***
Лёва почти весь тур думает не о выступлениях, предстоящем интервью и больном желудке. Все мысли занимает идея татуировки. Она всё не выходит из головы и побуждает по сто раз перерисовывать несчастную ящерицу, чтобы добиться лучшего результата. Лёва настолько погружается в этот процесс, что фактически не нервничает. Рисование впервые отвлекает до такой степени. Вроде всё хорошо, если, конечно, не считать постоянные перепады в аппетите. Он то зверский, то полностью отсутствует. Лёва даже замечает, что ест согласно своеобразному циклу: несколько дней забивает желудок едой, игнорируя тошноту, а потом не может заставить себя проглотить хотя бы кусок. Ситуация не совсем критическая, она не доставляет больших проблем. Лёва может назвать это простым словосочетанием «небольшие неудобства». Лёва прекрасно понимает — нужно срочно идти к хорошему врачу и начинать лечиться, чтобы желудок совсем не загнулся. Он же не вечный, и так уже очень долго держится. В конце концов роль самого стойкого и выносливого органа занимает печень, способная вырасти из небольшого кусочка. Желудок же вроде бы по-своему сильный, но на подобные выкрутасы не способен. Лёва часто листает форумы с обсуждением врачей, занимающихся проблемами с желудком. Некоторые номера заносятся в заметки под заголовком «Обязательно позвонить по прибытии домой!» Однако что-то мешает набрать заветные цифры, назначить приём, и выделить хотя бы несколько дней для похода в больницу. Возможно, сдерживает дурацкая установка в голове, что якобы с подобными проблемами обращаются только совсем малые дети, только узнавшие про существование диет. Конечно, долгие «посиделки» на форумах, просмотренные документальные фильмы и прочитанные книги свидетельствуют об обратном. Расстройство пищевого поведения не выбирает возраст, оно может быть буквально у каждого: и у мужчин, и у женщин. Просто последние чаще обращаются за помощью, а мужчины в большинстве случаев просто медленно-медленно «вянут», пока желудок совсем не перестаёт переваривать пищу. Своеобразный ритуал с тем, чтобы отправить Шуре запись с завтрака сохраняется. Однако всё не так гладко, как это выглядит на видео. Почти всегда после съеденного завтрака Лёву тошнит, или он просто лежит, корчась от болей в животе. Об этом Шура, конечно же, не знает — он и не должен. Ему нельзя лишний раз переживать, Лёва не должен втягивать его в свои проблемы. Раньше подобное имело место быть, потому что Лёва в то время толком ничего не знал о жизни вне спорта. Тогда помощь Шуры не могла восприниматься как-то не так, потому что сам Лёва не был способен даже в больницу или супермаркет в одиночку сходить. Теперь же Бортник достаточно прожил в «нормальном» мире, чтобы разбираться со своими болячками самостоятельно, поэтому Шуру не стоит дёргать и лишний раз отвлекать от личных дел. Лёва живёт иначе уже пять с хвостиком лет, а отвыкнуть от постоянных комментариев матери не может. Каждый раз перед приёмом пищи в голове возникает фантомный противный голос, чья интонация невероятно унизительно: «Ты опять ешь? Егор, ты уже взрослый и должен понимать, что нельзя накладывать себе так много. Мне, конечно, не жалко, но ты же в свинью превратишься! Я уже вижу, как с тебя свисает жир!» Естественно никого жира нет и в помине, но что-то внутри дрожит и боится. Оно впадает в истерику каждый раз, когда Лёва смеет наложить себе добавки. Мысли о татуировке помогают отвлечься от нервотрёпки, связанной с едой. Только проблемы никуда не пропадают, они лишь отходят на второй план. Диагноз «Расстройство пищевого поведения» тоже остаётся на месте. Лёву радует только то, что никто в группе не знает о его «ссорах» с едой. Возможно, кто-то догадывается и лишь тактично делает вид, словно ничего не замечает. На условности Лёве, мягко говоря, плевать. Он просто хочет выглядеть в чужих глазах более-менее нормально, а не как какой-то стереотипный