In Fine Mundi

Ни разу прежде он не испытывал подобного чувства. Описать такое сложно: нечто сродни предвкушению чего-то особенного, но обязательно прекрасного. Дазай может в красках представить чужую реакцию: улыбку, освещающую лицо в шрамах, гордость, немного смущения — так, из-за осознания, что теперь можно делать больше. Чуя в его голове так удивлён, что даже сказать ничего не может — только смотреть. Десяток шуток, уместных и не очень, уже родился в воспалённом уме, и Осаму несёт их через этажи, чтобы осыпать ими Накахару. Иррационально хочется усмехаться тому, что да, чёрт возьми, получилось, наконец-то! Сраный Югэн лично вложил в руки Дазая способ изменить всё. Вколотой сыворотки хватило всего-то на пару часов, после которых Осаму, тяжело вздохнув, почувствовал вернувшуюся Исповедь. Мерзкий ледяной ком в груди, пульсирующий и злой от того, как нагло от него попытались избавиться. Дазай мысленно наделяет собственный дар человеческими качествами, но вообще-то их нельзя приписать Исповеди: она отстранённая и беспрекословная, работающая исправно каждую секунду, непримиримая. С людьми можно договориться, их можно подкупить или пытать, пока не получишь нужное, можно угрожать расправой или ласково шептать на ухо убеждения, проникая в мозг. Дару Дазая абсолютно плевать, насколько сильно он тосковал по прикосновениям и как хотел почувствовать себя простым человеком хоть раз. С таким нельзя идти на примирение: только казнить при первой возможности, и «подавители» это сделали. О, как это иронично, что Исповедь сейчас загибается из-за самой себя! Осаму не может не улыбаться, сжимая в кулаке шприц, наполненный остатками голубого яда. Передвижение по этажам больше не кажется таким напряжённым, он неосмотрительно и бездумно скользит по знакомым дорожкам, играючи и почти танцуя, прячется в нишах и коридорах, заслышав чужие шаги. Исповедь в груди тихая и болезненная, она ещё не подозревает, что Осаму снова возьмёт верх над ней. То единственное, что он не мог контролировать в своей жизни, то, что заставляло его так долго искать тепла в бесполезном пальто и у обогревателей в больнице, то, что стояло между ним и человечностью — теперь оно под контролем. Власть опьяняет, и нетрезвый Дазай с кружащейся от предвкушения головой спускается на Моногатри. Он почти бежит через бордовый туман, не обращая внимания, как его гниющие щупальца тянутся к Исповеди. Она в уродливой панике расчищает Осаму путь, как верный пёс, который до этого отхватил хозяину руку по локоть. Дазай собирается усыпить бешеную собаку хоть ненадолго и бросить её труп к ногам Чуи. Да. Всё-таки предвкушение. Голодное и дурманящее, сладкое-сладкое в своей истинной форме. Грохот дверной ручки на камере как звук будильника — немного отрезвляет и возвращает Дазая в настоящий мир, где он врывается в камеру с маниакальным и звонким: — Привет, Чу. У меня есть сюрприз. Накахара отрывает взгляд от клубящегося над ним облака Верлена и поворачивает голову, поднявшись на постели. Его лицо искажается от хмурой гримасы, и от Дазая не укрывается, как он сжимает пальцы на одеяле. — Зачем припёрся? — огрызается Чуя. Его злость скорее веселит, чем напрягает, Осаму захлопывает дверь и складывает за спиной руки, пряча в них шприц. Конечно, Накахара не в восторге: после пережитого — хорошо, что он готов хотя бы смотреть на Дазая без ужаса. — Не пугайся, тебе понравится, — увещевательно шепчет Дазай. — Только мне нужно, чтобы ты мне доверился, ладно? Просто закрой глаза ненадолго. — Что ты задумал? — Чуя не слушается, как будто даже распахивая их сильнее. — Дазай, я серьёзно, тебе нельзя здесь находиться, я не хочу… — Закрой глаза. Пожалуйста. Осаму с надеждой и искренней улыбкой смотрит на него так долго, что глазные яблоки начинает печь. Но зрительный контакт сейчас важнее всего: если Чуя не верит словам, он должен поверить тем чувствам, которые таятся внутри Дазая. И он, закусив губу, доверяет. Прикрывает веки и неровно выдыхает. — Как ты вообще? — спрашивает Чуя с сомнением. — Ты… Тебе тогда было хреново, смог восстановиться до конца? — Да-да, всё прекрасно, член, во всяком случае, вернулся ко мне целым и невредимым, — с истеричным весельем отвечают ему. — Фу, ты омерзителен. Вместо комментариев Осаму только сдавленно