In Fine Mundi

Сидя на кровати и вжимаясь спиной в стену, Дазай обхватывает свои колени руками и утыкается в них лбом. Вчера он изо всех сил старался успокоить заходящегося в истерике Чую, но, по правде говоря, ему самому бы не помешала хоть какая-то помощь. Возвращаться из пустоты было чудовищно больно. Он ничего не чувствовал в забытьи и не может даже сказать, что с ним происходило. Если это то, что называют смертью, — это, пожалуй, самое идеальное чувство на свете. Потому что его нет, нет ничего: как провал в памяти, как будто Дазаю вырезали целый кусок жизни. Вот он испытывает на себе гибель от переохлаждения, ощущает, как пропадают части тела одна за другой, а следующее — его машинальный вдох, когда восстановились все кусочки дыхательной системы. Переход из абсолютного ничего в мир живых — страшная пытка. Мозга ещё даже не было, а нервные импульсы, посылаемые им, откуда-то брались. Выходило так, что восстановление тела происходило неравномерно: Исповеди без надобности наличие всех кровеносных сосудов, чтобы билось сердце, а значит ей плевать и на клетки мозга. Открытие ужасает. Дазай дышал и не мог понять, как именно это делает. Вроде бы через рот, но рта не существовало, вроде как он должен был понимать, что у него есть нос — но носа не было тоже. Те органы, которые всегда работали по умолчанию, на которые никто не стал бы обращать внимание, принимая их наличие как данность — Осаму мог осязать их и только цепенеть от страха. Однажды он проводил эксперимент сам с собой. Процесс дыхания бессознателен, пока ты не задумаешься о том, что дышишь. Стоит только действительно понять это, лёгкие начинают сбоить, и ты ничего не можешь с этим сделать, пока не отвлечёшься хоть на что-то. Дазай сидел в кабинете Мори, невидяще таращился в окно и нарочно сбивал себе дыхание, проверяя, как долго сможет его осознавать. То, что случилось в камере Чуи, очень напоминает о дурацком опыте над своим телом. Только в этот раз в истерике бились не лёгкие, а всё тело сразу. Дазай не задумывался так много о том, что у него есть пальцы ног, пока они, восстановленные, не стали казаться лишними и неправильными. Он не рассуждал о наличии губ у себя, но, когда они воплотились, их захотелось откусить и выплюнуть за ненадобностью. Нос был неуместным отростком, глаза пугали одним фактом существования — как, чёрт возьми, эти слизистые желейные шарики могли видеть всё? Их нужно было выдавить из глазниц и растоптать немедленно, чтобы они не болели. Хуже всего было с внутренними органами и самим мозгом. Понимать, что он есть и он постоянно в твоей голове, что на нём держится буквально всё, кем ты являешься — чудовищно. И только грёбаная Исповедь тогда казалась правильной и на своём месте. Теперь Осаму может её чувствовать по-настоящему: это ледяной и острый комок какой-то субстанции, ворочающийся у него на уровне сердца и пускающий свои ядовитые шипы по всему организму. Наверное, это и было сутью эксперимента Югэна: их сыворотка блокировала отростки и не давала им касаться стенок вен и артерий. И именно так учёные смогли извлечь способности Верлена и Рэмбо — их вырезали, как опухоли. Дазая колотит мерзкой дрожью, тело покрывается холодным липким потом. Гадко, неправильно, не так, не его органы, не его тело — его тело рассыпалось в руках Чуи. Чуя… Он был напуган. Это единственная мысль, за которую Осаму цеплялся тогда, приходя в себя. Пока его подсознание орало и рвалось наружу, требуя расчленить тело и сжечь, уничтожить, истерзать на ошмётки все органы и куски, заполошная мысль заставляла Дазая смотреть ненужными глазами на Чую. Как никогда маленького и скованного истерикой, дрожащего на полу и льющего горькие слёзы. Чуя не боялся того, что увидел: он боялся за Дазая и винил себя за сотворённое. Глупый-глупый Накахара с его ребяческой верой в собственное могущество. Совсем как ребёнок, глядящий на умирающего родителя, он только и мог мечтать стать сверхсильным, чтобы спасти всех вокруг. Он