наркоман или псих из фильмов. Лёва думает и верит, что всем плевать на его состояние и питание. Однако эти убеждения разбивает вдребезги Шишкин, с которым Лёва ночует в одном номере. Макс не смеётся, он просто дожидается наступления ночи, когда Лёва, наконец, оторвётся от переписки с Шурой и отложит телефон в сторону. — Ты в порядке? — Шишкин говорит осторожно и даже робко, явно стараясь не давить и не грубить. — Конечно, всё хорошо, — Лёве зевает, но ободряется, когда понимает смысл вопроса. — А что такое? Повисает напряжённое молчание. Оно явно давит и на Шишкина, и на Лёву. Последний даже забывает о приятных ощущениях, возникших после переписки с Шурой. Кажется, ничего хорошего в голове не остаётся, зато к горлу подкатывает огромный противный ком тошноты, рвущийся наружу. — Ты просто какой-то бледный в последнее время и почти ничего не ешь… — Шишкин резко замолкает. — Я не пялюсь в твою тарелку, просто ты сейчас какой-то прямо очень нервный. Рисуешь всё время и почти не ешь, — Макс тяжело вздыхает, а Бортник не рискует перебивать. — А потом ешь за семерых… — Шишкин снова затихает. — Я видел, как тебя тошнило, Лёвчик. С тобой точно всё в порядке? Ты ничем там не отравился? Может лучше в больницу? Лёва начинает дрожать. Он не представляет, как нужно объяснять тяжёлые отношения с едой. Причины у них есть, и они довольно веские. Только нельзя же пересказывать свою биографию так просто? Тут даже Макс Лакмус не в курсе, а с ним Лёва дружит (если это можно так назвать) почти пять лет. Шишкин безусловно хороший, но он по-прежнему толком незнаком. Раскрывать ему столь личное крайне глупо и опасно, ведь это может обернуться чем-то плохим. — Да, я просто сегодня съел что-то не то, — Лёва пытается отмахнуться, подавляя желание выговориться. Он только сейчас понимает, как сильно хочет излить кому-то душу. Вот просто выговориться без страха разочаровать, втянуть в свои проблемы и показаться глупым. С Максом Лакмусом подобное не удастся провернуть: он наверняка расскажет всё Шуре, и тот просто расстроится. Лёва старается изо всех сил сделать вид перед Шурой, словно все проблемы с питанием остались в далёком прошлом. Шура снова не будет кричать или закатывать глаза. Он просто посмотрит так грустно, что Лёве захочется под землю провалиться или вены вскрыть. — Ты ел сегодня? — Шишкин явно не намерен так легко отступать. — Я просто постоянно рядом с тобой был, и ты всё время отказывался от еды. Точно всё в порядке? Ты сможешь хотя бы ходить нормально? Лёва уверен, что ходить он сможет, только потом вырубится сразу после концерта. Выспаться нормально не получится, усталость никуда не пропадёт, зато появится ужасное настроение, из-за которого всё будет валиться из рук. Лёва не знает, что делать, он растерянно мечется от одного решения ко второму, потом к третьему, снова к первому и по кругу. — Смогу, но я не ел ничего сегодня, — Лёва всё же рискует хоть немного выговориться, ведь ему необязательно расписывать всё подробно, можно и избежать многих неприятных подробностей. — Тебе плохо? — Голос Шишкина звучит растерянно и непонимающе. — Объясни, пожалуйста, что происходит? Бортник сам не шибко-то и понимает, что с ним происходит. Он не знает, что стало причиной пробуждения старых комплексов. Вроде столько лет удавалось убегать от противных мыслей, прятаться от них за работой и забивать голову чем-то более приятным. Теперь же старые проблемы и загоны вернулись и, кажется, стали намного-намного больше, чем в восемнадцать. Нужно сказать правду, потому что Шишкин искренне беспокоится именно о Лёве, а не о концертах. Макс за короткое время сумел по-настоящему расположить к себе, но Лёва всё не может успокоиться. Он ищет подвох в каждом чужом действии, слове и просто во взгляде. Нельзя быть таким подозрительным, однако Лёва не может не думать, что его не обсуждают в плохом ключе. «Да кому какое до тебя