In Fine Mundi

«Не ходи» Дазай моргает. «Не ходи» Моргает вновь, хмуря брови. «Не надо» Глаза начинают слезиться от пристального взгляда. Осаму не отводит его от видеонаблюдения. Зелёный огонёк камеры бьётся в «коротко-длинно» истерике Морзе. Катай пытается отговорить его, но Дазай уже всё для себя решил. Его вечная рациональность — причина, по которой Отлов ни разу не вышел на след. Осаму считает варианты и выискивает пути каждый раз с особой осторожностью, учитывая такое количество переменных, какие многие даже не видят. Сейчас, в Югэне, — это то, на чём строится его план. Это то, что нужно заключённым и, чёрт возьми, самому Катаю: если доморощенный техник хочет ещё хоть раз увидеть солнечный свет, он обязан помочь Дазаю. Но вместо поддержки Осаму получает угрозы и предупреждения уже несколько минут. Сплошные отказы сыплются на него с того момента, как он морганием потребовал открыть дверь. Катай, видимо, понял, зачем это нужно, а потому включил режим дурачка. Глухое недовольство, медленно перерастающее в злость, поднимается где-то изнутри, захватывает сердце и лёгкие Дазая похуже всякой Исповеди. Он, чёрт возьми, просит не так много для себя: пусть эгоистично и даже дерзко с учётом всего, но ему это нужно. Упорство Таямы ни к чему не приводит: после очередного настойчивого требования дверь камеры Осаму щёлкает, открываясь. Больше не глядя в сторону видеонаблюдения, Дазай мягко соскальзывает с постели и выглядывает в коридор, прислушиваясь. Где-то в дальнем крыле этажа слышны голоса и топот ног — ежедневный обход периметра уже начался. В этом же коридоре тишина: Элиза продолжает из камеры отчитываться за Сугецу, не давая охране сомневаться в их исключительном могуществе. Путь через Дзуйхицу и Ёмихон — неплохой вариант подумать обо всём происходящем. Дазай сознательно избегает мыслей о собственных поступках: из всего, что он сделал за последние дни, только нынешний шаг не имеет смысла для побега. Хотя даже его при желании можно подтянуть к плану: всё-таки Чуя успел показать, что умеет включать мозги для дела. Желание его увидеть не отпускало Дазая с того момента, как он вернулся с прошлой вылазки. Взгляд голубых глаз — понимающий и смешливый — преследовал его в беспокойном сне, призрачное тепло руки на плече не давало провалиться в размышления о мрачных перспективах. Осаму не собирался ждать своей смерти в камере, но, глядя правде в глаза, признавал: она близится. Дышит морозом пресловутой Исповеди, крадётся по его спине и ногам, цепляется за кожу и льнёт к глазам, застилая их. Над головой словно постоянно висело гигантское лезвие гильотины. И если… Только если у них ничего не получится, если они не успеют… Дазай просто хотел знать, что урвал у гадливой жизни хоть что-то хорошее для себя. Хорошее сидело в своей комнате и смотрело на Осаму с осуждением. — Ты зачастил, — говорит Чуя, хмурясь. Спираль шрама на его лбу из-за этого смешно сгибается и становится похожей на рожицу, которую макнули в кислоту. — Ты вообще думаешь, что творишь? — Постоянно, — не сдерживается от улыбки Дазай. С той секунды, когда он захлопнул за спиной дверь этой камеры, он вновь чувствует нездешнее тепло. Это удивительное ощущение. Как будто всю жизнь ел пресные хлопья, к которым сейчас тебе подают мёд. Как будто после дождя промозглой осенью возвращаешься в квартиру, где есть отопление и горячая вода в старом душе. Как будто во всём беспросветном аду, из которого состояла жизнь Дазая, вдруг объявились ангелы-хранители с лирами. Он мысленно ужасается патетике и мельком обвиняет во всём Чую, который к своему посланию однажды приложил переписанные из какой-то книжки стихи. Тогда Осаму посмеялся, а сейчас ему уже несмешно от слова совсем. — Я серьёзно, — настороженно продолжает Чуя, когда он приземляется на постель рядом. Она смята, как будто Накахара пытался уснуть и ворочался, комкая тонкое одеяло. — Я тоже серьёзно. Кошмары? — интересуется Дазай, уверенный в своей догадке, но осекается, потому что Чуя качает головой. — Мне не снятся сны. Это откровение заставляет Осаму хмыкнуть. В любой другой раз он, наверное, сказал бы, что завидует: не чудо ли это — никогда не