***
В поезде Лёва ловит себя на мысли, что не хочет никуда ехать. Плевать на тур и концерты, душа почему-то рвётся домой. Конечно, там спокойствие, отсутствует всякая выматывающая суета, имеется Шура. Именно к нему, на самом деле, Лёва желает вернуться, а не в саму квартиру. Последняя, конечно, смогла стать несколько родной и близкой. Однако чувство настоящего комфорта всегда возникает исключительно в компании Шуры. Без него Лёве просто спокойно, но не более того. Вот это «спокойно» можно перенести буквально куда угодно, если хоть немного воссоздать привычный интерьер. Совместная квартира с Шурой кажется родной только из-за воспоминаний и прожитых в ней лет. Особенность придаёт Шура. Лёва включает телефон и тяжело вздыхает, когда видит время. Оно «говорит», что Шура сейчас сидит на работе и нескоро вернётся домой. Строчить километровые сообщения и записывать часовые сообщения Лёва не может: совесть банально не позволяет отвлекать Шуру от более важных дел. Конечно Бортник мечтает позвонить Шуре и проговорить с ним до самой ночи, однако подобное никогда не будет возможным на расстоянии. Вот и приходится прокручивать в голове все старые разговоры, перечитывать сообщения и переслушивать голосовые. Телефон выключают и убирают в сторону. Выходные, проведённые рядом с Шурой, имеют дурное последствие — усиление желания хоть с кем-то поговорить. «Жажда» ещё обусловлена тем, что рассказал Макс, переживаниями за него и просто каким-то детским капризом, твердящим, что Шура просто обязан быть рядом, а не на своей работе. Что-то противное и тягучее постоянно говорит: «Вся твоя жизнь неправильная. Ты на том месте, но не Шура. Он должен разъезжать с тобой по турам и беситься на сцене. Что-то пошло тут не так, и изменить это нельзя». В турах Лёва обычно либо спит, либо читает, либо что-то пишет, но это всё происходит спустя неделю после отъезда. А первое время Лёва чуть ли не на стену лезет от желания хоть с кем-то поговорить и пошутить обо всякой ерунде. Она обязательно должна крутиться не вокруг работы. Обычно своеобразный голод помогает утолить Макс. Да, он далеко не сразу отвечает на сообщения, но Лёва может написать ему целую простыню и всегда получит ответ на каждый свой вопрос и фразу. Сам Лакмус отправляет смс-ки. С Максом легко и приятно общаться, правда, сейчас он не сможет ответить, сколько бы Лёва ему не писал. Нет, Лакмус не обиделся и не решил разорвать общение, просто сейчас он находится в лечебнице для наркоманов. Реже всего Лёва пишет Яну, потому что тот, кажется, занят двадцать четыре на семь. Его тоже стыдно отвлекать, пусть Ян и говорит: «Да не мешаешь ты мне. Просто я не всегда вижу твои сообщения». Вроде слова были об одном, а мозг Лёвы переворачивал всё в то, что Ян жутко устал, и трогать его нельзя. Наверное, именно из-за паранойи Лёвы дружба с Яном толком-то и не сложилась. Отношения с ним больше напоминают то, что обычно бывает у учителя и ученика, выпустившегося из школы и иногда заходящего в гости. Вроде и хорошо, но всё равно немного грустно. Помимо Макса, Яна и Шуры у Лёвы толком-то никого и нет. Он вновь сам виноват в своём одиночестве и впервые его так сильно ощущает. Да, можно поотвечать на комментарии в том же инстаграмме, но снова появляются противные подводные камни. Одним из них является то, что в большинстве своём каждый человек в комментариях пишет примерно одно и тоже. Все сообщения делятся либо на простую похвалу, либо на обзывательства, либо на вопросы об отношениях с Шурой. О таком Лёва не желает лишний раз думать, ибо голова сразу же начинает пухнуть. Лёва лениво берёт книгу в руки и предпринимает попытки прочесть