корчился на холодном бетонном полу в приступе и всем своим видом умолял высшие силы дать ему другую способность — возвращать к жизни, уберегать от боли. Будь у Чуи такой дар, он, возможно, вытащил бы Дазая из пучины пыток и следом убил себя за то, что сделал. Этот его страх и стыд — то, что заставило Осаму говорить ненавистным языком. Камеру пришлось оставить, хотя уходить Дазаю не хотелось. Бросать Чую наедине с его демонами и вновь протягивать руки своим было опасно, но они всё ещё оставались там, где оставались: в Югэне, из которого нужно выбираться. Иначе всё может повториться. Дазай скребёт ногтями кожу, на которую теперь ему гадко смотреть, и силится выровнять дыхание. Такого внутреннего раздрая он ещё ни разу не испытывал. Сейчас нужно взять себя в руки и вернуться к обдумыванию плана, но ум переполняется воспоминаниями, ещё не успевшими затереться эмоциями и паникой в потускневших голубых глазах. Чёртова Исповедь, абсолютно бесполезная, не помогающая никак при побеге, рвущая его на части, болезненная, омерзительная, пустая… За дверью раздаются шаги, от которых Дазай невольно вздрагивает. Становится ещё гаже за несдержанность, но прежде, чем дверь откроется полностью, он изо всех сил тянется к пустоте за своей маской. Застывшего на пороге незнакомого охранника встречают мертвецки спокойным выражением лица. — На выход, — цедит мужчина сквозь зубы и дёргает шлейкой, на которой висит винтовка. Дазай беспрекословно подчиняется и встаёт. На миг он успевает действительно поверить, что всё-таки его перемещения раскрыли, но потом незнакомец подносит к губам рацию и зло в неё рявкает: — Пост 12.45, немедленно в камеру объекта 41, — он отжимает кнопку, чтобы его не слышали. — Чёртов Сугецу. «Вот оно что» — понимает Дазай. Дело не в нём — по старой схеме Югэн собирается отвести его на опыты. А ведь точно, закономерность всё ещё работает. Осаму не сдерживает беззвучного выдоха облегчения. Прежде, чем выйти из камеры, он поднимает голову и быстро-быстро моргает в сторону глазка видеонаблюдения. «Мори» Положившись на догадливость и неусыпный контроль Катая, он плетётся рядом с охранником, который насторожено следит за Осаму, скосив взгляд. Когда они молчаливым дуэтом доходят до развилки на холл, позади громко и отчётливо говорят: — Извиняюсь за задержку, должен был проверить одну камеру. — Из-за тебя у меня будут проблемы, — недовольно буркает мужчина и дожидается, когда с ним поравняется напарник. — Мне говорили, что ты всегда должен сопровождать этого убл… Этот объект. — Так и есть, он под моим контролем. — Ну так делай свою работу как надо! Мне не улыбается потом писать объяснительные наверх. Ответа на его слова нет, и охранник, отбивая едва ли не военный марш сапогами, бредёт в сторону лестниц. Едва он перестаёт смотреть на Дазая, тот быстро оборачивается, чтобы посмотреть на «Сугецу». Если бы он не знал, кто скрывается под чужой личиной, вряд ли бы смог опознать подделку. Руководствуясь инструкциями Элизы, Мори создал идеального клона, вплоть до густоты бровей и лёгкого косоглазия. Мужское лицо едва заметно кривится, а потом Элиза вдруг по-ребячески показывает другому охраннику язык, чтобы затем взглянуть на Дазая и кивнуть с таящейся в губах улыбкой. Её присутствие по-своему успокаивает и отвлекает от воспоминаний. Теперь, когда нужно себя сдерживать и размышлять о том, как пройдёт эксперимент, Осаму может отвлечься от мыслей про лишние конечности. Переход до технического этажа занимает у них не больше пяти минут, за которые Дазай успевает всучить в руки Элизы прихваченную из-под подушки карточку Ото Сугецу — на случай, если она понадобится для правдоподобного образа охранника. В этот раз около лаборатории царит большее оживление: помимо уже знакомых учёных здесь шныряют почему-то люди в строгих костюмах и несколько сотрудников безопасности. — Хигашияма, — зовёт один из них того, кто идёт впереди Дазая. Недовольный тип резко останавливается и поворачивает