In Fine Mundi

Это было ошибкой. Непростительной, опасной в каждом своём моменте. Ранпо был прав. Однако рациональная часть Дазая хоть и вопит оглушающе громко, та его сторона, что покрыта льдом, кричит сильнее. В ампуле остаётся не так много сыворотки. Она продолжает выглядеть максимально безобидно, светится бледно-голубым и плещется в стекле, когда Осаму вертит в руках пузырёк. Ему нужно на чём-то сосредоточиться, чтобы не тянуться опять к шприцу. Сознание, понимает он, проясняется сразу после укола и держится в стабильности ещё какое-то время после того, как эффект пропадает. Сперва отток, больше не приносящий тепла, просто глушащий беснующуюся Исповедь. Затем блаженное облегчение, ведь руки наконец-то перестают так сильно трястись, а холодный пот иссушается на коже. Голова больше не кружится и вяло текущие мысли собираются во что-то приемлемое. Когда морозные отростки дара вновь просыпаются и начинают дробить его органы, Дазай продолжает осознавать себя и свои действия. И всё вроде в порядке, пока не начинается это. Первыми в негодность приходят пальцы, самостоятельно дерущие ему кожу на предплечьях. Кажется, что под ней растут сталактиты — острые и расширяющие сосуды до такой степени, что они вот-вот лопнут. Именно от этого ощущения хочется избавиться больше всего, поэтому руки Осаму, и так истерзанные в прошлом лезвиями и иглами, превращаются в нечто жуткое: на них не остаётся живого места, под стёртым эпидермисом собирается сукровица и синеют вены. Избегая изо всех сил желания вскрыть и их, разорвав кровоток острыми зубами, Дазай принимался трепать подшитые рукава тюремной рубашки. Их стачали грубыми нитками, не найдя способ подобрать форму для Осаму по размеру, и сейчас крошечные образовавшиеся на изнанке карманы очень удобны: об них можно резать подушечки пальцев. Затем что-то не то начинает твориться с его головой. В черепной коробке селится густой туман, оседающий пылью на извилинах и блокирующий возможность думать. Из-за того, как Дазая ведёт в сторону и шатает, к горлу подкатывает тошнотворный ком. Дрожью бьёт каждую клеточку тела, что-то сродни озноба при высокой температуре, но холода он почти не чувствует: уже привык к своей внутренней заметённой пустыне. А потом… Потом хуже всего, потому что начинаются галлюцинации. После третьего использования Дазай увидел их впервые: то, как дверь его камеры начала оплавляться. Из стен проросли цветы: пожухлые лилии с пульсирующими лепестками, потянувшимися по полу. Растения заполняли пространство вокруг, множились и тревожно качались на каждом ударе сердца. Раковина-моллюск причудливо изогнулась и наклонилась в сторону, став похожей на уличный фонарь. Из неё больше не текла вода: падали маленькие бумажные человечки, одетые в светлое пальто. Человечки оказывались на полу и рассыпались на крошечные алые шарики. Лилии тянулись к ним и глотали кровь, насыщаясь, темнея всё больше. В комнате пахло как на этаже Моногатари: гниющими трупами и металлом. Дазай тогда наблюдал за этим, потирая разорванные предплечья и стёсывая кожу всё больше. Заворожённо склонив голову набок, бездумно улыбаясь и считая падающих человечков: первый, второй, третий. Четвёртый почему-то был одет в чёрный плащ и длинный алый шарф, и летел он дольше всех. Кажется, всё вышло из-под контроля. В моменте, когда после новой крошечной дозы ум снова стал кристально чистым и светлым, Осаму смог добрести в очередной раз до камеры Мори. Сыворотки как раз был достаточно, чтобы хоть ненадолго обрести себя снова и вспомнить, где он и что происходит, и тогда Дазай понял: скоро всё начнётся. — Если выпустить Тачихару-куна из его камеры, — пробормотал он тогда, стараясь стоять на ногах максимально ровно, — он ведь сможет пробраться к Дзуйхицу очень быстро. По крайней мере его способ защищаться сработает как надо: железных дверей на том этаже хоть отбавляй. Мори был недоволен, но его лицо оставалось спокойным. Кто-кто, а Огай никогда не выражал своих истинных эмоций в подобных случаях. Пока главнокомандующий не паникует, никто в его армии не станет этого