дело?» — говорит одна часть разума, а другая настойчиво шепчет: «Ты не нужен всем, но о тебе говорят, чтобы лишний раз посмеяться над кем-то таким жалким». — Макс, у меня это… — Бортник замолкает на мгновение, собирая остатки сил в кучу. — Макс, у меня рпп. Снова повисает молчание. Лёве кажется, будто Макс ничего не понял. Конечно, мало кто знает даже расшифровку аббревиатуры «РПП». Лёва сам не был в курсе, пока в первый раз не посетил врача. Это было по большей части инициативой Шуры. Последний тогда, года четыре назад, просто поставил перед фактом, что надо, и Лёва не рискнул возразить. Он узнал про свой диагноз, начал лечение, но забросил. Лёва пытался убедить себя, что пришлось прекратить лечение из-за работы и прочих дел. На самом же деле, причина состояла в банальном страхе. — Что у тебя? Это какой-то наркотик? — Шишкин рассеянно смеётся, но замолкает, когда в ответ слышит тяжёлый вздох. — Рпп, Макс, у меня рпп. Оно же расстройство пищевого поведения. Из-за него я не могу нормально есть примерно всю осознанную жизнь. Вот знаешь этих худющих людей из сериалов? Или шутки про вечно голодающих подростков? — Лёва нервно усмехается и продолжает, не дождавшись ответа. — Вот у таких людей есть и деньги на еду, и возможность купить всё. А они, эти люди, даже несчастный хлеб проглотить не могут. Знаешь таких? Так вот я один из них. Уже пять лет пытаюсь начать нормально есть, а не могу. Мне постоянно мешает какая-то хрень. Я знаю, что нужно есть, что без еды можно помереть, но не могу засунуть в себя ничего. А в другие дни меня так накрывает, что я ем за десятерых, а ночью мучаюсь от болей в животе. — Лёва говорит быстро-быстро, чтобы не дать Шишкину возможности перебить. — Думаешь, это глупо? Да так оно и есть! Некоторые люди умирают с голоду, потому что не могут позволить себе ничего, а у меня есть деньги, а я поесть нормально не могу. Лёва затихает и широко-широко улыбается до боли в щеках. К горлу подступает отчаянная истерика. Её «голос» вопит, что нужно было промолчать или отшутиться, перевести тему и в очередной раз всё скрыть. Однако самому Лёве почему-то кажется, что он должен был рассказать всё Шишкину. Только сейчас у Лёвы возникают мысли, что Шишкин может всё рассказать журналистам, ребятам из группы или Шуре. Последнее самое страшное для Лёвы. Он готов в окно выпрыгнуть, лишь бы Шура продолжал оставаться в неведении и верить, будто диагноз совсем прошёл. — Ты не обращался к врачам? — Шишкин говорит не осуждающе, скорее очень и очень испуганно. — Я обращался… Ну меня Шура отвёз и сказал, чтобы я пошёл. Мне назначили лечение, я соблюдал все пункты, а потом начались концерты, и я совсем забил на лечение. Знаешь, я тогда думал, что группа намного важнее, что нельзя отвлекаться, ведь иначе я упущу свой шанс, — Лёва заламывает пальцы. — У меня и раньше было плохо с желудком, а сейчас всё совсем хреново стало. Лёва резко доходит до мысли, что своеобразным толчком к возвращению к «болоту» стал Макс Лакмус. Он напрямую ничего не делал, да и не мог, потому что сам чуть не умер. Просто он невольно стал причиной, по которой Лёва снова столкнулся с матерью. Та всего несколькими предложениями смогла морально избить и окунуть в лужу грязи с головой. Прямых оскорбления не было, но Лёва всё ещё ощущает тот противный осадок на душе. Внутренний ребёнок по-прежнему обижен, ведь перед ним так и не извинились, только в очередной раз что-то потребовали. — Может ты снова сходишь? А то ты такими темпами вообще не сможешь есть. — Шишкин очевидно не знает, что говорить и как нужно действовать. — Скоро тур закончится, и ты сможешь спокойно лечь в больницу и нормально полечиться. Я придумаю что-нибудь. Скажем всем, что у тебя творческий отпуск. А врачам дадим на лапу, чтобы они молчали и не сболтнули лишнего. Если хочешь, я могу помочь найти нормального врача. Мы можем заняться этим хоть завтра. Лёву