***
Сжимая в руке два наполненных шприца, Йосано, срывая дыхание, бежит вперёд. Пот градом стекает по лбу, отросшие волосы липнут и застилают взор, в груди болезненно жмёт и раздирает, хочется остановиться, закашляться, выплюнуть густой комок слизи, скопившейся в горле, но она не может, только не сейчас. В лаборатории уцелело далеко не так многое, как хотелось бы. Отыскать среди разбитых пробирок, сломанных штативов и искрящих приборов нужное оказалось гораздо труднее, чем она предполагала, но в итоге это получилось — зону с препаратами, на удачу, почти не задело взрывами. Йосано выпотрошила каждый попавшийся под руку секретер и шкаф, пока не добралась до расходных материалов и простых лекарств, среди которых валялись подписанные ампулы. В ярко-красном свете ламп разглядеть бирки было почти невозможно, но знакомое «Феназепам» бросилось в глаза сразу. Дозы, которую Акико забрала, хватило бы, чтобы не только отправить человека в кому, но и убить его. Однако меньшее Кенджи и не остановит. Йосано может только надеяться, что в случае ошибки успеет схватить ускользающую жизнь и вернуть её назад в тело. За её спиной кричат и стреляют, а в какой-то момент даже раздаётся взрыв: кто-то подорвал гранату. Сжав зубы, Акико не сбавляет шага и бежит вперёд, всё быстрее и быстрее, оступаясь на камнях и подворачивая на них ноги. У неё нет выбора, она не может раздвоиться, не может быть в нескольких местах сразу и помочь всем. Её разрывает на части от чувства вины за это: это её долг — спасти их, тех, кто погибает сейчас среди падающей в ад тюрьмы. Она должна, обязана вытащить с того света так много одарённых, близких ей людей, как только сможет, но… Но, возможно, она бежит сейчас к мёртвым, а позади сражается ещё живая Кёка, и успеть к каждому невозможно. Истерика, клокочущая в горле, вызывает непрошенные слёзы, и дышать становится всё труднее. Перед глазами темнеет, когда сердце дёргает спазмической болью, и Акико приходится резко остановиться, прижимаясь к стене. В лёгких тут же взрывается горячая звезда, выжигающая весь кислород и заставляющая закашляться. Сухие рыдания раздирают горло, душат, бьют по каждому нервному окончанию. Йосано хочется закричать, но воздуха на это просто не хватает. Она бьётся затылком о бетон, пытаясь привести собственное тело в чувства, и поднимается на дрожащих ногах. Нельзя стоять, ей нельзя медлить, иначе будет слишком поздно… Не дойдя двух шагов до нужного поворота, она отшатывается: из левой части коридора раздаётся очередной взрыв, и обломки камней летят в стороны, падая Акико почти под ноги. Она успевает заслониться рукой от мелкой пыли, но всё равно чувствует, как крошечные осколки режут по вискам. — Да что же это такое… — на вопль уже нет сил, с губ срывается только отчаянный выдох. Если взорвавший коридор человек — их враг, она не сможет никуда убежать. — Йосано?.. Это ты? Она замирает, услышав внезапно знакомый голос. Он хрипит и срывается, как будто его владельцу сложно говорить, но это… Опустив руку, Акико с надеждой и неверием смотрит вперёд, где из клубов пыли и красного марева к ней выходит молодой мужчина с копной светлых отросших волос. Он подслеповато щурится, но всё равно смотрит прямо на неё, и в его взгляде — облегчение. — Ку… Куникида… Сипло прошептав это, Йосано делает шаг вперёд, за ним ещё один, а затем бежит навстречу распахнутым рукам, обхватывает чужое тёплое тело и зарывается носом в разорванную робу на груди. Изо рта всё же вырывается крик, но теперь в нём не только скопившаяся горечь. Это крик человека, который потерял всякую надежду, но, вновь обретя её, не может в это поверить. Йосано не стыдно за свои слёзы, ей не стыдно вообще ни за что, потому что живой и, кажется, вполне здоровый Куникида Доппо сжимает её в объятиях в ответ. — Ты в порядке? Где остальные? — спрашивает он, когда Акико наконец удаётся взять себя в руки хоть немного. Утерев глаза ладонью, она отстраняется. Кожа Куникиды мертвецки серая, но это всего лишь его дефект — не менее ужасный, чем у большинства из них. Йосано старается не смотреть на то, как из-под робы на животе Доппо проступают алые пятна, потому что знает — там нет кожи. Создав из неё тонкий нож самым первым, он продолжал срезать со своего тела всё новые слова, написанные на теле кровью — и так ему удавалось доставать из ниоткуда оружие. Несмотря на чудовищный образ, Йосано вдруг для себя понимает: даже с таким дефектом Куникида кажется ей намного теплее, ближе, человечнее, чем Дазай Осаму, который с ним, Доппо, одного возраста. — Я… — потерянно произносит она и поспешно встряхивает головой, возвращая мысли в нужное русло. — Пойдём, мне нужна твоя помощь. Нам нужно остановить Кенджи. — Остановить? В