делать. Дазаю его уверенность была ни к чему в обычное время, но сейчас, когда его руки постепенно вновь начинают чесаться, он хотел бы опереться на кого-то хоть мыслями. — Дазай-кун, — сказал Огай, едва заметно хмуря брови. — Ты плохо выглядишь. Так, как будто тебя чем-то отравили. Он говорил это таким тоном, будто правда переживал. Не «ты чем-то накачался», не «похож на наркомана». Не «ты ошибся». Не «ты ведёшь нас на смерть». Не «пожалуйста, не делай так с собой». Вспоминая чужое усталое и бледное лицо, Осаму не чувствовал ничего. Никаких угрызений совести: их у него не было и тогда, в их ненастоящем прошлом, где Мори штопал ему запястья и ставил капельницы. Дело не в стыде. Дело в том, что Огай, умный и прозорливый, гений стратегии и обладатель взгляда, которым можно резать глотки врагов, — он решил, что Осаму жертва эксперимента. Было странно, что его не осуждали. — Я в порядке, — соврал Дазай, стараясь не показывать своего удивления. Элиза, сидящая на краю полки и медленно качающая ножками в белых чулках, отвернулась. Он бы никогда не смог потом сказать, что за выражение было на кукольном лице. — Мори-сан, я хочу предложить день и время. Через два дня. Полночь. Огай почти незаметно поджал тонкие губы и потёр машинально друг о дружку ладони со слоящейся кожей. Больше они не казались отвратительными: Дазай видел на своих что-то гораздо хуже. — Нет, — наконец сказал он, глядя Осаму в глаза. Расширенные зрачки и лопнувшие капилляры дёрнулись, и Мори повторил: — Нет, Дазай-кун. Рано. — У них есть фактически работающая сыворотка на основе моей крови, — с нажимом произнёс Дазай, устало вжимаясь плечом в стену. За зудящей кожей идёт туман, и думать становится всё сложнее. — И я уверен, что они попытаются использовать на мне те же методики, которые применили на Верлене и Рэмбо, чтобы извлечь способности. От меня избавятся. От этой мысли больше ни горячо, ни холодно. Это констатация факта. — Тебя отравили, — покачал головой Огай. — В таком состоянии не выйдет бежать. Из двух зол — предположительная казнь за ненадобностью или реальная смерть под пулями — советую выбрать первое. Он был прав, и Осаму знал это. На зубах хрустел неизвестно откуда взявшийся сахар, или это уже сыпалась эмаль. Скрипнув ей, Дазай медленно кивнул. Ну конечно. Теперь всё, ради чего он из кожи вон лез и перекраивал себя самого, под угрозой, потому что он попытался найти что-то важное в этой жизни. Прозаично. Ему никогда не было прежде дела до всех этих людей. Мори — добрый дяденька-доктор со странными идеями, Элиза — его призрачная подружка. Хироцу — старик с умным взглядом и сухими ответами, Коё — женщина без прошлого и будущего. Рюноске — безумец с ужасной способностью и жаждой мести. Они жили все рядом и не были ему нужны. Они просто… были. Как и тонкие медицинские нити, стягивающие разорванные вены, и тихие беседы на крыше больницы, и подсунутые занимательные книги, и зелёный чай в каморке, и долгие тренировки на заднем дворе по ночам. Потом был Чуя, тогда ещё просто «Ч», который вёл себя очень необычно и был знаком только по фотографиям. И Одасаку, ещё одна загадка для Дазая, которую он разгадывал под смех стайки детей-сирот. И Анго… Анго. Всё перевернулось со смертью Оды, стены в голове Осаму упали и остались лежать там же, на стылой земле, возле трупа с простреленной головой. Катай своими сухими строчками прошёлся по ним от души и с воинственным «спаси их всех». В этом было мало смысла, но он всё же был. Этого оказалось достаточно. Ломать себя очень больно и неприятно, особенно когда те, ради кого ты пошёл на это, не оценили стараний. — Что вы предлагаете? — спросил Осаму, прислонив полыхающий лоб к створке железной двери. Лучше не стало. — Я хотел бы знать, — почти шёпотом отозвался Мори, — чем именно тебя накачали. Чтобы хотя бы предположить срок, который тебе понадобится на восстановление. Но в усреднённой форме советую подождать четверо суток. Плановые опыты должны начаться раньше, но теперь, думая о словах Ранпо и причастности ко всему Анго, Дазай уже не был готов делать ставку на