видеть в подсознании, как с тобой общается застреленный друг? Но именно мысль об Одасаку не даёт ему произнести это вслух. Дазай уже раз заявил, что завидует чужому дару, а потом от этой же способности Сакуноске перестал существовать. Какой-то мутный тип в подпольном баре однажды сказал Дазаю, что мысли материальны, и посоветовал быть осторожнее в своих желаниях. Осаму в подобную чушь не верил, но… Что же, жизнь иногда бывает несправедливой мразью даже к таким прагматикам, как он. — Всё под контролем, — говорит Дазай, уходя от опасной темы. — Я просто подумал, что нам стоит отшлифовать план как можно быстрее. Чуя смотрит ему в глаза и получает в ответ полный искренней невинности взгляд. — Продолжай делать вид, что в этом причина, — наконец кивает он и прежде, чем Осаму успеет удивиться, добавляет: — План так план. — Я не… — Ты говорил с Акутагавой? — не даёт ему вставить слова Чуя. — Хочешь этого или нет, но с тем стрёмным Кью тоже придётся пообщаться. Плюс, я тут подумал… Он продолжает что-то лепетать, пока сам Дазай не может сосредоточиться ни на одной фразе. У него в голове набат про «причину» и рой каких-то диких мыслей. О том, что, когда Чуя шевелит губами, бордовые порезы причудливо гнутся на его щеках. О том, что сами губы — бледно-розовые и сухие — обнажают полоску ровных белых зубов, когда Накахара недовольно скалится. О том, что эмоции Чуи очень яркие и честные: он улыбается, не скрывая радости, злится, не пряча ярости. Весь такой искренний с Дазаем и самим собой, он похож на пламя — абсолютно правдивое в своём жаре и постоянно шевелящееся от ветра. Когда Чуя, всё ещё бормоча что-то о плане, машинально заправляет за ухо мешающую прядь, Дазай инстинктивно дёргает пальцами в желании повторить жест. Накахара в письмах казался ему очень своеобразным и немного глуповатым. Не потому, что он нёс чушь, вовсе нет — во фразах Чуи было много логики и полезной информации. Дело в том, какие он выбирал слова. До Одасаку Дазай не сталкивался с людьми, которые действительно говорят всё, что думают. Мори часто прикидывался дурачком, по случайности ставшим врачом. Коё загадочно улыбалась и отказывалась обсуждать своё прошлое, а также то, почему она настояла на помощи Кёке и Ацуши-куну. Хироцу хмурился и лавировал в сказанном, держа марку серьёзного и вдумчивого мужчины. Рюноске пытался выражать всё глазами, потому что слова ему давались с трудом. И тут Чуя, который безвозбранно называл его, Осаму, идиотом за странные вопросы, благодарил за помощь с деньгами и едой, подбрасывал любые свои, даже самые неправдоподобные, предположения о Югэне. Он честно делился историей своей жизни и всей информацией, которая могла быть нужна Дазаю, и скрывал только особенности своего дефекта. Осаму не нужно было объяснять причины: Чуя очевидно считал ползущие по коже рваные раны уродливыми и хотел скрыть их до последнего. Это так очаровательно, что ему было не плевать на мнение Дазая о нём. Так же, как самому Дазаю сейчас не всё равно на то, что Чуя думает. — И можем вылететь из комплекса на драконах. — М, отличная мысль… Что? — переспрашивает Осаму, когда до него доходит смысл сказанного. — Что за чушь? — Чушь — то, как ты относишься к, сука, серьёзному разговору! — лицо Накахары перед ним — злое и осуждающее — пышет алым румянцем. — Соберись, о чём ты вообще думаешь? С его губ срывается рычание на отчётливых «р», и сам Чуя похож сейчас на недовольного пёсика, который жаждет внимания хозяина. Дурная ассоциация с чихуахуа вдруг кажется настолько смешной, что Осаму прыскает. — О собаках, — снисходит он до честного ответа и отмахивается на недовольное «а?». — Забудь. Давай краткую версию всего, что ты сейчас нёс. Всё-таки Чуя безумно красив в своих истинных эмоциях. Его брови дёргаются в непонимании, затем сдвигаются на переносице, и, кажется, даже рыжие пряди встают дыбом от ярости. Дазай ждёт, что его пошлют, но потом Чуя быстро выдыхает и терпеливо говорит: — Ты сказал, что на каждом этаже должен быть координатор и те, кто отвечают за защиту остальных. Если с нашим уровнем всё в порядке, то следующим по степени незащищённости будет идти твой. Он ближе к этажу