хихикает, поспешно закатывая рукав. У него совсем непривычно трясутся пальцы, и шприц в них дёргается. Острый кончик иглы цепляет кожу, оставляя на ней слабую красноватую полосу, на которую Дазай смотрит с гордой улыбкой. Сейчас у него снова всё получится. Сейчас у него вновь будет всё, что он хотел. Сейчас ему снова покажется ненадолго, что жизнь стоит того, чтобы в ней задержаться. Он жмёт на поршень, проталкивая в вену сияющую сыворотку. Совсем как вчерашним вечером, его рука ненадолго теряет чувствительность, и тонкие синие полосы под кожей змеятся, распухают и пульсируют. Ком холода докатывается до горла, его невозможно сглотнуть, но теперь Дазай изо всех сил втягивает кислород в лёгкие, задерживает дыхание. Он не может позволить себе трястись в припадке асфиксии, не перед Чуей, который точно услышит задыхающиеся звуки. Осаму давит в себе холод и дрожь, остатками разумных мыслей со вкусом посылает Исповедь и чувствует, как она корчится внутри, впадая в короткую и сладкую кому. Она затухает и отдаёт ему его тело, точно его, настоящее. Оказывается, в камере Чуи не так уж холодно. Его кожа принимает тепло с наслаждением и благодарностью, когда Дазай наконец делает тихий вдох сквозь сжатые зубы. — Дазай? Что ты делаешь? — хрипло спрашивает Чуя. Его тонкие брови сходятся на переносице, а губа коротко дёргается от нервного напряжения. — Я сейчас посмотрю на тебя и прокляну взглядом, клянусь, блять, что ты там творишь? — Не смотри. Тебе понравится, — вновь настаивает Осаму и чувствует, как внутри подрагивает каждый орган. Несколько тихих шагов до чужой постели — прежде путь на плаху, а сейчас — к чему-то великолепному. Идеальное ощущение, которое Дазай несёт с собой. Он садится на кровать рядом с Чуей, и тот спешно подбирает под себя ноги, избегая касаний. — Мне не нравится уже сейчас, — коротко качает головой Чуя. Он выглядит недовольным и словно бы напуганным, но глаза держит закрытыми. Осаму тратит несколько секунд на то, чтобы разглядеть густые ресницы и то, как ползают бордовые шрамы по бледному лицу. Хочется шутливо ткнуть в тот, что похож на разъярённую собаку, и пощекотать её оскаленную морду. Раньше за такие мысли Исповедь внутри бы огрела морозным ударом по лёгким, сейчас же её нет, и это… Это лучшее. От вседозволенности кружится голова. Пальцы, которые инстинктивно сгибаются при приближении к чужому телу, подчиняются контролю. Дазай борется с собственным наученным телом и убеждает его, что ничего плохого не случится. На короткое мгновение жар от лица Чуи колет подушечки, как электричество, а потом Осаму, будто ныряя в омут, касается мягкой кожи. В следующую секунду он чувствует то, чего не должно было быть: обжигающую боль, отзвуком хлещущую его до звона в ушах. Боль не в пальцах. На щеке. Голова Дазая дёргается в сторону, а с губ срывается стон. — Ты что творишь, сукин сын?! — рявкает открывший глаза Чуя и отшатывается назад, сдвигаясь к изголовью кровати. — Ты хочешь сдохнуть или что?! — Только что захотел, — сипло бормочет Дазай, чувствуя во рту металлический привкус крови: кажется, Накахара или сломал ему зуб, или порвал изнанку щеки. Он натужно сглатывает, морщась, и потирает ладонью пекущее лицо. — Больно вообще-то. — Сейчас добавлю, кусок ты дерьма! Забыл, что с тобой сделала Исповедь?! Пощёчина ошеломляет и отрезвляет. Дазай продолжает скрести кожу, по которой пришёлся удар, и смотрит на Чую с немым укором. Тот, правда, посыл не воспринимает: дышит тяжело и глубоко, бегает взглядом по телу Осаму, машинально проверяя его целостность. — Чуя. — Да пошёл ты, — вспыхивает он и сползает с кровати. Костяшки его пальцев хрустят, когда Чуя сжимает кулаки и потирает их. — Чёрт побери, Дазай, ты же… Ты совсем спятил? У меня после тебя ебучие кошмары наяву, ты и сам чуть не подох тут в муках, из-за меня! А теперь это? Блять, ты просто… — Чуя. Её нет. Исповеди. Нервные шаги по комнате прекращаются. Накахара резко оборачивается, и в камере повисает тишина. Улыбка возвращается к Дазаю, и он держит её, игнорируя, как больно мышцам делать это: удар у Чуи всё-таки божественный. — В смысле? — тихо переспрашивает он и собирается что-то добавить, но вдруг его лицо искажается от выражения полнейшего ужаса. — Они смогли… — Нет, — поспешно мотает головой Осаму, — учёные