***
Егор никогда так много и долго не фотографировался. Да, раньше, в прошлой жизни, тоже приходилось позировать для камер, широко улыбаясь. И это всё никогда не длилось дольше пары часов. А теперь приходится проводить на съёмках чуть ли не все сутки. Или Егору просто так кажется: он давно потерял счёт времени и всякое понимание происходящего. Оно превратилось в нечто мутное, в то, что невозможно нормально рассмотреть и увидеть хоть что-то более-менее ясное. Все события напоминают собой один большой заплыв в мутном водоёме. Говорить с людьми тяжело, ведь все слова будто бы пролетают мимо ушей, не думая задерживаться в мозгу. От этого страдает и сам Егор, и его окружение: родители, съёмочная команда и Шура. Ребята со съёмок уже языки отбили, по сотому кругу объясняя то, что нужно делать. Егор не со зла пропускает слова, он не может на них даже немного сосредоточиться, пусть и очень старается. И ведь нельзя рассказать, почему так происходит, ведь Егор сам не знает точной причины. Он запутался во всём: себе, мыслях, окружении, прошлом, настоящем и будущем. Всё сливается в одну большую кашу, которую никак не выходит расхлебать. А вот с родителями ещё тяжелее, а, точнее, с матерью. Она вечно недовольно говорит о загубленной карьере фигуриста. «Неужели у тебя не получится вернуться на каток? Даже в качестве любителя?» — из раза в раз спрашивает мама. А Егор качает головой, пусть он и не знает насчёт простых любительских занятий. Кажется, врачи говорили об этом, но Бортник совершенно не слушал их: ему глубоко плевать на каток, куда нет никакого желания возвращаться. Лёд за долгие годы тренировок стал родным, но это не значит, что его любят. Быть родным — не синоним к тому, чтобы быть любимым. Благодаря родителям Егор понимает это в полной мере. Единственным, с кем Егор может относительно спокойно и без проблем общаться, является тот самый Александр, которого можно звать Шурой. Его все так и величают, даже уборщицы, и Егор следует всеобщему примеру. Тот твердит, что Шуру нужно бояться и уважать. А ещё никогда не вступать с ним в спор. Последний рискует окончиться для оппонента весьма плачевно. Как-то Егор невольно стал свидетелем того, как какого-то фотографа вышвырнули на мороз, когда Шура вышел из себя. Но в остальном он довольно неплохой и даже приятный человек. По крайней мере, для Егора уж точно. Возможно, тут играет фактор малого круга общения на протяжении всей жизни и испорченность и жестокость того, что всё же имелся. Егор может смело заявить, что ему комфортно находится рядом с новым начальником. От того пахнет тяжёлыми сигаретами, дорогим парфюмом и иногда алкоголем. Запах сильно выделяется на фоне тех, к которым Егор привык. Но он не чувствует дискомфорта из-за этого. Он, наоборот, старается лишний раз вдохнуть запах Шуры и подобное помогает немного, да взять себя в руки. Не сказать, что полная концентрация внимания возвращается на все сто, нет, лишь на немного. А подобного достаточно для того, чтобы выполнить указания. Шура старается присутствовать на каждой съёмке, в которой принимает участие Егор. И тот никогда не перечит его словам, пусть и не всегда с ними согласен. Например, от бесконечных демонстраций сломанной конечности Егора уже тошнит. Он не понимает, почему так важно постоянно показывать гипс. Тот же не выглядит как нечто красивое и приятное глазу. Наоборот, это напоминает нечто отвратительное и жалкое. Каждая фотография, на которой виден гипс, будто бы кричит: «Посмотрите! Посмотрите! Какой этот человек жалкий и ничтожный! Он не может даже шага ступить!». Но Шура хочет, чтобы больную ногу было видно, и Егор покорно соглашается. Через месяц работы он делает не самое приятное открытие — лишний вес. До перелома Егор весил ровно столько, сколько того требовали тренера и родители. А теперь цифры на весах показывают преступно много. И это, на самом деле. Не удивительно: Егор фактически не двигался, будучи в больнице, а после выписки врачи запугали самыми худшими исходами, если предпримутся попытки заниматься спортом. Вроде причины уважительные, но на душе всё равно тошно. Егор решается сократить количество потребляемой еды, дабы хоть немного да вернуть привычный вес. План быстро выстраивается в голове: набивать желудок различной пищей, а после вызывать рвоту. Так делали некоторые знакомые Егора. Они, правда, потом не всегда могли вернуться к нормальному питанию. Но те ребята были слишком глупыми и не смогли вовремя остановиться. А