Землетрясение. Вихрь бури. Цунами. Ядерный взрыв.
Бог — всё это и гораздо, гораздо хуже.
Его энергия — яркая и живая, пышущая готовностью протянуть руку и вступиться за своих в бою — исчезает. Растворяется в топи алых и чёрных вспышек, густеющих на крошечных бледных ладонях, угасает за чистыми белками глаз без единого намёка на осмысленный взгляд.
Он не выглядит так, будто страдает. Кто-то — что-то — выгибает спину до идеальной дуги, воздевает к высокому потолку дрожащие пальцы, покрытые тьмой, и смеётся. Хохочет незнакомо и громко, его голос дробится на тональности: выше, ниже, мужской и женский, старческий и детский — из груди вырывается звук, с каким могли бы умирать вселенные. Он запрокидывает голову, и огненные локоны не ложатся ему на плечи красивым водопадом. Пряди колышутся, как ядовитые змеи, взлетают вверх и путаются, закрывая искажённое лицо.
Это могло бы быть прекрасно, завораживающе и смертельно: то, как обманчиво хрупкое и маленькое тело превращается из простого сосуда в настоящее божество. Древнее и безумное, стремящееся обрушить на пространство вокруг себя хаос и гибель. В книжках мечтателей подобные ему всегда были другими: у них росли крылья и множились лики, удлинялись конечности и терялись любые намёки на людское проявление. Этот же бог… То, что было в нём, оставляет себе идеальное тело и поглощает остатки души.
С начала эксперимента едва ли проходит больше нескольких минут, за которые тридцать девятый объект становится чем-то из другого мира. В комнате бушует безумный ветер, и в какое-то мгновение железные опоры площадки с хрустом и скрежетом выдираются из земли, рассыпаясь на пыль в чёрном пламени. Осколки металла вгрызаются в двойные стёкла, не оставляя на них и трещины, но так долго не будет продолжаться: на глазах наблюдателей выломанные неестественно пальцы поглощает тёмный шар, внутри которого горят и гаснут алые молнии. Зависший в метре над полом, бог подбрасывает его на ладони с воющим смехом и отправляет непроглядную тьму вверх. Раздаётся оглушительный треск: свет в комнате сходит с ума, мигает и дрожит, пока на обращённое к потолку лицо сыплются стекло и ошмётки порванных проводов.
— Пятая минута, — говорит кто-то тихо, и, если бы не динамики, его вряд ли вышло бы расслышать.
Тело в воздухе вновь дёргается и неестественно гнётся, пока покрытые бордовыми шрамами пальцы не опускаются на голову: бог подбирает к животу колени, сжимается в клубок и оглушительно кричит, прикрывая уши ладонями с нечеловеческими когтями.
И никому во всём этом аду нет и дела до того, что видит за происходящим Дазай.
Прислонившись лбом к ледяному стеклу, он сорвано дышит через приоткрытые губы и даже не понимает, как делает это. Его глаза прикованы не к божественному огню, в котором рвутся и обращаются против человечества миры, не к тьме, глотающей огромной глоткой остатки металла в воздухе. Его уши слышат не глас существа из другого мира.
Он видит стройное юношеское тело, дрожащее в агонии, зажмуренные мёртвые глаза, бордовую кровь, стекающую из их уголков и распахнутого в вопле боли рта. Он улавливает среди хохота и звона металла, как его зовут, ищут среди бессердечных взглядов и злых сердец.
— Шестая минута, — бесстрастно продолжает хрипящий динамик.
Они препарируют его как лабораторную крысу, смотрят отстранённо и ведут свои записи о том, как Чуя умирает, не имея возможности удержать насильно врученный в его мальчишеские руки дар. Умирает, поднимая их верх и снова опуская, выгнув тонкие, словно бы птичьи, кости до хруста, которого всё равно не расслышать за смехом. В нём сейчас ни следа человечности, ни намёка на тепло и прекрасный жар, ни толики жизни — драгоценной и настоящей, которую Дазай совсем недавно держал в своих пальцах.
Он заворожён и в то же время — в отчаянном ужасе от того, что разворачивается перед ним.
— Седьмая минута, — чеканит неизвестный по ту сторону пульта.
Оглушающая пульсирующая волна бьёт по стенам капсулы опытов, и стёкла идут трещинами. В коконе огня божество приземляется на пол, оставляя под собой провалы в покрытии.
— Ты слышишь нас, Арахабаки? — к прошлому подключается ещё один человек, и он не звучит так, будто напуган или обеспокоен тем, что прямо перед ними в муках погибает совсем юный мальчишка.
Ему отвечают дробящимся звонким хохотом и сорвавшейся с ладони шаровой тьмой. Описав короткий полукруг, она впивается в стену и оставляет на её место кратер, внутри которого искрит и плавится изоляция. Чуя крутится на месте, не отрывая ног от земли. Его ступни выворачиваются под неестественным углом. Он дёргается так, пока в какую-то секунду не обращает свой взор на стекло, за которым находится Осаму.