немного напрягает, что ему настолько сильно хотят помочь. Обычно так поступает Шура. В голову начинают лезть различного рода глупые теории о том, что Шишкин на самом деле хочет забрать себе больше денег или, вообще, авторские права на все песни. Лёва не может поверить, что кто-то, помимо Шуры, ему может хотеть помочь просто так, из симпатии. — Почему тебя это так сильно беспокоит? — Не выдерживает и выпаливает Лёва, после чего сразу же начинает жалеть об этом. — Потому что мы с тобой хорошо общаемся, Лёва. Мне от тебя буквально ничего не нужно. Только не обижайся, но ты такой тормоз, что если бы я захотел содрать с тебя побольше денег — сделал бы это ещё несколько лет назад. Ты бы даже не заметил этого и поверил, что должен получать какую-то мизерную сумму. Так что не думай, будто я чего-то сейчас добиваюсь, — говорит Шишкин и неловко хихикает. — Просто хочу напомнить, что раньше ты получал меньше Данилы, пока за дело не взялся я. И сейчас я правда беспокоюсь о твоём состоянии. — Данила получал больше меня? — Рассеянно спрашивает Лёва, едва сдерживая истерический смех. — Получал, — Шишкин, судя по звукам, ворочается в поисках удобной позы. — Я же говорю, что ты тормоз, Лёвчик. Тут любой может украсть у тебя деньги, а ты заметишь это только если кто-то носом тебя ткнет. С губ Лёвы срывается неловкий смех. Вроде как нужно обидеться на слово «тормоз» и чуть ли не скандал закатить. Однако Лёве становится так легко и приятно на душе. Его будто бы кто-то по-настоящему понял и принял вот таким «тормозом», оторванным от «реального» мира. Лёва обычно предпочитает сидеть в своих мыслях, читать и игнорировать всё, что происходит вокруг. Оно кажется невероятно скучным и неинтересным. От него хочется сбежать прочь в «мир», где никто не будет душить своими завышенными ожиданиями и требованиями. — Спасибо, — Лёва устало улыбается и решает, что стоит вернуться к теме своей болезни, раз Шишкина она действительно беспокоит. — У меня уже есть номера специалистов, я просто не могу заставить себя позвонить. Знаешь, просто так страшно узнать правду, когда понимаешь, что она ужасна. Наверное, страх убедиться в своей правоте преследовал Лёву всегда. Он откатывал программу и уже сразу понимал все ошибки, а потом выслушивал все едкие замечания от матери. Она хотела как лучше, чтобы тогда ещё Егор не повторялся. В итоге он думал только о замечаниях и делал новые ошибки, на них указывали, после чего своеобразный круг повторялся из раза в раз. Отвращение к больницам имеется у Лёвы благодаря горькому опыту со сломанной ногой. Ничего криминального не происходило, но неприятный осадок всё равно остался на душе. Лёве тошно от мысли, что совсем-совсем скоро ему наверняка придётся столкнуться с бесконечным одиночеством в белых стенах. Да, вокруг будут бегать врачи и медсёстры, но по-настоящему рядом никого не будет. Лёва снова будет заперт наедине со своими мыслями и воспоминаниями. Последние наверняка будут сосредоточены у катка и отношениях с родителями. О подобном Лёва даже думать не хочет, однако кто об этом будет спрашивать? Мозг сам до этого дойдёт. — Но ты так скоро же помрёшь, раз уже еле ноги волочишь. Нам в комментариях под твоими фотографиями пишут, что ты на оживший труп похож и выглядишь так, будто прямо на концерте ласты склеишь. Уже все заметили, что тебе плохо, — Шишкин говорит немного громче. Он действует не как Шура. Последний любит говорить более грубо, прямо тыкать носом на ошибки и ставить перед фактами. Шура не говорит: «Ты как-то не важно выглядишь. Всё в порядке?», он обычно твердит: «Лёва, твоей худобе скелет позавидует. Начинай уже нормально есть. Вот прямо при мне садись и ешь. Я не отстану, пока ты не проглотишь хоты бы десять ложек». Макс же мягко намекает, осторожно подталкивает и говорит более легко самую болезненную правду. — Я позвоню врачу, вот завтра позвоню. Сегодня уже нельзя. Потому