голову. — Подойди сюда на минутку. Протокол последнего обновления… Дальше Осаму ничего не слышит: злой Хигашияма послушно, как китайский болванчик, кивает на тихие инструкции, и это только на руку. Дазай сдвигается чуть назад и понимает, что Элиза уловила намёк, когда чувствует за спиной дыхание. — Я попробую нарушить эксперимент, — быстро шепчет он, припоминая, что несколькими днями ранее сказала ему Акико Йосано. — Когда поднимется шумиха, загляни в лабораторный шкаф в правом углу, там хранят простые лекарства и расходные материалы. Нам нужны капельницы, физраствор и диуретики. Хигашияма, закончив беседу, молчаливо машет Дазаю с требованием идти дальше, и он послушно переставляет ноги. Элиза, как помощница Мори, не может не знать, что именно искать — врачебный опыт, переданный ей, стремится к абсолютным познаниям в медицине. Ошибки не может быть, остаётся только придумать, как именно сорвать эксперимент. В лаборатории, известной уже Дазаю как его пять пальцев, по обыкновению холодно и стерильно. Знакомый врач-педиатр — благодаря архивам теперь ясно, что его зовут Хирофуми Като — сидит за своим столом и заполняет какую-то медицинскую карту. Его суетливая помощница быстро раскладывает на подставке рядом с креслом штативы с пробирками и шприцы в герметичной ленте. От одного взгляда на всё это уже становится не по себе. Прежние спокойствие и хладнокровие, с какими Осаму ходил сюда, улетучиваются за секунды, и он чувствует, как потеют ладони. Мысли о вчерашнем заставляют его сердце дёрнуться в болезненном уколе и забиться быстрее, воздуха в лёгких перестаёт хватать, когда их заполняет иллюзорный лёд. К панической и инстинктивной реакции тела примешивается вполне обоснованное напряжение: что, если Хирофуми Като уже близок к разгадке Исповеди? — Заключённый прибыл, — чеканит Хигашияма, бросив за спиной Осаму гневный взгляд на напарника. Элиза на это даже бровью не ведёт. Её тяжёлая и знакомая аура толкает Дазая в спину, и он наконец-то перебарывает себя, чтобы сделать шаг. Точно, она ведь здесь. Не касается, но чувствуется очень ярко: кажется, только Осаму может уловить тонкий нездешний шлейф. От Элизы пахнет кровью и чем-то медовым, но очень свежим. — А, вы сегодня задержались, — тянет доктор и откладывает карту. Его лицо освещает улыбка, не имеющая больше ничего общего с нежностью и педиатрией. — Проходите. Дазай делает ещё шаг и застывает, глядя на кресло. На секунду он позволяет себе воссоздать каждый крошечный отрывок воспоминаний о прошлом вечере. Горячие пальцы на его бедре, обхватывающую шею ладонь и бесконечный ледяной океан кислоты, плавящей его тело в ноль. Исповедь внутри заходится в нервной дрожи, и Осаму в остановившемся времени зовёт её сам, отпуская мысленный контроль. — Ах! — это вскрикивает медсестра, когда Дазай перед ней после очередного шага качается в сторону. Ему даже не нужно притворяться: у него буквально темнеет в глазах. Но в последнее мгновение он возвращает себе возможность управлять телом, чтобы завалиться не в сторону, а сделать ещё шаг, обрушившись всем весом на подставку кушетки. Звон металла и удивлённый вопль врача смешиваются в один звук, а затем ладонь Дазая прошивает болью: прямо под рукой, которой он упирается в пол, трескается и хрустит пробирка. — Что это с ним? — кажется, это злой Хигашияма, не спешащий подойти ближе. — Что ты стоишь как истукан? Подними его! — рявкает доктор Като. С этого его крика начинается отсчёт в секунды, за которые Дазай успевает понять что-то очень важное для себя. Жидкость из разбитой пробирки слабо сверкает под рассечёнными пальцами, отбрасывая голубые всполохи на его кожу. Её крошечные капли оседают на ранки, и Осаму кажется, будто он окунул ладонь в прохладную воду, замораживающую кровоток. Он сдвигает ладонь чуть в сторону, игнорируя, как стекло рвёт эпидермис, и видит на сломанной пробирке крошечную пометку. И*С-179-1. — Вставай давай, — шипят сверху, а потом крепкая хватка вздёргивает