Егор, в отличие от них, умный, он умеет себя контролировать и знает все возможности собственного организма. Так что проиграть в борьбе с лишним весом не выйдет. Егор немного сбрасывает, но тело всё равно продолжает казаться отвратительным. И принимается решение ещё больше урезать порции, но планы не переносятся в жизнь благодаря Шуре: – Вы сильно похудели, Егор Михайлович, — говорит он после съёмок. — Вы не заболели? Если да — лучше возьмите себе больничный. А то вашей жертвенности здесь никто не оценит: она будет только тормозить всё. Егор невольно улыбается: его старания всё-таки имеют свои плоды, раз их подметил такой человек, как Шура. Тот хмурит брови, не выглядя ни счастливым, ни восхищённым, ни просто довольным. Егору подобное кажется странным, ведь фотографы и люди, работающие с внешностью других должны любить худые тела. Ведь должны же? Егор с каждой секундой начинает всё больше и больше сомневаться в этом. И в разрушении убеждений виноват взгляд Шуры. – Я в порядке, всё хорошо, Шура… — Голос звучит тихо, чтобы никто посторонний не смог его услышать. — Я намеренно сбрасываю. Хочу привести тело в порядок? — Егор больше спрашивает, чем утверждает. Ему кажется, словно сейчас ему удалось выплыть из мутной воды и осмотреться вокруг. Наверняка это благодаря стойкому запаха одеколона Шуры. Или из-за того, что тот проявляет нечто похожее на искреннее беспокойство. Или же Егор просто пытается убедить себя в невозможном. Да и какая разница, если стало так хорошо на душе? Это совершенно не важно. – Привести в порядок? Нет, вы просто губите свой организм ещё больше. Такими темпами вы скоро сляжете в могилу, — нервно произносит Шура, хватая чужую кисть. — Видите? У вас одни кожа да кости. Начните нормально питаться если… — Он на мгновение замолкает и облизывает губы. — Если хотите остаться на этой работе. Мне ходячие мертвецы здесь не нужны. Егор ещё больше теряется и растерянно хлопает глазами. Он не знает, что отвечать и что ему делать. Вроде как нужно вырвать руку из хватки, а потом начать спорить, доказывая, что «диета» имеет смысл. Но ввязываться в ссору с Шурой слишком рискованно и попросту невероятно глупо. Пусть язык так и чешется возразить и объяснить, почему нужно продолжить голодание. – Как скажете, Шура, — Егор покорно кивает и заставляет себя улыбнуться, чтобы показать согласие. Шура тяжело вздыхает и качает головой. И Егор начинает боятся того, что его прямо сейчас уволят. А последнее является чуть ли не самым страшным, что может сейчас произойти. Другую работу с нормальной зарплатой невозможно будет найти в случае Егора. И он должен быть благодарен отцу, который вроде как и назначил встречу с Шурой. На самом деле, этот поступок — самое большое, что Михаил когда-либо делал для сына. Тот фактически не замечал участия отца в своей жизни: всем всегда управляла и буквально руководила мать. А отец просто согласно кивал, не особо обращая внимание на то, что происходит в жизни Егора. Последний стал волновать Михаила по непонятным для самого Егора причинам. Теорий несколько: одна гласит, что Михаил взял ситуацию в руки, когда понял, что больших денег больше не будет; вторая утверждает — это совесть и нечто, отдалённо похожее на родительскую любовь, наконец, проснулись в Михаиле, и он решил наверстать упущенное; а третье говорит о нежелании содержать сына, который ничего не способен делать, кроме катания на льду. – Вы завтракаете, Егор Михайлович? — Из не шибко приятных размышлений вырывает голос Шуры. – Нет, я ем только в обед и вечером, — Егор немного морщится и нервно вздыхает из-за усталости, а появившийся из-за долгого стояния на одном месте. — А утром только кофе пью и сразу на работу. Возможно, Егор бы завтракал с родителями, но оставаться утром на кухне дольше десяти-пятнадцати минуты невозможно. Отец порой пытается завязать хоть какой-то более-менее спокойный разговор. Но всё из раза в раз портит мать: она начинает мучать расспросами о ноге и обязательно о возвращении на каток. Маму совершенно не волнует новая работа сына. Конечно, это же не фигурное катание, а лишь позирование на камеру. За подобное медали не дают, да и перед подружками похвастаться не удастся, в ответ будут не восторженные охи-ахи, а лишь презрение. – А кофе с сигаретой? — Спрашивает Шура, но, не дождавшись ответа, коротко смеётся. — Плохо, что вы не завтракаете. Вы поэтому и вялый ходите, и спите плохо. Вон какие большие мешки под глазами, хоть картошку