Международная яма

      Двадцать седьмая гимназия всегда была лебедем среди стаи гадких утят — далее они именуются как обычные МБОУ СОШ. В ней редко что разваливалось, — только штукатурка падала с потолка, но это уже дань старому зданию — мебель не была вдоль и поперёк исчёркана ручкой, измазана корректором, поверх которого умело наносились рисунки, или облеплена жвачками и другими интересными вещами.       Что только можно найти в металлических основаниях старых стульев — бумажки, шпаргалки, спрятанные про запас остатки обеда. Не стулья, а тридцать чёрных дыр, хранящих в себе все загадки человечества. Хорошо, что их вскоре заменили на новые пластиковые, а к партам запретили даже прикасаться, мол, учите свою учёбу на коленках. Последнее, конечно, шутка, но после пары субботников бунты и неумолимая тяга к творчеству прекратились. Долой признания в любви, короткие оскорбления, номера телефонов и рваные колготки. Не рестайлинг, а тщательное прикрытие всех косяков от комиссии.       Конечно, в гимназии не всё так красочно и спокойно — были и скрипящие двери, и постоянно скользкая плитка, на которой устраивали новое Ледовое побоище каждый год во время расцвета самой настоящей грязной питерской зимы, и старые обшарпанные кабинеты, куда сгоняли непригодных — в большинстве случаев историков, не интересовавших никого.       Но всё же особый статус «гимназия» украшал некогда обычную школу не только компетентными учителями и славным финансированием за все заслуги, лесть и кривляния, но и хорошими учениками, что чувствовали чужую заботу. По этой причине и доброте душевной они делали вид, что идут на поводу у мнимых угроз, не громили заново обставленные кабинеты и не ломали удобные стулья.       Благодаря красноречию и естественной харизме Павла Алексеевича гимназии перепадали родительские пожертвования, а ремонт с завидной регулярностью обновлялся, не давая краске жалобно слезть со стены: у всех ведь в школе был тот самый кабинет, где никогда не делали ремонт и где ещё с советских времён висели плакаты со славным дедушкой-Лениным? Он заодно призывал учиться, учиться и ещё раз учиться, будто сам никогда не приходил в школу невыспавшимся к восьми утра с рюкзаком, который составляет треть твоего веса.       И где же старые добрые байки про тридцать километров до школы пешком? Канули в лету, в отличие от достояния Советского союза, которое осталось отголоском почти в каждом учебном заведении, что когда-то было отстроено на благо народа. Сейчас же оно превратилось в застаревшее, чуть ли не разрушающееся от одного неуместного чиха здание, куда страшно идти из-за гнетущей атмосферы и смотрящих с социалистических картинок лиц.       Однако в школе главное — не кабинет директора, куда попадать не то что нежелательно — опасно; не обитель классного руководителя, где можно переждать нелюбимую физику, и не спортивный зал, в котором можно выплеснуть свои эмоции на баскетбольный мяч, оправдывая злость на проклятую генетику, из-за которой схлопотал очевидно незаслуженную тройку. Главное место, безусловно, — то, что собирает толпы людей на обеденном перерыве и совсем немного меньше на каждой перемене.       Столовая — священное место, что ежедневно подсвечивается белым светом и воспевается младенцами в белых ночнушках. То самое, в котором до отвала наедаешься знаменитой маленькой круглой пиццей и умираешь от количества сахара в гранёном стакане чая. Перед этим, конечно же, все упорно проверяют свой возраст и сопоставляют причины возможной смерти: глюкоза, от которой сначала бегаешь, как в попу ужаленный, а потом засыпаешь на математике под весёлые истории Складчиковой; постоянные очереди, где тебя могут затоптать, и горы домашнего задания. О последнем даже вспоминать не хочется. Уж лучше прогулять уроки в столовой, которая на зависть им может похвастаться большей посещаемостью. Системе образования определённо нужно менять свои методы и стандарты.       Как и преподавателям — свои привычки. Сначала они постоянно бухтят про какие-то там зависимости — особенно, когда обнаруживают детей, курящих в туалетах, — и воспитание, а потом сами во время каждого окна в своём графике бегут в столовую, чтобы взять чай и посплетничать с коллегами, уминая одну слойку за другой.       Это ещё хорошо, что учителя прагматичны и посещают священную обитель семи грехов, только когда оттуда уходит весь скоп голодных детей, желающих жевнуть булочку перед геометрией — они её ответственно учат, стремясь приблизиться к форме шара, — или запить разбавленным кофе тоску по поводу того, что ещё целых четыре дня учиться. А ведь сегодня только вторник! И кто придумал учёбу шесть дней в неделю?       Давайте лучше вспомним былые времена, когда суббота тоже считалась выходным, а школа не заставляла просыпаться в половину седьмого утра и, подавляя зевок и зависть, закрывать за собой дверь. В такие моменты ей хочется треснуть так, чтобы весь дом проснулся. Было бы справедливо, — почему только дети должны страдать? — но больно, потому что мама за такое по головке не погладит, а даст парочку подзатыльников и отправит в школу, чмокнув в больное место на прощание. Мамы по-другому не могут — они любят своих детей, хоть и кричат на них за медленное, но верное разрушение жилплощади.       Антон после девяти лет жизни вне материнского крыла видел в своём нынешнем положении что-то символичное. Правда, с утра его не разбудили поцелуем в щёку и нежным певучим голоском, но зато совсем недавно он прочувствовал на себе отголоски праведного гнева. Сейчас не хотелось думать, заслуженного или нет, хотелось привычно выбраться в столовую на четвертом уроке и искренне надеяться, что Арсений тоже придёт даже после того, что случилось несколько дней назад.       Антон по такому случаю даже приготовился и спросил у милой женщины за прилавком, есть ли сегодня любимый коржик, который Арсений всегда берёт к чаю, хоть и ворчит, что в нём слишком много сахара. Ну, или когда Антон ему берёт, зная о том, что это, пожалуй, единственный продукт, который Арсений не отвергает так категорично под предлогом «непонятности» состава или излишней жирности, а только изредка бухтит и уминает за обе щеки.       Даже интересно, Арсений уже в школе не ел сосиску в тесте, ссылаясь на то, что от неё воняет химозой, или был стандартным школьником, который тратил свои критично маленькие карманные деньги на сухарики из ближайшего ларька да на рогалики со сгущёнкой в буфете? Хотя вроде у него отец нефтяным бизнесом занимается. Или нет, стоп, он же обычный рабочий…       Боже, Антон не успевает за болтовнёй Арсения, иногда не понимая, где он лукавит, а где говорит чистую правду. А потом тот на полном серьёзе будет обижаться из-за того, что Антон не знает девичью фамилию его матери, с которой он не знаком, или его любимый цвет, что меняется по десять раз на дню. Арсений сложный взрослый. Так что, судя по логике, он явно был ворчливым ребёнком, что сидел за книжками, грустно взирая на мир из-за синих штор в своей комнате. Но даже при таком раскладе Арс не мог пропустить те самые золотые времена, когда можно было купить плетёнку с сахаром и идти с другом по лестнице под трель звонка…       Антон, отмахиваясь от лёгкой ностальгии, протягивает к терминалу карту, а затем забирает свой завтрак с раздачи и садится за один из дальних столов. Там они ещё на прошлой неделе куковали вместе с Арсением, наслаждаясь иллюзией уединения. Сейчас же вместо уютной тишины и лёгких перепалок звенит стакан о небольшой пластиковый поднос и слышится грустный вздох. Не может же так вечно продолжаться?       Вот как только Антон откроет глаза, то увидит напротив себя Арсения, что пришёл ради обсуждения гудящих в стенах гимназии новостей или очередной сплетни. Увидит же? Антон делает вдох и выдох, а потом открывает глаза. Пусто. Видно, Арсений его планам в голове никак не хочет соответствовать. Зато Серёжа — тоже частый гость столовой в любое время — появляется в дверном проёме, наматывая верёвку со свистком на палец, и сразу подходит к кухне, разглядывая и раздумывая, что бы взять.       Уже спустя минуту слышится смущённый смешок продавщицы, а Серёжа со свёртком отходит от кассы и самодовольно улыбается, одёргивая спортивное худи. Вот кто тут самый хвостатый ловелас на районе! Так торговаться и смущать взрослых дам, как он, не умеет даже Арсений, который считается всеобщим любимчиком. Причём заслуженно. Антон его тоже очень любит.       Особенно голубые глаза, худые запястья, длинные и холодные пальцы, что так нежно по утрам гладят по щеке, примерно такой же температуры нос, который шмыгает где-то в районе ключицы, отрощенную по последней моде бороду и лёгкую улыбку. Она, как оказалось, может так же талантливо кривиться в отвращении и сильном раздражении. Занимаясь дальше подобными пиздостраданиями, Антон так и будет сидеть с видом побитой собаки или брошенного в реку котёнка и приманивать к себе всяких невесть отчего весёлых физруков с бутылкой воды в руке.       — Антох, а ты чего такой смурной? Где суженого своего потерял? Дружка моего кровей голубых, — Матвиенко подходит и бодро хлопает по плечу Антона, уткнувшегося в телефон и молча потягивающего свой чай.       Даже гадать на кофейной гуще не надо, чтобы узнать, что так сосредоточенно Антон листает в своём телефоне. Он же, блять, девочка-подросток, которая после первой ссоры с парнем слушает грустный кальянный рэп и листает общие фотографии. Боже, Шастун, ты банален до невозможности.       