Залитое кровью и чёрными живыми шрамами лицо не выражает никаких эмоций, кроме одной: жажды. Жажды смерти, убийства, разрушений. Это не похоже на маниакальное вожделение, ни один человек даже с самой безумной тягой к уничтожению не сможет сравниться с тем, как выглядит сейчас Накахара. Его искривлённый рот, абсолютно белые провалы глаз с крошечной дрожащей точкой зрачка, испачканные в алом волосы, свалявшиеся и запутанные — он больше не Чуя.
И тем не менее.
Дазай всё ещё видит его. Его обжигающе горячие ладони, стройные ноги в разорванной робе. Белоснежную усмешку, ехидный блеск голубых океанов, густые пряди, которые заправлялись за ухо тонкими бледными пальцами.
— Дазай…
Он едва ли обращает внимание на то, как, кажется, Элиза пытается взять его за плечо, только бездумно отмахивается от этого жеста, впиваясь пальцами в пульсирующее с каждым шагом Чуи стекло. То, как передвигается на сломанных ногах Накахара, — прямо, внушительно, без следа боли на мёртвом лице…
— Восьмая минута, готовность — полминуты, — тяжело роняет голос из динамика, и в это же мгновение Чуе срывается с места, как неумолимая пуля, выпущенная из револьвера.
— Дазай!
Его хватают за ткань рубашки и дёргают назад, оттаскивая безвольное тело, когда объятый чёрным кулак замахивается и обрушивается на зеркало по ту стороны комнаты. Паутина трещин расходится всё дальше, осыпая на пол осколки.
В нос забивается запах крови и гари, душный, сладкий, тошнотворный. Когда Чуя поднимает руку ещё раз и опускает её с безумной силой на стекло, оно наконец взрывается бликующей пылью, и в лицо Дазаю плещет жаром чёрного пламени.
Всего на мгновение, когда истерзанное божество перед ним замирает, Осаму успевает задержать дыхание. Его накрывает тишиной предсмертной секунды, в которую умещается калейдоскоп воспоминаний. Плеяда чувств. Сочувствие, восторг, сожаление, надежда, страх. Абсолютная влюблённость не в бога, но в человека, которым Чуя был и остаётся даже в такой момент. За безумием и силой, превосходящей все существующие пределы, на последнем издыхании держится простой и понятный, как мелкая монетка, Накахара Чуя восемнадцати лет от роду. Безупречно красивый, отпускающий странные шутки и задающий каверзные вопросы, держащий Дазая за руку и обещающий рассказать свой секрет, когда они все спасутся, придумывающий кривое подобие плана и просящий прощение за то, что наделал.
Его, сотканного из противоречий и прекрасного, беспомощного под препаратами, втиснули в испытательную камеру и заставили выпустить на волю существо, переломавшее кости и вскрывшее органы. Арахабаки и Исповедь, божье пламя и бескомпромиссное обнуление — они сейчас так похожи, и от этого Дазай, абсолютно забывшийся в себе, чувствует, как по его щекам стекают горячие слёзы.
Повисшая в воздухе секунда промедления заканчивается, когда раздаётся хлопок, даже сейчас, среди рушащейся комнаты, узнаваемый. От него Осаму делает невольной хрипящий вдох и отшатывается, приложив ко рту мокрую ладонь. Тело Чуи резко дёргается и делает разворот на месте: в его спине торчит дротик с прозрачной капсулой, из которой внутрь тела медленно попадает сияющая голубым сыворотка. А следом — словно автоматная очередь — раздаются один за другим выстрелы, и с каждым Накахара вздрагивает и отступает на шаг, пока не запинается о валяющиеся под ногами осколки металла.
Его крик и воющий в комнате ветер стихают. Как в замедленной съёмке, врезавшийся в остатки стены Чуя сползает по ней, оставляя на раздробленном покрытии кровавый след, рушится на землю и больше не поднимается.
— Эксперимент завершён, — вяло и без всякого интереса сообщают по динамику.
Из открывшейся где-то в комнате двери выходит охранник, подталкивающий в спину Йосано Акико. Нижнюю часть её лица скрывает плотная маска, а на голову надеты тяжёлые наушники. Открытыми остались лишь глаза: огромные от ужаса и полные блестящих слёз. Ей ни говорят и слова: Йосано срывается с места и бежит, спотыкаясь об обломки и хрустя стеклом под подошвами. Она падает на пол возле Чуи и спешно прикладывает к его голой шее ладонь. Комнату взрезает приглушённый маской крик боли, и всего на секунду женское тело выгибается, а затем мягкий золотой свет окутывает и её, и юношу под прикосновением. Кажется, словно по обеим фигурам слетают крошечные живые лепестки цветов, похожие на крылья бабочек. Когда вспышка перестаёт освещать пространство, Акико, не удержавшись на руках, рушится сверху, приткнув влажный лоб к окровавленной робе Чуи.
