***
Лёва получает заветную новость о выписке, выслушивает рекомендации врача, заполняет бумаги и звонит Шуре. Тот обещает закончить какие-то свои дела и забрать сегодня же. Лёва, руководствуясь желанием провести несколько лишних минут вместе, соглашается и не думает вызывать такси. Возвращаться в квартиру, где никого нет, не хочется от слова совсем. В конце концов, именно присутствие Шуры делает из обычного дома самое уютное и тёплое место на всё свете. Лёва тепло одевается, после чего начинает быстро-быстро собирать вещи и наводить какой-никакой порядок - не хочется совсем уж наглым казаться. И уходит, оставляя палату в состоянии, которое преспокойно можно сравнить со свинарником. Конечный результат далёк от идеала, но он и не нужен. Сумка оказывается не тяжёлой, её удаётся быстро спустить на первый этаж и следом вынести на улицу. Лёва решает не ждать Шуру в стенах больницы: от неё тошнит и трясёт. Лучше уж посидеть на улице и покурить, а то «уши пухнут» от желания. Вообще, Шура иногда говорит, что так много курить вредно. Слыша это, Лёва старался уменьшить количество потребляемых сигарет, но не продерживался долго. Нужен был постоянный контроль Шуры и его тяжёлый взгляд. Под его силой хочется прогнуться и подчиниться. Когда Шура награждает этим своим взглядом, Лёва готов все пачки сигарет выкинуть или сжечь и записаться в ряды людей, ведущих самый здоровый образ жизни. Однако Шура чисто физически не может быть рядом двадцать четыре на семь. Лёва опускается на скамейку и морщится от холодного ветра. Погода на улице оставляет желать лучшего, она прогоняет многих домой или в ближайшее здание. Поэтому на соседних скамейках почти никого нет. Лёва бы и сам переждал в более-менее тёплой больнице, но идея возвращаться туда не вызывает никаких положительных эмоций. Даже тело против этой затеи: оно дрожать начинает, когда в поле зрения попадается здание лечебницы. Да, там не делали ничего плохого и не причиняли никакой боли, но разве было хоть что-то хорошее, если не считать визиты Шуры и Макса? Лёва достаёт из пачки сигарету и зажигалку и уже вскоре затягивается. Приятная горечь оседает на языке, а изо рта вырывается клуб полупрозрачного дыма, быстро растворяющегося в воздухе. Лёва внимательно смотрит на это и улыбается. Он помнит, как однажды в детстве сидел рядом с курящим отцом, который почему-то не прогнал к матери или «смотреть телевизор». Тогда, в то далёкое серое время, процесс употребления табака казался волшебным и чем-то невероятно красивым. (Тогда ещё) Егор искренне и наивно верил, что облака появляются благодаря людям с сигаретами, и хотел присоединиться к рядам «создателей». С губ слетает тихий смешок. Лёва, как и хотел в детстве, начал курить, но ничего волшебного не произошло. Однако появилось удовольствие не только из-за употребления табака, но и из-за ассоциаций и представления реакции знакомых. Макс, Ян, Андрей и Боря не обращали на это никакого внимания. Конечно, они же привыкли, что любой желающий может курить и будет это делать. Шурик же смотрел на Лёву, в чьих руках была сигарета, с какой-то доброй насмешкой и гордостью. Наталья же устроила такую мерзкую сцену… Эта женщина всегда старалась вбить (тогда ещё) Егору, что нет ничего отвратительнее и хуже для спортсмена, чем сигареты. Ненависти и презрения подобные речи не привили. Они только пробудили интерес и слабое желание попробовать и узнать правду на личном опыте. Он же никогда не сможет сравниться с чужим. Лёва краем глаза замечает, как к нему кто-то с тяжёлым вздохом подсел. Человек не вызывает никакого интереса, но где-то в глубине души что-то болезненно сжимается. Оно говорит, что сейчас рядом находится не простой незнакомец, а кто-то напрямую причастный к «прошлой» жизни. Бортник замирает, не зная, куда себя деть. Идти отсюда бессмысленно: Шура должен с минуты на минуту приехать, а конкретно это место единственное, которое настолько хорошо может увидеть водитель. Но и оставаться не хочется от слова совсем: невольный компаньон вызывает табун неприятных мурашек одним лишь своим присутствием. Ну почему он не сел на соседнюю скамейку? — Значит, Наташа права была, — раздаётся хриплый басистый голос. — Ты, действительно, курить начал. Лёва поворачивает голову в сторону говорившего. Он даже не сразу узнаётся, только спустя несколько секунд (почти минуту) Лёва понимает — рядом сидит его отец. Его участие в жизни сына было настолько незначительным, что тот не смог запомнить толком черт лица и цвет глаз. Что отвечать на фразу о курении Лёва не знает. Он одновременно хочет многого. Во-первых, с важным видом тянуться, закинуть ногу на ногу и нагло сказать: «Курю, папаша, а теперь отвянь». Во-вторых, начать язвить, принижать и всячески показывать свою важность. В-третьих, позорно затушить сигарету, надеть наушники и отсесть, чтобы пресечь любые попытки заговорить. Отец не вызывает такой злобы и ненависти как мать. Этот мужчина вроде бы и причастен к тем годам ада, но при этом он толком-то и не виноват. Михаил просто не принимал участие, заняв ту самую нейтральную позицию. Она больше всего повлияла на то, что Лёва ничего не чувствует к отцу. — А я ведь сразу ей сказал, что удивляться нечему. Ты уже взрослый мужчина и вполне можешь позволить себе курить, не спрашивая родителей, — тот не унимается и продолжает вести односторонний разговор. Михаил будто бы и не замечает напряжения, нервозности и банального нежелания говорить со стороны сына. Тот всем видом показывает, что включаться в беседу не намерен и лучше просто отстать от него. Лёва банально не знает, что от него ожидает отец. Того, что все обиды забудутся? Они-то могут перестать причинять столько боли, но осадок никогда и никуда не денется. Он будет мучить на протяжении всей жизни, то и дело всплывая и напоминая о себе при общении с другими. — Ты, правда, так сильно изменился… Я, когда смотрел твои выступления, даже не поверил, что ты мой