Точнее, довольно абсурдно, как и в любом сне, но во снах происходящая несуразица кажется нам естественной и адекватной, не так ли? Морфей прогуливается по незнакомой и, скорее всего, не существующей набережной в солнечный летний день. На пляже резвятся дети в купальниках, а он кутается в пальто, полы которого так и норовит раздуть ветер, хоть на море (если это море) полнейший штиль. Но Морфею… нормально. Спокойно. Он привык замерзать. Он опирается локтями на каменный парапет, отделяющий тротуар от пляжа, смотрит на него – почему-то заполненный исключительно детьми, ни одного взрослого на многие десятки метров – и слабо улыбается. Солнце, отражающееся от водной глади, слепит ему глаза, и он щурится, но не перестает смотреть. На детей, на песок, на море. На море. На море. Он вдруг чувствует, что ему жизненно важно рассмотреть каждый его оттенок, все до единого, вобрать в себя все возможные сочетания зелени и лазури. Он очень старается, и его глазам становится всё больнее с каждой минутой: солнце слепит их, солнце мешает, Морфей начинает часто моргать, глаза слезятся, веки дрожат, управляемые уставшими от напряжения мышцами, и в какой-то момент Морфей зажмуривается. Когда он открывает глаза, мир становится черно-белым. И Морфею больше не спокойно. Он не помнит, почему, но чувствует: черно-белый мир опасен. В остальном он выглядит так же, как и до этого, и дети на пляже словно не замечают, что мир потерял краски, но Морфей знает, что он затаился. Он враждебен. Он наблюдает за ним из своих бесчисленных оттенков серого, он дожидается удачного момента, чтобы Морфея в своей бесцветности утопить, чтобы поглотить его без остатка. Ему нужно уйти отсюда, нужно найти клочок мира, не утратившего краски, и спрятаться там, и больше никогда не зажмуриваться, чтобы не попасться, чтобы выжить. Морфей торопливо уходит с набережной, пытаясь не выглядеть взволнованным, чтобы враждебный чёрно-белый мир не понял, насколько сильно он напуган. Он плутает по незнакомым улочкам: на какой-то из них в причудливых клумбах расцветают первые весенние цветы, и Морфею даже чудятся примеси нежно-голубого, бледно-лилового, солнечно-жёлтого на их лепестках – когда он доходит до них, они все оказываются серыми. На другой улице Морфея сдувает безжалостной вьюгой зима. Ему очень холодно, но его не пугает это, он не боится холода. Его пугает то, насколько она бескомпромиссно белая. В какой-то момент ему видится тёплый жёлтый свет в окнах небольшого домика, занесённого снегом. Морфей пытается идти быстро, но ветер дует ему прямо в лицо, врезается в кожу острыми краями сотен снежинок, и когда он добирается до домика и с отчаянной надеждой смотрит в небольшое окно – его свет приобретает оттенок серого. Неоновые вывески, фрукты в уличных ларьках, аттракционы луна-парка, свежевыкрашенные скамейки в саду, манящая своим уютным шелестом зелень травы и листьев на деревьях, яркие платья в витринах торговых центров – постепенно Морфей начинает не идти, а бежать за призраками красок в стремительно обесцвечивающемся мире. Он ловит их угловым зрением, он грезит ими на перекрёстках, он, запыхавшийся и близкий к отчаянию, в своей спешке и панике задевает то плечом, то локтем случайных прохожих – они недовольно смотрят на него своими серыми лицами и идут дальше по своим делам. Он всё меньше верит в то, что успеет, и он… Он очень устал, по спине течёт пот, и ему очень хочется пить. Морфей заходит в небольшой магазинчик, вроде тех, что обычно держат при заправках, но заправки тут нет. Он просто возьмёт воды, это займёт всего полминуты, ему нужно попить, чтобы он смог дальше бежать. Морфей хватает первую попавшуюся бутылку, не глядя, газированная она или нет, торопливо идёт к кассе, пытаясь вспомнить, есть ли у него с собой деньги. За кассой вместо человека стоит зеркало. Морфей столбенеет от ужаса. Точно. Как он мог забыть. Бежать нужно было от этого. В отражении – чёрное пальто, чёрные волосы, белая кожа, глаза оттенков серого, губы оттенков серого. В отражении – чёрно-белый он сам. Морфей роняет бутылку с водой, и она, хоть и была пластиковой, бесшумно разбивается об пол, вода не льётся, а отталкивается от нее с разлетающимися во все стороны брызгами. Он попался. Морфея затягивает в пол, и в полки с печеньем и шоколадками, и в кусок асфальта на входе в магазинчик – затягивает в чёрно-белый мир, становящийся плоским и стягивающийся, как мешок, Морфея поглощает серость, частью которой является он сам. Он вряд ли что-то видит или слышит в привычном понимании этих слов, он уже даже не помнит, кто он и какова конфигурация его тела, что из окружающих предметов к нему не относится (может быть, относится всё?). Его отчаяние перестаёт быть кричащим, рвущим жилы, оно отягощается безмерной усталостью и накрывает его, как тяжелое одеяло, под которым едва ли можно сделать полноценный вдох. И в последний миг перед тем, как он позволит всему этому, чем бы оно ни было, поглотить себя без остатка, его слабым, но исступлённым нервным импульсом бьёт мысль: надо ухватиться за свет в темноте. Морфей замирает. Свет в темноте. Один импульс разжигает следующие, и вот уже под кожей его головы разгорается целая сеть будоражащих сигналов, которые мешают ему окончательно слиться воедино с тротуарами, парками, домами, самокатами, машинами, людьми с серыми лицами, серыми котами и собаками, серыми деревьями и серым небом – он должен ухватиться за свет в темноте. Надо найти его. Он должен где-то быть. Не может быть так, что его нигде нет. Морфей ищет, ищет везде, где только можно, заглядывает в каждую складку своего черно-белого мира, и он не знает, сколько на это уходит времени, но, наконец, он находит его слабый отблеск. Маленькую жёлтую точку вдалеке – он тянет к ней руку, и она ещё очень далеко, но он чувствует, что когда окажется ближе – она поместится у него в ладони. Он сможет ухватиться за неё. Он сможет выбраться. Его чёрно-белую бездну озаряет надежда. Морфей не знает, сколько проходит времени, прежде чем точка становится шаром, прежде чем пространство вокруг неё обрастает едва заметными незнакомыми подробностями: стенами с незнакомыми обоями, незнакомыми вещами, уложенными по-незнакомому небрежно, незнакомым рисунком древесины на прикроватной тумбочке. Но это неважно. И то, что свет в темноте постепенно становится всё менее ярким – тоже неважно, таковы его свойства. Он выберется. Всё будет в порядке. Морфей открывает глаза ровно в семь утра в тишине квартиры Хоба Гэдлинга, глядя на светящийся жёлтым ночник на его прикроватной тумбочке, и, в отличие от самого Хоба, почему-то сразу понимает, что это горгулья.