— Уведите её, — произносит с отчётливым отвращением голос в динамике.
Дазай машинально дёргается вперёд, когда охранник подходит к Йосано со спины и вздёргивает её на ноги. Лицо женщины искажается в гримасе, но, когда она поднимает взгляд и останавливает его на Осаму, Акико быстро и коротко качает головой.
«Не надо» — просит она одними глазами и позволяет оттащить себя от всё ещё лежащего на полу Накахары.
— Итак, — продолжает голос уже в комнате, куда выходит неизвестный мужчина в кипенно-белом халате. — Давайте подведу промежуточный итог, господа. Этот конкретный опыт не даёт нам ничего полезного: объект ведёт себя, как и прежде, только с длительностью эксперимента разрушается всё сильнее. По моему примерному представлению, следующий опыт должен идти не менее десяти минут, возможно, мы сможем получить больше.
— А подопытный не умрёт? — с сомнением интересуется у него кто-то, и учёный вздыхает, раздосадовано махнув рукой.
— Ну, постараемся, конечно, не допустить этого. Хорошо бы сперва подумать, куда мы сможем поместить сущность Арахабаки в таком случае. У меня есть мысль…
Холодно. Отстранённо. Скептично. Без следа сожаления или сочувствия.
Дазай чувствует, как к его локтю прикасаются, и резко оборачивается. Сидя в своём кресле, Сакагучи Анго держит ткань чужой робы, и его глаза такие же — пустые, спокойные и бесцветные. Никакого стыда или беспокойства на покрытом морщинами лице.
— Эксперимент закончился и без тебя, — тихо говорит он, пока учёный продолжает кому-то что-то рассказывать о «бесполезности сегодняшнего опыта». — Я хотел, чтобы ты присутствовал на случай, если Накахару не остановят сывороткой. Твоя Исповедь, скорее всего, помогла бы это сде…
— Скорее всего? — шёпотом роняет Осаму. Его тело прошибает слабая дрожь, и к конечностям начинает возвращаться чувствительность: спадает первичный шок. — Скорее всего, Анго?.. Неудачный эксперимент? Протестировать с десятью минутами?..
— Да, они…
Договорить он не успевает: не обращая внимание на пронзивший пальцы смертельный холод дара, Дазай вцепляется ими в дрожащее горло Сакагучи и сдавливает его как можно сильнее. Изо рта Анго вырывается испуганный хрип.
— Это из-за тебя, — тяжело выдыхает Осаму, не умаляя силы в руках. Его ладони начинают бледнеть и выжигаться снегом, но он едва ли чувствует это. Перед глазами взрываются и потухают кровавые искры и бордовой плёнкой скользит увиденное. — Из-за тебя, Анго, ты не остановил их, ты мог заставить их прекратить, закончить раньше, ты смотрел на это и тебе было плевать, ублюдок, клянусь, ты просто, чёрт побери, смотрел на то, как он умирает…
Со стороны комнаты раздаёт возмущённый вопль, пальцы Дазая успевают лишиться плотности практически полностью, когда его под руки вдруг ловят и оттаскивают назад.
— Хватит! — рявкает в ухо Элиза.
Осаму повисает на её ладонях и загнанно дышит, не отводя глаз от задыхающегося Анго. Тот сипло втягивает в лёгкие воздух и кашляет, потирая шею с отчётливыми следами от пальцев.
— Советник Сакагучи! — кричат в один голос люди, но он быстро вскидывает ладонь.
— Я в порядке, — хрипло каркает Анго и жмурит заслезившиеся глаза.
Все замирают, когда он медленно поднимает голову и смотрит на Дазая в ответ. Виновато и печально.
— Ненавижу, — беззвучно шевелит губами Осаму.
От пропасти, в которую грозится рухнуть его сознание, спасают только руки Элизы и чувствуемая боль на леденеющих пальцах. Они медленно приобретают плотность и цвет, но остаются абсолютно нечувствительными. Только фантомные вспышки на кончиках дают понять, что они целы.
Внутри же Дазая — страшная буря, ад хуже того, что воспроизвёл Арахабаки. Он растёт и множится чувствами: гнев, слепящая ярость, желание вырвать глотки наживую каждому, кто так спокойно и отстранённо вещает об эксперименте; боль — за Чую, лежащего без сознания на полу, чьё тело сейчас скрупулёзно ощупывают, надавливая на точки сломанных недавно костей; страх — за него же, ведь опыты не удались, они продолжатся; отвращение — к себе, за слабость, за желание избавиться от Исповеди, чтобы почувствовать тепло, но отсечь любую возможность остановить Накахару, если всё дойдёт до точки невозврата.