Особенно, когда мгновенно выключаешь телефон, чтобы никто ничего лишнего и личного не увидел, и резко поворачиваешься, отчего пара прядок лезет в глаза. Бесят они. Уже начали мешаться, патлы. Вот возьмёт и подтвердит свою репутацию, снова отрезав волосы к чертям собачьим. Побреется налысо, наденет крутые очки и выложит трек с незамысловатым названием. Его сейчас не способен задобрить даже любимый вишнёвый пирожок, лежащий рядом в приоткрытой бумажной упаковке. Серёжа, если честно, причины подобного настроя Антона не понимает или банально не знает. Что странно, потому что Арсений молчит, как партизан.       Раньше тот всё докладывал другу, воспринимая его советы как истину в последней инстанции и всё равно действуя по-своему. А сейчас что? Куда делся старый добрый Арсений, что отмахивается от шуток про суженого-ряженого, но не перестаёт светиться? И с чего вдруг эти двое порознь? Обычно они сидят рядышком, и рука Арсения лежит на соседствующем колене. Под столом не видно их любви, поэтому можно позволить себе сжимать чужую кожу через брюки, пока Антон взахлёб рассказывает, какую удачную катку он сыграл ночью. Теперь не лох ебаный, а настоящий король второй доты.       — У него спроси. Со мной он говорить отказывается, а тебе, может, повезёт, — тихо бурчит Антон в ответ, уныло подпирая подбородок рукой.       Он был бы рад этого самого дружка обнять, скользнув рукой чуть ниже, да только тот ограничивается сухим молчанием. Это давит разом на всё, включая состояние и настроение Антона, который из-за гнетущей атмосферы вновь излишне додумывает то, чего не было вовсе. Он нервно дёргает уголком губ и ставит стакан, чтобы тот ненароком не упал, обдав чаем одежду.       В последнее время у него всё валится из рук, — даже больше, чем раньше, — а настроение вообще прыгает, но не дотягивает до той самой священной точки «у меня всё хорошо, можете завидовать». Хуёво — это если одним словом — у него всё, так что завидовать тут нечему.       — Он умеет — постоянно так делает, когда на что-то дуется. Как дитё малое, которое топает ножкой и просит конфетку. Так что привыкай, — сочувственно поджав губы, Серёжа присаживается рядом, попутно откусывая свой сэндвич, и смотрит на удручённого Антона, который пялит в одну точку стеклянным взглядом, мысленно гуляя где-то совсем не здесь. — Что ж ты сделал, раз наше Величество не хочет с тобой разговаривать?       — Если бы я знал, — Антон вскидывает руки, показывая всю степень своего недовольства и полнейшего недоумения. Не знает он. Может, вообще не так вздохнул, разозлил Арсения, и понеслась. Серёжа на такой выпад одаривает Антона скептическим взглядом. Ладно, он прав. — Ну, мы поругались… — признаётся Антон, положив локти на стол.       Сейчас только начало урока, так что у него есть время излить душу тому, кто привык и к более грандиозным жалобам. Постоянное арсеньевское ворчание не уменьшает любви Антона. Так что это просто факт. А мог бы быть фак, только они поссорились, причём не абы как, а со скандалом и отлетевшим в сторону осколком кружки.       — Admittedly, я правда не понимаю, чем его задел, но он был уже на взводе, когда я вернулся домой, — вздохнув, Антон делает паузу, скашивая взгляд на Серёжу, который методично жует свой сэндвич. Хотел бы он быть на его месте. Вот сидеть, жевать что-то и слушать про чужие распри. Но Антон на своём месте. Причём безвыходном, как ему кажется.       А ведь всё началось с каких-то мелочей, которым сам Антон не придаёт особого значения. Ему ничего не стоит складировать одежду на подушках дивана и хранить около мусорки коробки от доставки, что он выкидывает с обычным мусором. Арсений всегда называл это разгильдяйством, однако любить Антона не переставал. До этого самого момента.       Раньше для него оружие соблазнения превращалось в месть за оставленную не задёрнутой после душа штору в ванной, а сейчас у него накипело. Причём слишком сильно, переливаясь через края и портя начисто вылизанную электрическую плиту, поэтому уже который день Шаст ловит в коридорах не замечающие его взгляды и переменчивую грусть, которая сглаживается лишь тем, что в Петербурге метёт снег.       Это заставляет его иногда улыбаться, но мысли о том, что он сейчас мог бы гулять с Арсением под снегопадом и идти близко-близко, почти соприкасаясь ладонями, всё портят. Точнее это Антон сам себе всё испортил, не удержав злость в руках, что словно синица вылетела и… Настал буквальный конец света.       В жизни Антона уж точно — он даже не предполагал, что будет так сильно скучать по утренним кружочкам Арсения в телеграме, заснятым прямо в кровати. По тем, где он чуть взлохмаченный и сонный, а голос у него низкий-низкий и хриплый. Антон не мог представить, что ему будет тяжело без чужих пальцев, постоянно зарывающихся в волосы, которые начали раздражать ещё сильнее. С пальцами Арсения в них был хоть какой-то смысл, а сейчас…       Нет, Антон не настолько драматичен — он уверен, что они с Арсением помирятся, потому что тот тоже ходит грустный и постоянно раздражённый. Шаст прямо чувствует, что Арсу тоже его не хватает. Они просто два дурака. Казалось бы, ничего нового, но это их первая сильная ссора.       Не то чтобы до этого не было мелких перепалок — просто они участились в тот момент, когда Антон начал оставаться у Арсения чуть ли не на постоянной основе, уезжая к себе всего на пару дней в неделю. Им обоим нравилось, — просыпаться и засыпать вместе так приятно — но это не уменьшало придирчивости Арсения и неряшливости Антона, которые сплелись воедино в одной квартире. Они оба пытались относиться друг к другу терпимее, но в один момент что-то пошло не по плану.       Последний рабочий день на неделе обещал быть самым обычным, потому что Антону, по обыкновению, с утра разрешалось ещё немного полежать в тёплой постели и напроситься на мягкий поцелуй, отдающий ополаскивателем для рта. Арсений по пятницам уходит из дома раньше, ведь первый урок с очередной плановой проверочной работой сам себя не проведёт, а Антон вполне себе официально идёт ко второму на урок с самым любимым и бесконфликтным пятым классом.       Есть, конечно, и минусы — Антон возвращается с работы на час позже и именно его запрягают идти в магазин за продуктами, потому что «ну, ты же уже одет, и фабрика даёт тебе одежду, так что давай бегом, если не хочешь есть на ужин одни овощи». А ничего, что он уже поднялся на пятый этаж? И почему всех в этом доме резко перестало волновать его больное колено?       В общем, не было в дополнительном свободном времени с утра никакой выгоды — Арсений всё равно, как по будильнику, расталкивал Антона, тихо шепча что-то невнятное на ухо. Ещё он любил намеренно задирать одеяло, чтобы оголённые ступни словили волну ветерка. Зная Антона, который всегда считает время на сборы впритык, Арс лучше послушает бурчание о том, что он козёл, чем будет потом обрывать Шасту телефон и себе нервы. Арсений любя, честно.       Под конец рабочего дня он стоит напротив своего кабинета, довольно разглядывая Антона в бадлоне. Упс, немного перестарался. Арсений никогда не признается в том, что его укусы в шею — не очередные подростковые замашки, вспыхнувшие из-за страсти и жгучего желания, а просто лишняя причина заставить Антона нацепить пиджак поверх тёмного бадлона, который закрывает шею, не показывая миру искусство в чистом его проявлении. А жаль, потому что Арсений считает себя талантливым художником.       Он в принципе талантлив во всём, а ещё очень скромный и смотрящий на своего парня глазами в форме сердечек. Смотрит и никак не может насмотреться. Антон красивый сегодня до жути, потому что взъерошенные русые волосы предательски органично сочетаются с контрастной одеждой, заставляя Арсения думать, что тот выряжается лишь для него.       Прямо как сам Арсений, подбирающий на досуге в магазине себе новые облегающие брюки. Не то чтобы они у него закончились или уже не так хороши, нет, просто Арсений — тот ещё шопоголик, который такими манипуляциями заставляет Антона пялиться на свои смягчённые бёдра. Арсений чувствует на себе чужой пристальный взгляд, будто он вырезает лазером послание на его заднице, дорисовывая в конце небольшое сердечко. И кто у них тут ещё художник?       Антон из-за этого комментария сначала прыскает, а потом откидывает голову назад, оглушительно смеясь и цепляясь своими горячими вспотевшими руками за совсем новую рубашку Арсения. Ну и что это такое? Во-первых, они в коридоре не одни, а во-вторых, Антон, фу. Хуже этого только его слюнявые поцелуи в шею, от которых Арсений потом ещё дня три отмыться не может. Он обеими руками за любые проявления любви, но лучше обжигать шею дыханием и целовать, чуть кусая, — так, чтобы следов не осталось, — а не просто облизывать, не позволяя вырваться.       Но беда не приходит одна. У неё, в отличие от множества одиночек, сопливо пропивающих четырнадцатое февраля, всегда есть пара. Да, даже у такой суки есть, а у вас нет. Жизнь несправедлива. Причём ко всем, потому что взгляд Арсения ловит в толпе разбредающихся по кабинетам школьников знакомое лицо.       Смеющийся Антон подождёт. Арсений чует своего ребёнка, что стремительным шагом направляется к лестнице. Ваня. Так-то правильно делает, ему на третий этаж надо, на урок английского. Какое удивительное стремление к знаниям — Ваня не прогуливает разве что уроки Арсения. Знает, что получит за это таких люлей, что до конца года точно будет ходить на каждое занятие. И на дополнительные тоже! Что-то Арсений давно его у Складчиковой не видел.       