Дазая за шиворот наверх. — Что за спектакль? Будь Осаму ещё лучшим актёром, он бы картинно сблевал на начищенные сапоги Хигашиямы. Но увы, нечем: ужин оказался небезопасным дерьмом вчера, да и есть после пережитого не хотелось. Так что Дазай, громко и поэтично стеная, встаёт на ноги. Медсестра возле нервно и быстро подбирает с пола шприцы, бикс и уцелевшие пробирки. — Бардак, — выплёвывает гневно Хирофуми и окатывает Дазая таким взглядом, будто собирается проклясть. — Не могу работать в таких условиях! Он взвинчено вскидывает руки, трёт ладонями лицо и вздыхает. — Ты, — говорит он Хигашияме, — вызови кого-то, чтобы убрать тут всё. Миюки! Проверь, чтобы объект был в порядке. — Я в порядке, просто голова закружилась, — хрипит Осаму и выдёргивает руку из цепких пальцев охранника. — Чёрт с тобой, — отмахивается доктор Хирофуми. — Эй ты, как тебя, не знаю… Отведи его в душ, пусть хоть кровь смоет. А потом назад в камеру, раз ему и так нормально. Хирофуми Като за такое точно уволят, думает Дазай и искренне надеется, что этого не случится. Хотелось бы успеть всадить в его недовольную рожу что-нибудь. Вряд ли Чуя откажет придавить доктора камнем потяжелее, когда начнётся побег. Его истерика вкупе со всем происходящим наталкивает на нехорошие мысли: эксперименты почти завершены. Такая реакция на грани с нервным срывом едва ли присуща вечно елейному и нежному педиатру. Он бы не позволил себе так отпустить Осаму, не знай, что скоро всё закончится. Уверенность в своей власти и близкий статус первооткрывателя сыворотки «подавителя» делает с доктором страшные, непростительные вещи. Элиза тем временем ведёт Осаму по коридору под локоть. На них никто не оборачивается и не смотрит вслед, когда она выходит из лаборатории с заключённым и двигается в конец этажа, где, судя по картам в архиве, и должна быть душевая. — Получилось? — тихо спрашивает Дазай, толкая дверь перед собой. Вместо ответа Элиза коротко хлопает себя по плоскому мужскому животу. Под плотной защитной курткой тихо хрустят упаковки. — Этого должно хватить, судя по тому, что рассказывал Ринтаро. Тебе нужно в душ? Строго говоря, нет, но Дазай скорее машинально, чем обдумав это, кивает. Элиза молчаливо пристраивается на один из низкий стульчиков, расставленных вдоль стены. — Может отвернёшься? — спрашивает Осаму, когда понимает, что девушка продолжает сверлить его внимательным взглядом. — Что я там не видела? Вопрос в целом риторический, потому что она, как помощница Огая, видела всё и даже порой помогала с унизительными процедурами, когда в крови Дазая становилось слишком много ядов. Он дёргает плечами, но больше ничего не говорит, снимая через голову мокрую от пота тюремную рубашку. Приоткрытая дверца шкафчика скрывает то, как Осаму, качнув рукой, позволяет двум небольшим ампулам выпасть из вороха ткани. В спешке оторванный от ленты шприц отправляется на полку к рубашке, следом — штаны и посеревшие за время ношения бинты. В душевых холодно и пусто. Это просто небольшой низкий зал, уложенный скучной плиткой, несколько дырок сливов в полу и висящие вдоль стен проржавевшие лейки. Умирающая под потолком лампочка дёргается в припадке, отбрасывая неприятные острые тени. Дазай закрывает за собой дверь, оставляя раздевалку позади, и шлёпает босыми ступнями по натёкшим ледяным лужицам. Они, облегающие пальцы ног, приятны коже и не имеют ничего общего с морозом Исповеди. Вентиль хрустит и поддаётся с большим трудом, а в трубе что-то очень неприятно гудит. Осаму предусмотрительно делает шаг назад, едва не поскользнувшись на кафеле, когда из лейки унылым и слабым напором льётся ледяной поток. Когда он становится сильнее и наконец теплеет, Дазай устало приваливается спиной к стене и сползает по ней на пол, позволяя воде стекать по его волосам и телу, согревая хотя бы наружности. Внутренностям всё ещё слишком холодно и мерзко. Осаму ловит губами капли, воняющие хлоркой, глотает их и слизывает с губ, вспоминая, как они