Ему спирает горло слезами и рваным дыханием, кровавые мушки плывут перед глазами, и всё, что может делать Дазай — хрипеть «ненавижу», глядя на Анго, и слушать, как солдаты с тяжёлыми шагами уносят тело Чуи.
Под его взглядом Сакагучи бросает негромко:
— Не обращайте внимание. Сугецу отведёт его в камеру, — и с этими словами он нажимает на кнопку кресла, чтобы выкатить его из комнаты и удалиться.
— Это не его вина, Дазай, — хрипит Элиза на ухо Осаму, заставляя его подняться и встать ровно.
Её слова — гнилой яд, не имеющий ничего общего с мыслями. Дазай умом понимает всё прекрасно: конечно же, Анго не мог ничего сделать с опытами такого уровня, тем более перед самым побегом — когда каждое движение под прицелом камер и чужих глаз. Конечно же, он сделал всё возможное для Чуи: привёл Осаму, чтобы если что — у Накахары был шанс спастись. Он, разумеется, помог и тем, что лично притащил сюда Элизу, в руках которой Дазай может бесноваться сколько угодно без вреда быть отключённым ударом приклада по голове.
Но понимать это чистым умом — одно. И совершенно другое — его чувства.
Вот почему он никогда не хотел понимать людей, кидающихся на амбразуру ради семьи. Не хотел понимать горько смеющуюся Коё, отдавшую Кёку и Ацуши на воспитание другим людям. Не хотел понимать Акутагаву с его стремлением доказать собственную силу. Не хотел понимать Одасаку с его непосредственным отношением к детям. Не хотел понимать Чую, рискнувшего сунуться к предателям Овцам ещё раз, лишь его поманили пальцем.
Но теперь, о господи, теперь он понимает каждого из них. Понимает, когда смотрит, как безвольно болтается голова Чуи над рукой охранника, уносящего его из комнаты. Когда смотрит на запёкшуюся бордовую струйку под его носом и спутанные рыжие локоны, ставшие почти чёрными из-за крови. Когда даже не нужно прислушиваться к себе, чтобы понять, как его душит увиденное. Как изгибается и стонет внутри каждый орган от одной мысли: это повторится. Это не конец. Они сделают это снова: толкнут ни в чём не виноватого Чую на смерть, чтобы смотреть, как неизвестное и нежеланное разрывает тёплое живое тело на кусочки.
Потому что это эксперимент и это — Югэн.
Они могут это сделать хоть завтра. Им не нужно, чтобы Чуя был в сознании, им плевать на состояние организма, ведь загадочному Арахабаки, кем бы они ни был, не нужна оболочка, чтобы показать всю свою силу. Дазай может проснуться завтра с осознанием, что Чуи больше нет, и побег… Побег не будет иметь больше так уж много смысла.
В какой-то момент стало очень правильным — думать о том, какими они двое будут там, на поверхности. Куда уйдёт Чуя и захочет ли он остаться рядом. Может, они могли бы оба развивать Портовую мафию Мори, ведь падение тюрьмы станет началом новой эпохи, в которой Осаму захочет попробовать жить. Или они могли бы поговорить с Фукузавой, и вдруг его дар распространится на эту дрянь внутри Накахары? Или они могли бы сбежать вдвоём ото всех, чтобы просто жить, продолжая перебрасываться незначительными шутками и ища новые точки соприкосновения. У них могло бы быть это всё. И этого может не стать, всей убогой, но красивой картинки в голове Дазая может не стать, потому что Югэну так сильно нужна чужая сила, о которой когда-то восьмилетний Чуя даже не просил.
Гнев и ярость, сопереживание и колкая, пока ещё малознакомая влюблённость схлопываются и распадаются на густой искрящийся холод, когда Дазай наконец делает громкий сиплый вдох и берёт себя под контроль.
— Отведи меня к Катаю на технический этаж, — тихо требует он, и Элиза только поджимает в ответ губы.
Она молча и показательно подталкивает его в спину под пристальными взглядами учёных и охраны. Вдвоём они выходят из разбитой и уничтоженной комнаты, идут по уже знакомому коридору назад и выбираются окольными путями к лестничному холлу. По дороге им встречаются люди из службы зачистки, ассистенты и хмурый персонал, который провожает Элизу глазами, но Дазай не смотрит на них: только перед собой, понимая, что ни гнущая тело ломка, ни клокочущая только что истерика не могут сдержать его.
Поднявшись до технического этажа, Осаму кивает Элизе на нужный проход. В нём сейчас пусто: все стеклись вниз, к Ёмихону, чтобы разобраться с последствиями Порчи и отчётами по эксперименту. Глупые голодные падальщики, готовые сожрать с пола остатки чужой крови, лишь бы напитать больные идеи. Губы Дазая дёргаются в злой усмешке, невольной и ледяной.