текст. Только тот не может утянуть в свой мир и лишь раздражает, вызывая разочарование, смешанное со злостью. Сейчас не роман нужен, а хороший долгий разговор хоть с кем-то более-менее знакомым. На подобную роль могут подойти ребята из группы, к которым Лёва не может просто так подойти. Ну нельзя же после стольких лет откровенного игнорирования и просто заговорить. Это будет выглядеть, как минимум безумно глупо, несколько высокомерно и издевательски. Книга заменяется блокнотом и карандашом. Лёва, закинув ногу на ногу, лениво выводит непонятный силуэт на бумаге. Сперва он напоминает какую-то экзотическую птицу, после худую даму, а в конце вообще непонятную кривую собаку. Лёва пытается довести рисунок до ума, но ничего дельного из этого не выходит. Буквально каждое движение только портит общую картину. Лёва сдаётся и откладывает блокнот на стол. Возможно, удастся что-то нарисовать чуть позже, а сейчас нужно занять себя хоть чем-то, чтобы не сойти с ума. Не помешало бы поспать, но сна нет ни в одном глазу. Не стоило позволять себе дремать в автобусе, пусть тогда тоже мучил своеобразный голод. — Ты чего суетишься? — Лёва поворачивает голову в сторону соседней кровати, где находится менеджер. У того почему-то на голове шапка, хотя в поезде и довольно тепло. Менеджер, чьё имя Лёва совершенно не помнит, мягко улыбается. Из-за этой улыбки Бортнику становится так стыдно. Он же обещал устроить встречу ещё неделю назад, а в итоге отменил всё и провёл целый день в компании Шуры. Менеджер должен злиться, язвить и плеваться ядом, а не по-доброму улыбаться. — Не могу ни на чём сосредоточиться, — Лёва садится, чтобы не выглядеть совсем наглым и грубым. Последнее волнует, потому что рядом человек, который никогда не язвил и не пытался самоутвердиться из-за разницы в возрасте. Да и Лёва как-то протрезвел после того, как провёл полдня во дворе больницы. Теперь всё кажется каким-то не таким, в том числе и менеджер. — И прости, пожалуйста, — Лёва нервно вздыхает и поворачивает голову в сторону окна, за которым «пробегают» дома и деревья. Менеджер удивлённо поднимает брови и поправляет шапку. Он будто бы, действительно, не понимает ничего, а не притворяется, чтобы потом самоутвердиться. Плевать, что менеджер никогда так себя не вёл. — Прощаю, — он неловко замолкает. — Только скажи, за что ты извиняешься? Ты опять кого-то уволил прям перед концертами? — Я никого не увольнял, — Лёва осторожно смотрит в сторону собеседника. — Просто тогда не посидел с тобой и отменил всё… Я просто хотел попрощаться нормально со своим другом? — Бортник поджимает губы. — В смысле, я считаю тебя важным, просто… — Он путается в своих же словах и обречённо вздыхает. — Короче, просто прости, я не хотел, но хотел… Прости просто… — Да успокойся же ты. Всё правда нормально! — Менеджер не выдерживает и перебивает Лёву. — У тебя же вроде там друг в больницу попал, конечно тебе не было дела до пьянки со мной. Я всё понимаю, так что не парься. Лёва неуверенно кивает и не решается сказать что-то ещё. Пусть уж лучше менеджер будет думать, что встреча не состоялась из-за беспокойства за состояние Макса, а не из-за просмотра фильмов с Шурой. — А что случилось с твоим другом, если не секрет? Ты говорил, но я ничего не понял, — менеджер всё же решает продолжить разговор. — Он же сейчас в порядке? Или тебе не стоило уезжать? Лёва невольно улыбается, понимая, что жажда разговора всё же будет устранена. В конце концов страдать явно не придётся: менеджер очень приятный в общении, не спешит кичиться своим возрастом и не старается лишний раз напомнить Лёве про его годы замкнутости и необщительности. — Он