близящуюся смерть. Он уходил из камеры, чувствуя на своей спине два пристальных взгляда: один — настороженный и немного встревоженный, другой — понимающий и печальный. Элиза его не сдала, хотя наверняка понимала, какой именно препарат бушевал в крови Осаму. Какая загадочная и мёртвая женщина. Открывая дверь в свою комнату, Дазай знал, что увидит за ней не тюремное помещение, а что-то другое: в коридоре мимо него прошелестела лилия на длинных и тонких ногах, похожих на прутья решётки. Галлюцинации подобрались в очень неудачное время. И, конечно, он с трудом смог открыть заслон, потому что он оплыл бордовыми реками под пальцами. В камере не пусто и не цветут лилии, но на постели сидит человек. Чуть вытянутое лицо с щетиной, спокойные карие глаза, рубашка в тонкую полоску и тёмные брюки. В гладком лбу светится окровавленная дыра, из которой течёт слабая бордовая струйка. — Неожиданно, — бормочет Осаму дрожащими губами. Их тянет улыбнуться и хихикнуть, но ему не смешно. Дурная реакция дурного организма. — Привет, Одасаку. — Выглядишь уставшим, — вместо приветствия отвечает Сакуноске, которому в рот натекает кровь, но он её не замечает. — Был тяжёлый день? Это диалог из другой жизни, той, где тюрьмы не существовало. Дазай перестаёт ощущать нервный припадок, к которому катится умирающее тело, и действительно вспоминает всё очень отчётливо. Тогда он несколько часов среди ночи искал дурацкий баннер, рекламирующий рамунэ с сакурой: именно под ним должен был оставить записку Чуя. Они как раз дошли в своих обсуждениях до того, что Дазай терпеть не может собак, и ему было по-ребячески интересно, как к ним относится Накахара. Он читал послание, сидя прямо на тёплой летней траве, под светом с щита. Чуя сказал, что любит пёсиков, очаровательно — Дазай бы ему привёл самого большого и злого бультерьера, чтобы отгрыз мальчишке причиндалы за неоправданную веру в животных. Он вернулся в дом Одасаку только под утро и столкнулся с запахом жареного риса, настигшим его у порога. — Не особо, — говорит Дазай, стоящий в камере Югэна. — Просто присматривал новую удобную балку, знаешь, такая классная попалась, только верёвки под рукой не было. Сакуноске качает головой, хмуря брови. Кровь из пулевого отверстия уже настигла его рубашку. Из крана вываливаются человечки в светлых пальто. — Садись есть, — вздохнув, говорит Ода и протягивает руку, как будто правда ставя тарелку на несуществующий стол. Его пальцы мертвецки бледные, опутанные белоснежным вьюнком, не лилиями: они начинают прорастать из стен. — А потом спать. — Я не могу спать, Одасаку, — тихо отзывается Дазай, глядя туда, где когда-то и правда стоял ароматный жареный рис. — Мысли мешают. — И о чём думаешь? «О том, что у тебя во лбу пуля» «О том, что я под завязку накачан препаратом, который сам себе ввёл» «О том, что скоро мы все умрём» — О собаках, — говорит Осаму, дёрнув уголком губ. — Как думаешь, если я отправлю Чуе посылкой бультерьера, он долго будет вопить? Он отворачивается всего на мгновение, чтобы проследить: полетит ли бумажный человечек в чёрном пальто и красном шарфе. Тот падает, как подбитый, но Дазаю кажется, что он не сорвался: сам оттолкнулся от крана. Когда он поднимает взгляд, за спиной Одасаку стоит тот, кого Осаму не хотел видеть в своих галлюцинациях. Кислород сжимается в лёгких и взрывается хуже гранаты, оставляя среди органов кратер от миномётного удара. — Я думаю, что ты должен перестать издеваться над ним, — спокойно говорит Сакуноске, пока Накахара Чуя смотрит поверх его головы с немым осуждением. Его шрамы плетутся и искажаются, становясь всё плотнее, поглощая светлую кожу. Они цепляются друг за друга, пока в голубых глазах Чуи не проступает что-то странное. Паника. Дазай отступает на шаг назад, спотыкаясь о росток лилии, и врезается в дверь спиной, медленно по ней сползая. В голове беснуется пульс, и цветы вокруг него пульсируют в такт всё сильнее. Перед Осаму сейчас однозначный мертвец и Накахара, который должен быть жив. Он должен, Дазай видел его несколько дней назад, он бы узнал, он бы понял, что его