там храни. Вам бы сейчас тарелку бульона съесть и выспаться хорошенько. – Я просто… — Егор становится так стыдно за свой внешний вид, что хочется даже расплакаться. — Просто нога болит и аппетита нет, да и на кухне я буду только мешаться под ногами и портить всем настроение. Сами понимаете, что в таком случае лучше просто лишний раз не заходить на кухню. Шура ещё больше хмурится и, кажется, злится. Его эмоции совершенно непонятны Егору, он теряется с каждой секундой всё больше. Его будто затягивает в мутную воду без возможности всплыть обратно и отдышаться. Мама тоже смотрела этим взглядом, какой сейчас у Шуры. Егор начинает чувствовать себя маленьким ребёнком, которого не взяли на соревнования из-за нескольких лишних килограмм. Мама тогда тоже смотрела так осуждающе и с ненавистью. Для полной реконструкции картины из прошлого не хватает только криков и воплей. – Это надо исправлять, Егор Михайлович, — негромко говорит Шура и делает шаг назад. — И, думаю, что нам уже надо идти, а то мы совсем здесь задержались, — голос по-прежнему не переходит на крик. Егор кивает и идёт за Шурой. Последний отвозит его домой и забирает на работу. Только сейчас становится ясно, насколько подобное странно и как-то неловко. Шура же чертовски богат. Егор как-то раз прочитал про него несколько статей, где постоянно писали о деньгах «гениального Умана». Он свободно может отправлять за Егором водителя или заставить ездить самостоятельно. Но Шура уже на протяжении месяца с лишним «служит» личным водителем для Егора. А тот просто воспринимал подобное, как за должное, и совершенно не задумывался над этим. Егор садится на переднее сиденье машины, а Шура укладывает костыли назад. Он сам садится за руль и заводит автомобиль. Тот с громким рыком «просыпается», и вскоре начинает ехать. Егор поворачивает голову в сторону окна, но вскоре принимается рассматривать Шуру. Последний как-то незаметно для Бортника нацепил на нос солнечные очки. Они неплохо, даже очень хорошо, смотрятся на лице Шуры. Он в них выглядит важно, красиво и загадочно. Егор невольно сравнивает его с кем-то влиятельным, у кого весь город сидит на коротком поводке. – Не хотите заехать и поесть, Егор Михайлович, — мягко произносит Шура и слегка улыбается. — Я угощаю. Не бойтесь — из вашей зарплаты этот ужин не вычтется, вы получите всё. Егор пожимает плечами. Он жутко устал находиться в обществе людей, и в голове вертится желание прийти домой, искупаться и лечь спать. Но всё точно омрачит мать со своим чёртовым фигурным катанием. А если поехать с Шурой — придётся много-много говорить и вынуждать себя смеяться. И тут снова в голову бьёт мысль, гласящая, что рядом с Шурой необязательно строить из себя, чёрт пойми что. В обществе этого человека можно и молчать, и никакого напряжения не будет. Есть, конечно, всё ещё не хочется, но можно же заказать. – Было бы замечательно, Шура, — улыбка невольно расплывается на лице. — И прошу вас звать меня просто Егором и на «ты». А то мне очень неловко, что вы так ко мне официально… Сразу начинаю чувствовать себя на лет тридцать. – А есть что-то плохое в том, чтобы быть тридцатилетним? — Спрашивает Шура с непонятной интонацией. Егор издаёт громкий испуганный вздох и растерянно хлопает глазами. Бортник совершенно забыл о возрасте начальника, которому было аж целые тридцать пять лет. Люди старше двадцати пяти всегда слишком болезненно реагируют на любые комментарии о своём возрасте. И вряд ли «гениальный Уман» является исключением из правил. И сейчас у Егора есть огромная возможность прямо сейчас вылететь из машины за свои не самые лестные и приятные слова. – Н-нет, простите, — бурчит Егор, опуская голову, чтобы не смотреть на чужое наверняка разгневанное лицо. – Вот молодёжь пошла! — Вдруг говорит Шура, громко цокая языком. — Я вот в твоём возрасте никогда не позволял себя такого! Какая срамота! — Голос сильно исказился явно в попытках пародировать старого человека. Егор несколько секунд неподвижно сидит и непонимающе хлопает глазами, а потом начинает громко-громко смеяться. Становится так весело и смешно, что сдерживать себя не получается. Егор впервые смеётся перед кем-то по-настоящему, не в попытках понравиться и показаться хорошим. – Эх ты, молодёжь, сидишь и смеёшься, — Шура сам хихикает и треплет Егора по волосам, превращая их в птичье гнездо. И от чего-то Егору так хорошо от этого жеста, будто именно этого и не хватало для того, чтобы вынырнуть из мутной воды.***