в больницу попал, потому что опять принимать начал. Переборщил немного, и его в больницу увезли, — Лёва осекается, осознавая, что говорит нечто слишком личное, и тут нельзя вдаваться в подробности. — Сейчас с Максом всё более-менее хорошо: его в лечебницу отправили. Он вроде бы не пытается сбежать. И от моего присутствия рядом не будет никого толка. — Ого, да он мой тёзка, — хмыкает менеджер Макс. — Ну я рад, что с ним сейчас всё в порядке, — он поправляет шапку. — А ты сам случайно не принимаешь? Мне просто нужно знать, придётся ли тебя откачивать. Лёва удивлённо поднимает брови. Ему совершенно не обидно, что Макс спросил за наркотики. Просто немного грустно, что внешний вид (наверняка именно он играет основную роль) делает похожим на наркомана. О подобном периодически любят спрашивать в интернете, и Лёва так и не смог привыкнуть в этому. Ну невозможно же всем объяснить, что мешки под глазами и усталый внешний вид бывают не только из-за наркотиков, но и из-за постоянных «путешествий». — Я не принимаю, только курю много и иногда пью, — Лёва снова всё приуменьшает, потому что иногда он специально в одиночку выпивает бутылку (иногда половину) виски или другого алкоголя. — Вам не придётся переживать и отменять концерты, потому что я обдолбаюсь. Можешь быть спокоен. — Я верю, что ты никогда не сорвёшь концерт и не доставишь проблем. Ты просто сразу предупреждай, если решишь напиться прям перед выступлением, — Макс смеётся, прикрыв глаза. — Неужели, я так сильно похож на человека, который только и думает, что об алкоголе? — Лёва наигранно драматично вздыхает. — А чёрт тебя знает, Лёвчик. Вот ты вроде спокойный, тихий, вечно на своей волне, ни с кем не разговариваешь, а потом как кинешь стул в музыканта. От тебя непонятно, что можно ожидать. Вдруг и в меня стулом кинешь, когда я надоем. Скажешь: «Ты мне надоел, Шишкин» — и кинешь в меня стул, и останусь я калекой, — Макс вновь беззлобно смеётся со своей же шутки. — Не говори ты так! Я в тебя не кину стулом, потому что в поезде только скамейки, — с максимально серьёзным лицом говорит Лёва, после чего не выдерживает и сам начинает гоготать. Макс не отвечает словам и точно так же тихо смеётся, иногда похрипывая. Вроде ничего по-настоящему масштабного не происходит, но Лёве сейчас так хорошо и спокойно, что он не может перестать улыбаться. Макс чем-то отдалённо похож и на Шуру, и на Лакмуса, на последнего больше всего. Наверное, именно поэтому Лёва невольно тянется к обществу менеджера. — Ты, правда, будь аккуратнее, а то эти журналисты только и ждут новости, из которой можно раздуть скандал, — изрекает тот. — У них всё равно ничего не получится: я никому не даю интервью, у них слишком мало информации обо мне, — отмахивается Лёве, которому всё равно польстила своеобразная забота. — В том-то и дело, что они могут любую хрень придумать, и все им поверят, — Шишкин облизывает губы. — Тебе стоит хотя бы раз дать одно большое интервью, ответить на все вопросы и снова затихнуть. А то все эти слухи никогда не доведут ни тебя, ни группу до добра. Лёва неоднозначно пожимает плечами. Он совершенно позабыл, как нужно вести себя на интервью, что говорить, как именно нужно смотреть и в камеру, и на интервьюера. Вроде Лёва так часто говорил с журналистами в «прошлой» жизни, что должен был запомнить весь этот тупой шаблон от корки до корки. Однако сейчас в голове пустота и лишь отвращение от одной мысли о журналистах. — Можно будет, правда я не знаю, что там нужно говорить… Вроде журналисты могут задавать нормальные вопросы, а потом как скажут какую-то хрень, так и не знаешь, как реагировать. Так что не