что поздно, и меня просто пошлют. А завтра с утра назначу приём. Приеду домой и сразу к врачу, а там посмотрю, что скажет, и сразу решим с тобой, что делать с концертами. Вдруг меня там совсем надолго положат, — Лёва прикрывает глаза, стараясь выстроить в голове хотя бы примерный диалог. — Мне тогда нужно будет отвезти тебя, или ты с Шурой поедешь? — Шишкин звучит более бодро. — Попрошу тебя, а Шура не должен знать, — отмахивается Лёва и снова возвращается к продумыванию диалога. — И как ты себе это представляешь? По-твоему, он совсем тупой, раз не заметит отсутствие соседа в квартире? Как ты собираешься объяснять своё отсутствие? — Спокойно произносит Шишкин. Лёва после этих вопросов, кажется, выпадает из реальности. Он совершенно позабыл, что живёт с Шурой, что рассказывает ему чуть ли не каждый аспект своей жизни. После подобного физически невозможно незаметно лечь в больницу. Тут определённо придётся объясняться перед Шурой. Значит, последний всё же узнает, что проблемы с желудком выросли в несколько раз. — Я не знаю… — Лёва нервно потирает переносицу, истерично качая головой. — Ты только не говори ему про это, хорошо? Я знаю, что вы общаетесь и давно дружите, но я сам хочу обо всём сказать. Лёва не уверен, что сможет найти в себе силы на такое признание. Перед чужими людьми не так стыдно говорить о своих косяках, а вот перед родными… Рядом с ними всегда есть страх разочаровать и доставить им проблем. — Я не скажу, но ты только не ври ему, а правду скажи. Он же очень беспокоится за тебя. Он после знакомства с тобой так оживился. Он другим человеком стал, — Шишкин, сам того не осознавая, морально добивает Лёву. Он в ответ тихо обещает, что обязательно всё расскажет и ни о чём не умолчит, когда выпадет удобный случай. Шишкин, кажется, преспокойно верит в это. По крайней мере, он ничего не говорит, не вздыхает нервно и не требует, чтобы Лёва прямо сейчас начал печатать или звонить Шуре.***
Лёва звонит по нужному номеру, назначает встречу уже на следующий день после разговора с Шишкиным. А вот признаться Шуре Лёва не может, его постоянно что-то останавливает: то кто-то пишет, то ещё что-то. В переписке с Шурой Лёва упоминает даже увиденную собаку, но не свои проблемы. Это определённо точно неправильно, но глупый страх совсем загоняет и вынуждает переносить всё из раза в раз. Подобным образом обычно поступают дети, получившие двойку, а Лёва уже давно не ребёнок, ему не десять, а двадцать с хвостиком лет. Однако он продолжает избегать полного взросления, отчаянно желая хоть на мгновение погрузиться в атмосферу беззаботности. Лёва так затягивает с разговором, что тур успевает закончиться. До дома Бортника подвозит семья Шишкина. Он сам в очередной раз советует, нет, просит сказать Шуре всё прямо, а не врать. Лёва в ответ вяло кивает и поджимает губы, чувствуя, как в груди что-то болезненно сжимается от одной только мысли о предстоящем разговоре. Тут даже успокоительные не помогают. Перед тем, как зайти домой, Лёва выкуривает две сигареты, долго мнётся возле двери подъезда и всё пытается понять, как лучше начать. Нельзя же прямо с порога сказать: «Привет, Шура, я всё это время врал тебе! Насчёт чего? Так у меня же с желудком такой писец, что можно со смеху помереть. Что произошло? Да я опять не могу нормально есть. Хотя я и все эти годы не мог, а сразу после съёмок видео для тебя убегал блевать в туалет. А послезавтра я иду к врачу». Тут нужно издалека начать и постепенно подвести к тему. Только Лёва не представляет, как он будет это делать. Лёва поднимается в квартиру медленно и по пути считает ступеньки. Он постоянно сбивается и принимается вести счёт снова и снова. Кажется, сердце с каждым шагом начинает сжиматься всё сильнее и сильнее, от чего по телу пробегает противная волна душевной боли, сопровождаемая тошнотой. Это продолжалось бы долго, если бы Лёва, наконец, не дошёл до