тут не при чём. Ну, почти. Он всё ещё надеется увидеть то, чего так ждал, и всё-таки первичная реакция Накахары приятна. Бить себя Дазай больше не позволит, но первый раз списывает на чужой шок. Всё в порядке, за него просто беспокоятся, и слова о кошмарах наяву цепляют Осаму, поэтому он, вздохнув, вытягивает вперёд раскрытую ладонь, на которой лежит шприц. Чуя переводит взгляд с него на лицо Дазая и обратно, хмурится в непонимании. — Что это за хрень? — спрашивает он. — Укол. Понимаю, тебе непривычно, но это такая штучка, которой дяди и тёти в белых халатах тыкают детей и взрослых, чтобы лекарство ввести. — Я тебя ударю ещё раз, Дазай! — вспыхивает Накахара за секунды и даже слабо рычит на своих отчётливых «р». — Я, блять, знаю, что такое шприцы и уколы, откуда он у тебя? — Украл, — лучится улыбкой Осаму. — Ты… Ты что, вколол себе что-то? Ты спятил?! Ах, это немного становится проблемой. Такая бурная реакция на каждое его слово не позволяет Дазаю зацепиться за приятное тепло, лежащее на его коже, поэтому он мягко качает головой и откладывает шприц на постель, решая выложить все карты за раз. — Они брали у меня кровь и разрабатывали на её основе сыворотку, «подавитель» способностей. Действует не постоянно, только какое-то время: я насчитал шесть часов от половины ампулы вчера. Соединение гасит дар и убирает его дефект, думаю, Югэн ищет способ использовать против эсперов не оружие, а такие вот сыворотки, убивая на корню способность. Я нашёл в архивах записи об этом, и в шприце, — тут он кивает на валяющийся на кровати укол, — доработанная версия. Он заканчивает с придыханием и смотрит на Чую с торжествующей улыбкой. Тот ожиданий не оправдывает от слова совсем: хмурится только сильнее и непонимающе шевелит губами, пытаясь подобрать слова. Дазай ждёт его настоящей реакции и готов терпеть, пока Накахара наконец не поймёт всю прелесть сказанного. Улыбка становится шире, когда Чуя всё же сдвигается с места и медленно приближается назад к постели, требовательно протянув ладонь. Осаму тянется к шприцу, но Накахара отрицательно качает головой. — Руку, Дазай. Дай свою руку. Предвкушение возвращается с новой силой. Осаму, изнутри трепеща и готовясь почувствовать желанный жар, протягивает руку Чуе. Чужие пальцы неуверенно замирают над кожей ненадолго, даже трясутся в пугающей дрожи, но после их подушечки накрывают ладонь Дазая. В пальцах Чуи нет ничего особенного: они сухие и тёплые, в крошечных шрамиках, будто Накахара неосторожно их чиркал ножом, когда нарезал хлеб на ужин. На них есть кожный рисунок и ползающие шрамы дефекта, они тонкие и бледные. В этот момент Дазаю кажется, что ничего красивее он не видел: то, как к его ладони прикасаются осторожно и опасливо, как ведут по коже — мягко, почти интимно. Возможно ли, что у сыворотки есть побочный эффект? Или Чуя и правда чёртова печка, раз Дазаю тепло не только в руку, но и жарко в голову? Как будто температура поднимается. Он тянется за прикосновением и перехватывает чужую ладонь. Сердце сжимается от осознания, насколько она меньше его собственной. Осаму, как заворожённый, смотрит на их переплетённые пальцы, и сладкое, незнакомое чувство затапливает его до краёв. Предвкушение — ничто по сравнению с этим мгновением, когда Дазай понимает, как долго был избавлен от возможности прикасаться к кому-то. Хочется сжать руку Чуи сильнее и не отпускать. Он невидяще глядит и чувствует, как ему в кожу толкается чужой быстрый пульс. Когда Накахара мягко отталкивает пальцы Дазая и своими тянет наверх край рукава робы, Осаму сглатывает. Жест медленный и очень аккуратный, но он всё равно чувствует, как подушечки в шрамах задевают его кожу. От них подсознательно ожидается острый лёд и вспышка белого, но этого не происходит. Контраст их рук — тонкой, но сильной, изрытой бордовыми живыми полосами, и бледной, исписанной рубцами и отметинами — завораживает. Осаму поднимает взгляд в надежде увидеть то, чего так желал. И даже успевает заметить это: то, как глаза Чуи расширены в изумлении, слабый румянец покрывает его скулы, а уголки губ чуть приподняты в намёке на улыбку. Но потом это всё сползает с лица Накахары, сменяясь чем-то странным. — Как часто ты кололся? — тихо спрашивает он, поглаживая пальцами красноватые точки на