Комната Катая открывается по украденной карте. Ворота разъезжаются в стороны, гремя металлическими пластинами и с таким же оглушающим грохотом закрываются, когда Осаму и Элиза проходят внутрь. Здесь ничего не изменилось: слабое синее сияние включённого монитора, тонкая бледная полоска света внутри высокой железной колбы и десятки-сотни проводов, змеящихся по полу, стенам и потолку.
— Катай. Мне нужно, чтобы ты передал сообщение Сакагучи Анго, — спокойно говорит Дазай, приблизившись к экрану. Замершая рядом Элиза напрягается, когда он добавляет тихо: — Мы начинаем через десять часов, в три после полуночи. Пусть передаст каждому.
— Дазай, это… — начинает было девушка, но осекается, не закончив. Ей не нужно смотреть на лицо Осаму, чтобы знать о его выражении сейчас: холодном и мёртвом, с каким он казнил людей в пыточных под больницей.
«Здравствуй, Дазай. Я тебя понял. Вернее, понимаю прямо сейчас и очень хорошо. Но это слишком опасно. Вполне реально, но опасно. Ни ты, ни Накахара, исходя из того, что я видел на Ёмихоне только что, не в состоянии противостоять охране Югэна. Местных эсперов вывели из здания только сегодня, и им могут приказать вернуться, если наступит критическая ситуация»
— Через десять часов, в три после полуночи, — с нажимом повторяет Осаму не дрогнувшим голосом. — Передай это Сакагучи Анго.
Он не дожидается ответа и разворачивается на месте, чтобы пройти мимо притихшей Элизы. Сейчас чужие мысли и наставления ему не нужны. Хватит. Однажды он уже положился на идеальный момент, чтобы выскочить вместе с глядящим в будущее Одой из дома. И спустя секунды узнал, что умеет леденеть от шока, когда чужое тело рухнуло на землю с пулевым отверстием.
Он не хочет представлять, но ничего не может с собой поделать: перед глазами мерещится хрупкое изломанное тело в крови, падающее вглубь сжигателя.
Молчаливый охранник отводит его к камере Мори, чтобы Дазай отбил карту о считыватель и пропустил внутрь Элизу. Огай успевает только бросить вопросительный взгляд в его сторону, когда Осаму захлопывает дверь и удаляется без слов.
— Что произошло? — спрашивает Мори, когда Элиза приваливается к двери с тяжёлым вздохом. Он крутит кончики больших пальцев друг вокруг друга, уже догадываясь, что услышит, но всё равно надеется ошибиться.
— Через десять часов, — отвечает охранник и делает шаг вперёд, сбросив с себя чужую личину. Её светлые волосы качаются, когда Элиза перемещается по камере и садится на постель рядом с Огаем. — Мы сбежим через десять часов.
— Вот как, — медленно отвечает он и смотрит куда-то в сторону. — А почему он принял такое решение, не поделишься?
Она молчит некоторое время и разглядывает ободок блестящей раковины, на котором бликуют отсветы лампы. Потом поворачивает голову, чтобы грустно улыбнуться замершему в ожидании Мори:
— Думаю, он бы меня развеял, скажи я правду.
***
Он не знает, что громче: крики собственного тела, бьющегося в агонии ломки, или же гнев Чуи, выпускающего на волю нечто не из этого мира.
Сидя на холодном полу своей камеры, Дазай мнёт отёкшие синие предплечья и перебирает пальцами вспухшие исколотые вены. Внутри них бьётся и бушует ледяная кровь, острая от заполнивших её морозных отростков. Снова поднимается температура и дрожит тело.
В этот раз никаких галлюцинаций, ведь он успел пережить их до того, как увидел нечто действительно ужасное. И теперь он может видеть их наяву: прямо перед царапающим собственную кожу Дазаем сидит Чуя. Он привалился к стене спиной, вытянул вперёд вывернутые ноги, сложил по бокам от себя слабые руки. По его лицу стекают кровавые полосы, пропитывающие робу и пачкающие кожу. Грудная клетка не двигается и на дюйм, а в голубых глазах — мёртвая пустота.
— Не смотри на меня так, — хрипло смеётся Осаму, разглядывая труп. — Я не хотел, чтобы так вышло. Прости меня, хорошо? Если ты сможешь, конечно. Не уверен, как у вас там, на той стороне с этим. Может, спросишь Одасаку? Он хороший, вы подружитесь. Готовит вкусный рис.
С губ снова срывается смешок, и Дазай запрокидывает голову, вцепившись себе в волосы. Его колотит гадостным тошнотворным чувством — одиночеством. В своей камере он сейчас один на один с собственным подсознанием, которое едва ли сумело выдержать последний удар. Оно раскалывается на кусочки, и в каждом из них — безвозвратно погибшие.