Спрашивается, зачем только договаривался о дополнительной математике для своих юных, но далеко не глупых гуманитариев? Никто его не ценит. Даже Антон, который что-то бормочет и снова начинает смеяться. Всё, это конечная — его начало разматывать со своих же шуток, так что он покрепче хватается за плечи Арсения, давя. И как Арс до сих пор встречается с таким кабаном? Раздавит и даже не заметит. Ему бы только хиханьки да хаханьки устраивать!       У него так-то тоже урок, но он, пользуясь званием преподавателя, стремится опоздать и провести больше времени с Арсением. Будто им не в одну квартиру сегодня возвращаться. Антон парой лишних минут, за которые он пытается отсмеяться и больше не шутить, — Арсений так и не уловил смысл последней его шутки — только привлекает к себе внимание, громко топая. Ну точно кабан. Или жирный-жирный кот. Точнее, пардон, пушистый.       — Бурная ночка, Энтони? — вдруг раздаётся справа, отчего Арсений, переключивший всё внимание на попытки отцепить от себя Антона, вздрагивает, быстро скидывая чужие руки, и поворачивается. Ваня.       Ну, точно беда на его ещё не седую голову. Стоит такой весь из себя и ехидно улыбается. Глаза Арсения стремительно возвращаются к шее Антона. Блять. Ворот бадлона задрался, обнажая тот самый уже почти сошедший ярко-красный укус, за которым следовала ещё парочка более мелких. «Вот и сказочке конец», — думает Арсений, формулируя в голове критичное замечание. Антон, отсмеявшись, лишь забавно морщит нос и отмахивается. И что это за реакция?       — Ваня, ты субординацию-то соблюдай, мы не за гаражами находимся и пока всё ещё твои учителя! Выражения подбирай и не забывайся, — постаравшись сделать максимально серьёзную интонацию, говорит Арсений, обращаясь к мгновенно притихшему, но сохранившему свою природную шкодливость Кобелеву. — Ты где должен быть? На английском. Вот там делай, что хочешь, а в моём присутствии не посягай на социальные роли. Выдумали тут дружеское общение.       «Во сказанул», — думает Антон перед тем, как сделать пару взмахов рукой, отправляя Ваню туда, куда он шёл. Арсений начинает заводиться, включая режим фырчащего ёжика, и бормочет что-то достаточно тихое и недовольное.       — Извините, — улыбчиво бросает напоследок Ваня и, поправив лямку рюкзака, закинутого на одно плечо, спешит к лестнице под аккомпанемент звонка.       Антон, выгнув шею, тянется к горловине, чтобы поправить её ворот, натянув повыше. Арсений лишь раздражённо косится на это, а потом хмыкает, отмечая, что сегодня на Шастуне поверх злополучного бадлона одна простая лаконичная цепь, которая звякает от удара о кольцо на пальце. Невыносимый он. Но это ничуть не умаляет желания Арсения открутить голову Ване, а затем и Антону тоже, потому что он не соответствует гордому званию преподавателя в его глазах.       Убедившись, что в коридоре они одни, — ученики иногда удивительно пунктуальны — Арсений тянется, приподнимаясь на носочки, чтобы отвесить Антону подзатыльник. Может себе позволить. Точнее мог бы, но Антон вовремя уворачивается, непонимающе глядя в ответ. Стоит и моргает своими удивлёнными зелёными глазами, будто не догадывается, за что Арсений хочет ему хорошенько отбить бока.       — Антон, почему ты вечно такой несерьёзный? Когда уже поймёшь, что ты им не дружок и что они чересчур наглеют от твоей доброты и беспечности? Может, пора хоть раз показать, что отношения учителя и ученика существуют не номинально? Такими темпами они с твоей шеи не слезут никогда, — Арсений складывает руки на груди, недовольно шмыгая носом.       Опять у него насморк. Плевать, сейчас он намерен объяснить Антону, как и где он соснул в системе взаимоотношений учителя и ученика. Боже, этот ребёнок точно испортит ему детей.       — Ладно мой одиннадцатый, но ты же, неугомонный, пытаешься задобрить всех своими улыбочками и поблажками. Скоро у тебя будет не только гора невыполненного домашнего задания, но и плевки на весь твой английский с высокой колокольни. Детям хочется развлекаться, а не учиться, и ты это поощряешь. Я уже столько раз объяснял — вбей уже себе в голову!       — Ты чего так завёлся-то? — мотнув головой в сторону, куда ушёл Кобелев, спрашивает Антон. Ладно отчитывать Ваню, — и правда есть за что — но его-то зачем? Они уже раз сто ставят на проигрыватель одну и ту же заезженную пластинку и в итоге остаются каждый при своём мнении. У них совершенно полярные методы обучения. Спорить об этом бессмысленно, как и ругать Антона за то, в чём он не виноват. — Ты из-за Вани? Он же пошутил, не бери в голову даже.       — Это не те шутки, над которыми можно смеяться. Он себе позволил переступить черту, а ты даже слова ему не сказал. Ни отчитать его не можешь, ни хотя бы объяснить на этом вашем более понятном, что это не норма — так общаться с учителями. Я тебе ещё раз говорю — осаждай их и не позволяй так себя вести, — Арсений крутит головой так, будто про себя он уже всё решил и раз десять разочаровался в Антоне.       А вот это и правда несправедливо. Где же все ваши и в горе, и в радости, и в болезни, и в здравии? Как только Антон поступил вопреки главному ветхому завету Арсения, то всё — на него можно обижаться и сваливать вину.       — Ты меня опередил, — слегка обиженно отвечает ему Антон.       У него складывается полное ощущение, что это не один из детей Арсения спорол ерунду, а он сам. И именно из-за этого Арс стоит весь надменный, отчитывая его. Смотрит ещё таким взглядом, будто Антон прилюдно опозорился и с ним даже стоять рядом зазорно. У Арсения специально есть подобный в коллекции — он просто пилит глазами, смотря с неким безразличием, и дополняет это чуть сведёнными бровями.       Честно, Антон не понимает, в чём проблема, вернее не понимает, отчего такую значимость ей придаёт Арсений, который стоит, уперев одну руку в бок и чуть ли не тыча второй ему в грудь. Опять пальцем целится ровно в сердце. Может не хвастаться — Антон тоже анатомию знает. Ну, по крайней мере он может показать, где находятся почки, которые, по мнению Арсения, у него скоро откажут из-за пива. Или речь тогда шла о желудке и чипсах? Арс настолько часто отчитывает его, что он уже путается в показаниях. Хорошо, что на библии не клялся говорить правду и только правду.       — Да что ты говоришь! Ты, мой хороший, пеньком стоишь и ничего не делаешь, зенками хлопая. Только смеяться с этого и можешь, а потом такие, как, прости Господи, Ваня, нарушают школьный устав и грубят преподавателю в присутствии другого преподавателя. И даже не стыдятся. Хотя с чего им? Ты же только поощряешь его на подобное хамство, — чуть лукаво, но от этого не менее серьезно говорит Арсений. Он понятия не имеет, почему Антон ни во что себя не ставит — ни как преподавателя, ни как человека. Причём из-за его поощрения вседозволенности страдает ещё и Арсений. Будут стрелять по мне, а зацепят вас.       Именно так Арсений ощущает всю ситуацию сейчас. Он тут со стыда сгорает, а Антону бы только посмеяться и спустить всё на тормозах. Арсений недоволен поведением Вани и с ним точно поговорит немного позже, так сказать, тет-а-тет, однако и на Шаста он зол не меньше. Ясно одно — они с Антоном слишком разные учителя с диаметрально противоположным отношением к субординации и ко всей системе образования в целом.       Если для своих учеников он строго Арсений Сергеевич, то этажом выше эти же дети зовут Антона иностранной вариацией его имени, ибо это, по словам гения английской мысли, сокращает неловкость и придаёт комфорта. Арс думает, что Антон слишком много позволяет детям, у которых преподаёт. Для него общение на «ты» уже за рамками дозволенного, поэтому своих принципов он будет придерживаться, даже несмотря на то, что любит этого придурка.       Следы на шее ведь не появляются из ниоткуда… Получается, Арсений тоже виноват. Но это не отменяет того факта, что Антон — невыносимый ребёнок, которому постоянно что-то в голову вдалбливаешь и вдалбливаешь, но бесполезно. В одно ухо влетело, а из другого вылетело, даже не задержавшись. Арсений не знает, как его выносит. Вот правда.       — Я не поощряю, но, Арс, он подросток, пошутил и уже забыл про это. Не разводи драму. Просто неудачная шутка, — Антон оглядывается по сторонам и подходит немного ближе, чтобы мимолётно провести пальцами по чужой руке, которая тут же дёргается и исчезает за спиной.       Антон не знает, зачем Арсений изводится на говно, — по-другому не скажешь — ведь всё это и правда ерунда, которая только нервы треплет, ничего не принося взамен. Ну, поругаются они, поспорят, и дальше что? Всё равно останутся каждый при своём мнении, а вечером Антон будет обхаживать принцессу с показательно сморщенным носом, пока она не соизволит его простить. У них всегда так — иногда даже по абсолютным мелочам. Ване и то больше достанется. Бедный ребёнок.       — Сначала он неудачно шутит, а потом пересказывает своим друзьям. После этого всё разлетается по школе сплетнями, доходит до руководства, и в итоге твоя и так не слишком устойчивая репутация летит к чертям, — заключает Арсений, входя в раж своего паникёрского состояния.       Его напрягает случившееся, а безразличие Антона вообще тянет всю ситуацию на дно эмоционального состояния, ведь ничто в этом мире не может быть хуже пустых глаз и нежелания вообще вести этот диалог дальше. Во взгляде Антона Арсений читает свойственный ему похуизм и чрезмерное легкомыслие, которым не место в стенах школы, и уж тем более не место в подобной ситуации.       Ему всё равно, — это на лбу написано — он хочет поскорее расправиться со всем этим и улететь к детям на урок, где будет продолжать творить хаос. Это его привычное состояние, с которым он придёт домой к Арсению и полезет обниматься, будто ничего и не было. А потом всё повторится вновь. Арсений не хочет этого, но в Антоне подобного желания не видит.       — Ты слишком сильно накручиваешь, — Антон устало проводит рукой по лицу, слегка оттягивая чёлку назад. У него от занудства Арсения мозг уже пухнет. Честно, иногда его слишком много для одного такого маленького двухметрового Антона.       — А ты слишком легкомысленный, и у меня ощущение, что дай тебе волю, ты бы устроил стендап на тему «я и секс» в ответ! Давай, Антоша, встань и расскажи всему классу, как и где ты меня трахал, — Арсений даже не замечает, как из спокойного вкрадчивого полушёпота его голос набирает оборот. На весь коридор не кричит, — он ещё не так зол — но последние слова звучат слишком громко, отчего хмурится уже Антон. У них недовольство воздушно-капельным передаётся.       — Арс, успокойся, пожалуйста, я очень тебя прошу. Не случилось ничего серьёзного — ты заводишься просто с нихуя, — в ответ Антон наблюдает взмах рук и кислую ухмылку.       — Иди уже на урок, Энтони, побудь клоуном ещё немного, поразвлекай детишек — грубо бросает Арсений, подхватывая с подоконника свою сумку и тёплый зимний пуховик.       На улице каждый день температура всё дальше и дальше убегает от нуля, стремясь к минусу. Отношение к Антону сейчас у него такое же холодное. Тому остаётся только надеяться, что Арсений потеплеет за два часа, что они будут порознь из-за седьмого урока английского.       — Я домой.       — Ну, Арс, ну, брось. You make too much fuss and it makes me nervous too, — Антон подаётся вперёд, пытаясь перехватить Арсения. Да, ему уже пора на урок, но отпускать такого недовольного Арса на произвол к своим любимым тревожным мыслям — не вариант. Антон сам себе хуже сделает. Точнее уже сделал.       — На английском можешь говорить этажом выше. Ты опаздываешь, — Арсений вырывает руку, но назад не отходит. Хороший знак.       — Да ладно, тебе же нравится, когда я говорю на английском. Couple of days ago you kneeled and asked for a word in it, — последние слова Антон буквально мурлычет, пытаясь вывести Арсения из себя. В более положительном ключе, так сказать. — К тому же ты сам виноват. Нечего было так кусаться.       — Чего? — шаг назад и непонимающее лицо Арсения Антон списывает на непонимание английского. Недовольство в ту же кучу. Антон не пытается выбесить Арсения ещё больше понятными только ему самому репликами, но не может удержаться от того, чтобы смутить. А тот явно смущён. На пару с недовольством, но всё же смущён.       — Если бы ты не искусал мне всю шею, то Ваня бы этого не увидел. Как итог — минус одна причина для твоей паранойи. Простая логика, darling, — можете смело вручать ему звание математика, довольно быстро складывающего всю цепочку в голове.       Он Арсения не винит, — ему очень нравится рассматривать не только чужое тело, частично усеянное его укусами, но и собственную шею. Арсений ниже не кусает — ему это не интересно. Может только подразнить, но следы никогда не оставляет, в отличие от Антона, который буквально готов съесть Арсения, как самую вкусную булочку с корицей. Злую булочку, если судить по её вмиг изменившемуся взгляду.       — Да пошёл ты.       — Бля, что я опять не так сказал? — теперь Антон по-настоящему устал, потому что скачки́ настроения у Арсения — непонятная хуета, которая усложняет им жизнь. С собой он их связывать не хочет — как и признавать свою вину и некоторое влияние слов. Думать — это не его принцип.       — Пока, Антон.       Арсений не топает ногой, не объясняет ничего, а просто разворачивается и быстрым шагом уходит в глубь коридора, где, даже не обернувшись на громкое «Арс, ну куда ты!», скрывается за поворотом. Вот и след простыл. Антон уверен, что подожди он минут семь и выгляни в окно в ближайшей рекреации, точно увидел бы злобного и пыхтящего Арсения, идущего в сторону метро.       Но он этого не делает — крутит головой, чуть ли не рычит и уходит вслед. Догонять не собирается — Арсений к его приходу остынет, так что ему останется только прижать к себе и не отпускать, несмотря на все попытки вырваться. Сейчас у Антона есть дела поважнее — дети, которые уже довольно долго его ждут и, как оказалось, строчат всё это время в общую беседу. Настя даже отдельно написала, спрашивая, случилось ли что-то.       Очевидно, Ваня им сказал, что Антон в гимназии и просто разговаривает с Арсением, так что никто по домам не расходится. К тому же зачем им — у Антона всегда весело. В этом и есть его правда. Комфорт, интерес и лёгкая обучаемость тесно связаны и переплетены друг с другом. Он не может быть вечно вредным и ворчливым, как Арсений, и не умеет быть слишком строгим. Антон лучше побудет той самой передышкой.       Лучше дети в его кабинете действительно будут что-то понимать и с искрами в глазах приступать к новым заданиям. Понятно, что им не избежать скуки — они стабильно решают варианты ЕГЭ, попутно перемывая всем косточки на английском. Совмещаем полезное с приятным — решаем однотипную писанину, болтаем и практикуем разговорные навыки. А вы что думали? Антон не только вредительствовать может. Эх, постыдились бы!       Вообще всем людям стоило бы научиться стыдиться. Тогда они бы не уходили, вздёрнув нос, а извинялись за мелкие недоразумения. Это не так сложно для вас, но приятно другому. Вот просто представьте, как бы вы чувствовали себя, если бы вас пихнули в живот, а потом пробежали раз пять по ботинкам, которые вы только с утра почистили?       Арсению представлять не надо, а вот мамаше, что на его злобный взгляд махнула рукой и снова уткнулась в свой телефон, стоило бы. Имей она хоть немного чуткости, то остановила своего ребёнка, которому на попе ровно не сидится. Арсений даже им место уступил, хотя не стоило — спасибо ему не сказали, а только сделали вид, будто так и должно быть.       Может, но тогда самому Арсению место должен уступить курсант, что вперил взгляд в книжку. Арс вообще-то не молодеет! А ещё он злой и уставший. От давки в метро ему становится только хуже, к тому же здесь ужасно душно, несмотря на приоткрытые окошки. Старые вагоны. Арсений терпеть их не может. Как и всё метро, снег, который мешает ему ездить спокойно на машине, водителей-животных и весь этот чёртов день.       Неудивительно, что домой Арсений возвращается в ужасном настроении и грязных ботинках. Зачем он платит за уборку территории, если во дворе каша из снега, песка и химикатов, которые разъедают подошву, но никак не снег? Почему всем надо сдирать с него кучу денег? Он и так травмированный ребёнок, который тратит всю зарплату на таблетки и психотерапевта.       Ещё чуть-чуть, и Арсений еле-еле будет наскребать на удовольствия жизни и закрытие ипотеки. На ту самую квартиру, кстати, в прихожей которой он стягивает ботинки и морщится. Оставил следы за собой. И что это такое? Арсений устало трёт переносицу, аккуратно вешает свой пуховик на вешалку, кладёт ключи в керамическую ключницу в виде рыбы, — угадайте, какой шутник подарил, — садится на банкетку и понимает, что он заебался.       Хотелось бы сказать, что от жизни в целом, наводя драмы, но пока что — от этого дня, который испортился после их перепалки с Антоном. Вот чуяло Арсово сердце неладное — этот кудрявый придурок в могилу его сведёт. Он из-за него даже не с первого раза попадает по выключателю перед входом в ванную.       Антон теперь высасывает из него не только последние деньги на баночку пива, но и все душевные силы, что нужно припасти на приготовление ужина и вечные тетрадки, что не покидают его рабочий стол. Скоро Арс точно скатится до чужой методики, признавая, что лень — единственное спасение для него. Но пока он только недовольно ворчит себе под нос, вытирает руки и направляется на кухню, по пути подхватив небольшой пакет с продуктами.       С ними тоже не обошлось без приключений. Сегодня все будто сговорились скопом сходить в магазин и набить тележки с продуктами всякой ерундой. И ладно бы работали все кассы. Так нет же! Одна! И тут же начались сплошные Гали с отменами, что всегда казались лишь старым мемом, долгая загрузка бонусной карты и банк, который отказывался списывать деньги.       За полчаса, проведённые в магазине, Арсений потратил последние нервы. Так что на кухню, куда ему не следовало соваться, терпения не хватило. А вот злости — да. Она появляется, как только Арсений видит в раковине невымытую кружку с чайными разводами на ней, оставленную, видимо, по нехватке времени. И он готов поклясться, что в этот самый момент закипает, как стоящий рядом на подставке чайник.       На столе рассыпаны крошки. Арсений злобно смотрит в их сторону и сжимает в руках вилок пекинской капусты, который хрустит, разделяя негодование, наполняющее комнату от пола до потолка. Это, откровенно говоря, наглость. Мало того, что в школе Антон служит извечным источником «не в то время не в том месте», так теперь ещё и дома удумал суету наводить.       Суетолог херов. Арсений тут, значит, убирается, всё протирает — рулон бумажных полотенец всегда стоит на столешнице — и занимается львиной долей домашних обязанностей, которые сам же на себя возложил, а Антон имеет смелость так неуважительно к этому относиться и даже не может найти тридцать секунд, чтобы помыть кружку. Ну, хотя бы водой залил, так нет же, теперь на стенках посуды «красуется» целая череда коричневатых разводов, а ко дну прилипли остатки чаинок. Пусть сам моет.       