чужой коже в сгибе локтя. — Не ври мне. — Два раза, — выполняет просьбу Дазай. — Вчера проверял, сегодня — чтобы показать тебе. Остальные от Югэна. Чуя кивает, а потом мотает головой, всё равно сжимая пальцы на его предплечье. — Дазай. Не делай этого больше, слышишь? Ты не знаешь состава сыворотки, последствия могут убить тебя. Звучит неправильно. Осаму вскидывает брови в удивлении и ловит ответный, полный сочувствия и неприятной жалости взгляд. Не этого он ожидал, вообще нет. Чуя должен был радоваться открытию и давать своё тепло. Он не должен был говорить странных вещей и задавать глупых вопросов. От него не требовалось мнения. Дазай чувствует, как всё, что он получил хорошего, вытесняется едким раздражением и детской обидой. — Я не идиот, Чуя. Ты думаешь, я бы стал колоться какой-то неизвестной… — Что в составе? — перебивает его Накахара, сжимая хватку сильнее. — Что в составе этого «подавителя»? — Моя кровь. — Ещё? Дазай молчит и поджимает губы. Взгляд Чуи становится тяжёлым, и что-то похожее на осуждение мелькает в нём. Чужое прикосновение перестаёт казаться таким захватывающим: Осаму чувствует влажность кожи и тянет руку на себя, чтобы выдернуть её, но Накахара стискивает пальцы крепче, удерживая на месте. Безнаказанно. — Дазай, послушай… — Нет, это ты послушай, — цедит Осаму, тяжело вздохнув. Нужно успокоиться. Чуя просто не понимает. Он должен понять, и Дазай сможет всё объяснить. — Я прожил с этой гадостью внутри себя восемнадцать лет без возможности прикоснуться к одарённым без того, чтобы быть расплавленным. С того момента, как я начал жить у Мори, меня окружали только эсперы, приходилось их избегать. Даже мой первый поцелуй мне едва не снёс голову, я уже не говорю про то, насколько… Насколько холодно было всё это время. Я смирился. Не велика проблема, если мне всё равно надоело жить в принципе. После того, как я попал сюда, а Одасаку не стало, я решил, что к чёрту, хватит с меня. Потом Катай с этими его больными идеями, и планы, и ты… Он берёт долгую паузу, чтобы пустить в лёгкие кислород и почувствовать ещё раз. Прикосновение на месте, оно не исчезает. Оно всё ещё немного раздражает, но становится больше похоже на то, чего он ждал. — Ты, — продолжает Осаму, подняв взгляд, — не понимаешь. Я наконец-то получил что-то для себя, хоть немного. Теперь у меня есть «подавитель», и я могу контролировать им Исповедь. — Ты не контролируешь её, — мягко отзывается Чуя и садится на край постели, не убирая ладони, но ослабляя хватку, чтобы превратить её в аккуратное поглаживание по коже. — Ты просто заставляешь её пропасть. — И что? — Дазай вяло усмехается. Он переворачивает руку, касаясь локтя Чуи пальцами. — Так она ненадолго пропадает. С губ Накахары срывается тяжёлый выдох. «Не понял» — понимает Осаму с грустью. — Ладно, только… Чёрт с тобой, просто пообещай мне, что если ты почувствуешь побочку какую-то, то не станешь больше этого делать. Нет, просто не делай этого больше, Дазай, ладно? Ты нужен мне живым и таким, какой есть. Мы можем делать так. Он улыбается обнадёживающе и кладёт свободную ладонь на плечо Дазая, затянутое тканью робы. Так тоже можно почувствовать приятное тепло, только вот всё внутри Осаму буквально заходится в истеричном смехе. Если Чуя хотел действительно убеждать в чём-то, ему стоило прежде перестать трогать его голыми пальцами за кожу. У Дазая есть полноценный ужин из трёх блюд, который он может съесть, а вместо этого ему, умирающему от голода, предлагают несчастный хлебец, похожий на пенопласт. Конечно-конечно, он согласится, как же иначе? — Ты не понимаешь, — повторяет Дазай и дёргает плечом, сбрасывая с него ладонь. К сожалению, и пальцы Чуя тоже убирает, оставляя Осаму с призраком прикосновений, всё ещё щекочущих его. — Знаешь, я слышал такие слова от кое-кого, — тон Накахары становится холоднее. — В Сурибачи жило много шизиков, которые искали дозу и ей накачивались по самую макушку, пока пена из жопы не начинала течь. Видимо, это одна-единственная и, Дазай надеется, его последняя ошибка. Чуя всё ещё другой, но кое в чём он похож на остальных: слишком человек с его слишком-проблемами, которые ничуть не похожи на те, что носит на своей спине Осаму. — Ты сравнил меня с наркоманом, прелестно, — едко тянет он и отстраняется, садясь