нужной двери. Он вынимает ключи из кармана куртки и несколько минут пытается вставить их в скважину. Руки дрожат, от чего всё заканчивается с большим трудом. Провернуть ключ оказывается намного-намного проще. Наверное, потому что Бортник напоминает себе о личности, которая ждёт. Ей является не истеричная мать, не безразличный отец, не тренер, мечтающий о чемпионе, а Шура. Он же самый родной и близкий человек для Лёвы. Тот даже о разнице в возрасте забывает. Лёва заходит в дом и сразу же чувствует одеколон Шуры. Он точно уже пришёл с работы и наверняка сидит в своём кабинете, где занимается какими-то своими делами или просто отдыхает. — Я дома! — Кричит Лёва, снимая «уличную» одежду дрожащими от нервов и внутренних переживаний руками. Шура выходит в коридор с широкой улыбкой на лице. И на мгновение Лёва забывает обо всех своих переживаниях. Кажется, они совсем отпали от спокойного вида Шуры и чувства безопасности. Бортник, только увидев Шуру, понимает и ощущает, что, наконец, оказался дома. — Ну как ты, Лёвчик? Выглядишь не очень, — Шура облокачивается о стену. — Настолько сильно устал? Тогда можно завтра пообщаться, а сегодня отдохнёшь нормально, сил там наберёшься. Лёва аж морщится от предложения перенести всё на завтра. Если сделать так — Лёва накрутит себя до такой степени, что посреди ночи полезет в петлю или в окно выпрыгнет. Нужно именно сегодня обо всём рассказать. — Я только помоюсь и сразу к тебе. Всё обязательно расскажу, — Лёва берёт сумку и идёт в сторону своей комнаты. — Хорошо-хорошо, жду тебя, — усмехается Шура и провожает уходящего Лёву любопытным взглядом. Вообще, рассказывать Шуре о туре достаточно глупо, потому что тот и без этого в курсе почти всех событий. Лёва же сам ему писал километровые сообщения с мельчайшими подробностями. Однако Шура явно не против послушать обо всём во второй (или сто второй) раз. В ванной Лёва неосознанно начинает рассматривать своё тело. Оно достаточно сильно изменилось за прошедшие годы. Шура говорит, что только в лучшую сторону. Мерзкий голос в голове (он звучит, как мамин) твердит об обратном: «Ну как тебе только не стыдно столько есть! Да ты же такими темпами скоро от ожирения помрёшь. Давай прекращай позориться и урезай порции». Лёва умеет игнорировать позывы к возвращению к диетам благодаря различным мелочам. Лёва дотрагивается до своих рёбер. Они уже не так сильно выпирают, но всё равно выглядят как-то не так. Или же это Лёва просто загоняется. Он вечно бегает из крайности в крайность: то он видит себя толстым (жирным) и неповоротливым, то, наоборот, чересчур худым и беспомощным. Силы так таковой, понятное дело, не будет. Лёва снова целиком и полностью виноват в этом. Он не занимается никаким спортом, даже зарядку по утрам не делает. Это происходит не из-за лени или желания подольше поспать, а потому что тошнит от любого вида спорта. У Лёвы вызывает страшное отвращение любая мысль о физической активности, даже если она необходима. Шура много-много раз предлагал заниматься вместе, но Лёва постоянно отказывается. Он долго моет голову. Раньше приходилось даже стричься так, как нравилось матери. Она никогда не спрашивала мнения сына и просто ставила его перед фактом. Наверное, это стало причиной, по которой Лёва так мучает свои волосы. Точнее, он просто отращивает определённую длину и коротко стрижётся только тогда, когда пряли начинают сильно мешать. Да и слишком длинные волосы жутко сыпятся, прямо как снег зимой. Это вполне естественно, учитывая проблемы с желудком. Он, по правде говоря, «портит» даже кожу и зубы. Лёва выходит из душа, сушит волосы, одевается и медленно плетётся в сторону кабинета Шуры. Говорить в этой комнате о чём-то серьёзном нет желания от слова совсем. Ну не любит Лёва кабинет и предпочтёт зимой на улицу в трусах выйти, чем провести там, в кабинете, хотя бы несколько минут. Непонятно, как там так спокойно