сын. Раньше ты говорить лишний раз боялся, а теперь горланишь и стадионы собираешь. Это такой прогресс! Я так горжусь тобой! — В голосе Михаила не слышно никакой гордости. Лёва внимательно смотрит на лицо отца и видит, как тот сконфужен и в некоторой степени смущён. Наверняка он даже не знает, как правильно подступиться и чувствует, что он не очень-то и нужен сейчас. Его общество, действительно, тяготит и вызывает желание побыстрее попасть домой. — Наташа говорила, что таланта к музыке у тебя нет, что ты воешь, а не поёшь. А я послушал твои песни и понял, что всё есть! — Михаил смеётся, но не находит поддержки и быстро стихает, неловко улыбаясь. Лёва затягивается сигаретой. Он ненавидит, когда кто-то начинает говорить за таланты. Одним словом «талант» можно преспокойно принизить буквально все заслуги человека. Люди почему-то думают, что умение красиво петь, танцевать или рисовать даётся природой и удачными генами. Ни черта подобного. Ради хорошего результата нужно пахать, как лошадь, и отдавать всего себя. У Лёвы есть какие-то способности к музыке и даже слух, но они лишь сперва помогли изучать музыку, потом же пришлось работать и работать часами напролёт. Ян же никогда не хвалил незаслуженно и заставлял биться за хороший результат. Лёва сперва злился, а потом искренне благодарил. Теперь же Лёва слышит буквальное уничтожение всех своих заслуг. Вот Михаил пытался польстить и показаться хорошим, а вышло в точности, да наоборот. Лёва теперь хочет затушить сигарету о чужой глаз или хотя бы хорошенько треснуть отцу. Его быстро откачают: больница буквально в нескольких шагах. От суда же спасут деньги и, возможно, Шура, который точно поможет разобраться. — Я и твоя мать никогда бы не подумали, что у тебя есть дар поэта. Стихи у тебя красивые, я без музыки перед сном читал. Ты не думал попробовать опубликовать всё отдельной книгой? Лично бы я с удовольствием взял, — Михаил вынимает из кармана пачку сигарет и вставляет одну в рот. Когда Михаил поджигает сигарету. Лёва замечает, как дрожат чужие руки. Неужели, это от страха? Неужели, совесть наконец-то проснулась? Неужели, захотелось извиниться за всё, что было? Или же это из-за холода руки дрожат? Лёва не знает, какой ответ хочет услышать больше. Просто ждёт, когда Михаил перестанет тянуть резину и бессмысленно льстить, говоря какой-то бред. — А ты почему здесь? Вроде выглядишь здоровым, а я уже не в первый раз вижу, что ты здесь бродишь. Что случилось? — Беспокойство слишком наигранное, нет, оно скорее неловкое и постыдное. «Выглядишь здоровым» это словосочетание кажется издевательской насмешкой, полной желчи. Лёва не может выглядеть полностью здоровым: расстройство пищевого поведения никогда не щадит внешний вид. Лёве не удалось стать исключением из правила. Он и без чужих комментариев видит состояние кожи, зубов, волос и ногтей. На первый взгляд всё не так уж и плохо, но если начать рассматривать — глазам предстанет не самая красивая картина. Любой захочет её избежать. — Ты так хочешь играть в молчанку, Егор? Да ладно тебе! Мы же так мало общались, а ты даже не хочешь исправить это. Я же твой родной отец! — Михаил нагло обнимает сына рукой за плечо. Простое действие заставляет Лёву вздрогнуть. Он отталкивает от себя отца и вскакивает на ноги. Злость закипает в крови, а сигарета падает из рук прямо на асфальт. Лёве приходится сдержаться, чтобы не познакомить с ним, асфальтом, лицо отца. Тот слишком многое себе позволяет. — Ты чего шарахаешься? Я будто бы тебе не родной отец, а кто-то чужой. Это, между прочим, очень обидно, — Михаил смеет показательно обижаться и что-то предъявлять Лёве, взрослому мужчине. Лёва нервно улыбается. Перед ним, действительно, незнакомый мужчина, который был рядом, но не близко. Он мог поддержать, защитить или хотя бы успокоить после ссор с матерью. Но Михаил ничего не делал. Он просто наблюдал со всем и придерживался чёртового нейтралитета. Теперь же вздумал строить из себя заботливого папашу, которым никогда не был. — Заткнись уже, — шипит Лёва. — Я не дам никаких денег ни тебе, ни твоей жене. Прекрати уже строить из себя чёрт знает что. Это не поможет и не заставит меня вспомнить о ценностях семьи. Да, я благодарен тебе за то, что ты свёл меня с Шурой, но больше, чем «спасибо», ты не получишь. Михаил тут же перестаёт улыбаться, тушит сигарету и хмурит слегка седые брови. Лёва с интересом рассматривает чужое лицо и про себя усмехается. Он никогда не видел отца настолько потерянным и каким-то живым, что ли. В памяти почти нет тех картин, где Михаил бы улыбался, смеялся или прям открыто грустил. В детстве Лёва думал, что все эмоции отца забрала себе мать, ведь иначе её импульсивность нельзя было хоть как-то логично обосновать. — И да, я курю уже несколько лет и не собираюсь бросать. Ты прав — я взрослый мужчина, который не обязан ни перед кем отчитываться и извиняться за сигареты. Твоя жена может сколько угодно истерить из-за этого, но бросать я не стану. Мне больше не двенадцать, чтобы вы руководили моей жизнью и что-то запрещали. Заводите нового ребёнка, а от меня отстаньте, — Лёва демонстративно достаёт сигареты из пачки и вскоре затягивается, несмотря на полное нежелание курить сейчас. Молодой человек выпускает дым из рта прямо в лицо собеседника. Тот морщится и закрывает нос ладонью. Тяжело сказать, какую конкретно эмоцию испытывает Михаил. Лёва вроде видит нахмуренные брови и поджатые губы, что должно говорить о раздражении и злости. Однако взгляд Михаила какой-то чересчур грустный, тоскливый и забитый, как у провинившейся собаки, которую отчитывает злой хозяин. Возможно, Михаил искренне считает себя самым невинным существом на планете, а Лёву — тираном и просто ужасным человеком. Лёва в какой-то момент чувствует укол вины. Она растекается по телу и после начинает жечь изнутри. Появляется желание извиниться и приняться оправдывать себя, а после надавить на жалость. Лёва открывает