на кровати ровно. Машинальная, искусственная улыбка растягивает ему губы, пока лёд — не Исповеди, другой — покрывает изнутри сердце. — Спасибо, Чу. Как приятно осознавать, что какой-то обколотый псих будет тащить твою задницу на свободу, а? — Хватит вести себя, как мудак, ты понял, о чём я, — отмахивается Накахара и продолжает чуть спокойнее: — Дазай, я просто бесп… — Прости-извини, мы, наркоманы, хотим вести себя, как мудаки, и искать, где бы хорошенько поставиться, понимаешь? — Я, блять, не это имел в виду! Дазай знает это. Он не врёт сам себе и уж точно не врёт Чуе: конечно же, он знает, что именно пытаются ему сказать. Так вёл себя Мори, когда хватал Осаму за изрезанные руки, чтобы зашить кожу. Так вела себя Элиза, которая увещевательно шептала всякое ему в спину, пока Дазай шагал по парапету в пяти этажах над землёй. Так вела себя Коё, наливающая ароматный чай и утверждавшая, что всё наладится. Так вёл себя Акутагава, который убеждал взглядами и жестами не делать глупостей перед новой вылазкой за эсперами. Так делал ещё кое-кто особенный, пахнущий лилиями в вазе и летним солнцем. Они все делают это — беспокоятся. Он почему-то им всем не безразличен. Как и Чуе, и это, наверное, прекрасно: осознавать себя вдруг нужным кому-то не за дело, а просто потому, что ты есть. Вот только эта «нужность» не означает, что хоть кто-то действительно понимает Дазая. Хотя бы пытается это сделать. Последняя ставка была на Чую, который лучше многих должен знать, что это такое — бежать от себя и своего дара. Хочется на зло, из глупой и топящей ярости, выплеснуть ему в лицо всю историю с чёртовыми Югэном и взрывом в Сурибачи, но Осаму останавливает себя в последний момент. — Иди, если хочешь, — тихо предлагает Чуя, кивая на дверь. — Не держу. — Я не могу выйти, — слабо усмехнувшись, отвечает Осаму. — Пока сыворотка действует, Подпространство снаружи меня похоронит, помнишь? — А… — Накахара неловко бормочет что-то ещё и хмурится. Он снова похож на щенка. Дазай печально улыбается сам себе: с сывороткой или без неё, он всё ещё не может избавиться от желания прикоснуться к Чуе. — Пока есть возможность — дай свою руку ещё раз. Молча и умиротворённо оглаживая пальцами живые шрамы, Осаму слушает смущённые бормотания и чужое нервное дыхание, а сам думает, что ему плевать, насколько его не поняли в очередной раз.

***

— Кто здесь?.. Дазай не может ответить на этот вопрос, потому что, кажется, он навсегда лишился дара речи. Его взгляд мечется, веки смежатся в попытке сбросить с глаз морок. Но это не иллюзия — это реальность. Он видел в своей жизни немало жестокости и сам же её творил, скрупулёзно и методично, преследуя необходимые цели. Дазай не был маньяком-садистом, он просто выбирал любые методы, которые могли понадобиться в процессе, а то, что это зачастую были выдирание ногтей из лунок и выкалывание глаз, — вопрос другой. Да, они с Портовой мафией ловили тех, кто мог слить информацию о строительстве Югэна и оснащении Отлова, который стоял за смертями многих одарённых. Да, Мори учил Осаму выкорчёвывать плоскогубцами коренные зубы и снимать скальп. — Насилие в ответ на насилие, — говорил он тогда, вручая Дазаю ржавые инструменты. — Вот этот молодой господин, к примеру, застрелил мальчика-эспера на глазах его матери, а затем изнасиловал её. Что мы сделаем с ним, Дазай-кун? Осаму всё сделал правильно и долго потом полоскал руки в кипятке, соскребая эпидермис вместе с покрывшей его кровью. Нет ничего удивительного в жестокости. Самосуд порицается, ведь есть система Фемиды, полиция, общественное осуждение и отречение от любых социальных бонусов. Но одарённые стоят теперь на другой чаше весов: той, которая их причислила к смертельно опасным преступникам, заставив прятаться по подвалам и заброшкам. Их не защищает правительство, поэтому они защищают себя сами и ищут путь к лучшей жизни. Дазаю эти мытарства во имя великого были по боку, пока не случился Югэн. Он только что успел проникнуться философией Чуи, и, хотя в душе с ним не был согласен, всё равно попытался смириться с тем, что Накахара не в восторге от идеи использовать «подавитель». Пусть так: он не знает настоящей боли, какая накрывает Осаму под дефектом. Не будь его, Дазай, наверное, никогда бы не притронулся к сыворотке. Но