забрали, как-то бы точно понял, он не мог не почувствовать, он бы услышал, он бы пришёл, он бы успел… — Дазай! Его плечо взрывается болью, когда ледяная корка на нём хрустит. Бордовые снежинки выжигают мышцы и кости, и Осаму дёргается назад, ожидая, что железная дверь вопьётся ему в спину грубыми зазорами. Но вместо них он чувствует холодный бетон и открывает глаза, таращась в пустоту. Ему в ответ смотрят не голубые океаны, погружённые в ужас, и не мёртвые карие омуты. Серые. Знакомые. Пока ещё живые. — Дазай, приди в себя! — рявкает ему в лицо Сакагучи Анго и дёргает за плечо с ощутимой силой. — Руку убери, — стонет Осаму в ответ и шипит, когда осознаёт, что его рука целая. Никаких бордовых снежинок и летящей бумаги, ни следа гниющих лилий, растущих из стен. Ему до тошноты хреново, настолько, что хочется сблевать кислым желудочным соком, но он сдерживает порыв и глубоко дышит раскрывшими лёгкими. — Чёрт возьми. — Ты испытывал на себе сыворотку? О чём ты думал?! — лицо Анго в крошечных усталых морщинках искажается от ярости и беспокойства. — Это экспериментальная дрянь! — В стену покричи, Анго, пользы будет больше, — хрипит Дазай и облегчённо стучится затылком о стену. Видения наконец-то схлынули. Дальше его будет корёжить от температуры и желания истерично выть. Гадость. Сакагучи всё же убирает пальцы и садится ровно в своём инвалидном кресле. Дверь в камеру заперта, а огонёк видеонаблюдения отключён. — Ты решил, что они используют твою кровь для соединения, снимающего эффект дара, — говорит Анго уже немного тише. — Мне жаль, Дазай, я понимаю, почему ты пошёл на это, но ты ошибся. — Я уже понял, но твои пояснения мне не нужны, — губы шевелятся слабо, но хотя бы чувствуются на своём месте. — Послушай, просто послушай меня, пожалуйста. Эта сыворотка — оружие. У Югэна нет цели лишать одарённых способностей, они хотели яд. То, что с тобой сейчас творится… — Я. Понял, — чеканит Осаму, тяжело выдыхая. Эта мысль его уже посещала. Дело не в простом отключении эсперов, дело в том, чтобы заставить их самим стремиться к этому. Искать способ достать лекарство от проклятия, стать снова обычными членами общества. Умирать в агонии, когда ничего не выйдет. Вести себя безрассудно, как те самые наркоманы, готовые убить за дозу. Показать Йокогаме «истинные лица» носителей даров. — Я понял, что ты украл ампулы во время того эксперимента, — частит Анго, — чёрт побери, надо было сразу тебя остановить… — Я бы тебя не послушал. — Я знаю, — в его голосе густая и глубокая печаль. От неё тошнит только сильнее. Осаму медленно вертит головой, прощупывая затылком стену. Ровная. Прохладная. Голова болит чуть меньше. — Значит, — собираясь с мыслями, шепчет Дазай, — придурок Ранпо был прав: ты правда следишь за мной. Видел, как я ношусь по тюрьме и везде суюсь. Мило, что ты решил в этот раз не быть уродливой мышью. — Чт… — Крысой, Анго. Они похожи на уродливых мышей, — Осаму открывает глаза и позволяет себе посмотреть на Сакагучи уже спокойнее. — Хочешь что-то мне рассказать? Сакагучи заметно осекается. От Дазая не укрывается, как чужой взгляд нервно и быстро стреляет в сторону двери. Возможно, за ней охрана, и тогда это значит, что всем конец. Не успели. Облажались. Если это действительно так, то, наверное, Осаму не против напоследок послушать этого человека. Будет, что после смерти рассказать Оде. — Я… — тяжело сглотнув, тихо говорит Анго и вновь смотрит на Дазая. Устало и виновато. — Я не хотел, чтобы так произошло. Когда мы с Одасаку познакомились, я работал в архивной библиотеке при правительственном объекте. — Ах, так вот оно что… — Работа была просто работой, — продолжает Сакагучи, — я переписывал бумажки. Меня устроил туда старый друг отца, шеф Танеда. Он был хорошим начальником, понимающим. Тоже одарённым. Он лучше остальных знал, как тяжело нам всем искать своё место в жизни, поэтому, узнав о моём даре, предложил подработать. С этого всё началось. Однажды я нашёл историю смерти молодой девушки. Её труп был обнаружен недалеко от заброшенной больницы. Могло казаться, что её просто убили, но