рот, чтобы произнести «прости», но вовремя отдёргивает себя. Он буквально ни в чём перед отцом не виноват. Да и перед матерью тоже. Они сломали, растоптали его и фактически бросили на произвол судьбы. Повезло только с тем, что Шура заинтересовался и решился помочь. — Это раньше вы могли что-то от меня требовать, и я, как псина, всё исполнял. Теперь же я не тупой мальчишка и даже не Егор. Не смотри на меня так, словно я сделал что-то плохое! Я всего лишь сменил имя, а фамилию с отчеством оставил из-за личных причин. Ты со своей женой никак не причастен к ним, — Лёва нервно улыбается. — Ещё раз спасибо, что помог познакомиться с Шурой. Но прекрати уже вести себя так, будто у нас когда-то были тёплые отношения. — А может я хочу, чтобы они были? Может я хочу всё исправить? — Резко спрашивает Михаил, не сводя взгляда с сына. Фразы звучат так противно, пусть и Михаил явно старался быть благородным. Он словно реально не понимает, что никакого нормального общения не может быть. Слишком поздно Михаил вспомнил про ценности семьи. Он бы ещё через лет десять пришёл и стал бить себя пяткой в грудь. Наверняка Михаил вспомнил про сына из-за своего слабого здоровья и нужды в финансовой поддержке. Лёва не выдерживает и начинает нервно смеяться. Звук выходит громким, лающим и отчаянным. Лёва так сильно смеётся, что в лёгких пропадает кислород, а живот сжимается в болезненном спазме. Голова кружится, а сигарета снова выпадает из рук. Местный дворник точно не оценит этого беспорядка. Только Лёве сейчас не до чужих чувств: ему бы со своими разобраться. Успокоиться удаётся только через минут пять. Всё это время Михаил смотрел куда-то в землю, но не на сына. Последний понимает — он отвратителен отцу. Тот не хочет видеть, что у его ребёнка есть хоть какие-то проблемы. Но это обусловлено не родительской заботой, а нежеланием быть втянутым в болото разборок. Как бы того не хотели родители, но они всегда волей неволей причастны к проблемам детей. Те будут ждать поддержки и хоть какого-то понимания. — Почему это ты так резко захотел начать общаться со мной? А, папаша? Неужели, это тебе сердце нашептало: «Ой, ты скоро сдохнешь без нормального лечения, а на него нужно много-много денег, а их нужно где-то достать. Точно! Их может принести твой сынок, на которого ты уже как лет двадцать с лишним забил. Иди к нему и начни строить из себя заботливого папашу! Твой сын же — идиот! Он на всё купится и заплатит за лечение! Он же дурак и идиот!» — Лёва сперва искажает голос, говоря от лица «сердца», но вскоре «игра» заканчивается. Лёва готов сорваться с места и убежать прочь, а потом позорно разреветься, как маленький ребёнок. Сил держать себя в руках не остаётся. Наружу упорно лезут глупые детские обиды. Они подкидывают воспоминания о том, насколько отец был безразличным. Вот (тогда ещё) Егор отчаянно скакал перед отцом в попытках привлечь внимание - показать рисунок, который забирали, чтобы быстро записать какой-то номер. Вот отец попросил не плакать так громко, ведь «мальчики не плачут», и, вообще, рыдания не дают смотреть телевизор. Вот отец приехал, чтобы забрать с тренировки и начал спрашивать про успехи, но быстро перебил, сказав сухое «понятно». — Егор, ты слишком всё утрируешь, — Михаил кладёт ладонь на чужое плечо. — Не надо делать из меня изверга… Глаза Лёвы застилает пелена ярости. С ним прямо сейчас говорят, не как с взрослым человеком, а как с десятилетним ребёнком. Да даже с ними не говорят настолько снисходительно и пренебрежительно. — Я не Егор! — Лёва нервно сбрасывает с плеча чужую ладонь и сжимает кулаки до побеления костяшек. — Достань уши из жопы и услышь меня: я не хочу даже вспоминать тебя. Мне глубоко плевать на все твои болячки и чувства, сам как-нибудь справишься. Я же смог научиться плакать тихо и не просить у тебя? Смог! Так и ты сможешь научиться жить со своим желанием общаться. Мне на тебя плевать, как и тебя было плевать на меня, когда я был ребёнком. Михаил в ответ нечленораздельно мычит. Лёва думает, что Шура слишком задерживается. Плевать, что он не обещал скоро приехать. Всё равно он чересчур долго отсутствует, от чего Лёва только сильнее нервничает. Пусть он уже давно не ребёнок, но желание спрятаться за кого-то сильного никуда не исчезло. — Его… — Михаил быстро осекается. — Лев, я же не из-за денег к тебе пришёл… Просто уже давно вижу, как ты ходишь здесь, куришь и зло на всех смотришь. Мне что-то так совестно стало, вот я и решил поговорить… — Чего же ты раньше не подошёл, а, герой хренов? Чего же теперь строишь из себя чёртового рыцаря? — Лёва открыто язвит. — Прекрати нести всю эту чушь и прямо скажи мне, зачем ты, вообще, подошёл? Вокруг столько пустых скамеек, а тебе приспичило именно на эту сесть. Так почему же? — Стыдно мне стало, понятно? — Тяжело вздыхает Михаил и облизывает губы. — Я тут же брожу и всё время вижу отцов с детьми, невольно тебя вспомнил и понял, что был непонятно кем с тобой и толком не воспитывал тебя. Просто свесил всё на Наташу, а сам лежал и в потолок плевался. Лёва старается разглядеть в чужих словах фальш и притворство. Однако ничего подобного не видно от слова совсем. Лёва не верит в это: ну не может же отец так легко признать свои ошибки и озвучить их. Тут должны препираться, постоянно надевать «белое пальто» и строить из себя живое воплощение слова «невинность». Так делала Наталья, а её муж будто бы собирается быть честным. — Так что же тебе помешало стать нормальным отцом? Нежелание брать на себя ответственность за пятиминутное удовольствие? Я же прав, а, папаша? — Лёва выгибает бровь. Он из-за всех сил старается звучать дерзко и нагло, чтобы скрыть настоящие чувства. Лёва нервничает и боится. Он одновременно и хочет услышать правду, и нет. Так велик соблазн уйти и потом самому себе нафантазировать злодейский образ отцу и придумать ему какую-нибудь мерзкую мотивацию. Однако, несмотря на всё желание, Лёва остаётся на