глядя на того, кто сидит перед ним на узкой тюремной койке, Дазай чувствует, как не только жажда избавления, но и глухая, непримиримая злость поднимается из глубин его давно потухшей души. Учёные Югэна всё-таки ошиблись, когда решили, что в случае Кюсаку Юмено всё дело в глазах. Они сделали те же выводы, что и Осаму при первой встрече с ним: проклятие Кью идёт от взгляда, не от бешено хохочущей куклы в руках ребёнка. Но вместо того, чтобы проверить всё, вместо того, чтобы изучить хорошенько записи Мори, они испугались. И сделали то, что посчитали правильным — ради чёртовой безопасности. — Кто здесь? — тихо повторяет Кью, когда Дазай прикрывает дверь его камеры за собой. — Не бойся. Это я, — Осаму старается звучать отстранённо и собранно, но самоконтроль летит к чёрту. — Господин Дазай? — пухлые детские ручки сжимают ткань одеяла, и губы у Кью слабо дрожат. — Это Вы? Вы пришли за мной? Его голова дёргается, вертясь на тонкой шее так и эдак: Кюсаку пытается обнаружить источник звука. Это его движение похоже на то, как ведут себя только родившиеся котята, ищущие мать. Округлое лицо ребёнка чистое, без пятен крови или значимых шрамов на нём. Если смотреть лишь на его нижнюю часть, всё даже нормально, настолько, насколько это вообще возможно. Но Дазай не может оторвать взгляда от того, что осталось от глаз Юмено. На их месте — пустота, зашитая тонкими медицинскими нитями. Аккуратные стежки стягивают верхние и нижние веки, слепляя их в ровные швы. Хирургическая точность, отсутствующие, явно выдернутые, ресницы, едва заметно проглядывающие чёрные провалы глазниц — Югэн решил, что девятилетний мальчишка со странным даром заслуживает именно этого. — Господин Дазай? — слабо зовёт Кью. Губы у него дрожат ещё сильнее, будто Кюсаку сейчас расплачется, но вряд ли ему оставили слёзные железы. Осаму чувствует приступ тошноты, когда Юмено трёт уголки глаз, в которых собираются комочки гноя. — Вы тут? — Да, — сдавленно отзывается Дазай и отчётливо стучит ногами по полу, чтобы Кью мог слышать приближение. — Да, я здесь. Он не знает, что спрашивать или говорить в этой ситуации. — Они забрали Вас тоже, — шёпотом продолжает Кюсаку и поворачивает голову к источнику звука. От того, что он «смотрит» чуть правее того места, где стоит Дазай, в сердце дёргает ещё сильнее. — Почему Вы здесь? — Пытаюсь придумать, как вытащить нас всех отсюда, — это правда, которая теперь слетает с языка намного легче, чем прежде. Глядя на то, что сделал Югэн, Осаму не может врать. Он никогда не питал к Кью особенно тёплых чувств, да и не так часто встречал его в больнице. Он точно знал, что с проклятым ребёнком много общается Элиза, ставшая ему кем-то вроде старшей сестры. Мори только иногда задавал Юмено вопросы, Акутагава порой притаскивал из вылазок какие-то детские игрушки и не говорил ни слова, когда Кью потрошил их. Кью был не там и не здесь, он просто жил с ними и вёл себя обычно, пока кто-нибудь не прикасался к нему. После очередной неосторожности все поняли, что к Кюсаку лучше не приближаться лишний раз. Ребёнок сам тянулся к остальным со странными вопросами и желаниями, и это был очень тонкий баланс, который все старались соблюдать. Дазай бы не стал сейчас так реагировать, если бы не одно «но»: он лучше других знает, что это такое — быть угрозой для себя и остальных из-за дара. Ни у кого в больнице не возникало желания быть обнулённым, и точно так же Портовая мафия не хотела попасть под проклятие. Можно сказать, Осаму в какой-то степени чувствовал родство с Кью. Вот только он был взрослее, умнее в вопросах социализации, тогда как Кюсаку — просто дитя, которое и близко не улавливает таких особенностей жизни. Он был жесток не потому, что родился таким: его извратили люди, среди которых обитал Кью до того, как попасть в семью Мори. И сейчас эти же люди методично и холодно удалили Юмено дефектные глаза, чтобы не утруждать себя попытками разобраться в вопросе. Ну и кого именно правительство должно было закрыть в тюрьме на самом деле? — Послушай меня, Кью, — тихо говорит Дазай, привлекая к себе внимание. — Скоро начнётся побег, я тебе обещаю. Только ответь мне на один вопрос: как часто тебя навещает охрана? По телу Кюсаку проходит мелкая дрожь, но отвечает он ровно: — Никогда. — Ты слышишь