охраны. — И что ты предлагаешь? — Ёмихон, — говорит Чуя. — Мы не знаем, кто именно сидит на этаже, но это зона эсперов средней опасности. Сомневаюсь, что туда бы посадили кого-нибудь со способностью вроде твоей, у них должны быть особенные зоны содержания, которые бы противостояли боевым дарам. Если их выпустит твой компьютерщик и они смогут разобраться с охраной на Ёмихоне, они смогут помочь на твоём этаже, а для нас отсюда будет расчищен путь. — О, — понимающе тянет Дазай и задумчиво скребёт подбородок, — в этом есть смысл. В твоём плане есть только одна загвоздка: как те, кто будут на Дзуйхицу, продержатся всё это время. — Ты примерно представляешь, кто сможет защищать всех до прибытия остальных? Дазай хмурится и закрывает глаза. Так намного проще думать: когда его веки подняты, он неизменно таращится на Чую и зависает. Не сказать, чтобы темнота сильно помогает — он продолжает чувствовать чужое тепло, исходящее от тела рядом. Но по крайней мере перед взором не маячат завораживающие шрамы. По словам Катая, на Ёмихоне сейчас сидят трое, на Моногатари — шестеро. Сам Таяма находится на техническом этаже, а значит, кроме Дазая на Дзуйхицу содержат восьмерых заключённых. Есть Мори и Элиза, чья сила способна выкашивать охрану, но сам Огай не способен себя оборонять без хоть какого-то оружия. Почему-то Осаму слабо представляет его отстреливающимся от охраны украденным Фамасом. Йосано, конечно, может отбиваться собственным боевым духом и, скорее всего, её бёдрами можно задушить нескольких неугодных, но она уйдёт вместе с Осаму вниз. Николай… Его вообще стоит оставить за скобками, да и портальный дар не похож на хороший способ обороны. Кто ещё из крошек-детективов и Портовой мафии настолько слаб, чтобы сидеть на Дзуйхицу? — Фукузава Юкичи, — бормочет Дазай вслух, чтобы посвящать сразу Чую в свои мысли, — хороший мечник, но дар у него небоевой. Он защитит своих, если найти ему хоть какое-то оружие. — Ты не сможешь в том аду, который начнётся, бегать и искать ему грёбаный меч, — возражает Чуя. — Не смогу, но не перебивай меня, — качает головой Дазай, не открывая глаз. — На моём уровне должен быть Каджии Мотоджиро. Он умеет мастерить бомбы, но без нужных химикатов он ничто, сомневаюсь, что Югэн ему подарил в камеру набор юного террориста. Бесполезен. Эдогава из детского сада Фукузавы, он вообще не одарённый. Танизаки Джуничиро может создавать иллюзии и помочь отвести взгляд охраны, но убить — вряд ли. Не уверен насчёт Тачихары Мичизо, он управляет металлом, но гипотетически может скрывать свой дефект. Возможно, он это сделал, когда их перехватил Югэн, и тогда он будет на моём «безопасном» этаже. Закончив, Осаму всё же открывает веки и смотрит в голубые глаза напротив. — Только Мори и Фукузава, и то и с условиями, — с неудовольствием подводит он итог. — Остальные бесполезны. — Хреново, — вздыхает Чуя и кусает губу в раздумьях. Дазай отворачивается — от греха подальше. — Самый практичный вариант — сказать этому, как его, Танизаки поставить иллюзию посильнее, но он не продержится так долго. Чуя прав, и Дазай не может этого не признать. По всем раскладам выходит, что одарённым на Дзуйхицу светит только вариант, где они надеются на поддержку остальных этажей и выживают. Кроме того, если загадочный Фёдор даст ответ на просьбу Николая, возможно, окажется, что у Югэна помимо охраны толпа боевых эсперов. Никто не говорил, что будет просто, но… Осаму малодушно отбивается от мысли, что хотя бы у Чуи есть все шансы защитить себя. Когда он вновь переводит взгляд на Накахару, тот таращится куда-то в потолок, рассматривая чёрное облако Верлена. Внутри дыма вспыхивают и потухают алые молнии, беспокойно дрожащие и бросающие красные отблески на лицо Чуи. Жутко, но восхитительно красиво. — А Чуя везде рыжий? — вдруг брякает Дазай и получает в ответ полный недоумения взгляд. Это вырывается случайно, как защитная реакция на те нехорошие предположения, которые сейчас одолевают Осаму. Ему нечем крыть опасения Накахары, да и свои тоже: как ни крути, им понадобится тонна удачи, чтобы выбраться хотя бы с этажа Дзуйхицу. Недостаток информации о боевой мощи Югэна, море вариантов