она была похоронена очень аккуратно. С почтением. Я пришёл туда, чтобы убедиться в том, что видел в отчёте. — И там встретился с Мори, — понимающе кивает Осаму, покусывая губу в мелких ранках. — Это я и так знаю, Анго. Что потом-то случилось? — Он подозревал, что я знаком с кем-то из правительства, но мы никогда не обсуждали это на самом деле. Однажды Мори-сан дал мне поручение: если вдруг я всё же имею особенные доступы, смогу ли я помочь в обмен на собственное здоровье и жизнь? Умирать… Не хотелось. Я начал собирать данные об эсперах для больницы, продолжая работать в архивах. Меня повысили, когда я помог раскрыть убийство члена парламента. — Что, сразу же до советника? — Да, — вздохнув, кивнул Анго. — Как эспер, я не мог не разделять взгляды Огая. Не мог не думать об Одасаку, своём тогда единственном друге. И о тебе. Но и уходить с поста уже было поздно: кто в здравом уме откажется, когда это может быть расценено как предательство? Меня поставили советником при комитете по делам одарённых, и в нём состояли только те, кто имел дар. Правительство держало своих самых полезных врагов как можно ближе, следя за нами. Это была ловушка. — Как трогательно, — роняет Дазай, машинально потирая саднящие предплечья и цепляя ногтями нитки-кармашки на робе. — Я должен тебя пожалеть? Взгляд у Сакагучи становится совсем больным, а щёки некрасиво пунцовеют. — Нет. Конечно, нет. Но моя жизнь разделилась на то, что мы называли Портовой мафией, и делами в комитете. Я подтирал любые сводки о вас, как только мог. Когда группы Отлова планировали обход близко к лесу возле больницы, я менял их путь, чтобы они не нашли её. Когда где-то проскальзывали данные о старике Хироцу или госпоже Озаки, я обрубал источник информации. У меня получалось, пока не… Пока всё не рухнуло, — он сглатывает, гулко и натужно, а потом с трудом выдавливает из себя: — Мне на стол попал отчёт. Это был целый лист с подробностями о тебе и Одасаку. Принёсший его подчинённый сказал, что ему рассказали об этом дети. — Дети?.. — Осаму приподнимает брови. — Они сами к нему пришли. Подростки. В отчёте было сказано про девочку с розовыми волосами и мальчика в куртке с нашивкой в виде головы овцы. «Месяц назад меня нашла девушка из Овец, Юан. Я тебе писал про неё как-то, та, что с розовыми волосами. Сначала я послал её, не хотел иметь больше ничего общего с теми, кто попытался сдать меня Отлову…» Дазай чувствует, как ком тошноты становится плотнее и гуще. Где-то в голове бьётся надсадное и хохочущее: надо было послать Овцам по почте бомбу. Каджии умеет, он бы помог. Чуя бы злился, а потом смирился. О чёрт, как же это смешно, он лишился друга и прямо сейчас может потерять Накахару из-за стайки беспризорников с самомнением до небес. Когда Югэн падёт, Йокогама лишится пары голов, буквально: он отделит их от тел и сбросит со скалы. — Дети собирали слухи, — продолжает шептать Анго, не обращая внимание на то, как налились кровью чужие глаза. — Они подслушали какой-то разговор, сплетни. Я думаю… Не хочу верить в это, но мне кажется, информация пошла от сирот Одасаку. Они часто ходили гулять на песчаные карьеры возле Сурибачи и к Цитадели Мёртвых. — Без разницы, — отрезает Осаму, смаргивая красную пелену под веками. — Что с отчётом? Сакагучи издаёт странный звук: тяжёлый вздох с дрожащими нотками, словно он только что пережил приступ истерики и силится сглотнуть слизь на нёбе. — Я… Я собирался его уничтожить. Предупредить вас. Когда принёсший его человек ушёл, я хотел сразу позвонить тебе или Оде, чтобы вы срочно собирали детей и искали укрытие в другом месте. Не успел. В мой кабинет пришёл Очи Фукучи. Тот, кто отдал отчёт, столкнулся с ним в коридоре и рассказал, что поделился со мной «ценными данными». Фукучи при мне отдал приказ по каналу связи начинать операцию «Югэн». — Ах, — понимающе тянет Дазай, невольно дёрнув губами в подобие усмешки. Теперь понятно, на что намекал псих Ранпо. Операция «Югэн» — отлов всех одарённых за одну ночь четвёртого сентября. Группа против самого Дазая и Оды, скрывающихся в здании старого кафе. Группа