— Я хотел, чтобы вы однажды познакомились, — продолжает он, уткнувшись затылком в жёсткую постель. — Просто знал, что ты, ну знаешь, не особенно в восторге от идеи с кем-то встречаться. Но Одасаку бы не стал говорить чего-то плохого, веришь?
Подняв голову, Осаму осоловело и совсем глупо улыбается. Сидящий у стены мёртвый Чуя не говорит ему ничего в ответ.
— Не веришь, — тихо констатирует Дазай, надломлено рассмеявшись. — Понимаю, я бы себе тоже не поверил. Скажи мне кто раньше, что я буду так нерационально поступать — только бы удивился, что кто-то может подобное предположить. Как так вообще получилось, Чуя, что из-за тебя я плохо стал думать?
Ему мерещится осуждение и укор в тусклых пустых глазах, и Осаму поспешно добавляет, впившись ногтями в разорванные предплечья:
— Нет, ладно, чего ты? Я правда плохо думаю, когда ты рядом. И дышать не особо получается.
В груди и правда сдавливает всё сильнее: Исповедь, больше не сдерживаемая сывороткой, остервенело набрасывается на пока ещё целые органы и пожирает их с особым смаком. Знает, что едва ли Дазай сможет рискнуть прикоснуться к «подавителям» вновь.
— О, ты знал, что это больно? — говорит он, сорвано хватая пересохшими губами воздух. — Терпеть её, Исповедь. Наверное, догадался уже, но теперь я тут понял, что и тебе не очень хорошо живётся с той дрянью внутри. Что это? Бог, демон? Не верю ни в кого из них, бред это всё. Хотя ты вполне мог бы быть каким-нибудь древним божеством огня. Маленькая печка Чу.
Крови из тела натекает на пол всё больше, и она уже покрывает поверхность полностью. Дазай шевелит ледяными пальцами ног, пытаясь уловить ими горячее и густое, но получается только почувствовать воздух. В нём даже не пахнет металлом: пылью и совсем немного — остатками вчерашнего ужина, которые окончательно забили унитаз. Чуть-чуть хлоркой — кран по-прежнему течёт, просто водой, не человечками. Единственный человечек здесь — фантомный труп Чуи, медленно клонящийся по стене вправо.
Дазай не ловит его нарочно, даже когда слышит в собственных мозгах грохот упавшего на пол тела и плеск разлитой крови: если коснуться, призрак исчезнет. А хочется за кого-то цепляться, говорить, лишь бы не с самим собой — мёртвым уже наверняка.
— Чуя, — повторяет он слабо и ложится на пол следом, чтобы, устроившись на боку, смотреть в распахнутые голубые глаза без света. — Я ведь не совсем с ума сошёл. Ты, наверное, отсыпаешься там в своей камере. Когда придёшь в себя, увидишь послание от Анго о том, что мы готовы начать. Я пойму, если ты будешь недоволен: план всё-таки очень сырой, мы многого не успели. Но я не хочу потом вот так же общаться с твоим настоящим телом, понимаешь? Поговори со мной. Я же знаю, что ты в моём подсознании.
Ему в ответ — тишина, перебиваемая капающей водой. Чуя глядит умиротворённо и пусто, только тонкая струйка крови продолжает стекать из носа, а в уголках глаз с лопнувшими капиллярами собирается бордовый хрусталь. Мёртвое тело плачет алым, Дазай же чувствует на своём лице прозрачное и горячее.
— Мне нехорошо, — сообщает он тихо и искренне. — Я, кажется, ошибся. Насчёт «подавителей». Если ты будешь вот так лежать и ничего не делать, толку от них? А ты лежишь и молчишь. Я даже дотронуться до тебя не могу.
Осаму замолкает ненадолго, пережидая, когда крупный ком тошноты схлынет из горла назад в пищевод, обжигая его. Во рту кисло и мерзко, а голова раскалывается от пульсирующей боли. Хуже всего в груди, где кислорода остаётся все меньше и сердце — глупое и подёрнутое поволокой мороза — трепыхается из последних сил. Густой остаточный яд оседает плёнкой в кровотоке и забивает его до близких тромбов.
— На самом деле, мне кажется, что я умираю, — шепчет Дазай в иллюзорные губы, подвинувшись ближе. — Никогда не думал, что это будет вот так. Не хочу умирать болезненно. Да и… Ты ведь живой ещё, да?..
Он всё же поднимает дрожащие влажные пальцы и опускает их на призрачную щёку, исписанную кровавыми разводами и шрамами. Подушечки проваливаются в пустоту, и когда Дазай моргает, перед ним ничего нет: только холодный пустой пол и обычная бетонная стена в камере. Трахею стискивает настолько сильно, что выдохнуть не получается.