того, где всё пойдёт не так, компонент сыворотки Исповеди, который могут использовать против одарённых — «но» и «если» в таких количествах не дают создавать разумное подобие плана. Из-за тотальной перегрузки поезд мыслей Дазая сходит с рельс и летит куда-то в сторону, ломая препятствия на своём пути. От этого он и говорит всё, что думает, а думается почему-то только о рыжих кудрях. — Ты больной? — участливо спрашивает Чуя, моргнув. — В какое место тебя бить, чтобы мозги заработали как надо? Нас вот-вот казнят за ненадобностью, а тебя волнует, везде ли я рыжий? — Да. Чуя снова моргает. Губы у него дрожат, словно он сейчас разрыдается, а потом вдруг складываются в полную сочувствия улыбку. — Ты больной, — подтверждает он свою же догадку. — И очень тупой. Оригинальнее вопроса не нашлось? — Звучит как вызов, — Дазай цепляется за подначку как за спасательный круг. Ему настолько погано от невозможности придумать что-то подходящее, что остаётся только шутить и смотреть на красивое лицо в шрамах перед собой. — Я уверен, что если ты долго не будешь брить ноги, то они станут похожи на лисьи лапы. Захлебнувшись истеричным смешком, Чуя качает головой. — Я вообще ноги не брею, идиот, откуда у меня возможность это делать? — Только это и останавливает? То есть ты бы брил ноги, достань я тебе бритву и пенку? — Ты… — Чуя, кажется, задыхается от колотящего его нервного приступа. — Боже мой, какой ты конченый ублюдок! Готов поспорить, что у тебя ни разу девушки не было: ни одна женщина не вынесет твоего пиздежа. — А! — Дазай забрасывает ноги на постель и скрещивает их, склонившись к Накахаре ближе. — Хочешь поговорить об отношениях? — Господи, нет! — А я хочу. Чуя-кун уже успел забить мяч в лунку? Шрамы на его лице приходят в какое-то бешеное движение, когда эмоции Чуи сменяют одна за другой: сначала недоумение, затем вновь злость, а потом что-то очень несчастное. Дазай с удивлением понимает, что это другое несчастье: от прошлого, захватившего Накахару из-за провалившегося плана, было горько на языке. От нынешнего хочется улыбаться и трепать его за волосы как милого щенка. — О чём ты вообще? — слабо произносит Чуя. — Ну, — Дазай машет рукой, — мяч в лунку, понимаешь? Поезд в тоннель? Лисичка в норку? Камень в огород? — Да я понял уже, чёрт! Оставь эти убогие аллегории кому-то другому! — Ого, Чуя знает, что такое «аллегория»? — Да, а вот ты о «личном пространстве» никогда не слышал, — рявкает Накахара. Он складывает на груди руки и сжимает их так, будто пытается спрятаться, а потом опускает голову низко и буркает: — Было у меня всё. Доволен? О. Дазай не уверен, что «доволен» — подходящее слово. Он скорее обескуражен и немного раздосадован. — А у тебя? — спрашивает Чуя неуверенно. — М… Я как-то раз поцеловал девушку, а она оказалась одарённой. Во-первых, было больно, а во-вторых, у меня исчезли губы. Она испугалась и сбежала. Он говорит об этом как об очаровательной шутке, хотя при одной мысли о том, что случилось, становится не по себе. Тогда ему было, кажется, около четырнадцати: во всяком случае, Дазай уже был знаком с Мори Огаем. На кушетке врача оказалась девочка с большими тёмными глазами и очень грустным лицом. Она постоянно смотрела в окно и не отвечала на расспросы, была похожа на маленького злого духа из сказок про неупокоенных мертвецов. Дазаю она показалась очень знакомой: такой тяжёлый взгляд он порой замечал в зеркале. Чёрт его дёрнул тогда притащить пациентке книгу из запасов Огая. Это был учебник по ядам, и девочка посмотрела на Осаму так, будто он сам попытался её отравить. — Вот тут есть очень интересный раздел, — сказал он тогда, перелистнув на параграф о рицине. Осаму не помнит её имени, да и не уверен, что маленькая незнакомка его называла. Зато он помнит, как она тихо спорила с ним о медицине и важности жизни. Она не принимала как данность самоубийство и говорила, что даже в её положении оно не было бы выходом. А в один из вечеров она покороблено сообщила, что никогда не целовалась, но хотела бы успеть это сделать. Лёд Исповеди на губах — всё, что осталось у Дазая от того опыта. Морозная корка, схватившая его рот и язык, скатившаяся со