против Чуи, уже давно проданного Овцами. Группа против Фукузавы, не имеющего что противопоставить тем, кто знает обо всех дарах приёмышей. Группа против Портовой мафии… — Ты всё-таки сдал нас, — говорит он, когда прокручивает всё в голове. У него зуб на зуб не попадает от дёргающей тело температуры, зато в мозгах значимо проясняется после вываленной истории. — Ты рассказал о Мори и остальных Фукучи. — У меня не было выбора, — мотает головой Анго и сдёргивает с носа очки, потирая пальцами слезящиеся глаза. — Либо меня убьют и всё равно заберут данные, которые я собрал, либо я останусь жив и попытаюсь вам помочь отсюда! Фукучи расценил мой шпионаж как верность делу Югэна и правительству, у меня появилось больше возможности следить за всем. После того, как я пришёл к тебе первый раз, я не сразу понял, что ты нашёл способ выйти из камеры. А потом… Потом проверил сводку открытых дверей. — Катай Таяма стирал её, — пожимает плечами Осаму, уже не удивляющийся ничему. — Не всю. Точнее, он переборщил, потому что сбросил и статусы того дня, когда тебя отвели в лабораторию на эксперимент с И-34. «Мне нужно больше времени, чтобы усовершенствовать свой подход» — Понятно. — Если бы ты узнал, что я слежу, то не стал бы искать выход. Вывести всех вместе — единственный способ покинуть тюрьму, — Анго наклоняется чуть вперёд, и в его глазах — мольба. — Я перенаправлял патрули с Ёмихона и Дзуйхицу во время вечерних обходов, создавал фиктивные отчёты о работе Ото Сугецу, которого убила Элиза, списал пропавшие из лаборатории подавители на Хирофуми Като… — Того седого педиатра? И что с ним? — Устранён. За подобное не увольняют — казнят сразу. — Обидно, — бесцветно бормочет Осаму, вновь слабо прикладываясь затылком о стену: в мозгах появился странный шум, похожий на шипение телевизора со сломанной антенной. — Я собирался попросить Чую сбросить ему на голову камень потяжелее… Благодарить не буду, Анго. Но знаешь, по крайней мере, я понял кое-что важное. Наверное, никудышный из меня дознаватель: никто не стреляет прежде, чем узнает информацию. Он произносит это, и на душе становится совсем погано. Галлюцинации отступили, а призрак Одасаку с дырой во лбу маячит под закрытыми веками. Мерещится запах сраных лилий и детские голоса, их беззубые улыбки. — Что с детьми? — спрашивает Дазай, глядя на Анго осмысленно. — Отправлены в приёмную семью, — поспешно отзывается тот с уверенностью. — Я нашёл женатую пару, которая согласилась принять всех, чтобы не разделять сирот. В комитете решили, что они не должны нести ответственность за то, что были подобраны и воспитывались одарённым. Их держат на контроле государственные психологи, но… Кажется, всё в порядке. Внутри себя Осаму, мысленно попросив прощения у Оды, не соглашается: ребятишкам гораздо проще было бы умереть тогда, во время захвата. На глазах ревущей и вырывающейся Сакуры горел её дом. Перед рухнувшими на землю Ю и Шинджи люди в военной форме направляли дула на Дазая. Косуке и Кацуми затыкали рты, чтобы они не кричали, когда ошмётки мозгов их приёмного отца брызнули на траву прямо им под ноги. Конечно же, этим детям светит прекрасное будущее. Дазай готов поставить остатки совести на то, что ни один из них не доживёт до старости. — Надеюсь, — говорит он вслух, рассеянно потирая ладони друг о дружку. Он не пойдёт навещать сирот, даже если его очень попросят. Никогда. Одасаку его не осуждает, потому что он мёртв уже больше месяца. — Дазай, — зовёт его Анго, и Осаму бездумно мычит в ответ. Лишь бы Анго не решил, что он опять провалился в собственное подсознание и утопился там в крови бумажных человечков. — Я… Я должен извиниться. — О-о-о, оставь это себе, — с губ Дазая срывается короткий невесёлый смешок. — Трупам твоё покаяние ни к чему, а мне и подавно. Если хочешь поступить как тот, кому правда жмёт несправедливость, доведи дело до конца. Мне нужны твои доступы, чтобы отправить всем нашим послание о дате начала побега. И, так уж и быть, можешь присоединиться. Только постарайся крутить колёсами быстрее. — Я не… — Ладно-ладно, возможно, Йосано