— Я знаю… Я знаю, что могу тебя не спасти. Я обещаю, что сделаю это, чего бы мне ни стоило. Клянусь: я вытащу тебя на поверхность, ты не используешь больше Порчу или я её остановлю, когда буду нужен. Чуя, я обещаю, слышишь? Только… Только, пожалуйста, прости, мне надо… Мне надо прийти в себя, чтобы сделать это. Дай мне немного времени, ладно?
Погнутая от частого использования игла натягивает в колбу шприца пару капель сыворотки. Поршень проваливается вниз, выбивая остатки воздуха, и Дазай подкатывает широкий рукав, чтобы поднести к предплечью острый кончик.
— Увидимся через десять часов, маленькая печка Чу.
***
Крошечные листы бумаги, завёрнутые в комок одноразовых салфеток на подносе с ужином. На каждом из них — короткое ясное послание о времени, когда нужно быть готовыми. Надавить на сотрудника кухни, который сегодня отвечал за передачу еды, было несложно: ему всего-то приказали вложить протянутое под тарелки и пообещали за молчание приличный бонус. Тем более это слова самого советника Сакагучи — кто же им не поверит? Другое дело, что вряд ли сотрудник доживёт до утра, когда начнётся хаос.
Анго вздыхает, трёт пальцами глаза и снова вздыхает.
Буквально через несколько минут всё, что он знал и к чему был причастен, перестанет существовать. До трёх часов ночи остаётся совсем немного, и он мог бы уйти раньше. Отправиться домой, чтобы оставить за спиной Югэн, который вот-вот прекратит свою кровавую жизнь. Но, конечно, Сакагучи это не делает. Его прямая и простая обязанность, надиктованная совестью и отношением к Осаму, не даёт это сделать. Ему нужно остаться здесь, с ними всеми.
Это не предвкушение, это осознание собственной кончины. Спокойное и простое. Конечно же его, как предателя, обнаружат не сразу: пройдёт много часов прежде, чем кто-либо попытается понять, из-за чего рухнула система безопасности. Провести ниточки к Анго будет непросто, но это могут сделать, когда первая паника схлынет. Югэн в своей истинной ипостаси — чудовищное место, и сбежать из него за часы никак не выйдет, но в глубине души Сакагучи надеется, что у Дазая получится. У всех них получится.
Он задёргивает бездумно шторы, перекладывает на столе канцелярию и подбивает в аккуратные стопки отчёты. Тот, что копия от эксперимента с Накахарой Чуей, Анго поджигает огоньком из зажигалки и бросает в мусорную корзину. Слабое пламя затухает быстро, оставив после себя обуглившуюся бумагу. Вместо того, чтобы вдыхать её испарения, он берёт из ящика стола пепельницу и пачку сигарет, подкуривает одну, вдыхает едкий дым и выпускает струйку в воздух. Становится немного легче на душе с каждым разлетевшимся серым колечком.
Они часто так сидели с Одой и Дазаем в своё время. Малолетка Осаму не гнушался тягать сигареты из пачек старших товарищей, да и никто бы ему и не возразил.
— Курение убивает долго и мучительно, — сказал как-то Анго, всё равно позволив Дазаю распотрошить упаковку, пахнущую табаком.
— Сомневаюсь, что доживу до момента, когда рак меня угробит, — беспечно отозвался мальчишка.
На кончике украденной сигареты затрепетал огонёк.
— А я бы хотел, чтобы мы жили долго, — невпопад сказал Одасаку, потягивая дым из своей. — Кем бы вы хотели стать?
— Какой странный вопрос, — пробубнил Анго и махнул ладонью: ему только что улыбнулся проехавший на велосипеде Шинджи. Следом за ним, кувыркаясь на земле и вопя, прошлёпали и остальные дети. В воздухе пахло жжёной травой и немного цветами: близилась тёплая и спокойная летняя ночь, освещённая дешёвым фонарём навеса. — Дай подумать… Я бы хотел работать в месте, где смогу помогать людям. Например, в правительстве, но с другими законами, понимаете?
— Наивный, — протянул Дазай, закашлявшись, — тебе с такими взглядами только на дно реки. Страшные люди следят за нами, Анго, вдруг кто-то прямо сейчас прослушивает нас с крыши дома?
Он вскочил с места и закрутился волчком. Чёрное пальто не по размеру описало круг, когда Дазай обернулся, картинно приложив ладонь ко лбу на манер козырька.
— Не вижу шпионов, но они хорошо прячутся, — доверительно сообщил он. — Я думаю, что мы можем вернуться к социально-приемлемым работам. Ода, ты бы стал писателем?
— Угу, — ровно отозвался Ода и замолчал.
— А о чём бы писал? — настойчиво уточнил Осаму, затягиваясь. Его фигуру высвечивала лампочка фонаря, и даже в таком чёрным образе он становился немного теплее.
— О людях.
— Ну-у-у, ты скучный, — вздохнул Дазай, поводив пальцами в воздухе.