слюной вниз в горло и застывшая иголками на уровне трахеи. Он задыхался от холода и не мог вдохнуть, слышал изумлённый крик девочки, на глазах которой его тело рассыпалось. Ничего хорошего он не испытал. Думать о поцелуях и близости с кем-то больше не хотелось. Чуе не нужно знать, что девочка на самом деле не сбежала: когда спустя несколько недель Дазай очнулся на постели Мори с перешитыми наново запястьями, он узнал, что маленькая одарённая умерла среди ночи от собственного дефекта, вскрывшего ей внутренние органы. — Да уж, не повезло тебе, — раздаётся унылое, и Осаму возвращается в реальный мир, чтобы увидеть хмурого Чую. — Дерьмово быть тобой. Слушай. А если ты сделаешь татушку, она тоже исчезнет из-за Исповеди? Этот внезапный переход удивляет Дазая не меньше, чем весь их прошлый диалог. Он ожидал расспросов о поцелуе, печального косого взгляда, какой был тогда давно у девочки, но вместо этого простой, как монетка, Чуя говорит о татуировках и выглядит так, будто считает Дазая нормальным. Будто считает его человеком. — Наверное, да, — осоловело отвечает Осаму и прочищает горло, чтобы добавить: — Это же краска под кожей. — А пирсинг? — интересуется Накахара и наклоняется ближе. Теперь его тёплое дыхание касается губ Дазая. — Пирсинг исчезнет? — Сомневаюсь. — Ну да, это же железки просто, — на лице Чуе отражается какой-то очень сложный мыслительный процесс, а потом его заливает предательский румянец. — А если ты трахнешь кого-то, твой член исчезнет? Уши Дазая пунцовеют. — Не пробовал, но давай проверим это на тебе, — буркает он раздражённо. Чуя на это не просто не обижается: он вдруг прыскает и заливается громким смехом, упав спиной на постель. — Я… Я только что представил! — задыхаясь, говорит он. — Чёрт возьми, какой ужас! Он пытается сказать ещё что-то, но рвущийся из груди хохот не даёт это сделать, и Дазай, невольно заразившись, подхватывает чужую истерику. Изнутри плещет каким-то неизведанным, но безмерно приятным чувством, от которого теплеют пальцы рук и щекочет живот. Их собираются уничтожить, растоптать как мерзких жуков, выкачав всё до последней капли перед этим. Их план ужасен и терпит провал прямо сейчас банально из-за времени. Дазай только что провалился ненадолго в воспоминания, от которых старался бежать, и мысли о собственной неполноценности. Они оба сидят в камере, и Чую, возможно, скоро заберут на опыты, которые он может не пережить. Но он так прекрасен в своём искреннем смехе. Вся его человечность, абсолютная и настоящая, переполняет Дазая до самой макушки. Ему одновременно хреново и так хорошо, как не было никогда. Он не выдерживает и падает вперёд, утыкаясь лбом в затянутое тканью горячее бедро. Под его головой дрожит в истерике тело Чуи, и она передаётся вибрацией, не позволяя Осаму перестать смеяться. Боже, это чувство… Оно ужасно, и Дазай хочет остаться в нём навечно. — И всё-таки, — едва отдышавшись, хрипит он с улыбкой, — проверить на тебе… Договорить ему не даёт раздавшийся за дверью странный звук. Оглушительный грохот, похожий на то, как сталкиваются друг с другом железные листы, по которым сверху ещё и барабанит ливень. Тело Чуи застывает. — Блять, — тихо и обречённо говорит он, машинально сжав пальцами плечи Дазая. — Блять-блять-блять! — Что это? Поднявшись на руках, Осаму смотрит в наполненные ужасом глаза Чуи и моментально холодеет, осознав. Понимание затапливает его тело знакомым до последней чёрточки морозом. — Коридоры, — одними губами шепчет Чуя. — Они подняли коридоры. Сюда идёт охрана. В камеру не пустили усыпляющий газ, так что это… Чёрт, это, должно быть, один из плановых обходов. Скрежет металла за дверью усиливается и нарастает, а затем прекращается так же резко, как начался. Тяжёлый заслон хрустит и хлопает, вжимаясь в косяк. Панель замка с обратной стороны издаёт тихое «дзинь», и это значит только одно: теперь дверь заперта и открыть её смогут только снаружи. — Тебе… Тебе нужно прятаться, — сердце у Чуи бешено колотится, когда он крепче стискивает пальцы на теле Дазая. — Не знаю, сейчас… Так… Он частит и запинается, вертя головой по сторонам. Весь налёт веселья слетает с его лица хлопьями и вытесняется