Акико смилуется над тобой и попытается с этим что-то сделать. Возможно, в другой жизни он бы никогда не стал предлагать Анго подобное. Не после того, что он совершил. Однако здесь, где его фактической вины — глоток на дне бутылки, где всё хорошее и плохое смешалось воедино и грани стёрлись, Сакагучи — меньшее из зол. Маленький человек, случайно попавший на свой пост, обречённый на то, чтобы быть уничтоженным за неверное слово. Как и большинство из них, тех, кто работает в мэрии или комитете: люди безгласные и давно написанные карандашом в готовящихся некрологах. Патетика как она есть. На самом деле Дазай просто устал. Устал слушать это и терпеть зуд в руках и голове. Устал думать обо всём. Пусть Анго отвяжется и, ладно, рискнёт выйти на свет. Если Осаму захочет, он достанет его и там, в городе. Может быть, отправит его голову со скалы вслед за Овцами, потому что неважно, ошибся он или просто не уследил, — за его глупость расплатились другие. Нечестно. — Дазай, — зовёт ошибка, и Осаму вздыхает. Он устал и у него температура. — Спасибо. Правда спасибо тебе. Но… Я правда должен просить прощения. Даже не за Югэн. Мне… Чёрт. Мне нужно, чтобы ты пошёл со мной. Звучит неправильно и подозрительно. Дазай дёргает бровью и прекращает трепать обрывки кожи на истерзанных руках, вместо этого цепляясь подушечками пальцев за нитки-кармашки. — Куда? На эксперимент? — спрашивает он спокойно. К этому всё шло, и он был готов с начала этого разговора. Но потом Сакагучи качает головой в отрицании, и становится намного хуже. — Куда мы идём, Анго? Его лицо — больное и осунувшееся, с печатью вечной скорби — похоже на посмертную маску. Бледную и пугающую. Он нажимает на кнопку под явно дрожащими пальцами, и кресло отъезжает назад, разворачиваясь. Губы Анго дёргаются, как будто он всё же хочет что-то сказать, но в итоге они только сжимаются до трупной белизны. Громко постучав костяшками пальцев по двери, он привлекает внимание стоящего за ней, и заслон отворяется. Высокий широкоплечий Ото Сугецу, находящийся в коридоре, выглядит ничуть не лучше Сакагучи. — Привет, — тихо говорит Элиза и, кажется, пытается улыбнуться, но вместо этого у неё получается оскал. — Пойдём? Нехорошее чувство, полное странных оттенков, просыпается где-то над искалеченным сердцем. Дазай молча поднимается с постели и делает несколько шагов. Камера наблюдения над ним снова работает как надо, а за спиной всё ещё капает кран в такт движениям. Неприятные картинки и плохие звуки, холодеющий затылок, машинально сжимающиеся в кулак пальцы. Дазай не сразу узнаёт это ощущение, потому что испытывал его в последний раз при кошмарных обстоятельствах, когда запоминать реакции тела было сложно. Но сейчас его организм не распадается на снег из-за Исповеди и нет рядом Чуи с его сводящим с ума жаром. Страх. Дазай чувствует страх. Никто не говорит и слова, пока коридор постепенно заканчивается и переходит в лестничный холл. Вместо того, чтобы пройти к ступеням, Осаму останавливается, глядя как Сакагучи перебирает пальцами по цифровой панели лифта. Тот шумит и открывает железные створки, впуская всех в узкую неудобную коробку. Паника клаустрофобии накатывает внезапно и резко, вступает в резонанс с гадостной тошнотой и растворяет её, оставив после себя сосущую пустоту. Даже вернувшаяся Исповедь затихает, и это больше не удивляет: неполноценный Дазай, почувствовавший себя напуганным человеком, мало походит сейчас на собственный дар. Они оказываются на Ёмихоне, и это не тот самый странный проход с дверью в железных цепях: просторная комната с разветвлениями коридоров. К одному из них, шумя инвалидным креслом, направляется по-прежнему тихий Анго. Дазай машинально идёт следом, ощущая за спиной колыхание знакомой ауры: Элиза прикрывает со спины. Между ними троими висит электрическое напряжение, которое можно резать ножом: настолько оно густое. Когда коридор оканчивается огромными железными воротами, Осаму наконец осознаёт, куда они пришли, и убеждается, прочитав закреплённую табличку: «центральная лаборатория, Ёмихон». Двери разъезжаются