знаю, стоит ли мне даже пытаться, — Лёва одновременно и отказывается, и нет, грубо говоря, он балансирует между двумя крайностями. — Я же могу и усугубить ситуацию, и плохо будет всем. — Мы можем сделать небольшое денежное вложение, чтобы журналист растаял и вёл себя адекватно, — подмигивает Шишкин, явно решивший идти до победного конца. — И тогда никому не будет плохо. Бортник не выдерживает и закатывает глаза. Он знает — любое, даже самое короткое, интервью способно вызвать массу суеты. Её Лёва, по правде говоря, боится и жутко не любит. Ну что хорошего в том, что тебя трогают каждые пять минут и требуют идеального внешнего вида в кадре. — Неужели, это настолько необходимо? — С робкой надеждой в голове произносит Лёва. — Нельзя этого как-то избежать? — Необходимо, потому что нужно опередить Данилу. Он преспокойно может раздуть скандал и навлечь на тебя суету, Лёвчик, — Макс одновременно и настаивает, и при этом мягко подталкивает. Лёва нервно потирает переносицу. Ему всё же придётся согласиться, потому что Шишкин прав. От Данилы непонятно, чего можно ждать. Во-первых, он всегда был таинственным и «скользким»; во-вторых, Лёва по-настоящему не знает Данилу и то, на что он способен, будучи в гневе. — Можно попробовать, если журналист будет нормальным, а не желтушным. Только искать такого будешь сам, среди моих знакомых нет таких, — Лёва про себя усмехается, видя изменения в лице Шишкина. — Найду, найду, ты только приди и не выкини ничего эдакого. Не нужно там никого провоцировать на эмоции, — максимально серьёзно говорит тот. — Ты, конечно, можешь устроить дебош, но нужно ли оно нам? Первое интервью, а оно будет таким некрасивым. Можно, но зачем? Лёва кивает. Он, действительно, не собирается провоцировать кого-либо. Пусть и соблазн невероятно велик, ведь злить людей достаточно весело. Вроде ничего и не делаешь, а люди так закипают, что не могут найти себе место. Однако подобное имеет дурные последствия в виде доставучей суеты. Говорить о журналистах дальше Лёва не горит особым желанием. Он до сих пор помнит, как скучно и тяжко было говорить со всеми интервьюерами. Они спрашивали о выступлениях, но перебивали чуть ли не каждые несколько секунд. Их, журналистов, волновали отношения с тренером, мнения о соперниках, личная жизнь и наличие партнёра. Тогда ещё Егор одно время ради интереса считал количество вопросов о своей ориентации. Правда это занятие пришлось быстро бросить: Егор быстро сбился со счёта, а возобновлять процесс банально не захотелось. — А можно я снова спрошу? — Шишкин подаёт голос, заставляя Лёву слабо улыбнуться и отвлечься от воспоминаний. — Ты уже спросил, но можно конечно, я не кусаюсь, — Лёва кивает и подкладывает под бок мягкую подушку. — Ты правда чуть не убил Данилу стулом? Или это он сильно преувеличил? Я кого не спрошу, так все разное говорят. А ребята вообще избегают эту тему. Так что же, на самом деле, произошло? — Шишкин говорит тихо, словно боясь, что Данила окажется за дверью или под кроватью. — Правда, — коротко отвечает Лёва и хихикает. — Он меня достал. Вёл себя так, будто это лично он всю музыку пишет, а я просто декорация. Я пытался с ним нормально, но только стул помог. Макс начинает смеяться. Он не осуждает, не давит на совесть: «Данила же так долго был с тобой! Как ты мог так плохо поступить с ним! Это неправильно, ты просто обязан извиниться перед ним!» Шишкин просто гогочет с абсурдности ситуации и иногда говорит: «Ну ты даёшь, Лёвчик! Прямо настоящий лев!» От этого на душе становится так легко и приятно. Разговор с Шишкиным от темы стульев постепенно переходит к музыке, а после и к фильмам. Лёва рассказывает