Хотя кого Арсений обманывает. Он постоянно сверлит эту злосчастную чашку взглядом, пока моет овощи, следя, чтобы ни одна капля в неё не попала; пока готовит ужин и раздражённо бурчит так и сыплющиеся под нос проклятия. Его ведь можно понять. Он с утра до ночи батрачит в квартире сракой кверху, выполняя немыслимые позы из йоги, — все, кроме позы отдыхающего, — а ему не то что «спасибо» не говорят, так ещё умудряются изговнять всю кухню и спокойненько уйти на работу. А потом на этой самой работе откровенно приставать к Арсению, пристраиваясь сзади. И откуда в этой двухметровой шпале столько наглости? Вот только пусть придёт — с порога отхватит по пятое число.       Антон и так уже будто прописался у Арсения, который обходит его со всех сторон. Хочешь борщ свой любимый? На тебе борщ, Антошка. Хочешь пива холодного и не отвлекаться от игры в фифу? Конечно, Арсенька сбегает. И неважно, что он занят работой. Куда ему, если его жалобно зовут и строят щенячьи глазки. Антон вьёт из него верёвки и не стыдится. А взамен что? Нет, естественно, Шаст тоже убирается и готовит, но за ним вечно всё надо перемывать. Иначе как Арсений убедится, что всё чистое?       Может, тут виновата его паранойя, но и к ней стоило бы относиться терпеливее, а не цокать и закатывать глаза. Это Арсений должен так делать, смотря на злосчастную кружку. Он не должен уступать — иначе Антон просто поймёт, что ему всё прощается. Арсений смотрит на кружку секунды две, три, а потом тянется к губке. Нет, он не терпила, а просто не выносит грязь. Хотя и тут ему не дают нормально всё отдраить. Поворот ключей в замке буквально выбивает Арсения из мыслей, в которых он четвертует Антона. А вот и виновник торжества. Явился на свои поминки.       Антон, скинув с плеч рюкзак, небрежно вешает куртку на крючок, попутно вслушиваясь в копошения на кухне и в запахи, доносящиеся из неё. Пахнет вкусной едой. Его желудок, как по зову сердца, урчит и просит поскорее его накормить. Они с Арсением оба сегодня не были в столовой, — припасли время для другого — поэтому завтрак был единственной едой за весь день. И это не дело! Дети так сильно выматывают, что без дозаправки с ними разбираться смысла нет.       Именно по этой причине Антон, даже не помыв руки, сразу топает к Арсению в порыве настоящей любви и благодарности. Ну, какой у него охуенный мужик! Стоит перед ним в большой футболке и трениках и что-то добавляет в бурлящее в сковородке нечто. Такого только любить и целовать. Этим Антон и собирается заняться, подходя со спины к Арсению и трепетно обнимая его.       Вот сейчас прижмётся носом к шее и выпросит кусочек чего-нибудь вкусного. Он обычно так делает, а потом и поцелуй, и обед, и сон можно наблюдать зачастую. Всё всегда именно так, но не сегодня. Антона изначально насторожило то, что Арсений не вышел закрыть за ним дверь на ключ, — сам он часто забывает об этом — не одарил приветственным поцелуем и не отправил мыть руки. Что-то явно не так.       — Руки, блять, — цедит Арсений, как только чувствует чужие тёплые ладони, крепко сжимающие бока. Ему всегда так нравится просто стоять, откинув голову на чужую грудь, и греться об эту ходячую печку. Но не в этот раз. Арсений зол, и он не зря копил в себе всё это негодование, пока ждал Антона домой. — Сейчас пиздюлей получать будешь.       — Арс…       — Хуярс, блять, — злобно посмотрев на него, Арсений приподнимает лопатку, пробуя с неё получившиеся овощи, пока Антон растерянно стоит напротив, подёргивая плечами.       Ему хочется немного ласки после рабочего дня, а не злюку-буку, которая театрально вздыхает и разворачивается обратно к плите, со стуком нажимая на кнопочную панель и игнорируя присутствие кого-либо рядом, а затем вытягивает из шкафчика коробку со специями и избирательно щурится, чтобы не сыпануть перца чили в их обед. Вот чего он набычился?       — Можешь объяснить, что происходит? — Антон цепляет плечо Арсения, на что тот резко разворачивается и подходит к раковине, указывая на неё пальцем. И что произошло? Трубы вроде не горят. Но даже если так, то Антон явно в этом не виноват. Если Арсений хочет, то он даже готов ему своё пиво отдать. Холодненькое! Как от сердца отрывает.       — Вот скажи мне, неужели утром не нашлось хотя бы минуты, чтобы за собой убрать? — Арсений кончиками пальцев, строя из себя саму брезгливость, приподнимает кружку и чуть ли не тычет ей в нос Антону. Тот отходит немного назад, растерянно смотря на Арсения.       — Я опаздывал, поэтому решил помыть после работы вместе с остальной посудой. Ты из-за этого злишься? — Антон снова пытается коснуться Арсения, но тот отстраняется, словно в этот миг любое проявление тактильности стало для него ожогом.       — Ты даже время своё рассчитать не можешь, всё ребячеством занимаешься вместо того, чтобы нормально собраться и не влетать ураганом, сшибая все углы. Потом ты мне же жалуешься на то, что у тебя синяки. Так ещё от твоего взбалмошного образа жизни мне приходится делать твою работу за тебя. Ты же у нас немощный, не можешь Ване сказать, что он обнаглел вконец. Ты ребёнок, Антон, ты не понимаешь, что ты работаешь, работаешь с детьми, которые смотрят на тебя и думают, что им всё позволено и что любые их слова не имеют за собой никаких последствий. Я не лезу в то, как ты преподаёшь, но ты так расслаблен, что мне иногда не верится, что мы коллеги, что и ты, и я на одинаковых должностях. Повзрослей, пора уже, а то такое чувство, будто я с пятилеткой встречаюсь, которая может только глазками хлопать и маму звать.       — Арс, давай не о работе, пожалуйста, — усталость — уже не то слово, которое может описать всю натуральную заёбанность Антона.       Арсений не один тут с работы пришёл — если кто-то сомневался в этом, то да, Шаст работает с детьми и устаёт пиздец как. Не похлеще Арса с его извечной тревожностью и идеальностью, но примерно так же. Антон преподаёт профильный предмет, и бывают дни, когда он просто-напросто зашивается на работе. И думать о ней — последнее, чего Антон хочет, когда приходит домой.       — Давай, блять, давай, — Арсений взмахивает рукой и, не рассчитав силы, выпускает кружку, которая жалобно звякает о дно раковины. Вот точно бок откололся. Такого накала страстей даже металлическая кружка не выдержит. — Тогда поговорим о том, что я не хочу после этой самой работы возвращаться в свинарник. Я и так бегаю да прыгаю около тебя, драю буквально всю квартиру, а ты принимаешь это как должное. Тебе, блять, ничего не жмёт? Кем ты себя возомнил?       — Хватит, — Антон хватает Арсения за предплечье и тянет к себе, слегка встряхивая, чтобы тот успокоился и внимательно посмотрел на него. Голубые глаза буквально блестят бесноватым огнём и смотрят так зло, что у Антона по рукам не мурашки бегают, а табуны кого покрупнее. — Ты пытаешься сорваться на мне и наводишь драмы. Я просто не помыл чашку, а ты готов меня хуями крыть за все грехи.       — Не трогай меня! — повышая голос, Арсений выворачивается, но не отходит. Ему так хочется тыкнуть Антону в грудь и просто по-человечески наорать на него. Чтобы не стоял весь из себя такой собранный и чем-то недовольный. — Я не навожу драмы, просто ты привык, что все тебя обхаживают и в попу целуют. Я устал, Антон, всё, сказочке конец. Ты живёшь со мной, а значит, играешь по моим правилам, ты понял меня?       — Приехали, блять. Просто охуенно, — Антон вскидывает руки, чуть ли не смеясь. В голове набатом звучит «опять…» — он уже где-то это слышал, так что смешок отдаёт истерическим.       Антон очень сильно любит Арсения, но когда тот заводится буквально с ничего, то это всё. Молитесь, чтобы он просто на вас покричал, а не вставил по пятое число. Арс в порыве злости и не такое может учинить. Вон, посуда уже полетела, дальше сарай, а потом и вся хата сгорит в его внутреннем огне.       — Я не хочу приходить домой и плясать под дудку твоей ёбаной паранойи. Я не виноват в том, что тебя переклинило на чистоте — я нормальный человек и могу оставить после себя немытую посуду, крошки на диване или забыть убрать какие-либо вещи. Ты носишься со всем этим только потому, что тебя когда-то вдарило, но я в этом не виноват.       — Думай, что говоришь, Антон, — Арсения настолько пробивают брошенные слова, что он даже теряется секунд на десять, пытаясь понять, послышалось ему или нет. Сначала Антон держит его за руку и говорит, что они со всем справятся, а потом выдаёт такое. Может, Арсений и правда перестарался с насосом, перекачав муху в слона, но он точно не заслужил подобных слов.       — Я не собираюсь позволять тебе гнать на меня. В твоей злости виноваты только ты, твоя ёбаная тревожность и идеальность. I’m not about that, Ars, я не буду всё это долго терпеть, — гнев в Антоне, перескочивший словно блоха, распаляется не на шутку.       Ему немного надо — Антон заводится с одного неудобного для него слова. И это относится ко всем эмоциям: Арсений соблазняет его просто своим существованием, шутки смешат его с первого слога, а брошенные собаки только одним взглядом заставляют плакать. Шаст быстро загорается и очень быстро затухает. Арсений прекрасно знает про это — он надеялся вывести Антона из себя. И у него это получилось.       — Ты можешь не терпеть, — одна фраза буквально припечатывает Антона к стене, а добавленный к ней безразличный взгляд уничтожает. Злость это никак не уменьшает, наоборот — прибавляет пару галлонов бензина.       — Не делай меня виноватым. Ты хотел вывести меня из себя, поздравляю, у тебя получилось! — Антон не собирается извиняться или возвращать свои слова назад. Он сказал то, что хотел.       