грохот и скрежет порой? — Да. — После этого к тебе в комнату не заходят? — Нет, — всё так же спокойно отвечает Кью. Значит, Югэн настолько уверен, что Юмено не нуждается в проверках и обходе, что даже не пытаются следить за ним. — Иногда я чувствую запах еды, но не слышу шагов. — Ты ориентируешься по запаху, чтобы поесть? — Угу, — кивает мальчик. — Но еда невкусная, господин Дазай. — Согласен, — Осаму пытается звучать действительно мягко и понимающе. — Обещаю, что, когда мы выберемся, я попрошу Элизу принести тебе блинчики с мороженым, идёт? Только запомни хорошенько, что тебе нужно сделать. Когда ты услышишь громкий скрежет и грохот, постарайся уловить крики и стрельбу. Мы уберём охрану, чтобы добраться к тебе. В твою камеру придёт Акутагава-кун, ты помнишь его голос? — Да, — кивает Кью. Его лицо — до этого бледное и искажённое близкой истерикой — разглаживается, и даже крошечный намёк на улыбку появляется в уголках губ. — Отлично, молодец. Не выходи сам из камеры, обязательно дождись Акутагаву-куна. Он заберёт тебя и отведёт к нам, чтобы мы смогли отсюда выбраться. — Хорошо, — послушно отзывается Кюсаку, а потом вдруг добавляет: — Господин Дазай, Вы можете найти мою куклу? Она должна быть в зоне артефактов, понимает Осаму. В спешке, которая начнётся после отключения камер, он не будет бегать по Дзуйхицу в поисках игрушки Юмено, да и не факт, что будет возможность сделать это потом. Но сказать об этом, когда ребёнок с зашитыми веками таращится несуществующими больше глазами куда-то в пустоту? — А зачем тебе? То, что было намёком на улыбку, превращается в полноценный оскал. Круглые щёки Кью не выглядят умилительно: они растягиваются и набухают. С чужих губ срывается короткий смешок, и Юмено становится похож на себя прежнего, ещё более пугающего из-за тугих швов. — Они делали больно. На всех них остались мои следы. Я хочу, чтобы они играли по-честному со мной, господин Дазай. Выбираясь через Моногатари на верхние этажи и прокручивая в голове диалог, Осаму спрашивает себя: а насколько это разумно — давать Кью активировать проклятие? Печати держатся на всех до тех пор, пока Дазай не обнулит Юмено, чего он в итоге не сделал, несмотря на вернувшуюся Исповедь. Часть учёных, хирурги, отдел безопасности — сейчас они все живые бомбы, которые рванут, стоит только Кью получить назад свою куклу. Возможно, это неплохой ход: охране будет сложнее ловить одарённых, если им придётся отстреливать своих спятивших коллег. Но это будет бойня, в которой пострадать могут сами эсперы: Догра Магра Кью не делит людей на своих и чужих, она косит без разбора и ничем не контролируется. В пекле побега у Дазая не будет времени искать Кюсаку, чтобы обнулить его, когда всё перерастёт в кровавое месиво. Это может быть как билетом к свободе, так и приглашением на стол патологоанатома. На Дзуйхицу, тем временем, уже закончился обход, судя по тому, как тих этаж. Где-то вдалеке раздаётся писк, идущий из зоны артефактов, а над потолком едва различим грохот: кто-то бродит по техническому этажу туда-сюда. Видеонаблюдение работает как надо, но камеры отворачивают свои глазки в сторону, когда под ними проходит Осаму. Неужели Катай совсем не спит? Количество вопросов превышает уже все мыслимые пределы, а за ними, пригибая Дазая к земле, тянется ещё и разговор с Чуей, который оставил на сердце неприятную тяжесть. В комнате Осаму остаётся целая ампула: по-хорошему, он должен её разбить и вылить сыворотку в унитаз, но… Но. Он проходит мимо своей двери и целенаправленно двигается по коридорам к 234 камере. Мори был прав: в условиях, когда потенциально провальных моментов слишком много, нужно попытаться нивелировать эффект хотя бы от нескольких, и сделать это можно только с помощью информации. Её часть находится в том месте, куда направляется Осаму. По крайней мере, он надеется на это, прикладывая к считывателю украденную карту охранника. — Глаз радуется при взгляде на тебя! — такими словами встречает его Николай, который за несколько дней ничуть не изменился. От количества мыслей про чужие глаза Дазаю уже становится тошно, и он показательно кривится, прикрыв за собой не до конца дверь. Сидящий на постели эспер замер в позе лотоса и перебирает в пальцах белоснежную косу, которая, кажется, даже не