— А ты кем бы стал? — спросил Анго, с сочувствующей улыбкой похлопав Оду по плечу. Тот отозвался удивлённым «м?», как будто даже не понял, с чего ему сопереживают.
Дазай прекратил вращаться вокруг своей оси и замер, балансируя на одной ноге. Он стоял, отвёрнутый от друзей и повернувшись лицом к старому забору вдалеке.
— Я?.. Ох… Наверное, капитаном круизного лайнера.
Тогда, не сдержавшись, Одасаку и Анго громко рассмеялись. Им вторил тихий смешок Дазая, невесёлый и отстранённый, но видели они только его спину, трясущуюся от хохота.
— Дазай, — говорит тихо Анго, сидящий в своём кресле и тушащий недокуренную сигарету в пепельнице, — ты бы стал неплохим капитаном.
Он смотрит на часы. До назначенного времени остаётся два поворота минутной стрелки, и тишину кабинета внезапно разрезает стук в дверь.
— Войдите, — хрипло отзывается Сакагучи. Возможно, это кто-то с дополнительными сводками или отчётами, бывает и такое, что их приносят среди ночи.
Но на пороге стоит не рядовой сотрудник. Это высокий широкоплечий мужчина с седыми волосами, усами и бородкой. Военная выправка и строгая форма с накинутым сверху коротким плащом, болтающийся на поясе длинный клинок в ножнах — награда за верную службу делу, — острый взгляд и спокойная доброжелательная ухмылка на губах.
— Вечер добрый, советник, — весело машет ладонью в перчатке Очи Фукучи и делает шаг в кабинет, закрывая дверь за собой. — Что-то Вы засиделись.
— Работы много, генерал, — отзывается Анго, сглатывая липкий ком в горле. Часы продолжают тикать, когда он радушно машет дрогнувшей ладонью: — Чаю?
— Нет-нет, — качает головой Фукучи, подходя ближе к столу. — Я ненадолго. Всего лишь хотел уточнить, как у нас идут дела. Вы ведь присутствовали на сегодняшнем опыте с объектом тридцать девять, да? Как всё прошло?
Анго надеется, что капелька пота, стекающая по его виску, не так сильно заметна.
— Всё вполне сносно, правда, мы не добились желаемых результатов, — как можно ровнее отзывается он. — Планируем провести ещё один и…
— И снова пригласить на него парочку новых лиц, да-а-а, — тянет Фукучи спокойно. — Сорок первому понравилось увиденное?
Вот. Чёрт.
— Я не…
— Ой, прошу прощения, советник, — спешно поправляется генерал и кладёт на грудь ладонь, склоняясь в почтительном жесте. — Грубо с моей стороны, да? Это всё-таки ваш дорогой друг. Как всё понравилось Дазаю Осаму? Надеюсь, он пришёл в восторг?
— Господин Фукучи…
— Или, может быть, ему больше по душе экскурсии по комплексу? В наши лаборатории, закрытые камеры эсперов, зону Моногатари? — продолжает он и делает один резкий шаг вперёд, приближаясь к Анго. — Вы отличный друг и крайне недобросовестный подчинённый, советник. Очень жаль, что вы выбрали чувства вместо верности работе. Я возьму на себя ответственность отстранить Вас от дел.
Движение его рук едва ли заметно, но и без них Анго понимает, что произойдёт следом. Он успевает только машинально вздрогнуть в своём кресле и издать тихий вскрик, когда лезвие катаны описывает в воздухе полосу. Сердце вздрагивает, пронзённое насквозь, и Сакагучи хрипло хватает воздух губами.
— Вы… Не убьёте… Никого… Из них…
Глаза Фукучи леденеют, а усмешка становится шире, становясь безобразным полым разрезом на лице.
— Лично я, может, и нет, но мы все — Вы думаете, что кучка спятивших одарённых под капитанством наркомана сможет что-то нам противопоставить?
Он дёргает рукой назад, вытаскивая клинок из конвульсивно дёрнувшегося тела, и коротко замахивается. Лезвие врезается в бьющиеся жилы на горле, вскрывая его и откидывая назад голову Анго с мёртво закатившимися глазами.
— Ну, — вздыхает Фукучи, брезгливо утирая катану о чужие брюки, — Вам всё равно прачечные уже не понадобятся, советник. А теперь…
Пройдя к двери, Очи Фукучи хватается за ручку и дёргает её на себя. В это же мгновение спокойный свет ламп в коридорах полностью отключается, погрузив пространство в тьму на несколько секунд.
А следом они зажигаются вновь ярко-алым, и оглушительная сирена взвизгивает в каждом уголке Югэна, сопровождаясь механическим и безэмоциональным голосом:
— Внимание! Критическое повреждение системы безопасности! Всем заключённым оставаться на своих местах!..