Антон не может извечно списывать выходки Арсения на его болезнь — в них виноват только он сам и его желание быть правильным в девяносто девяти случаях из ста. Такое невозможно. Человек физически не вывезет. Антон уж точно. Он хочет расслабляться в чужих объятиях, а не драить полы два раза в неделю, чтобы потом их всё равно перемыли. В чём тогда смысл?       — Никто не просил тебя раскрывать свой еблет! — Арсений всё же не сдерживается и тыкает Антону пальцем в грудь, отчего тот хлопает его по руке и отходит назад.       Драться никто не собирается, но для Арсения подобное хуже всех слов. К ним он привык — ему сотню раз говорили, что он ненормальный. Вот и с Антоном не получилось. Арс обжёгся ещё раз. Все его убеждения в том, что Арсений правильный, канули, рассыпавшись пеплом по вымершей земле. Арс не хочет больше его видеть.       — Блять, ты серьёзно? Я просто говорю правду. Я устал от твоего вечного контроля за всем, что движется. You’re always over! Over there, overwhelmed, over whatever! — Антон повышает голос и уже не может сдержать эмоций, которые готовы сыпаться на двух языках сразу.       Он хочет сказать Арсению, что тот невозможный, хочет хорошенько вздёрнуть его и одновременно с этим прижать ближе к себе и обнять. Единственное, чего Антон не хочет, — ссориться, но Арсений уже завёл его, прекрасно зная, что будет в итоге. Антон не виноват. И он не хочет после всего этого дерьма, вывалившегося на него, чувствовать себя виноватым.       — Лучше бы ты с таким энтузиазмом дом за собой прибирал, а не выёбывался.       — Снова об этом. Want so, я прямо сейчас помою эту ебучую кружку, только бы тебе и твоей больной голове от этого легче стало — Антон пытается подойти к раковине, чтобы доказать, что он не пиздабол и правда убирает за собой, но Арсений преграждает ему дорогу, вспыхивая ещё больше.       — Больной?! Антон, если ты привык жить в хлеву, то это не значит, что и я буду так жить. С милым, может, и в шалаше рай, но не для меня. Я хочу порядка в доме и нормального к себе отношения. Ни первого, ни второго от тебя не дождёшься, — Арсений не понимает, почему Антон просто не может извиниться, а не разводить всю эту грязь. Он и так сказал столько, что его прибить не жалко. Гвоздём к столбу, чтобы повисел и мозги проветрил.       — Да я пытаюсь тебе соответствовать, просто не могу настолько ёбнуться, чтобы замечать каждое пятнышко на полу, которое непременно стоит очистить. Арс, это не я неблагодарный, это ты слишком много требуешь. Я не могу заниматься уборкой каждый день и не хочу. Я хочу спокойно прийти домой после работы и отдохнуть, а не терпеть твои непонятно откуда взявшиеся истерики!       — Я уже сказал, что ты можешь больше не терпеть меня и проваливать куда подальше.       — Вау, круто придумал. Хочешь выставить меня только из-за того, что я сказал то, что тебе не понравилось, и не рассыпался в извинениях? Может, мне на колени встать для пущего эффекта? — Антон немного наклоняется, чтобы заглянуть Арсению в глаза. У того в голове уже не сотни миров, а полнейшая разруха и лютый апокалипсис. Антон соврёт, если скажет, что не доволен чужой злостью и жгучей обидой. Ему плохо от этого, но от поведения Арсения ещё хуже.       — Ты не понял? Убирайся из моей квартиры, — Арсений отворачивается и отходит к плите, делая вид, что остывающий обед волнует его больше, чем тяжело дышащий за спиной Антон. Он не дракон, так что может пойти нахуй со своими обвинениями. — Я серьёзно. Ты не ценишь ни меня, ни то, что я для тебя делаю. Я не нуждаюсь в твоей помощи и словах, которые в конечном итоге ничего не стоят.       — Арс, — Антон стоит, опустив руки, и просто смотрит на любимого человека, от которого сейчас чуть ли не тошнит. Хочется просто развернуться и уйти, но он не знает, будет ли это правильным решением. Его слова и правда были резки. Видно, они настолько задели Арсения, что он всё решил за них обоих. Ну и пошёл он к чёрту.       Антон разворачивается и уходит, быстро накидывая на себя куртку и обуваясь. Рюкзак он тоже не забывает прихватить, чтобы не возвращаться потом, как в дешёвых мелодрамах. Его всё это заебало. Хочется покурить и свалить отсюда. Он не думал, что те же самые проблемы накроют его и в новых отношениях. И дело тут совсем не в нём.       Антон не хочет переживать когда-то ставшие привычными эмоции — он не может позволить Арсению так обращаться с собой. Самому себе не позволяет, так что ему тем более не позволит. Знает, что ближайшую ночь не уснёт из-за энергии, бьющей где-то глубоко внутри и привычки к самоанализу. Она может пойти нахуй. Арсений тоже. Без всяких пошлых шуток.       Антон выбегает из парадной и сразу же обшаривает карманы в поисках сигарет — если он сейчас не задымит, то наорёт на ближайшего прохожего, скосившего на него взгляд. Сука. Он совсем забыл, что только утром выбросил пустую пачку, думая, что перебьётся электронкой. От неё толку мало — никакого успокоения, только бо́льшая зависимость, но Антон всё равно вытаскивает её из рюкзака, чуть ли не выдирая бегунок.       Он сейчас так зол, что единственное спасение для него — отказ лёгких. Антон вдыхает глубоко, пытаясь найти в курении хоть что-то методичное. Глубокий вдох и выдох. Он шагает до метро и парит, не обращая никакого внимания на недовольные лица людей. А мог бы сейчас парировать и дальше кричать на Арсения. Хорошо, что ушёл. Им так обоим легче будет. Они взрослые люди.       Правда, ведут себя, как маленькие дети. Арсений не пишет Антону ни в субботу, ни в воскресенье, чем вообще не удивляет. Сам Шаст даже не собирается открывать их переписку — во-первых, первым писать и извиняться он не собирается, а во-вторых, не хочет снова себя винить, наткнувшись на милые и чуть игривые сообщения с кучей глупых смайликов. В стиле Арсения.       Как и игнорирование в первый день новой рабочей недели, когда он проходит мимо Антона, даже не взглянув на него. Честное слово, именно тогда в голове Шаста наступает новый период бойни: если до этого в выходные, с непривычки не зная, чем себя занять, он загнался, вспоминая все жестокие и неправдивые слова, брошенные в сторону Арсения с целью уколоть побольнее, то теперь ему хочется развернуть его, прижать к стене и орать битый час.       Так, чтобы докричаться. Но это всё бесполезно. Антона продолжает крыть волнами злости, обиды и жгучей вины, а Арсений продолжает молчать и ходить убитым. Он снова плохо спит, и Антон против воли чувствует щемящую глубоко внутри тоску. Шаст любит Арсения настолько же, насколько сейчас ненавидит.       Тот плохо спит — успокаивает свои мысли, только когда перекладывается с холодной подушки на тёплую, медленно вздымающуюся грудь. Антон хочет прижать его к себе и не отпускать, хочет ударить, кричать, да даже выть и хрипеть извинения. Он совсем потерялся в том, что чувствует. Злится, но ему так больно, что хочется сердце себе вырвать и не чувствовать все эти непокорно бьющиеся в нём чувства.       — Чашка раздора какая-то получается, — Серёжа откладывает обёртку от сэндвича в сторону и забирает у Антона стакан с чаем, к которому тот даже не притронулся. Уже остывший. Ну, ничего. Это даже полезно. И для чая, и для Антона. — И что ты собираешься делать?       — Я? — Антон давится возмущением, но не понимает, чем удивлён больше — предложением сделать первый шаг или тем, что ему и правда придётся его сделать.       — Не говори, что ты чего-то ждёшь от Арса. Ты же его знаешь, — именно поэтому и придётся.       Антон знает Арсения, знает, что тот из-за его слов загнался, что обижен, что нервничает и даже позволяет себе содрать горло криком до хрипящего голоса — Антон слышал, как он общался с парочкой своих детей из французской группы. Глаза красные, волосы чуть растрёпаны, а на краях очков видны следы от пальцев. Арсений устал, а его пресловутая идеальность на грани вымирания из-за бессонных ночей и огромного завала тетрадок, с которыми теперь некому помочь.       — К тому же, без обид, ты правда переборщил.       — Я знаю, просто…       — Хотел задеть его и не нашёл, что сказать? — Антон кивает, на что Серёжа недовольно качает головой. Это угнетает. Не то чтобы он ждал поддержки, но совет идти и кланяться в ноги — последнее, что хотелось услышать. — Я не эксперт в отношениях, но бояться разговаривать друг с другом и прорабатывать проблему — явно не то, что вам нужно сейчас делать. Обоим. Мой совет — сходи и извинись, пока Арсен не ёбнулся об угол из-за нервов.       Антон порывается подшутить над Серёжей, — подобные психологические советы он не ожидал от него услышать — но вовремя обрывает себя и лишь бросает тихое «спасибо». Не нужно строить из себя самого задетого — ему по-дружески пытаются помочь, хотя могли бы обвинить во всех грехах и оставить помирать как какую-нибудь рыбку на суше. Антон горько усмехается от ассоциации, пробегающей в его голове.       Серёжа смотрит на это, кивает, и быстро встаёт, забирая с собой наполовину пустой стакан и упаковку от сэндвича. Эти два идиота сами разберутся. Причина номер один, почему он ухлёстывает за девушками, но не спешит обременять себя отношениями. Не такой Серёжа человек — он не будет светиться при одном упоминании чужого имени или совместном воспоминании. Ему себя достаточно.       А вот Арсению, что и правда ходит, пародируя мертвеца, — нет. Ему человек рядом нужен. Может, даже такой несуразный, как Антон. Нравится Серёже этот пацан, но на правоте Арса он стоять будет до последнего. Шаст сам ввязался в отношения с неустойчивым человеком, так что пусть расхлёбывает и продолжает гипнотизировать стол. Главное, чтобы на урок не опоздал, а то за что ему деньги платят?       