страхом. Застывший сверху Дазай опустошённо наблюдает за этими метаниями, уже понимая, что прятаться в камере просто негде. Его увидят в любом случае и сразу, как только попадут в комнату. У него больше не будет шанса выйти. Югэн всё поймёт и запрёт Дазая где-нибудь в другом месте, да хоть на том же Моногатари, чьи камеры невозможно открыть изнутри. Или его и вовсе погрузят в кому, как Кенджи или Кёку: кровь можно извлекать и у бессознательного тела. Они могут превратить его в овощ, накачав препаратами, связать по рукам и ногам, приставить к нему неусыпный кордон охраны. И любой из вариантов означает полный провал плана побега. И любой из вариантов означает скорую смерть Чуи. — Здесь негде прятаться, — произносит Дазай негромко и тяжело сглатывает. Он судорожно прокручивает в голове все исходы, каждый раз сталкиваясь в мыслях с гигантским знаком «опасно». — Нет, — Чуя отпихивает его от себя, заставляя сесть. Его большие, наполненные ужасом и, о господи, чувством вины глаза нервно дёргаются, взгляд мечется по телу Осаму и останавливается на лице. — Нет, нам нужно что-то придумать, Дазай, ты не можешь… Они заберут тебя! Ох, милый наивный Чуя-кун. Даже сейчас он беспокоится не о собственной судьбе, хотя и ему светит не радужная перспектива. Он волнуется о самом Дазае. Не о плане. Осаму никогда не думал, что такие переживания, обрушенные на него, будут настолько приятными. Идея в его голове — отвратительная и сулящая жуткую боль, но единственная, которая может сработать. — Тебе нужно дотронуться до меня, — быстро шепчет Дазай. Хватка Чуи на его плечах усиливается. — Я имею в виду, до моей кожи. Сперва Накахара приоткрывает губы в недоумении, но потом его лицо белеет от осознания. Шрамы беспокойно передвигаются по коже с ещё большей скоростью. — Ты хочешь, чтобы я растворил твоё тело, — говорит он упавшим голосом. — Тебе… Я не могу сделать это, Дазай, я не хочу, не… — Чуя. Он жмурится и качает головой, шипя проклятия и злые слова. Пытается собраться с мыслями, пока сам Осаму изо всех сил старается держать лицо. Это не тот случай, когда он может себе позволить быть с Накахарой честным. Потому что, чёрт возьми, страшно. Никогда прежде он не доводил своё тело до состояния, когда Исповедь сожрёт его полностью. Голову, грудь, талию, бёдра, ноги, каждую клеточку и орган — хватало и тех моментов, в каких голодный дар поедал его организм маленькими кусочками, отхватывал плоть острыми ледяными клыками и глотал стынущую кровь безразмерной глоткой. Будет больно. Будет страшно больше не вернутся. Будет чудовищно осознавать, что он перестаёт дышать и видеть, теряя одно чувство за другим. Но если это тот самый единственный шанс, тогда… Рано или поздно он должен попасться за свои выходки. Спасибо на том, что перед самым рискованным шагом Осаму успел почувствовать себя человеком рядом с Чуей. — У тебя получится, — тихо говорит он и пытается улыбнуться как можно мягче и спокойнее. — Не трать время, нам нужно начинать. Ему не слышно отсюда, где именно ходят охранники, но он надеется, что сперва они посетят камеры остальных. Комната Чуи — в дальнем правом углу, коридоры поднимаются из комнаты слева. Им придётся пересечь целый этаж. Либо сейчас, либо будет поздно. Пальцы Чуи, ослабевшие и мокрые от пота, соскальзывают с плеч Дазая. Он обречённо кивает, отстранённо глядит по сторонам, а потом указывает на постель. — Ложись. Дважды повторять Дазаю не нужно. Он вытягивается на узкой койке, повернувшись лицом к стене, и чувствует, как позади него устраивается чужое горячее тело. Иррационально и нервно хочется пошутить что-нибудь пошлое, поддеть Чую за то, как он вытаскивает из-под них одеяло и укрывает себя вместе с Осаму, вжимается грудью, животом и ногами. Он вплавляется каждым сантиметром в Дазая, и от этого становится жарко. На секунду Дазай забывает о том, что они собираются сделать: все его мысли и чувства сосредотачиваются на действиях Чуи. Горячая ладонь скользит под одеялом по талии Дазая и застывает. — Я… Не знаю, как сделать так, чтобы ты… Что я должен делать, чтобы тебя не было видно? — хрипят сзади, и раскалённое дыхание ерошит Дазаю затылок, вызывая