про какие-то свои любимые кинокартины (естественно, их показал и назвал своими любимыми Шура) и узнаёт от Шишкина какие-то интересные факты о съёмках. Раньше они казались чем-то обыкновенным и ничем не примечательным. Однако Шишкин рассуждает о них так, словно в мире нет ничего более восхитительного и прекрасного. Лёва замечает те самые искорки обожания в глазах Шишкина, когда тот начинает рассказывать о режиссёрстве и просто о съёмках. Шишкин эмоционально размахивает руками, широко улыбается и периодически повторяет: «Ты представляешь?» По правде говоря, Лёва отлично представляет то, о чём говорит Шишкин. Речь того красочная, подробная и просто красивая. Это помогает воображению воссоздать образы съёмочной площадки, где Шишкин режиссёр. Он с удовольствием отвечает на все вопросы, и Лёва ловит каждое его слово. Бортник не может перестать улыбаться и смотреть в чужие глаза, где горят искорки восторга. Подобное есть и у Макса, когда тот говорит о Боре; и у Шуры в те моменты, когда в его руках камера или гитара. Это же отдельный вид удовольствия — наблюдать за человеком, искренне любящим что-то или кого-то. — Ты не думал начать снимать фильмы? Ну или хотя бы короткометражки и клипы, — вдруг спрашивает Лёва. — Ты вроде дотошный и справился бы со всем этим. Да и столько всего знаешь… Шишкин как-то грустно улыбается и тяжело вздыхает. Бортнику даже становится стыдно, что он спросил о таком. Наверняка это очень болезненная и неприятная тема для Шишкина, о которой лучше молчать. — Я периодически пытаюсь, но ничего не выходит. Для фильмов я не известный. А с клипами слишком много мороки. Иногда что-то получается, но чаще всего я занят вопросами организации, — Шишкин опускает голову. — Но с некоторыми режиссёрами я знаком, повезло подружиться с ними. Лёва невольно кивает. Он решает, что нужно срочно переводить тему и желательно на такую, чтобы искорки снова загорелись в глазах Шишкина. Вернуться в к обсуждению фильмов не выйдет, нужно срочно и как можно быстрее придумать нечто другое. Вот и приходится Лёве поднапрячь мозги. Солнце постепенно садится, и небо окрашивается в приятные нежно-оранжевые и нежно-розовые оттенки. Закат красивый, и Лёва замечает это только сейчас, сидя рядом с Шишкином, перебирающим в руках звенья цепочки. И он, и сам Лёва молчат, и это не ощущается чем-то напряжённым. Пусть и Лёва залез на тему, которая является довольно болезненной для Макса. — Ты чай будешь? — Тот неожиданно прерывает молчание и встаёт с кровати, глядя прямо на Лёву. — Буду, — последний кивает и снова поворачивается к окну, за которым небо уже принимает более тёмные оттенки. Шишкин уходит, а Лёва думает о закатах, которые раньше так упорно не замечал. Вроде бы они всегда такие яркие, но Лёва глядел не на них и погружался в свои мысли или говорил с Шурой. Тот занимает важное место в жизни Лёвы, и того подобное совершенно не напрягает. В конце концов у всех есть такие люди, с которыми не хочется расставаться и лишний раз ссориться. Лёва фотографирует вид из окна. Руки дрожат по непонятной причине, и в итоге фотография выходит немного смазанной. Лёва не стал бы переживать из-за результата, если бы собирался отправлять его «левому» человеку. Однако изображение предназначалось Шуре, человеку, прекрасно разбирающемуся в фотографиях. Он точно не будет доволен различными недостатками, портящими общее впечатление. Шура не будет прямо возмущаться из-за этого, но обязательно укажет, пошутив. Лёва предпринимает попытки снова сфотографировать небо. Удаётся только на раз двадцатый, и результат почти сразу же отправляется Шуре. Его реакцию можно будет узнать только