может находиться и отдыхать Шура. Лёва осторожно стучится в дверь около трёх раз и почти сразу же отходит на несколько шагов. Шура никогда не говорил, что нужно стучаться и спрашивать разрешение перед тем, как зайти в кабинет. Лёва сам однажды сделал такие выводы и начал им слепо следовать, не думая прекращать. — Сейчас приду, ты чайник пока поставь. Лёвчик! — Слышится бодрый и весёлый Шурин голос, который заставляет Лёву более-менее взять себя в руки и перестать так сильно нервничать. Лёва облегчённо выдыхает, искренне радуясь, что разговора в кабинете удалось избежать. Бортник уже более бодро идёт на кухню, где включает электрический чайник и достаёт из шкафа две кружки. Лёва быстро находит чай себе и Шуре, прекрасно зная, сколько сахара тот кладёт и какую температуру жидкости предпочитает. Это всё благодаря долгому общению и сожительству. По правде говоря, Лёва может чувствовать полное умиротворение и безопасность только в компании Шуры. Тот рассказывал о своей бурной молодости, но даже это не смогло испортить представления Лёвы. Он продолжает видеть Шуру самым идеальным и лучшим человеком на всей планете. Возможно, так полагаться на человека и доверять кому-то не совсем нормально, но Лёва предпочитает не думать о подобном. Ему хорошо с кем-то, и подобное является самым главным. Шура приходит спустя несколько минут, садится напротив Лёвы и с важным видом делает несколько глотков чая. Бортник сам пьёт. После чего начинает рассказывать что-то про один из концертов. А Шура, не изменяя своим привычкам, внимательно слушает и периодически задаёт вопросы. Тема разговора медленно перетекает в обсуждение того, что происходило, пока Лёва был в туре. — Макса совсем скоро выписать должны, а Боря снова на таблетках сидит. Так что всё более-менее хорошо. Но это пока. Посмотрим, как долго в этот раз Макс продержится без иглы, — спокойно говорит Шура. Любой, кто плохо знаком с ним, сейчас наверняка подумал бы, что Шуре плевать на друзей и их состояние. Однако Лёва достаточно долго общается с ним, Шурой, и в курсе, что тот просто прячет все свои переживания за маской спокойствия и некого безразличия. Шура дорожит своими друзьями, просто старается по непонятной для Лёвы причине скрыть это ото всех. — И часто они так сильно ссорятся? Или это в первый раз? — Лёва делает несколько небольших глотков. — Они и раньше цапались, но тогда Боря на таблетках сидел. Макс просто очень-очень долго не мог слезть с наркотиков. Вот он как начал употреблять лет в восемнадцать, так периодически затихает, а потом срывается. Он начал колоться вроде как, чтобы «забыться» и не «грустить», а потом просто не мог долго остановиться. Грустно это всё, — Шура невесело улыбается и качает головой. — А почему Боря пытался с собой покончить? — Лёва облизывает губы, мокрые от оставшегося на них чая. — В первый раз он… — Шура замолкает на несколько секунд, пытаясь собраться с мыслями. — Случайно ввязался в то, что обычно снится людям в кошмарах. А через неделю у него семья в аварии погибла, там пьяный водитель грузовика врезался в их машину. Боря тогда каких-то таблеток наглотался, и его в таком состоянии Макс нашёл. Повезло, что рядом Андрей жил, он всех нас позвал, и мы еле довезли тушу Бори до больницы. До сих пор не понимаю, как он не умер тогда, — он тихо и нервно смеётся. — А потом Макс впервые явился к нам обдолбанным. Он всё твердил, что нашёл лекарство от всех проблем и улыбался. А потом всё переросло в то, что ты можешь сам видеть. У них то затишье, всё хорошо, а потом какая-нибудь хрень происходит. Лёва не решается спросить про другие разы Бори и Макса. Шуре явно не очень-то и приятна тема произошедшего с его друзьями. Лёва чувствует себя свиньёй, потому что опять забыл про чужие эмоции и поддался любопытству и желанию подольше не переходить к другой теме. — Ты же поедешь со мной на выписку Макса? Он будет рад тебя видеть, да