месте, чтобы выслушать ответ. Сердце быстро-быстро бьётся, как после забега, а в висках противно стучит. Всё тело напряжено, оно готово с минуты на минуту сорваться с места и убежать. Последнее, правда, будет не самым лучшим решением: потом некогда сломанная нога разболится и придётся глотать обезболивающие таблетки. — Потому что раньше мне не хотелось видеть: ты был каким проблемным и шумным. Да, не всегда, но когда с тобой пытались поговорить, ты превращался в непонятно что. Ещё ты постоянно отпрыгивал и брыкался, когда я пытался обнять или по голове погладить, — признаётся Михаил. — Ты мне свои рисунки одно время таскал, а они все были такими своеобразными? — Он потирает переносицу, а после прячет руки в карманы куртки. — Вроде красиво, но при этом отвратительно. Помню, как ты мне принёс рисунок, где было двое людей: один стоял на коленях перед другим. Всё ещё так неряшливо было закрашено чёрным и красным. Я тогда минут пять смотрел на это всё и пытался понять, что там происходит. Знаешь, что ты сказал? Что эти двое играют в игру, где одному должно быть «плохо и больно», а второму «хорошо и приятно». Я ничего не понял и просто отдал тебе рисунок. Знаешь — меня ведь злило, что ты не можешь, как другие дети, говорить обо всём прямо и только на что-то вечно намекаешь. Лёва резко вспоминает тот рисунок. (Тогда ещё) Егор изобразил не какие-то там прятки, а «игру», в которой вынудил принять участие «человек со скрипучим голосом». Этот рисунок был попыткой намекнуть на весь происходящий ад и попросить о помощи. Михаил не понял, а Лёва после того раза больше не пытался. Возможно, стоило быть более упорным, и это помогло бы. — Хочешь, я сейчас нормально объясню, что тогда нарисовал? — Вдруг говорит Лёва и этим не даёт отцу продолжить монолог. Тот не причиняет никакой моральной боли, а больше успокаивает. Лёва теперь знает — он бесил отца, и тот игнорировал, чтобы не злиться, а не из какого-то другого чувства. Вроде бы немного обидно, но больше смешно с абсурдности. Конечно, Михаил с чего-то вдруг взял, что все дети одинаковы и сразу рождаются со способностью здраво мыслить и чётко излагать мысли. Лёва едва сдерживает истерический смех. Михаил вроде как и не обвиняет, но при этом пытается своеобразным способом оправдаться. Только вот звучит это невероятно жалко и никчёмно. Однако бить отца Лёва не хочет: всё равно тот ничего не поймёт и продолжит оправдывать своё безразличие. Оно же фактически и стало причиной тирании со стороны матери. — Давай? — Михаил теряет уверенность и растерянно хлопает глазами, явно предчувствуя что-то плохое. Возможно, глупо и постыдно сейчас признаваться в «играх» с тренером, но Лёва чувствует — ему станет морально лучше, если он кажет. Всё равно в массы эта информация не просочиться: Михаил слишком пассивен, чтобы бегать к журналистам со скандальными новостями. Нужно признаться ради личного спокойствия и чёткого аргумента против возобновления (точнее, порождения) общения. Тут Михаил точно не сможет отвертеться и примет всё. — Я нарисовал себя и тренера. Точнее, то, как он играл со мной. Знаешь, а я ведь не просто так задерживался после занятий на «дополнительные тренировки». Никаких «дополнительных тренировок» не было, этот мужик просто закрывал раздевалку и заставлял меня раздеваться. У него всегда были ледяные руки, он знал это и любил резко хватать меня за бока и смеяться с реакции. У него ещё голос был такой противный… Скрипучий такой. До сих пор в кошмарах снится… — Лёва грустно усмехается и запрокидывает голову, ощущая, как глаза начинает болезненно щипать. Столько лет прошло, столько раз всё обдумывалось, а больно до сих пор. Но в этот раз противно больше из-за того, что родной отец ничего не заметил и просто проигнорировал всё. — Я нарисовал тогда это, чтобы намекнуть тебе и попросить помочь… А ты не понял и просто отправил играть. Знаешь, а я ведь после этого понял, что просить помощи бесполезно, — на последнем слове голос предательски вздрагивает. — Этот тренер мне постоянно угрожал… Он говорил, что это я во всём виноват, что это я его провоцирую, что меня никто, кроме него, не полюбит. Знаешь, а я ведь так долго винил себя и верил ему. Я же из-за него таким нервным и дёрганным стал, а не просто так. Столько лет я верил в его слова, а потом Шура всё мне объяснил. Я только благодаря этому человеку до сих пор жив… — Лёва качает головой. — Скажи мне, неужели ты действительно не заметил, что твоего ребёнка буквально насиловали чуть ли не каждый день? Или тебе было просто плевать на это? Скажи мне правду, а то я столько версий уже успел придумать. В ответ же тишина. Михаил опускает голову и бормочет нечто неразборчивое. Лёва только включает экран телефона и не видит никаких сообщений от Шуры. Тот, наверное, очень занят на работе. Лёве интересно, знала ли об «играх» с «человеком со скрипучим голосом» мама. Она же так тщательно следила за состоянием тела сына, она не могла не заметить синяков. Тогда непонятно: почему Наталья всё проигнорировала? Выяснять правду лично у неё Лева не станет даже под дулом пистолета или с ножом у горла. Настолько эта женщина вызывает ненависть и злость. — Я думал, что он только фотографирует тебя .