ощущаются. Мягкие и с крошечными трещинками, чуть слоящейся кожицей — ничего особенного, они вроде как ему нужны и даже не мешают, больше их откусить не хочется. Как и кончик носа перестаёт казаться неправильным, как и глаза, глядящие сквозь воду, находятся на своём месте. Это было наваждение, от которого он сейчас постепенно уходит, возвращаясь в нормальное русло. Главное — чтобы Чуя больше не прикасался к нему. О чёрт, это звучит ужасно, но лучше ему этого не делать. Скоро, однако, у него может не быть такой возможности. Хирофуми Като мнит себя птицей высокого полёта, которую простые смертные не достанут: всё потому, что его эксперименты близки к успеху. А значит, момент до следующего опыта над Дазаем теперь становится точкой отсчёта. И главное — понять, когда она случится, теперь не так просто. Если Като вспомнит, что помимо гордыни есть ещё и прагматичность, он может заставить охрану притащить объект в лабораторию раньше положенного срока. Близость смерти в кои-то веки не кажется такой романтичной и привлекательной. Дазай поднимает руку и разжимает кулак. В нём покоятся две небольшие пробирки с прозрачной жидкостью, которая будто сияет нежно-голубым изнутри. Он долго всматривается в этот свет и не может понять, как достигается такой эффект, но это и не нужно. И*С-179-2 — так написано на первой этикетке, постепенно размокающей под водой. Именно эта надпись заставила Осаму впопыхах подобрать с пола лаборатории две ампулы. Записи в архивах говорили, что первым удачным, но пока ещё не до конца стабилизированным прототипом «подавителя» был И*С-178, который вкачивают прямо сейчас объекту 47, Накаджиме Ацуши. Видимо, это его наследие, доработанное и усовершенствованное. Что если… Дазай качает головой и фыркает. «Если» в его случае уже давно стало «почему бы и нет». Он привык к тому, через что проходит его тело после Исповеди, и ничего не сравнится со вчерашним опытом. Ему мерещатся горячие ладони в кипятке, окутывающем тело, и их призрачный жар. Мягкие прикосновения к волосам, которые на самом деле просто текущая по голове вода. Нежные пальцы, ведущие по плечам, талии и бёдрам — просто струйки разбавленной хлорки. А ведь если они что-то смогли, хоть на что-то сгодились, кроме пыток и издевательств над одарёнными, всё это может быть не бредом воспалённого сознания. Чуя может быть настоящим. Дазаю совсем немного интересно, но гораздо больше — хреново. От одной только мысли, что ему не светит такая реальность, кажется, что в голове начинает хохотать кто-то. Голос незнакомца как бьющееся стекло и хруст льда в луже, когда ступаешь по ней. Они все катятся в ад, и Осаму как проводник и глава цепочки. Перед тем, как он провалится в пекло, есть шанс хотя бы схватиться за чужую влажную ладонь без страха быть растворённым ею. — Пиелонефрит, — вдруг раздаётся заунывное, и Дазай так дёргается, что бьётся затылком о стенку. — Острый цистит. Уретрит. Простатит. — Ты что несёшь? — изумлённо спрашивает Осаму, повернувшись. В открытых дверях, прислонившись к косяку, стоит Элиза. Она скрещивает на груди мощные мужские руки и крепко закрывает глаза, но продолжает с напором: — Трихомониаз, везикулит, эпидидимит, аднексит… — Последнее только у женщин бывает. — Кто сказал, что ты мужчина? — вяло интересуется Элиза и открывает глаза. — Сейчас больше похож на креветку. Тебе продолжить перечислять или ты сам понял, что нужно встать с грязного пола? Осаму невольно усмехается и поднимается, пряча в кулаке ампулы. Он закручивает хрустящий вентиль, останавливая воду и, не особо стесняясь уже, проходит мимо замершей Элизы обратно в раздевалку. — Мне вряд ли светит что-то из этого. Скорее наш благородный учёный перепотрошит мой кишечник на следующем приёме. — В твоих же интересах поспешить с планом и сделать так, чтобы у него не вышло, — летит ему вдогонку. Вздохнув, Дазай принимается натягивать на мокрое и покрывшееся мурашками тело одежду. Пусть грязная, но какая есть: Югэн не особо оснащал