Антон не смог бы ответить на этот вопрос — весь день он думает то о Серёже, который толком ничего не посоветовал, сделав только хуже, то об Арсении. О последнем не думать невозможно. Знаете, иногда бывает такое, что осознаёшь, насколько глубоко ты утонул в человеке, когда тебе всерьёз плохо без его внимания, когда вместе с его отсутствием приходит истощение, и ты понимаешь, что он — твоя лампочка, которую зажигают каждое утро и тушат под вечер. Антону без Арсения тяжко, потому что он привык к своему приятному комфорту, когда тот утыкался ему своим носом в шею или дышал куда-то в солнечное сплетение.       Антон понял, что чувствует себя плохо, когда за пару дней заполнилась пепельница общего балкона, которой хватает обычно на неделю. Новой волной это ощущение накатило, когда он спонтанно поймал себя на мысли о том, что его нога болит от того, как интенсивно и часто он ей трясёт, с силой уперев носок кроссовка в школьный ламинат.       Шаст ненавидел игры в молчанку, потому что не научился читать чужие мысли, — словами решать проблемы получалось куда лучше, чем по истеричной смене мимики понимать, что случилось. В этот раз даже такого шанса Арсений ему не оставил. Он обиделся, и это предельно ясно, хотя Шаст тоже мог бы вставить свои пять копеек и обжаловать все решения этой ссоры в суде — своей голове, которая в угоду нездоровым и неконтролируемым желаниям вновь полезла в джунгли самокопаний и бесконечных «если».       Антон всю неделю упорно пытался выловить Арсения, попробовать поговорить, писал ему и звонил. Тот, если выражаться бандитским языком, залёг на дно и молча жевал свою обиду, кутаясь в тёплый плед из-за холода внутри и снаружи, — не хотел признавать: им, наверное, действительно стоит поговорить. Антона видно отовсюду, — особенно его серое и потухшее ещё сильнее лицо — и у Арсения всё же что-то ёкает в сердце каждый раз, когда он вынужден себя тормозить и повторно убеждать в том, что не будет извиняться первым за обидные слова, затрагивающие самые болезненные нити где-то внутри.       Он выше. Не в прямом смысле, конечно, тут Шаста мать-природа одарила похлеще, но контролирует свои эмоции Арсений лучше. Ему когда-то пришлось научиться, а дальше вошло в привычку. Жаль, что в школах не преподают психологию. Конфликты случаются, но никто не учит тому, что они не решаются сами собой и для того, чтобы последствия потом не пришлось вычёрпывать ковшом, надо говорить, много. Люди не любят говорить о том, что у них проблемы. Они любят пиздеть о том, как богатеть, не думая. Любят с горящими глазами рассказывать о том, чем живут и дышат, но ужасно не хотят признавать, что в один момент между ними всё хуёво.       Антон — эскапист, и он давно понял, что между местом, где он думает, и местом, где он стучится в дверь или начинает говорить, нарушая тишину, — пропасть. Он быстро загорался и так же быстро остывал, после чего жалел обо всём. О сказанном, о сделанном и, наконец, о том, что он вообще у мамы сплошное разочарование, раз она его не научила тому, что надо быть осторожнее с теми, кого любишь. Их легко ранить и сложно залатать — каждая брешь напоминает о себе затягивающимися паузами. Доверие слишком просто потерять в один миг и чертовски сложно восстановить после.       Антон очень дорожил любовью Арсения. Его пидорасило впервые за три месяца спокойствия, и то, что он постоянно поправлял волосы, цепляясь за них, точно не связано с Арсом. Нет, что вы, он просто ебанутый, который пытается воссоздать то, что до защемившего сердца ассоциируется с родными и уютными руками. Ему не хватает Арсения. Всего разом. Антону до слёз обидно от того, что он не понимает, что делать.       Но мальчики не плачут — они берут, бьются головой о изголовье кровати в попытках хоть что-то в неё вбить и находят в себе немножко спокойствия. Гордости нет в отношениях, как и отдельного «я». Антон не знает, насколько это подходит под рамки настоящих здоровых отношений, но ему плевать. Он хочет Арсения. Всего разом, чтобы сжать в объятиях и никогда не отпускать. Антон должен сделать первый шаг, раз нуждается в нём больше всех.       И он решается, когда бьёт боем часов ровно неделя молчания. Антон просто не может — его клинит буквально. Считайте, что у него ломка, считайте, что он зависим и что в этом нет ничего здорового. Похоже, у него тоже с головой не всё в порядке. Но лучше Антон будет зависеть от Арсения восемьдесят на двадцать с сигаретами, чем наоборот — иначе его лёгкие сдадутся раньше, чем он, дурак, наконец откроет рот и буковками со словами поговорит о том, что ему нужен Арсений.       До дрожи в ногах и путающихся мыслей. Любовь творит с людьми странные вещи. Арсений страница за страницей открывал Антону ощущение важности и нужности, заставляя скучать и рычать в подушку, вечно крутясь по ночам. Но на этом, видимо, всё.       Открывать Антону входную дверь Арсений не хочет. Хорошо ещё, что Антон упёртый, а то их молчанка никогда бы не закончилась. Он стоит уже минут пять у двери, то стуча о неё головой, — не придумал, что сказать, поэтому далее в его плане чистая импровизация, — то звоня в звонок. Противный, кстати, но Арсений его почему-то любит. Антона, видно, по тому же принципу.       Долго такую пытку выдержать никто не может, — на это и расчёт — поэтому на третий звонок Арсений всё же распахивает дверь, чуть не ударив Шастуна этой махиной. После третьего звонка в зрительный зал театра не заходят. Таковы правила. Антон надеется, что Арсений не такой принципиальный и пустит обратно в своё сердце. Антон скучает и теряет все слова, когда видит пыхтящего Арсения напротив.       — Арс, мы можем поговорить?       — Я не хочу с тобой разговаривать, — оперевшись о косяк, Арсений смотрит, буквально пожирая взглядом каждый миллиметр чужого лица. Дольше, чем надо, если не хочешь видеть человека. Он влюблён по уши. Он слаб. Стоит только Антону напереть, прийти к нему, жалобно закусить губу, и Арсений вмиг становится более беспомощным, чем ожидалось. Он только вздыхает, потирая переносицу, и поправляет очки, качая головой. Больше внутреннему себе.       Внутренний Арсений душит загоревшийся огонёк где-то в груди, потому что он обижен и зол. Он не умеет так быстро освобождаться от чувств, копит их, продолжает держать в себе, замыкается. А потом замыкает, и по дому он ходит в Антоновой футболке, жадно выискивая знакомые нотки сладкого одеколона. Антон пахнет весенним ветерком и дарит надежду жить.       — Прошу, меня тараканы из башки заживо съедают, я никогда так долго не молчал в своей жизни, — с сожалением говорит Антон, расстёгивая куртку. Он просто хочет попить чай с любимым печеньем и чтобы Арсений перестал дуться. От этого больно не только ему, но и Арсу. Ему вообще вдвойне больнее, наверное. — Пожалуйста, я так по тебе соскучился.       — Только ради тараканов. Это чревато, а мне жалко твой бюджет, — как-то отстранённо бросает Арсений, напрочь игнорируя последнюю реплику, и, развернувшись, уходит в комнату, даже не включив свет в прихожей.       Антону и этого хватит. Всепрощение. Арсений злится до конца, но от него сейчас не сквозит промозглой обидой. От него веет усталостью. Внешний вид примерно напоминает Антонов, правда, за одним исключением. Выбранная Арсением футболка ему велика. Она даже Антону велика из-за излишне широких плеч, на которые нормально одежду не подберёшь. Но это мелочи — главное, что на Арсении его футболка. Антон не хочет показывать внешне, — чтобы не злить Арсения ещё больше — но внутри от этого у него всё теплеет. Арсений нуждается в нём до сих пор. И он не может его оставить.       Антон небрежно пихает шапку — в морозные времена всё-таки решил удержать мысли в голове, натянув её на себя, — в рукав, хотя для этого есть небольшая верхняя полочка, и, поправив свои носки с лисятами, идёт в зал, где сидит Арсений. Тот, с ногами забравшись на диван, барабанит пальцами по своей коленке, и Антон, войдя в комнату, замечает открытый проигрыватель с отведённой иглой и положенной сверху той самой пластинкой.       Арсений — перфекционист, и оставленная пластинка — верх несостыковок. От этого Шаст ещё больше убеждается, что не он один скучает, всеми силами пытаясь сохранить в своей голове моменты, связанные с любимым человеком. Вернувшись взглядом к нему самому, Антон обнаруживает, что на него смотрят в ответ. Выжидающе и слегка возмущённо. Шаст медленно подходит ближе, но вопреки ожиданиям Арсения, который двигается немного в сторону, садится прямо у его ног. Сейчас, наверное, Антон чувствует себя так — ниже Арса. Так будет правильнее. И справедливее.       — Я не хочу больше молчать.       — Тогда говори, — Арсений невесомо оглаживает свою бороду — теперь её уже можно так назвать — и готовится слушать. Он мог бы и дальше кривиться, ломая драму, но Антон таким тоном не говорит, если не имеет серьёзных намерений. Шаст, может и дурачина последняя, но все его мысли буквально на лбу высвечиваются неоновой подсветкой.       — Я… Да что тут, блять, сказать можно? Не умею красиво говорить в такие моменты, просто хочу, чтобы ты знал, что я очень жалею о том, что наговорил тебе всякого дерьма. Я не хочу тебя ранить и ломать, я не такой, поверь мне… I don't wanna hurt you, и я боюсь того, что ты перестанешь меня любить. Я боюсь, что тебе будет плохо из-за меня, потому что даже представить не могу, каково во второй раз это, ну. Я так привязан к тебе, что… — запинаясь, Антон отводит взгляд в сторону, упирая его куда-то в обивку дивана.       Не может он смотреть в глаза внимательному Арсению, который ловит его слова и словно анализирует каждое в отдельности, бегая глазами по рукам, которые в воздухе пытаются соединить какие-то невидимые звенья.       — Я боюсь за тебя, я пиздец как не смогу себе простить, если тебе будет плохо из-за моих слов. I’m scared to ruin. Блять. Я много чего, сука, боюсь. Пожалуйста, не оставляй меня. Я боюсь сломать.       — Что сломать? Меня? — Арсений усмехается и крутит головой. Антон на его притворство не ведётся — знает, что хранится во взгляде, направленном строго в потолок, и в чуть приподнятом подбородке. — Если бы боялся, то не говорил бы всего…       — Прости, — Антон нетерпеливо прерывает Арсения, что пытается подобрать слова. Он знает, что облажался. И в этот раз по-крупному. Плевать ему на свою гордость — пусть Арсений орёт, сколько влезет, только бы не молчал больше. — Я не хочу разрушить то, что есть между нами из-за своей глупости и из-за того, что я сначала говорю, и только потом думаю. I care so much I can’t even describe. It’s complicated. Прошу, прости меня.       Виновато тупя взгляд, Антон даже сейчас корит себя за то, что его мысли слишком сильно скачут, и сквозь болезненные, но нужные слова прорывается английская речь. Хочется вырубить её с удара в скулу, но она — уже часть Антона, а нынешнее состояние паники и грусти лучше не делают абсолютно.       — Я грубый, да, я ужасный порой, но не могу смотреть на то, как ты прячешься от меня. Я боюсь, что ты начнёшь бояться меня. I'm just… Я даже не буду пытаться скрывать, я очень сильно тебя люблю и я так соскучился, что до ночи пялю в потолок, потому что мне не хватает тебя рядом, и курю так, что после очередного раза мне нужно прокашляться. Я устал. Давай не будем больше молчать, пожалуйста.       — Антон, я… Не знаю, я просто не ждал от тебя подвоха. Я так доверяю, что потом бьюсь об те же камни и просто не могу понять, что я сделал не так. И я знаю, что ты сорвался, но мне не нравится, что всё это вылилось на меня. Я сожалею о том, что первым начал кричать на тебя. Я вспылил, признаю, но твои слова это… — Арсений щёлкает трясущимися пальцами, что просто бьются друг о друга, не издавая ни звука, и пытается подобрать нужные слова. — Для меня это хуже удара. Я не хочу винить только тебя, это неправильно, но ты просишь меня говорить. Это я и делаю. Мне больно просто смотреть на тебя. Мне больно и дальше верить тебе.       — Я… — Антон судорожно вздыхает.       Невозможно. Он слов подобрать не может, чтобы заставить Арсения снова довериться. Антон хочет прыгнуть в делориан и врезать самому себе из прошлого. Вся злость и обида на не вовремя произошедший срыв Арсения мгновенно исчезает, когда Шаст видит, как тот перед ним трясётся.       — Я слишком вспыльчивый и не умею держать язык за зубами, но меня размазывает, I don’t know the reason, я просто начинаю заноситься. И в итоге плохо всем — тебе, потому что я херни наговорил как обычно, и мне, потому что я раз за разом возвращаюсь к тому, что сморозил, и по итогу накручиваю себя всё больше и больше. И когда ты молчишь, мне так сложно понять, что ты чувствуешь. Ты же ведь никогда не покажешь, что тебе плохо, потому что ты такой, какой есть, и я люблю тебя, но меня ломает от недосказанности, которая никак не рухнет, словно стена, пробитая кувалдой.       — Антон.       — М? — подняв взгляд, он смотрит на Арсения, который в нерешительности ждёт пару секунд, прежде чем ответить на его сбитую речь.       Он мог бы и получше подготовиться. Идиот. Антон уводит взгляд, боясь наткнуться на разочарование в чужих глазах. Сука, в следующий раз он точно распечатает речь и заставит Арсения выслушать. А лучше сделает так, чтобы следующего раза не было. Или был, но только без всех тех обидных слов.       — Я тоже виноват перед тобой. Не делай вид, что я тебя не задел, по тебе в разы сильнее видно, что ты не в порядке, что ты зол и расстроен, — Арсений тянется к Антону, но вовремя себя останавливает. От этого ещё больнее. Антон уже понимает, что прощён, но добиваться прежней нежности ему ещё долго. Арсению нужно до конца его простить. Иначе никак. — Извини меня.       — Нет, не бери в голову. Я ходячая проблема, я знаю, что это так. А ты… Прости меня за то, что я долбоёб и не умею говорить с дорогими мне людьми. Пожалуйста. I just want you to be comfortable when I’m there. Я люблю тебя, и от этого всё ощущается ещё хуже, я не могу не думать об этом, потому что ты слишком хороший для такого меня. Прости. Я постараюсь всё исправить.       Антон прогибается под весом вины, которую всё это время пытался сбросить с себя. Бесполезно. Арсений смотрит на него с жалостью в глазах. Он пиздец как виноват — изводить Антона до такого состояния в угоду своей гордости ужасно. Арсению стыдно. Им нужно больше говорить, а не засовывать языки в жопу.       — Послушай. Я каждый божий день осуждаю тебя за то, как ты делаешь свою работу, и обзываю ребёнком, периодически забывая, что на твоих плечах умная голова и опыт. Я лезу в то, что меня не касается, желая, чтобы у всех всё было идеально. Мы разные. Я сужу весь мир только по себе, а ты со своей кудрявой колокольни смотришь на те же вещи по-другому. Достаточно аргументов, чтобы ты понял, что ты не можешь быть единственно виноватым в ситуации, когда априори виноваты оба? Я перегибаю, нагнетаю и паникую зазря, и ту ссору начал я. Из-за своей тревожности, которая просто довершилась очередной глупостью. Я не хотел ссориться и не хочу так быть. Ты важен для меня. Я не хочу снова выгадывать полгода. Влюблённость и так ёбнула по мне. Поэтому давай просто простим друг друга и попытаемся вместе восстановить всё заново?       Арсений мизинец не протягивает, но смотрит так, что Антону хочется заскулить и податься к его ласковой руке. Не всё потеряно. Они и правда оба виноваты, но, слава Богу, уже доросли до того, чтобы решать недопонимания, а не сбрасывать всё прожитое вместе со счетов.       — Можно тебя обнять? — осторожно спрашивает Антон, когда Арсений, прикрыв своё лицо руками, выдыхает в ладони, что-то невнятно бурча.       Им обоим нужно тепло, которое сквозь одежду и кожу тянется нитями от одного сердца к другому. Шаст привык, что так решаются проблемы, но с Арсением он спросит, и не раз, если потребуется, будет ждать ответа и не станет упрямствовать. Характер уже показал, теперь пора по-взрослому сесть и поговорить, при этом не топая по-детски ногами.       — Не надо, — тихо роняет Арсений, вновь прикрывая глаза ладонями и потирая веки. Сейчас он не хочет обниматься. Нельзя всё вылечить сразу.       — Ладно, — Антон, насколько может спокойно, кладёт подбородок на Арсовы колени, придвигаясь ближе.       Ему больно, ужасно больно из-за отказа, но это неважно. Главное, чтобы Арсу стало лучше, а он и так побудет. Лучше, теперь намного лучше. У него с плеч свалилась груда камней, и это потому, что Арсений с ним заговорил наконец. Выслушал. Антон забавно дышит ему в коленки, пока тот сидит, не зная, что вообще делать. Руки предательски подрагивают от всего Антона. От того, какой он. Любимый, это в первую очередь, а дальше уже и нежный, и трепетный, и открытый. Антон просто такой, в какого Арсений влюбился до скрежета зубов.       — Ты бы что делал, если бы я не открыл? — он пытается придать своему голосу весёлые нотки. Антон не ведётся на это, но всё же пытается подыграть. Они остынут. Оба. У них всё переболит и вылечится нежностью и трепетной заботой.       — Ждал бы, — мычит Антон куда-то в складку штанины, хихикнув. — Может, заночевал бы даже. Русские не сдаются.       — Козёл ты, — теперь уже настоящий смешок пробивается сквозь усталость. Антон улыбается и мелко вздрагивает, как только чувствует прикосновения к своим волосам. Нежные, почти незаметные. Арсений не дёргает его, не тянет, не цепляется, не массирует, а мягко гладит. Антон замирает, даже дыхание задерживает, только бы не спугнуть.       — Арс, я тут думал. Много думал. Я извёлся за эту неделю, — он не двигается, но косит взгляд на Арсения, который кивает, показывая, что внимательно слушает, хотя по глазам видно, что он уже наполовину в спящем режиме. Весь груз свалился и с его души, вмиг заполонив тело перманентной усталостью. Они точно пойдут спать после всего этого. — Знаешь, я возвращаюсь сюда, как домой, и хотел бы, чтобы так всегда было.       — Антон, не пугай меня, к чему ты ведёшь? — Арсений говорит это, склонив голову, как кот, хотя прекрасно уже знает ответ. Антон же как открытая книга, а Арс читает его между строк и мягко зарывается пальцами в сухие пряди.       — Давай жить вместе? — на выдохе предлагает Антон, потому что никаких сил держать это где-то внутри, выжидая лучшего момента, уже нет.       Антон идёт ва-банк, и на несколько секунд, пока Арсений чуть не поперхивается воздухом, замирает, слушая только чужое дыхание. Арс смотрит на него, широко открыв глаза, но он вертит головой и прячет лицо в широких домашних штанах. Нет, Антон не будет смотреть и не будет считать секунды повисшего молчания. Страшно ли ему? Пиздец как, потому что это ответственный шаг. Слишком быстрый, но у них всё через одно место. По любви, но всё равно мэйд ин чайна.       — Ну… Можно попробовать, — спустя минуту, показавшуюся вечностью, отвечает Арсений, и Антон вжимается в его коленки сильно-сильно, желая закопаться, наверное.       Ему рядом с Арсением не страшно творить абсолютные глупости, ему не страшно жить. Антон уже нашёл свой самый тёплый бородатый дом. И теперь, кажется, их квартира — крепость, в которой можно вместе исчертить сотни карт планами по захвату мира и решению всех проблем. Их дом насквозь пропахнет любовью и тем, что люди называют уютом. Они — дом друг друга, и огромной любви хватит им двоим с головою.