мурашки. Он изо всех сил запускает свой мозг в обратную от мыслей о Чуе сторону. — Они могут услышать дыхание, — шепчет Осаму, опуская то, что, возможно, от боли ему захочется кричать. — Лучше не трогать близко к сердцу. — Шею и бедро? — Да… Думаю, да. Чуя тяжело и со свистом выдыхает сквозь сжатые зубы. Его мокрый лоб утыкается Дазаю где-то повыше лопаток, и он произносит с искренним сочувствием и мольбой: — Прости. Сперва невесомое скольжение под шеей одной руки и поверх бедра другой кажутся безумно тёплыми и даже приятными, но Осаму не может позволить себе думать о них: всё тело сжимается от приближения чего-то ужасного. Он успевает насладиться последней мыслью о том, как мог бы лежать так с Чуей где-то в другом мире, мире без дефекта Исповеди. А затем пальцы Накахары мягко накрывают его горло. Всё хорошее, что в нём было, покидает Дазая за считанные секунды. Он больше не чувствует тепла: только то, как ледяная корка оседает на коже, а следом пробивается через рвущийся эпидермис, ныряет глубже и обхватывает позвонки. Мышцы стынут и взрываются от болезненного спазма. Осаму хватает пересохшими губами кислород и машинально запрокидывает голову: всё его естество кричит и стонет, умоляя уйти от прикосновения. Ему всё ещё жарко внизу и смертельно холодно в голове, но только до момента, пока ладонь Чуи не скользит под резинку тюремных штанов и не устраивается на бедре. От его рук распространяется невыносимый мороз, Дазай перестаёт ощущать собственные ноги почти сразу, только и успевает подобрать их выше, сгибая колени. Защитная поза получается у него случайно, кажется на подсознательном уровне жалкой, но Осаму уже всё равно. Он закрывает глаза, потому что чувствует самое страшное: как Исповедь застилает их и отключает зрение. Дазай не слышит чужого умоляющего шёпота за спиной, не улавливает дрожи Чуи, который больше всего не свете хочет убрать руки, но не может этого сделать. Тело Осаму проваливается в бесконечное ледяное море и начинает медленно, клетка за клеткой, умирать и растворяться в темноте. Оно бьётся в агонии, дёргается и выгибается, пока от горла и наверх, к подбородку, растекается пустота. Пальцы Чуи проваливаются в неё и перебираются выше, к губам. Так Дазай лишается возможности даже застонать: у него больше нет голосовых связок, у него нет рта и языка, не зубов, которыми он мог бы схватить Чую в инстинктивной попытке навредить за причинённую боль. Мозг рассыпается последним, всё ещё пуская последние импульсы, а потом, кажется, окончательно отключается от болевого шока, погрязнув в ледяной тюрьме. Дазаю больше не страшно, потому что он ничего не чувствует. Все эмоции и ужас происходящего сполна достаётся дрожащему позади Чуе. Горячие слёзы стекают из уголков его глаз, застилают взор, льются по щекам и губам, остывая на них солёной плёнкой. Всё, что может сделать Накахара, — это перестать смотреть, как на месте лежащего перед ним тела остаётся пустота. Серая и жёсткая ткань тюремной робы оседает на кровати бесформенной тряпкой, вжатые в Чую ноги больше не ощущаются, и нет ни дыхания, ни сиплых стонов. Только сердце — слабо-слабо бьющееся рядом — напоминает, что Дазай жив. Когда под ладонями ничего не остаётся, Чуя сдвигает их, распространяя эффект Исповеди дальше по телу. Это похоже на то, будто он собственными руками убивает человека. Не какого-то случайного прохожего, чтобы отобрать у него несчастные деньги, не преступника, рискнувшего позариться на с виду беззащитного ребёнка. Он убивает Осаму, который писал письма и покупал тайком еду. Осаму, который отправлял шутки ради словари и учебники по иероглифике. Осаму, который спасал от Отлова, даже не присутствуя рядом. Осаму, который всего несколько минут назад смеялся живым и красивым смехом, уткнувшись лицом в бёдра Чуи. Он убивает Осаму, который стал кем-то очень важным и близким в этой похороненной под землёй тюрьме. Грохот чужих ботинок за дверью как колокол, звонящий по всему, что осталось у Чуи. Он тяжело захлёбывается истерикой и жмётся лбом в пустоту под одеялом, силится унять колотящееся сердце, чтобы не выдать, не рассказать языком тела о том, что творится сейчас. Дверь