свои этажи гардеробными. Элиза либо не понимает, либо просто делает вид. Скорее второе — уж слишком острым умом наделил Мори свою подопечную. Значит, пытается ненавязчиво утешить, но эти эмпатичные подачки Осаму ни к чему. Он неглупый, даже ближе к лёгкой гениальности, если не скромничать, а потому лучше остальных понимает ситуацию. Более того: в его руках — вся информация, которую вышло собрать с миру по нитке за последние дни. И даже с ней искать разумный вариант практически невозможно. — Ты себе льстишь, — говорит Элиза, когда он озвучивает последнюю мысль вслух. — В твоей голове умных мыслей даже на мензурку не соберётся. — Сказала та, у кого мозгов нет вовсе, — Дазай по-детски высовывает язык, захлопнув железный шкафчик. — Не надо меня оскорблять. Просто подумай немного лучше: разве ты один здесь сидишь? Ах нет, наверное, я плод твоего воображения, как и Ринтаро, который все эти годы тащил на себе стратегию сопротивления. Осаму успевает открыть рот, но захлопывает его, клацнув зубами. Это и правда то, как он предпочитает работать — опираясь только на свои теории, планы, информацию. Доверять кому-то нечто ответственное — самоубийство, и не то, спасительное и манящее, а самое противное и болезненное. Такого Дазай обычно избегает, как и людей. Полагаться на них всегда опасно, никогда не угадаешь, сдержат ли остальные свои обещания. Не окажется ли в спине лезвие ножа или полоса от автоматной очереди. Не будет ли упущено важное время, когда каждая секунда на счету. Люди опасны своей необязательностью и нет, не тайными умыслами — просто человеческой глупостью. Там не додумался, здесь не досмотрел, и уже не один, а целая рать падает замертво из-за простого недочёта. Но. Кое в чём Элиза, пожалуй, права. Она ведёт его, молчащего, назад по коридорам и показательно держит за предплечье, чтобы у возникших на пути охранников и учёных не возникло лишних мыслей. Сам же Дазай едва ли их видит, потому что в голове, как кадры киноплёнки, вспыхивают и гаснут знакомые лица. Мори с его морщинками усталости и заговорщицкой идеей. Бредущая рядом Элиза и её завуалированная поддержка. Акико Йосано с большими живыми глазами и верой в незнакомого человека. Катай Таяма с его сухими строчками на мониторе и вечно слепыми камерами видеонаблюдения. Доверчивый и простой Ацуши, желающий только помочь. Тихий и понятливо кивающий плану Акутагава-кун, даже спустя столько времени готовый вступить в бой хоть нагишом. Чуя. Его горячие руки, искренние эмоции и дробящая тело истерика, которой он так старался заглушить переживания. И сколько их ещё таких — верящих в лучшее и сидящих по своим коробкам? Дазай, увы, не нанимался в супергерои, но… Возможно, он мог бы протянуть ладонь в ответ тем, кто жаждет помочь и пытается это сделать любыми способами. Как когда-то Ода Сакуноске с дырой в кармане брался за крошечные детские ручки, чтобы отвести потерянных сирот в безопасное место. Камеры видеонаблюдения исправно глохнут. — Привет, Ринтаро, я привела тебе гостя, — когда дверь открывается приложенной карточкой, Элиза делает шаг в комнату. Секунда слепого пятна и короткая, едва видимая глазу вспышка — и юная красавица со светлыми волосами сияющим призраком садится на край постели Огая. — Какой неожиданный сюрприз, Дазай-кун, прости, чая не предложу, — Мори разговаривает, глядя в глаза своей способности, но сам обращается к Осаму, который прикрывает за собой заслон. — Новости? Положиться на кого-то вроде Мори… Что же, пожалуй, не самый плохой вариант. — Привет, босс. Дазай чеканит слова быстро и без запинки, вываливая на чужую седеющую голову всё, что успел раздобыть. Он опускает лишь вчерашний эпизод с Чуей, чтобы не отвечать на опостылевшие расспросы, но передаёт вместо этого всё, что придумал сам Накахара. Его идеи и мысли, слова Николая, то, что получилось вытащить из Рюноске и Ацуши, оснащения, этажи, предположения о времени — всё, что понадобится Мори, чтобы хоть что-то придумать. Огай