А на остальное я не обращал внимания. Думал, что ты из-за фигурного катания так бесишься, — говорит Михаил спустя почти минуту молчания. — В каком смысле только фотографирует? — Кажется, сердце Лёвы перестаёт биться и замирает на месте. — Ну, нам с твоей матерью предложили побыстрее пропихнуть тебя вверх за небольшую плату. Твой тренер, хоть убей, но его имени я не помню, попросил фотографировать тебя без одежды. Мы согласились, потому что иначе ты бы не смог пробиться и продолжил барахтаться где-то внизу, — преспокойно отвечает Михаил с такой интонацией, словно ничего плохого не произошло. У Лёвы же что-то внутри рушится. Кислорода не хватает, живот начинает тянуть, а голова — кружиться. В голове появляется целый рой самых отвратительных и мерзких мыслей. В горле возникает ком, который не выходит проглотить. Все конечности трясутся, а на губах расплывается нервная улыбка. «Они знали. Они, чёрт их подери, всё знали» — думает Лёва и кусает нижнюю губу до крови. Отец был в курсе всего и даже подписал на этот ад, а теперь строит из себя невинную овечку. Из-за родного отца Лёва никогда не сможет завести семью и полностью кому-то довериться. Вся жизнь разрушена по какой-то тупой причине. Ей стало чёртово фигурное катание, которое никогда не было нужно Лёве. Он совершенно ничего не помнит о тех «съёмках». Скорее всего, это мозг постарался: он заблокировал травмирующее воспоминание и оставил за собой лишь неприятные ассоциации при виде фотоаппарата. Лёва не хочет, чтобы в голове всплывали не самые приятные картины в ещё большем объёме. Ему, Лёве, сейчас так тошно, что родители позволили педофилу творить все эти ужасные речи. Зато теперь понятно, почему Наталья не обращала внимание на синяки и постоянные задержки после тренировок. Родители сами согласились и подписались, а Лёве пришлось так долго страдать и мучиться с неприятными последствиями по сей день. — То есть вы отдали меня в лапы педофилу ради сраного фигурного катания? — Вопрос не требует ответа. — Ну мы же не знали, что он не только фотографировать будет. Речь шла только о съёмках. Что ты потерял, когда тебя пару раз щёлкнули без одежды? Ничего, зато сколько хорошего ты получил, — зачем-то отвечает Михаил. — Чего хорошего я получил? — Зло шипит Лёва. — Травму на всю жизнь? Да я теперь не могу даже думать об отношениях, я из-за тебя, папаша, помру в одиночестве. Да ты своим тупорылым решением мне всю жизнь сломал! Не смей мне говорить про плюсы! Они были только для матери! Я ненавидел фигурное катание и мечтал сбежать оттуда при первой же возможности! Сердце бьётся в бешеном темпе, дыхание тяжёлое, а глаза невероятно сильно щиплет. Желание громко и отчаянно взвыть велико, как никогда. Сильнее Лёва жаждет только спрятаться от болезненной правды за Шурой. Прижаться к нему и почувствовать тепло. Тогда станет всё равно и на отца, и на прошлое. От него снова удастся ненадолго скрыться в настоящем. — Я не знал, что он распускает руки. Да и, вообще, только благодаря ему ты добился высот. Мы с твоей матерью столько средств вбухали в твою карьеру, потому что ты больше ничего не умел и не хотел. Не надо разводить драму. Встретишь ты кого-нибудь, обязательно забудешь про всё и будешь сутками напролёт кувыркаться с кем-нибудь в кровати, — Михаил смеет усмехаться. Лёву передёргивает. Он не представляет себя в постели с кем-то, потому что до ужаса боится этого. А теперь ему так легко о подобном заявляют, несмотря на знание об изнасилованиях. Михаил будто бы не воспринимает услышанное серьёзно и принимает за какое-то незначительное событие. Михаилу сейчас весело и смешно, а Лёва не может гоготать над воспоминаниям об «играх». Ему, чёрт подери, больно. Он старается принять произошедшее, смириться с ним и просто отпустить. Только вот осадок упорно отказывается уходить. Он раз за разом продолжает напоминать о себе. — Я умел только это, потому что вы мне не позволяли попробовать что-то ещё. Твоя жёнушка всегда орала на меня, когда я заикался о нормальном образовании и пытался заниматься чем-то новым. Вы мне все дороги перекрыли. Конечно ты будешь удивляться, что я умею писать и петь! Ты бы раньше об этом узнал, если бы глаза из задницы достал и увидел, какой трындец происходит вокруг. Но нет! Я был «непонятным», поэтому ты решил забить на меня! Да лучше бы не было у меня этой сраной карьеры фигуриста! Я бы тогда был самым счастливым человеком на Земле! — Лёва едва сдерживается от того, чтобы перейти на крик. — Твоя жёнушка своими хотелками мою жизнь сломала, а ты позволил этому случиться. Да благодаря вам двоим я теперь весь сломанный и переломанный. И ты смеешь говорить что-то об общении со мной? Засунь свой стыд себе в задницу и больше никогда не смей появляться на моих глазах. Лёва подрывается с места, берёт сумку и шагает прочь. Михаил увязывается следом. Он лепечет что-то о плюсах спортивной карьеры, постоянно повторяя, что Лёва чересчур драматизирует и раздувает из мухи слона. Но разве можно спокойно относиться к услышанному? — Егор, да стой же ты! Прекрати нестись, как лось по кукурузе! — Михаил повышает голос и встаёт прямо перед сыном. — Я тут с тобой пытаюсь нормально поговорить, а ты… — Михаил не успевает договорить. — А я просто не хочу говорить с тобой, — перебивает Лёва, чей голос отдаёт какой-то сталью. — Отойди с дороги и перестань мешаться. Иначе я тебя изобью до полусмерти и даже бровью не поведу. — Ну хватит тебе разводить драму на пустом месте. Подумаешь — полапал тебя мужик и что с того? Жизнь же на этом не останавливается, у тебя всё впереди. Отношения тоже будут. – Михаил улыбается. Лёва сжимает кулаки. Ни черта у него не будет. По крайней мере, с человеком, которому целиком и полностью отдано доверие. А кто-то другой Лёве не нужен, он не представляет рядом с собой никого, кроме Шуры. Исключительно ему Лёва готов верить и раскрывать свои тайны. Он иногда позволяет себе представить отношения с Шурой, но ничего красивого в мыслях не выходит. Конечно, Лёва же знает — Шура любит секс и относится к нему спокойно. Бортник же не готов дать этого. Он и через силу не сможет раздеться, даже перед Шурой, и просто позорно расплачется. Сейчас не до отношений, проблем в жизни чересчур много. Однако разве нельзя помечтать о счастье с единственным человеком, который принял со всеми загонами, недостатками и травмами? Лёва не знает, любит ли Шуру на самом деле, но без него точно не сможет нормально жить. И, по правде говоря, не захочет даже пытаться существовать, если Шура уйдёт. — Я сейчас на пустом месте тебе нос сломаю, может так ты всё поймёшь? Прекрати уже разводить этот цирк, ни к чему это не приведёт. Ты сейчас