через несколько часов. К тому времени Лёва может передумать раз двадцать и удалить фотографию. Макс возвращается с двумя кружками горячего чая. Лёва благодарит и зачем-то перемешивает чай, в котором пока что нет сахара. Действие больше предназначено для успокоения, чем для какого-то результата. Кубики сахара отдаёт Шишкин, и Лёва засыпает себе больше трёх. Сладкое он не очень-то и любит, просто именно такой чай может немного согнать тошноту. Она вызвана не болезнью, а тем, что накануне поездки Лёва съел намного больше, чем это требовалось. Чувство меры по-прежнему не посещает Бортника, поэтому он либо ест слишком мало, либо чересчур много. И первое, и второе оборачивается тошнотой и слабостью. Лёва отпивает немного чая и смотрит сперва на расслабленного Шишкина, а после и в окно. Небо медленно, но верно становится всё темнее и темнее, как и внутренние ощущения Бортника. Он почему-то вновь возвращается к размышлениям о своём весе и теле. Обычно Лёва из-за всех сил старается игнорировать подобное, но сейчас не выходит. Что-то противное внутри тыкает носом в набранные килограммы, твердит, что их срочно нужно согнать и вернуться к тому «идеальному» телосложению. Мозг понимает, что если снова перестать есть — выкарабкаться из этого проклятого круга расстройства пищевого поведения не получится. — Ты будешь? — Добродушным голосом спрашивает Шишкин, доставший из сумки упаковку печенья. — Нет, спасибо, — Лёва отказывается, игнорируя возникшее желание набить желудок различной едой. Это мозг жаждет переедания, желудок же банально не выдержит подобного. Лёва должен контролировать свои желания, чтобы не продемонстрировать Шишкину то, что осталось от ужина. Шуре можно объяснить и рвоту, и загоны по поводу пищи, а Максу — нет. Он же не в курсе прошлого, тех издевательств и диагнозов, поставленных врачами. Для Шишкина Лёва — просто странный и худой. — Скажи, небо красивое, — Лёва предпринимает попытку сбежать от своих мыслей при помощи разговора. — Вот совсем недавно всё было таким ярким, а теперь — темнеет, и даже звёзды видны. Шишкин удивлённо поднимает брови и поворачивает голову в сторону окна. Лёва внимательно наблюдает за чужой реакцией. Она вопреки всяким ожиданиям оказывается не такой уж и бурной, но всё равно выглядит более-менее восхищённой и даже заинтересованной. — Правда красиво, — коротко отвечает Шишкин. — А ты у нас поклонник закатов и рассветов? — Он мягко усмехается. — Нет, я обычно даже не смотрю на небо, но сегодня впервые обратил внимание, — Лёва облизывает губы. — Вдохновляет на стихи? — С неподдельным интересом спрашивает Шишкин. — Нам стоит ждать новых шедевров? — Честно? Не знаю, но всё может быть, — Лёва не чувствует ни вдохновения, ни желания взять блокнот и написать там хоть что-то. — Меня не всё вдохновляет и побуждает писать, понимаешь? Лёва делает большой глоток и морщится из-за высокой температуры жидкости. Однако прийти в себя удаётся достаточно быстро. В конце концов горячий чай — не сломанная нога и не ушиб. — А что тебя вдохновляет? Мне правда интересно, потому что твои стихи достаточно странные, — Шишкин осекается. — В хорошем смысле странные, я нигде не видел ничего похожего. Тут Лёва впервые начинает думать о том, что побуждает его писать. Это определённо не деньги: Бортник даже спустя пять лет толком-то и не научился распоряжаться финансами. Лёва пишет, потому что хочет того, а идеи появляются сами собой. Чаще всего они уходят корнями в разговоры с близкими людьми. То есть с Максом и Шурой. Последний особенно сильно влияет на это. От мыслей отвлекает смс-ка. Лёва сразу же достаёт телефон и видит, что сообщение пришло