открывается с оглушительным щелчком, и Накахара замирает. Шаг. Шаг. Шаг. Тук. Тук. Тук. — Объект номер 39. Чисто. Шаг. Шаг. Шаг. Замок щёлкает с обратной стороны, и в комнате повисает тишина. — Дазай! Чуя убирает руки и сбрасывает одеяло на пол. Он падает следом, отскакивая и боясь даже приблизиться к тому, что осталось от Осаму. Это похоже на кошмар наяву. Пустые штанины, валяющиеся на постели, промятая от несуществующей головы подушка. И объём под широкой тюремной рубашкой, мёртвый, не дышащий остаток тела. — Дазай, — шепчет Чуя одними губами, не чувствуя, как всё ещё стекающие по щекам слёзы заливают ему одежду. Проходит мгновение, а может и целая вечность, за которую Чуя успевает умереть. Наконец роба Дазая приходит вдруг в движение. От того, во что превратилось туловище, как в самых омерзительных фильмах ужасов, начинает расти что-то новое. Медленно, сантиметр за сантиметр, вверх и вниз, намечаются худые рёбра, узкая талия и широта плеч. Штаны остаются лежать бесполезным куском ткани на кровати, упавшие с развоплотившихся ног, которые сейчас рисуются в пустоте заново. Белая, как бумага, кожа круглых ягодиц и задней поверхности бёдер, сгиб коленей, ровные и гладкие, словно кукольные, икры и ступни с поджатыми пальцами. Чуя мог бы назвать этот вид не просто красивым — потрясающим, — но язык у него не повернётся это сделать, потому что ничего ужаснее он в своей жизни не видел. Он переводит взгляд выше, где тонкая шея вытягивается, переходит в острую челюсть и подбородок. Всё ещё мертвенно бледные и как будто даже прозрачные. Страшнее всего не это: то, как ещё не до конца вернувшийся в реальный мир Дазай вдруг делает судорожный вдох, хотя даже его лицо всё ещё отсутствует. Чуя закрывает глаза и силится сдержать тошноту, подкатившую к горлу. — Чу…я… Это не голос Осаму. Накахара никогда не слышал у него такой тон: смертельно испуганный и одновременно бесконечно мёртвый. Дазая больше нет, то, что осталось от него на постели, — оболочка. — Чуя, пожалуйста… Он мотает головой, не в силах слушать умерших. Задыхается от слёз и кусает губы до крови, жмурится, обхватывает себя руками в слабом объятии и бездумно раскачивается вперёд-назад на полу, хрипло дыша. — Чуя… Он слышит шуршание ткани, которое даже ему, не видящему сны, теперь всегда будет приходить в ночи. Кто-то мог бы сказать, что страшны звуки, с какими кричат потерявшие детей женщины, стоны сгорающих в агонии раковой опухоли больных, грохот домов, хоронящих под своей тяжестью мирных жителей. Для Чуи нет ничего кошмарнее перемещений по постели. — Чуя, посмотри на меня, слышишь?.. Звучит не как приказ, мольба — и он подчиняется ей, чтобы взглянуть смерти в лицо, открывает глаза. Но смерти перед ним нет. Только Дазай, раскинувшийся на постели, мерно дышащий целой грудью и глядящий в ответ из-под густой чёлки полным смятения и паники взглядом. Это словно триггер, за который Чуя цепляется всеми последними силами. Он с трудом втягивает воздух в застывшие лёгкие и загнанно шепчет: — Прости, блять, господи, прости меня, пожалуйста!.. Осаму не винит его ни тоном, ни жестом. Даже пытается слабо улыбнуться, хотя его губы дрожат. Переступая болящими от удара о бетон коленями, Чуя передвигается назад к постели и машинально заносит руку, чтобы прикоснуться, но ошпаривается этим жестом. Нельзя-нельзя-нельзя, это едва не убило… — Всё нормально, — сипит Дазай, но нет, ни черта не нормально. Осознание и чувство вины хлещут Чую по лицу. Его истерика — ничто по сравнению с тем, что испытал только что Осаму. Он малодушно и искренне молится кому-то, кто должен существовать и приглядывать за ними, чтобы Дазай никогда не рассказал о том, что чувствовал в эти ужасные минуты. С молчаливого согласия Чуя всё-таки кладёт дрожащие пальцы на закрытую тканью грудь и больше не убирает их, потому что навстречу ладони толкается живое сердце. — Прости, — бездумно повторяет Накахара. Он подбирается ещё ближе, чтобы уложить рядом с ладонью мокрое от слёз и пота лицо, вжавшись лбом. Дазай наверху издаёт какой-то задушенный всхлип, и они делят на двоих чувство облегчения и боль пережитого, которую больше никогда не забудут.