не перебивает и продолжает невинно поглаживать бледную ладошку Элизы пальцами. Его лицо не сменяет маски заворожённого романтика, который смотрит на прекрасное произведение искусства, и если бы Дазай не знал его, то решил, что Мори не слушает вообще. Но то, как едва заметно дёргаются чужие брови и поджимаются губы, он улавливает мгновенно. — Тачихара-кун должен быть на этом этаже, — говорит Огай, как только Осаму заканчивает речь. — Когда нас забирали, я уверен, что он успел скрыть свой дар. И это проблема. — Почему? — Потому что он долго не протянет. Ты ведь видел, что творится с его телом. Дефект Тачихары-куна, железная кожа, обращается внутрь организма и покрывает его изнутри. Представь, что происходит с органами. А он ведь регулярно находится под камерами. Если мы успеем, было бы прекрасно предложить той очаровательной женщине немного подлатать Мичизо. Он явно имеет в виду Йосано, и Дазай невольно скрипит зубами. В только что изложенной версии она должна будет идти с ним на Моногатари, едва двери камер будут открыты. Искать по этажу Тачихару, чтобы он мог помочь своим боевым даром, — это не звучит как то, что они могут себе позволить. — Что касается уважаемого Фукузавы, вы с Чуей-куном правы, — продолжает Огай негромко, — ему бы пригодилось оружие. Но, право слово, я с удовольствием посмотрю, как он будет орудовать винтовкой. Готов поставить свой скальпель на то, что Юкичи станет бить прикладом вместо того, чтобы стрелять. — Это не см… — Его меч не является артефактом, — перебивает Мори, посерьёзнев, — вряд ли кто-то додумался забрать его. Но среди вещиц, лежащих в том отделе, может найтись что-то полезное. Подумай об этом, Дазай-кун. Иллюзии того юноши, о котором ты говорил, сработают, если пустить их не на весь этаж, а прямо перед лестницей, отводя взгляд охраны. — Но тогда вы не сможете подняться в техническую зону, — возражает Осаму, — на вас тоже распространится его эффект. Мори качает головой и вновь становится похож на влюблённого подростка. Тем не менее его голос звучит ровно и холодно, как и всегда, когда Огай выкладывает все детали своих умозаключений: — Ты ведь сам уже всё придумал. Нам нужна боевая поддержка сперва, а не выход на этаж. Не только Дзуйхицу будет полон охраны, но все технические коридоры. Мы не станем туда подниматься, пока не будем уверены, что нас прикрывают боевые одарённые. Он прав, понимает Осаму и хмурится. Бежать быстро не выйдет: их встретят с полномасштабным сопротивлением, и чем выше, тем хуже всё будет становиться. Что ждёт всех в зоне безопасности — об этом даже думать неприятно. — Мой тебе совет — попытайся проникнуть в камеру Юкичи, — добавляет Мори, бросив на Дазая короткий тяжёлый взгляд. — Я могу ручаться за себя, наших людей и за него, но не за остальных его детишек. Он сможет сказать тебе больше об их подготовке. Не допускай ошибки, Дазай-кун: даже если тебе кажется, что сейчас вариантов нет, оптимального решения не будет, пока ты не соберёшь всю информацию. И никакие мои записи не заменят личного опыта Фукузавы-доно. Эти его слова наполнены какой-то странной и вполне явной гордостью. Будь у Осаму больше времени, он бы даже подумал о загадочном дуэте врача и мечника. Но не то чтобы ему хотелось знать намного больше. Вместо лишних расспросов Дазай проговаривает Огаю ещё раз наброски плана, корректируя его чужими наставлениями. Он не видит лица Элизы, но уверен, что девушка улыбается.