от Шуры. Это заставляет Бортника позабыть о Шишкине и кино и начать писать ответы. Пальцы отказываются нормально попадать по клавиатуре, от чего приходится по несколько раз переписывать одни и те же слова. Это сильно-сильно раздражает, потому что на общение с Шурой отводится совсем немного времени. — Что-то случилось? Это с твоим другом? — Подаёт голос Шишкин, которому не ответили на вопрос о вдохновении. — Нет-нет, с ним всё хорошо, мне просто другой друг написал, — быстро-быстро говорит Лёва и, наконец, отправляет сообщение. Ответ приходит чуть ли не в эту же секунду, и Лёва радостно и широко-широко улыбается, будучи не в силах контролировать эмоции. Они бьют через край, ведь именно освобождения Шуры Лёва ждал с самого утра. Он готов плюнуть на компанию Шишкина, залезть под одеяло и переписываться с Шурой до того момента, пока усталость не возьмёт верх, и глаза не слипнутся. — Друг? — Шишкин неоднозначно хмыкает и качает головой. — Или это Шурик тебе поэмы строчит? Лёва хмурится и смотрит на Шишкина. Его «или» сильно смущает и выбивает из душевной колеи. Вроде он, Макс, прямо не говорит, но Лёва прям чувствует его сомнения по поводу дружбы с Шурой. — Ну Шура же мой друг, — Лёва сам не уверен в том, что говорит, но из-за всех сил пытается показать обратное. — Серьёзно? — Шишкин выглядит настолько удивлённым и шокированным, что Лёве хочется засмеяться в голос. — В смысле я верю, что у тебя не один друг… Просто, чтобы Шура… — Макс резко замолкает. — Забудь, я сморозил глупость, не подумав, — он неловко уводит взгляд в сторону окна. Хорошее настроение Лёвы портится. Он уже точно знает, что ночью останется наедине со своими размышлениями об отношениях с Шурой. Не похожих ни на товарищеские, ни на дружеские. Это одновременно и нечто невероятно близкое, и далёкое, таинственное и непонятное. Шура знает о Лёве, кажется, буквально всё, а в обратную сторону подобное, к сожалению, не работает. Шура отправляет сообщение, и Лёва спешит ответить на него. Настроение немного улучшается, но противные мысли никуда не уходят. Они лишь ненадолго замолкают, готовясь прийти в момент, когда Лёва останется один или просто в тишине. Тогда ничто не спасёт. — А вы с ним вместе живёте? Мне просто интересно правда это или слухи? — Не выдерживает и спрашивает Шишкин. — Об этом так много говорят, а правду знают только ты и Шурик. Он треснет, если его спросить, а ты кажешься более-менее адекватным, — добавляет он спустя несколько секунд молчания. — Вместе, он ещё давно предложил, я переехал к нему, — Лёва проглотил чай. — Нас это вполне устраивает. Я тихо сижу в своей комнате, не мешаю ему и не устраиваю пьянок. Он не прогоняет, значит всё хорошо. Лёва снова смотрит в телефон и видит фотографию неба, отправленную Шурой. От этого становится так тепло и легко, и Бортник даже расслабленно прикрывает глаза. Он представляет себя рядом с Шурой, смотрящим на ночное небо. В городе оно наверняка усеяно тучами, а не звёздами. Однако даже такое небо окажется самым красивым для Лёвы, если рядом будет Шура. — А тебе самому хорошо жить с кем-то в одной квартире? Обычно люди в твоём возрасте стараются жить без соседей? — Шишкин говорит осторожно, будто боясь того, что в него, действительно, что-то кинут. — Я не хочу снова оставаться один, Шишкин. Если бы я захотел съехать — сделал бы это ещё пару лет назад, — Лёва быстро печатает ответ на сообщение Шуры, после чего поднимает голову и смотрит на Шишкина. — Но что будет, если я всё же съеду? Я останусь один в квартире, а мне это не нужно. А в квартире Шуры я вроде бы и один, но при этом рядом всё равно кто-то есть. — Тебе разве не