растрепалась за столько времени. Выглядит Николай бодро и ни капли не похож на остальных одарённых, словно он и правда тут на отдыхе: так, небольшой отпуск в курортной зоне, всё выключено. — У тебя получилось связаться с Фёдором? — вместо приветствия спрашивает Осаму. Ему сейчас не до шуток с незнакомцами: свои он исчерпал, пытаясь задеть Чую за его необдуманные упрёки. — А то как же, Дос-кун пришёл в восторг от твоего желания познакомиться поближе! — Николай кивает так быстро, что ещё немного — и его голова слетит с плеч. — Он мне записочку передал личную, не буду раскрывать её содержание: сам понимаешь, интимный вопрос. Но дорогой Фёдор сказал, что тот, кто хочет приносить пользу, даже со связанными руками сделает много добра. Как тебе комплимент? — Великолепно, — сухо отвечает Дазай. — Он смог достать список одарённых, работающих на тюрьму? — Не ценишь ты любви к себе, Дазай-кун, — это не звучит как укор, но Осаму всё равно чувствует, как начинает выходить из себя: за последнее время ему тут раздали слишком много наставлений, чтобы выслушивать мудрости от какого-то странного типа. — Извольте ознакомиться! Николай вновь делает то жуткое «чпок», выдавливая из глазниц белое яблоко, но теперь от этого жеста становится действительно мерзко — после встречи с Кью Дазай больше никогда не сможет воспринимать подобное хладнокровно. Югэн медленно, но верно превращает его в психа. Или нормально реагирующего человека, тут как посмотреть. Бледные длинные пальцы проникают в провал и копаются в нём. — Так-так, нет, не то, — весело бормочет Николай, — прости, Дазай-кун, так много хлама накопилось. Тебе случайно игральная карта не нужна, нет? Хорошая, туз крестей! Не смотри на меня так, а то у меня гастрит развивается. Секундочку… Да, вот! Он перестаёт ломать комедию и вытаскивает из глубин черепа свёрнутый в несколько слоёв листок. Дазай, едва сдержав желание скривиться, берёт протянутое двумя пальцами. Сухая бумага, без следов слизи, обычная на ощупь и вид. «Приветствую, Дазай-кун, — говорится в длинной записке. — Позволь сперва уточнить, что данные ниже больше условные, чем конкретные: ваша тюрьма не держит в штате большого количества одарённых, преимущественно они являются наёмниками. Это, право слово, вам на руку: сместить их с задания в нужный день будет несложно. Изучи список и передай ответ через то раздражающее существо, которое сидит перед тобой и наверняка несёт несусветную чушь. Фёдор Д.» Дальше действительно идёт перечень, и Дазай даже невольно проникается каким-никаким уважением к загадочному Фёдору, потому что тут не только имена и фамилии. «Дос-кун» оставил к ним многочисленные пометки о способностях и дефектах со своими комментариями к каждому. Некоторые из них — сухие и точные, какие-то больше ироничные, вроде «управляет водным даром так, что скоро захлебнётся сам» или «из всего, что он смог разрушить, самое крупное — его брак». Список из двадцати одного пункта заканчивается цитатой из неизвестной Дазаю книги: «Свобода не в том, чтобы сдерживать себя, а в том, чтобы собой владеть». Опять какое-то наставление, но оно не вызывает едкого раздражения, потому что взгляд Осаму привлекает странный схематичный рисунок. Он крутит лист набок и обратно, переворачивает, вглядывается, пока не понимает наконец, что именно изображено. — Какая уродливая мышь, — честно сообщает он, скручивая записку. Николай перестаёт колупать пустую глазницу и выглядит оскорблённым. — Это крыса, Дазай-кун, ты не разбираешься в животных? — Крысы так не скалятся. — Тут согласен, но Дос-куну виднее, — туманно отвечает одарённый и наконец возвращает на место глазное яблоко. Нарочно или нет, но он его повернул неправильной стороной, обратив зрачок и радужку вглубь черепа. — Хочешь поговорить о чём-то ещё? Например, о том, что ты выглядишь так, словно кололся ядами. Дазай молча одёргивает рукав робы, который, задравшись, обнажил посиневшие вены. — Ещё вернусь, — вместо ответа цедит он и выходит из камеры, чтобы пройти к своей. Николай за спиной почему-то ехидно смеётся. Так много советчиков развелось, и ни один не пытается хоть что-то сделать со всем, что творится в тюрьме. Дазаю начинает казаться, что попытки в спасение и искренность ему к чёрту не сдались. Тем более, когда время на счету.