зря унижаешься, — Лёва фактически рычит. Внезапно его озаряет. У него появляется идея о том, как можно немного отомстить и своеобразно отыграться. Для этого нужно только скопировать чужую речь и произнести её с максимально безразличным видом. — Егор, тут только ты цирк устроил, а я пытаюсь быть честным с тобой, — Михаил разводит руками. — Тогда я тоже буду честным, — Лёва опускает сумку на землю. — Мне абсолютно плевать на тебя и твои желания. Знаешь, а ты же всегда был каким-то непонятным отцом. Я просил тебя научить меня бриться, а ты просто ушёл курить на балкон, сказав, чтобы я всё делал сам. Ещё я пытался узнать тебя получше, а ты брыкался, как ненормальный, и всё бегал курить. Знаешь, такое же сильно раздражает, вот и у меня осадок до сих пор остался. Бесишь ты меня, — Лёва нагло улыбается, а внутри воет волком. — Вдобавок ты буквально подложил меня под левого мужика. Думаю — всех этих причин достаточно, чтобы не хотеть даже смотреть на тебя. Лёва тяжело вздыхает и прячет руки в карманы куртки. Конечности невероятно сильно дрожат, а сердце быстро-быстро бьётся. Это с виду Лёва весь такой дерзкий и гордый, а внутри он остаётся напуганным мальчишкой. Главное, чтобы Михаил не заподозрил правды и поверил в ложь. — Егор, я не подкладывал тебя и не отдавал никому. Я правда думал, что тебя там будут только фотографировать, — он всё не унимается и не принимает отказа, явно совесть совсем замучила. — И хватит называть меня Егором. У меня другое имя, другая жизнь, и родителей в ней нет. Менять что-то я не планирую, — Лёва поднимает сумку, после чего толкает отца в грудь. — Прощай. Михаилу всё-таки хватает ума не идти следом, Лёва же шагает, куда глаза глядят. Глаза застилает тонкая пелена слёз. По ощущениям предали, а после окунули в лужу грязи и избили. Вроде ничего хорошего от отца Лёва не ждал, но и такого ужаса не мог себе представить. Лучше бы Лёва не узнавал ничего и продолжал жить в мире, где есть только придуманный образ отца. Не хочется верить, что он подписался даже на «обычную» съёмку и не видит в этом ничего плохого. Не может же быть Михаил настолько глупым и бесчувственным! Однако разговор не позволяет хоть как-то оправдать его и понять. По крайней мере, Лёва не может. Он идёт непонятно куда и зачем и не сразу замечает, как телефон разрывается от звонка. Мелодия слышится, как через огромную толщу воды, растворяющую в себе любые звуки и шум. Лёва вздрагивает и поднимает трубку, после чего слышит голос Шуры. Тот говорит, что уже подъехал, и Лёва может идти в машину. Последний бормочет нечто, отдалённо похожее на «спасибо» и оглядывается по сторонам. Ноги унесли чуть ли не в самую даль от выхода - это заставляет Бортника тяжело вздохнуть и почти бегом помчаться к воротам. В голове вертятся две надежды: на то, что Шуре не придётся так долго ждать, и что Михаил не попадётся на глаза и не попробует снова заговорить. К счастью, Лёве удаётся проскользнуть мимо отца и быстро отыскать взглядом машину Шуры. Путь к ней занимает меньше минуты. Лёва по-хозяйски открывает дверь и усаживается на пассажирское сиденье. Он не здоровается: Шура говорит с кем-то по телефону, и тут нельзя встревать и перетягивать одеяло внимания целиком и полностью на себя. Пока Шура говорит и выезжает, Лёва внимательно рассматривает чужое лицо. Морщин по-прежнему много, но они бросаются в глаза, только если совсем всматриваться, открыто пялясь. Так будут делать только люди, чьей целью является намеренный поиск недостатков, или такие, как Лёва, не то влюблённые, не то одержимые, не то просто восхищённые, не то зависимые. Брови Шуры сводятся к переносице, и Лёва впервые обращает внимание на седые пряди в чужих волосах. «Серебра» не так уж и много, но оно всё же имеется и игнорировать его нельзя. Лёва снова вспоминает про разницу в возрасте и вместе с тем неприятный разговор с отцом. Это смешивается и в итоге приводит к мыслям о «человеке со скрипучим голосом» и о его любимых фразах. Он часто говорил, что навсегда останется с Лёвой, даже если вдруг умрёт, что никуда не удастся сбежать, что рано или поздно захочется вернуться к нему в объятия. Только первые два пункта оказались в конечном итоге правдой, а третье было простой попыткой внушить желаемое и сделать его действительным, воплотив в реальную жизнь. Мысли снова резко возвращаются к разнице в возрасте с Шурой. Тот старше на семнадцать лет, то есть почти в два раза. Это и пугает, и как-то странно завораживает. Лёва совершенно не чувствует себя полным идиотом рядом с Шурой. Возможно, немного глупым, но это было раньше, когда «старая жизнь» только-только отпустила. Теперь же Лёва поднабрался опыта и новых знаний. Сейчас он преспокойно сможет поддержать диалог, нормально пошутить и ответить колкостью на колкость. Лёва научился всему этому в первую очередь ради Шуры, а во вторую — для себя. Шура никогда не жалуется на разрыв в семнадцать лет и никак не комментирует это. Значит, его цифры не беспокоят. Хотя, возможно, это только из-за статуса отношений, который застрял на уровне «близкая дружба». Тут один Лёва раскатывает губу на нечто большее, несмотря на то, что понимает — для чего-то «большего» придётся пересилить себя и раздеться до гола перед Шурой, а потом повторить с ним половину из действий «человека со скрипучим голосом». Подобная перспектива пугает и доводит до гусиной кожи и нервного смеха. — Привет ещё раз, — подаёт голос Шура, отвлекая от мыслей и загонов. — Как ты себя чувствуешь? Готов вернуться к жизни? Лёва улыбается. Он с радостью возьмётся за всю работу и вольётся в прежний ритм жизни, но завтра. Остаток сегодняшнего дня хочется целиком и полностью посвятить Шуре и разговорам с ним. Телефонных звонков и длинных переписок не хватило. Они только раздразнили, а самого вкусного не дали. — Готов на все сто, — Лёва намеренно ничего не говорит о своём моральном состоянии: он сам не знает, как чётко охарактеризовать чувства. — У