хочется побыть в одиночестве? Просто обычно всякие поэты закрываются ото всех и живут непонятно где, — Шишкин не грубит, а именно искренне интересуется, что только располагает к себе. — Иногда хочу, но очень редко. Знаешь, я в своё время постоянно был один, успел насытиться и теперь избегаю, — Лёва уже в который раз умалчивает о некоторых фактах, дабы не отталкивать собеседника. Тому незачем сходу рассказывать, что физического одиночества не было. Вокруг Лёвы всегда находились люди: тренера и родители. Только душевное одиночество всё нарастало и поглощало, заставляя мучиться. Лёву отвлекает сообщение от Шуры. Он полностью овладевает вниманием, вынуждая позабыть о разговоре с Максом. Тот, конечно, хороший, но всё равно не заменит общение с Шурой. — Можно? — Спрашивает Шишкин робким и осторожным тоном, который мягко намекает, что кричать не стоит. — Да-да, бери, что хочешь, тебе всё можно, — быстро-быстро отвечает Лёва, даже не глядя в сторону Шишкина. Тот начинает что-то листать, если судить по звукам. Однако сам Лёва полностью погружается в переписку. Он представляет, что находится не в поезде, а дома, в одной комнате с Шурой. Телевизор транслирует какой-то старый боевик, на журнальном столике стоят стаканы с алкоголем, а сам Лёва сидит совсем-совсем близко с Шурой, и никто посторонний не мешает, не прерывает идиллию. — Это ты себе татуировки рисуешь? — Говорит Шишкин, и Лёва всё же поднимает взгляд на говорящего. Тот держит в руках блокнот с рисунками Лёвы. Последний сильно теряется и даже забывает, что хотел написать Шуре. Именно тот обычно видит каждый рисунок. Лёва ненавидит показывать результаты работ кому-то, кроме Шуры и Макса, изредка Яну. Всегда кажется, что другие начнут придираться. — Что? — Лёва немного отходит от своеобразного ступора и криво улыбается, подавляя желание вырвать блокнот из рук Шишкина. Да, последний не говорил никаких гадостей. Не давал ненужную критику, но Лёве всё равно страшно. У него такое чувство, словно не картинки рассматривают, а его душу и мысли. Шишкин хороший, но Лёва пока не может доверять нечто настолько личное и сокровенное, что обычно прячут от посторонних глаз. — Это ты себе татуировки рисуешь? Очень красиво, никогда бы не подумал, что ты так умеешь, — беззлобно говорит Шишкин. Лёва снова замирает. Потому что не слышит ни насмешек, ни глупых комментариев вроде: «Лучше бы пейзажи рисовал, чем все эти непонятные каракули. Ты тратишь свой талант впустую!» Макс явно искренне хвалит, а не лукавит ради какой-либо выгоды. Так обычно делают только Шура и Макс. Ян же обычно просто бросает сухое и короткое «Неплохо», но ничего более. — Нет, я просто рисую и спасибо, — Лёва выключает телефон и садится чуть удобнее. — А о татуировках я даже не думал. — Тебе бы пошло, Лёвчик, особенно это, — Шишкин принимается быстро-быстро перелистывать страницы. — Вот это, — он демонстрирует рисунок ящерицы. — Ты бы очень круто смотрелся с ней. Лёва неоднозначно кивает и осторожно забирает блокнот. После чего принимается внимательно рассматривать ящерицу. Только после слов Шишкина её захотелось набить на руку или на спину. Раньше, в «прошлой» жизни, любая наколка была под запретом. Но теперь же можно развлекаться на полную. Татуировка же сможет своим внешним видом лишний раз напомнить о конце личного ада. Так же, действительно, станет немного лучше морально. Лёва фотографирует ящерицу, отправляет её Шуре и прямо спрашивает о мнении насчёт татуировки. Ответ приходит буквально через несколько секунд. В ходе которых Лёва успевает раз двадцать поседеть. Ответ же оказывается положительным. «Набивай. Тебе пойдёт» — пишет Шура.***