и мне самому спокойнее будет с тобой рядом, — Шура поднимает бровь, очевидно ожидая услышать положительный ответ. Лёва неловко пожимает плечами. Отказаться нельзя. Но и согласиться тоже. Нужно срочно сказать правду. — Не думаю, что у меня получится… — Еле-еле слышно отвечает Лёва и вжимает голову в плечи. Шура от удивления давится чаем и заходиться в приступе кашля. Лёве приходится постучать по чужой спине, чтобы хоть как-то привести собеседника в чувства. Это удаётся только спустя несколько минут. — Почему не получится? — Шура звучит потерянно и шокировано, потому что Лёва, наверное, впервые отказал ему. Бортник садится на «своё» место, заламывает пальцы и прокручивает в голове примерный текст того, что нужно ответить Шуре. Ему же нельзя соврать, сказав про концерты или какие-то срочные репетиции. — Я не бухать и не веселиться пойду, меня просто в больницу могут положить. Тут нет ничего страшного, но поехать с тобой я, увы, не смогу, — Лёва старается говорить бодро, но Шуру аж перекашивает от сказанного. — Не беспокойся, я не в психушку иду, но меня, скорее всего, подложат. — Как это положат? Что там у тебя случилось? — Шура нервно улыбается и сжимает ручку кружки. — Не смей сейчас уходить от ответа и врать мне. Говори прямо и смотрит на меня, Лёва. Тот делает несколько глубоких вдохов и выдохов, мнёт края своей майки и понимает, что прямо сейчас разочарует Шуру. Последний наверняка наградит тем самым взглядом, от которого хочется провалиться сквозь землю или раствориться в воздухе от стыда и неловкости. — У меня снова с желудком всё хреново… Опять аппетит скачет. Я то могу есть тоннами, то блюю от одного лишь вида еды. Меня весь тур штормило до такой степени, что Шишкин всё заметил, — быстро-быстро произносит Лёва. — Я послезавтра иду к врачу, а там мне скажут, что делать дальше. Я не хотел говорить тебе об этом всём, чтобы не трогать тебя и не втягивать в свои проблемы. Но молчать о таком как-то неправильно? Я мог бы скрыть от тебя, если бы ты был Максом или Шишкиным, но ты это ты… Ты буквально мой самый родной и дорогой человек, — Лёва нервно поджимает губы. — Прости, что опять говорю тебе об этом всё и свешиваю на тебя проблемы… — Он набирает в грудь побольше воздуха, чтобы продолжить говорить, но демонстративный кашель Шуры вынуждает замолчать и закрыть рот ладонью. — Лёва, сейчас же прекрати нести бред про то, что ты что-то там вешаешь на меня, — Шура устало потирает виски. Бортник тяжело дышит, а его руки дрожат, как у больного синдромом Паркинсона. Во рту сухо, а перед глазами непонятно что бегает. Страшно и стыдно до безобразия, особенно реакция Шуры доводит. — Ты ничего на меня не свешиваешь, а просто скрываешь всё и говоришь, когда дела совсем плохи. Лёвчик, ну ты же знаешь, что я никогда не изобью тебя за проблемы со здоровьем… Да я всегда догадывался, что ты ни черта не вылечился и просто делаешь вид, будто это не так, — Шура облизывает губы. — Я не злюсь на тебя, успокойся и перестань дрожать. Я не твоя мать, Лёвчик. — Я знаю, но не хочу, чтобы ты из-за меня переживал и нервничал, — Лёва шепчет, не рискуя повышать голос. — Да как я могу не переживать за тебя, Лёвчик? — Шура садится рядом и обнимает собеседника за плечо. — Ты мне тоже дорог. Я же с тобой больше не из-за денег, а потому что привязался. Врос ты в меня так, что я при всём желании не смогу вырвать тебя и освободиться. Так что прекрати нести бред, иначе я не сдержусь и всё-таки тресну тебе. Понял? Лёва кивает и немного успокаивается. Он не может толком разобраться в своих чувствах, но они определённо неплохие. Лёва просто позволяет себе расслабиться рядом с человеком, ставшим самым родным и близким. — Я с тобой поеду в больницу. Не отнекивайся. Я хочу убедиться, что ты не помираешь. А то ты опять не расскажешь мне ничего, — Шура говорит уверенно, а Лёва не сопротивляется и просто принимает сказанное.***