тебя самого как дела? Сильно на работе достали? — Немного есть, но это терпимо, мне не привыкать. Но мир бы стал лучше, если бы некоторые люди научились видеть глазами, а не одним местом, — Шура смеётся, и Лёва быстро, как по команде, подхватывает веселье. Только гогот Шуры немного напряжённый: он будто терпеливо ждёт чего-то. Сидит и наблюдает, как тигр в засаде за жертвой. Лёве кажется, что он и есть та самая жертва. Не ясно только то, чего Шура хочет услышать или увидеть. Он ведь и прямо не скажет, будет лишь намекать и тихо про себя посмеиваться. Выжидающий взгляд Шуры не меняется, даже когда Лёва начинает почти дословно пересказывать слова врачей. Последние успели сильно надоесть за всё время пребывания в больницы. Наверняка сам Лёва тоже невероятно наскучил всему персоналу. Или же медсёстры и врачи просто не заострили внимание на странном пациенте: он не один такой в своём роде, по всей больнице пруд пруди подобных. — Короче говоря, мне нельзя сильно напрягать желудок и голодать, — Лёва, наконец, подытоживает речь. Шура в ответ неоднозначно хмыкает и поворачивает руль. Что-то тут не так, но Лёва не может разобраться. По ощущениям он снова вернулся в свои восемнадцать. Когда Шура казался человеком-загадкой, чьи слова приходилось по сто раз обдумывать и расшифровывать, чтобы перевести на «нормальный» язык. Тогда помогали своеобразные допросы, но сейчас Лёва ждёт хоть какой-то поблажки или более-менее ясного намёка на причину такого выжидающего взгляда. Однако Шура говорит о чём угодно, но только не о том, что нужно Лёве. Да, тот с удовольствием слушает, но наслаждаться диалогом мешает напряжение. Оно завязывается в животе тугим узлом и периодически туже затягивается, напоминая о себе. Вот и сидит Лёва на иголках. — Почему ты так смотришь на меня? — Не выдерживает он. — Я ничего не скрываю от тебя, прекрати так пялиться. На губах Шуры расплывается довольная улыбка. Он явно ждал, когда Лёва прямо спросит его в этой требовательной, а не робкой интонации. Шура обожает такое, но только в случае с Лёвой. Последний знает это, потому что ему прямо сообщили: «Люблю, когда ты перестаёшь мяться и начинаешь злиться и требовать что-то. Другой получил бы по морде, а на тебя смотреть приятно. Делай так почаще, пожалуйста» — заявил как-то Шура во время одного из разговоров. — Прекращу, когда ты начнёшь отвечать на все мои вопросы. Сам знаешь, как раздражает, когда человек специально игнорирует мои слова, — Шура сжимает руль. — Или ты не расслышал, что я тебе говорил? — Я не ответил, потому что сам не знаю, хорошо? Пока тебя не было, такой писец случился, вспоминать тошно, — Лёва отворачивается от собеседника и смотрит в окно. — Вроде и неплохо, но и нехорошо. Про новое «открытие» хочется рассказать, но оно теперь кажется каким-то унизительным и постыдным. Пусть Шура в курсе почти всего того ада, но Лёва с чего-то взял, что в нём разочаруются и перестанут видеть здравомыслящего человека, и начнут — истеричку. Возможно, Михаил прав, и Лёва зря разводит из произошедшего драму? Может стоит просто закрыть глаза и сосредоточиться на настоящем и будущем и прекратить так трястись над прошлым? — Куда ты уже успел вляпаться, пока меня не было? — Шура говорит устало, но не упрекает и не презирает. — Никуда… Я это просто… Ну со своим отцом встретился. Точнее, это он ко мне подсел и начал говорить, — язык заплетается от волнения и собрать слова в единое предложение не выходит. — Что он там успел тебе наплести? Его твоя мамаша послала давить на жалость и деньги выпрашивать? — В голосе Шуры слышится натуральное отвращение, какое обычно бывает по отношению к грязи. Лёва сомневается в решении сказать правду, но потом вспоминает — Шура в курсе всей той гадости, царствующей в его, Лёвы, жизни. Ничего из этого не оттолкнуло и не заставило бросить. Так почему новость о фотографиях, сделанными педофилом, должна что-то поменять? В конце концов Шура — буквально единственный человек, который готов принять и понять. Он ни разу, несмотря на любовь к жёсткому юмору, не пошутил о «человеке со скрипучим голосом». Шура, в отличие от того же Михаила, считает произошедшее серьёзным и не упрекает Лёву в «устраивании цирка». Шура не говорит про «скорые кувырканья в постели» и «отпускание прошлого», он просто наблюдает. Однако Шура не безразличен, он слушает и своеобразно поддерживает, пусть и порой грубо. Те комментарии о наборе веса и зашуганности до сих пор кажутся противными и болезненными. Но это всё желание помочь хоть как-то. Михаил же все эти годы был близко, но не пытался даже понять. Он для себя решил, что сын ему неприятен и забил на него. А теперь ждёт полного понимания, любви и заботы. Михаил, как и Шура, говорит горькую правду, но при этом будто бы упрекает и тыкает в неё носом. Это ощущается прямым обвинением во всём и требованием сию секунду исправить каждую ошибку. Михаил много не понимает и даже не пытается этого сделать. Он живёт установкой «то, что мне противно, не должно быть разобрано и понято». Шура в свою очередь старается хоть немного понять и поддержать. Он никогда не жалеет и лишь подталкивает к тому, чтобы «встать на ноги». — Отец сказал… — Лёва подаёт голос спустя почти пять минут молчания. — Отец рассказал мне про того тренера… По телу пробегает дрожь, а в голове скользят фразы отца, сказанные самым будничным тоном. — Он сказал, что не знал про раздевалку, но подписал меня на фотографии… — Глаза начинает щипать: приходится запрокинуть голову, дабы слёзы не потекли по щекам. — Оказывается… оказывается мои родители добровольно подписали меня на съёмки педофилом! Знаешь, Как отец это аргументировал? Знаешь? Он сказал, что только так я смог чего-то добиться в жизни. Мол, я ничего, кроме катка, не умел и не хотел делать. И ничего, что это они не давали мне развиваться? — Интонация скачет от спокойной до истеричной. — Он отдал меня в лапы педофилу, сломал мне к чертям собачьим