с оглушительным грохотом, за ними царит непривычное оживление. Толпы людей в форме охраны перетаскивают какие-то шнуры и металлические ящики, среди них шныряют возбуждённые учёные, все как один — с круглыми напуганными глазами и улыбками маньяков на губах. — Подготовить систему отхода Б… — Нет, не здесь, экранируйте зону под системой вентиляции… — Препараты последнего образца?.. — Ещё нет, отдайте доктору Шото эти анализы… — А, советник Сакагучи! Их в итоге замечает темноволосая женщина в годах и с тонким шрамом на щеке. Она прижимает к груди стопку каких-то листов и оглядывается по сторонам, пока наконец не кивает, коротко поклонившись. — Кобаяши-сан, — отвечает ей кивком и сиплым вздохом Анго, — наше решение было подтверждено. Сорок первый заключённый будет находиться со мной и членом охраны в комнате за главным залом. Кобаяши хватает ртом воздух и изумлённо бормочет: — Советник… Это может быть слишком опасно, никто не знает, как поведёт себя образец, Вы же видели данные. — Не обсуждается, — тяжело роняет Сакагучи. Ему пытаются что-то возразить, но он больше не слушает: проезжает мимо лепечущей что-то Кобаяши дальше и коротко дёргает ладонью, показывая Дазаю и Элизе следовать за ним. Среди бесконечных лиц, бумажек и штативов им попадаются люди, которые стараются заговорить с Анго, и Осаму слышит обрывки фраз, единичные слова: дар, остановить, опасность, опасность, опасность… Они все в ужасе и тревожном предвкушении, пахнут потом и расшатанными нервами. В итоге никто не смеет перечить Анго, и им создают коридор, глядя вслед Дазаю так, будто провожают в последний путь: смиренно и немного с отвращением. Дорожка из тел заканчивается за ещё одной массивной железной дверью, которая сдвигается перед Сакагучи. Стоит им всем войти внутрь, она тут же захлопывается, отсекая весь шум. В помещении прохладно и пусто. Это короткий коридор с ещё одной створкой напротив и небольшим пультом справа, из которого торчат многочисленные кнопки и тонкий микрофон, окружённый отверстиями динамика. Над ним — широкое и толстое матовое стекло, за которым висит непроглядная тьма. Дазай узнаёт безошибочно обстановку: зеркало Газелла, просматриваемое только с этой стороны так, чтобы с обратной никто не видел присутствующих. — Я уже понял, — медленно говорит Осаму спустя мгновения тишины, — что я нужен в этот раз не как подопытный, а как носитель Исповеди. Кто участвует в эксперименте? Элиза издаёт слабый свистящий вздох, а Анго не успевает и звука выдать, когда свет по ту сторону стекла ярко вспыхивает, освещая высокую и широкую комнату. На том её конце — зеркала, за которыми очевидно стоят другие люди, а в центре… В центре то, что Дазай мог бы назвать своим самым большим кошмаром. В глаза плещет бордовым туманом, и кислород стягивается в одну точку лёгких, становясь плотным и тяжёлым. Его сжатые в кулаки пальцы хрустят, когда фаланги сжимаются сильнее. Когда-то он увидел по телевизору взрыв в Сурибачи. Когда-то он впервые взял в руки скальпель под присмотром Мори. Когда-то он наблюдал за тем, как кутают в похоронный саван девочку-эспера, поцеловавшую его. Когда-то он вскрывал органы ублюдку, изнасиловавшему мать мёртвого одарённого. И каждый раз он повторял себе, что хуже уже не будет. Просто некуда. Потом случился Одасаку, доказавший, что всегда может стать намного, намного хуже. После него бояться было нечего, но почему-то сейчас Дазай проклинает себя за самоуверенность и желание встретиться лицом к лицу с тем самым «хуже». Проклинает и дышит через раз, хрипя единственное, что смогло сорваться в приступе с языка: — Нет… Из динамиков раздаётся шипение, а следом спокойный бас: — Протокол эксперимента №218, ведущий учёный: доктор Кенджиро Иванака. — Нет, Анго, ты… — Присвоенный статус опасности: Моногатари. — Анго, останови их, слышишь?.. — Кодовое обозначение: П-218, «Порча». — Останови их, чёрт возьми! — Объект на рассмотрении: №39, Накахара Чуя. Все процессы подготовки завершены, начинаем эксперимент. Объект, слушайте внимательно, что я Вам скажу. — Нет! — О, дарители тёмной немилости…