***

Ампулы, лежащие на ладони, продолжают слабо сверкать голубым и выглядеть максимально безобидно. Сидя спиной к видеонаблюдению у себя в камере, Осаму перекатывает стекляшки в пальцах, крутит их в разные стороны и сцепляет зубы. Стоило вернуться к себе после разговора с Мори, и он вспомнил, что стащил из лаборатории. Мысли, возникшие в душевой, проникают теперь в голову с новой силой и страшно раздражают. Дазай начинает напоминать себе наркомана перед ломкой, с той лишь разницей, что он ещё не успел принять даже первую дозу. Пойти не так может всё, что угодно: как вариант, версия сыворотки окажется скрытым ядом, и тогда… Тогда вообще-то всё закончится. И мыслей о том, как будут выкарабкиваться остальные, уже не будет. Ничего не будет, кроме наконец-то настигшей ум Дазая тьмы. Если бы сейчас это всё видел Чуя, он бы точно ударил Осаму по лицу за крамольные идеи. Но тот Накахара, который находится в мозгах Дазая, только коротко улыбается и жмёт точёными плечами: либо так, либо никогда не почувствуешь что-то большее. А почувствовать очень хотелось. Безумно. До боли в пальцах, до сжатых губ, до внезапного жаркого узла где-то в животе. Быть может, он действительно успеет урвать у Югэна хоть что-то для себя? И в конце концов, у Осаму ничего и нет, чтобы это терять. Люди вокруг ему никогда не принадлежали, даже Чуя, который, возможно, после вчерашнего больше на метр к Дазаю не подойдёт из чувства страха. Он закатывает рукав робы и спускает с предплечья влажные бинты. Неприятные и режущие кожу, они обнажают старые диагональные шрамы и крошечные точки, оставшиеся от уколов. Его тело жуткое и бледное, исполосованное всем, что находилось под рукой — отвратительное. Ледяное. Неживое. Не его. Горлышко ампулы крошится под пальцами. Дазай принюхивается к сыворотке: пахнет ничем, подозрительно и тревожно. Распечатанная игла входит в сосуд легко, поршень тянется наверх, накачивая тонкий шприц сияющей жидкостью. Предусмотрительно вытеснив пузырьки воздуха, Дазай осторожно отставляет на железную полку ампулу с остатками «подавителя» — он не рискнул использовать весь. Совсем чуть-чуть, для банального эксперимента. Ох, как же он ненавидит все эти эксперименты. Кожа возле сгиба локтя даже не покрывается мурашками, когда он подносит к ней острую иглу. То, что побывало в его руке, было гораздо хуже тонкого медицинского стержня. Голубые отблески высвечивают следы прошлых попыток уйти из жизни, и Дазаю кажется, что он похож на утопленника. С мыслями, какие могут посетить таковых, он аккуратно вводит иглу и жмёт на поршень, запуская в кровь сыворотку. Та быстро исчезает из стенок сосуда, ныряет внутрь — и с этого момента начинается нечто абсолютно неизвестное. Сперва кровоток забивается уже знакомыми ледяными отростками. Они плетутся друг за другом, плотным коконом расширяются и теснят к краям всё человеческое, что есть в Дазае. Рука немеет до болезненного спазма, но Осаму не ведёт бровью — это мелочи по сравнению с полным растворением тела. Он только заворожённо смотрит, как под кожей наливаются синим вены, проступают отчётливее и, кажется, даже пульсируют. Он ощущает, как ледяной и плотный ком неизвестного катится к пальцам и вверх по плечу, бросается голодно на ключицу и горло, но вместо того, чтобы схватить его со страшной болью, оно обволакивает всё изнутри лёгким холодком. А потом Исповедь, сидящая пустотой возле сердца, на мгновение взрывается оглушительным и страшным. Лёгкие Осаму сжимаются в агонии, не позволяя ни вдохнуть, ни выдохнуть, бешеный стук крови в ушах оглушает и заставляет невидяще таращится в пустоту, пытаться ловить кислород открытыми губами. Это не то, что было на экспериментах. Это не то, что было вчера. Это похоже на… Рука Дазая слабо шевелится, когда он сгибает пальцы, а затем машинально глотает воздух раскрывшейся грудью. Свободно и легко. — Неужели… Он видит абсолютно чёткую картинку перед собой и может вспомнить своё имя. Он чувствует кожей ткань тюремной одежды и жёсткий матрац. Он понимает, что ноги затекали от неудобной позы, а игла неприятно ощущается, всё ещё будучи воткнутой в кожу. В груди у него нет ничего, кроме простого человеческого сердца. Внутри у него нет ничего, кроме обычной крови, струящейся по венам тёплым потоком. Внутри у него исправно работают все органы, они целые и не съедены ничем потусторонним. Внутри у него ясно работающие мозги. Снаружи, в стынущей прохладной камере, ему тепло. И улыбка, застывшая на губах, ощущается как победа над самим собой.