всю жизнь, а теперь говорит, что я развожу драму. Да я не могу на своё отражение без одежды смотреть! А он смеет улыбаться и твердить, что скоро я буду трахаться с кем-то, как кролик. Да у меня от одной только мысли об этом паника! Лёва нервно смеётся и вытирает глаза. Слёзы всё же потекли по щекам, но ручья так и нет. Тут не рыдать водопадом хочется, а просто беспомощно и тихо поплакать, а потом вытереться и взять себя в руки. — Я не знал про снимки… Я…Я просто не помню этого! Мне просто некомфортно под камерами, а теперь понятно почему! — Лёва начинает дышать через рот. — Это должно было помочь карьере… Лучше бы оно не помогло, и тогда бы я был нормальным человеком и не дрожал из-за всякой херни. Мне бы тогда не пришлось сейчас сидеть и гореть со стыда перед тобой! Лёва громко шмыгает носом и обнимает себя за плечи. Воспоминания о съёмках по-прежнему не всплывают в голове. Зато чувств после хоть отбавляй. Лёва ощущает запах пота, льда и чего-то ещё мерзкого, чувствует холодные руки и слышит отвратительный скрипучий голос. Он требует снять майку и перестать препираться, ведь «тогда мама и папа узнают обо всём». Кислорода не хватает, перед глазами всё плывёт. Молодой человек «выпадает» из реальности и теряется в холодном пространстве. Тело покрывается гусиной кожей, а Шура, кажется, что-то говорит и сворачивает на обочину, после чего хватает за плечи и начинает что-то говорить. «Цвета!» — доходит до Лёвы. Он вспоминает про тот способ успокоиться и предпринимает попытки сосредоточиться на чужом голосе. Последний фактически не слышно, он как будто утонул в мире и теперь доходят лишь какие-то невнятные обрывки фраз. Их толком не удаётся соединить. — Лёва, считай со мной! — Всё же удаётся разобрать одну фразу Шуры. — Давай же! Салон чёрный! Повторяй за мной! Заплетающимся языком Лёва повторяет за Шурой. Каждое слово даётся с трудом, для этого постоянно приходится проглатывать огромный ком, возникающий в горле. Но пускать всё на самотёк тоже нельзя: ситуация рискует ухудшиться раз в десять, как минимум. Страшно представить максимум… Паническая атака отступает, и Лёва мутным взглядом смотрит на обеспокоенного Шуру. Тот держит за плечи и с силой сжимает их. Карие глаза широко распахнуты, а зрачки, кажется, увеличились от страха. Лёва цепляется за эту деталь и принимается размышлять, чтобы точно прийти в себя. Ему определённо льстит, что Шура так беспокоится и даже боится. Подобное немного поднимает Лёве самооценку и заставляет чувствовать себя важным и нужным хоть кому-то. — Спасибо… — Он криво и натянуто улыбается. — Мне правда намного-намного лучше… Спасибо. Шура не отпускает и смотрит прямо в глаза, нет, в душу. Он ничего не говорит и тяжело дышит. Лёва чувствует, как сильно дрожат чужие руки. Становится не только лестно, но и совестно. Нельзя же заставлять близких трястись и нервничать до ступора и паники? Нужно, наоборот, оберегать, чего Лёва не сделал. Он, наоборот, ввёл своего самого близкого в паршивое состояние. — Шура, я в порядке, можешь отпустить меня, — Лёва осторожно кладёт руки поверх чужих и улыбается более тепло и искренне. Однако Шура не отпускает, он притягивает к себе и обнимает. Лёва тихо охает, понимая — не ему нужны эти объятия, а сам Шура в них нуждается. Он сейчас пытается успокоиться и привести себя в привычный вид. Никогда ещё этот человек не реагировал на панические атаки Лёвы настолько остро. Бортник подозревает, что его срыв стал толчком для чужого, что сложился накопительным способом. Грубо говоря, раздражителей стало слишком много, и Шура банально не выдержал. Он сжимает крепче, прижимая к себе. Слов по-прежнему нет, только молчание. Его нельзя никак охарактеризовать: оно не напряжённое, ни расслабленное, ни какое-то ещё. Лёва просто ничего не говорит и ждёт, когда Шура соберётся с силами и сам что-то скажет. Возможно, он пошутит, отпустит и поедет дальше. Возможно, продолжит путь, не прерывая молчания. Через некоторое время Лёву отпускают. Тот, наконец, спокойно вдыхает, наслаждаясь полученной «свободой». Обниматься с Шурой приятно, но не когда он стискивает чуть ли не до хруста костей. — Поехали домой, а то только к ночи доберёмся, — с непонятной интонацией произносит Шура и выезжает на дорогу. Лёва кивает и прикрывает глаза. Сегодня он толком ничего не делал, но день невероятно сильно вымотал. Есть желание поскорее обмыться, чтобы стереть с себя всю грязь, и завалиться спать на нормальную кровать. Завтра же получится посмотреть на ситуацию «трезвым» взглядом. Всё идёт по своеобразному плану Лёвы: в квартире он раскладывает вещи по местам, моется, но не идёт спать. Вместо этого молодой человек идёт на кухню, где сидит Шура. Он медленно пьёт чай с задумчивым видом. — Я думал, что ты знаешь про эти фотографии… — Вдруг говорит Шура, не отрывая взгляда от кружки. — Я же видел те альбомы. Ты не один был у того мудака… У него там целый гаремник был, если верить снимкам. Знаешь, а это ведь к лучшему, что ты ничего не помнишь, потому что… — Шура отпивает немного жидкости. — Потому что ты там не один. Этот урод целые сюжеты ставил. Не беспокойся, что это кто-то ещё видел: урод тщательно всё прятал. Мне пришлось его квартиру раз двадцать полностью прошерстить, чтобы найти альбомы. У него ещё был отдельный компьютер с этим «добром». Пришлось хорошенько повозиться, чтобы избавиться от всего. Но ты можешь быть спокоен: нигде эти «шедевры» не всплывут. Лёва неловко кивает и садится рядом. Он не горит желанием распинаться о чувствах и пережитом. Кажется, сейчас и не нужно слов: Шура и так всё прекрасно понимает или хотя бы пытается это сделать. — Я почему-то подумал, что ты, узнав про снимки, разочаруешься во мне, — всё-таки признаётся Лёва. Его обнимают одной рукой. Так по-хозяйски и без спроса. Лёва совершенно не против, а только за. — Ты не отвяжешься от меня, Лёвчик, не отвяжешься. Слишком уж ты врос в меня. — ласково шепчет Шура.***