смысле «остановить»? — Он вышел из-под контроля. Возможно, препараты, которые останавливали его всё это время, слишком сильно повлияли на мозг, — Акико поднимает руку, в которой по-прежнему сжимает шприцы. — Это должно его ненадолго усыпить, чтобы мы смогли вытащить его наверх. Дальше будем решать, что де… Она не договаривает, краем глаза замечая то, чего раньше не видела в коридоре. — Куникида, ты ведь здесь ещё не был? — Нет, — хмуро отзывается Доппо, — но мне кажется, что я узнаю эти следы. Такие борозды могли оставить когти Ацуши. Йосано молча ему кивает и поднимает голову, чтобы убедиться в догадке: на потолке остались тонкие линии от режущей ткани Расёмона. — Ацуши и Акутагава здесь были, но… Но куда они могли пойти, если ты только что разрушил завал в коридоре? И я бы увидела их, пройди они через лабораторию, а больше здесь проходов нет. Она осматривается. Глубокие полосы в стенах и на потолке действительно принадлежат дарам этих двоих, но их присутствия нет. Ни наверху, ни по сторонам нет никаких проломов и дыр, через которые можно было бы пройти. Акико сцепляет зубы. — Пойдём, найдём их позже. Сейчас нужно остановить Кенджи, иначе он обрушит весь этаж. Они успевают в самый последний момент, и в голове Йосано звенит от выстрела: материализованный пистолет в руках Куникиды дымится, а пуля застревает в голове военного, который откидывается навзничь. Он роняет из рук занесённую винтовку, дуло которой было направлено на тело Кенджи. В разрушенной до основания комнате повисает тишина. На аварийную сирену больше никто не обращает внимание: в моменте без криков и стрельбы становится действительно спокойнее, чем когда-либо было. Акико игнорирует внезапный приступ тошноты и уже без всяких лишних мыслей переступает через разорванные в клочья тела. Под ногами булькает кровь и хлюпают органы, выпавшие глаза и ещё слабо трепыхающиеся сердца. Она идёт вперёд и не смотрит никуда, только на то место, где лежит Кенджи. Его тело всё ещё изгибается в агонии, но кожа больше не просвечивает насквозь: он похож на ребёнка в приступе эпилепсии, измазанного в густой крови. Сердце Йосано пропускает удар, когда она понимает, что в мальчишеской груди торчит знакомая ампула с остатками прозрачной сыворотки с голубым отливом. — Это… Она складывает два и два и поспешно выжимает из своего шприца приличную дозу феназепама. Теперь, когда «подавитель» Югэна обесточил тело Кенджи и лишил его дара, такие объёмы будут опасны. — Держи его, — просит Акико, поджав губы в приступе сожаления. — Прости нас, Кенджи, но это для твоего же блага. Омерзительные слова. Гадкие. Такое говорили учёные многим из них, когда испытывали дары, вводили препараты под кожу, проводили через череду экспериментов и чудовищных опытов. Ей страшно и отвратительно от самой себя: Куникида крепко хватает Миязаву под руки и держит его на месте, но мальчик вырывается, беззвучно кричит. Его глаза закатываются вглубь черепа, на его теле ни кусочка чистого пространства — каждый сантиметр заливает кровь, его и чужая. Пальцы Акико предательски дрожат, когда она всё же хватает Кенджи за руку и всаживает иглу шприца ему под кожу, надавливая на поршень. Доппо держит ребёнка на своих коленях до тех пор, пока крошечное, десятилетнее тело не перестаёт сопротивляться и дрожать. С губ Куникиды срывается горький вздох, и он мягко прижимает к себе обмякшее, безвольное, похожее на труп. — Господи, — вздыхает он и качает головой. Йосано немо ему кивает. Когда-то ей казалось, что выбить Куникиду из колеи невозможно: он всегда строго следует своим правилам и намеченным целям, настоящий фанатик расписаний и графиков, который никогда не опаздывает и других учит тому же. Строгий, вспыльчивый, экспрессивный, но очень верный своему делу, друзьям и Фукузаве — Йосано любила его так сильно, как могла бы любить старшего брата, которого у неё никогда не было. И сейчас смотреть в его растерянное, уничтоженное болью внешней и внутренней лицо невыносимо. — Эй, — зовёт она, собрав остатки сил со дна своего сердца. — Хорошо, что мы встретились. Поможешь слабой женщине нести Кенджи, ладно? Куникида не улыбается, но в уголках его губ витает призрак тёплой усмешки. — Я тебе припомню ещё эти слова на поверхности. Слабая женщина, как же.***
— Эй, ты в порядке? Выглядишь хреново. — Спасибо, мне очень приятно. — Я не комплименты тут раздаю. Серьёзно, что с тобой? Дазай был бы рад ответить, но язык не поворачивается. Он хочет сейчас остановиться и прижаться плечом к стене, чтобы дать себе хоть короткую передышку, но понимает, что это бесполезно. Дело не в усталости — его вновь настигло то, чего он так хотел избежать. Они с Чуей едва минули первый пролёт Ёмихона, когда Осаму ощутил знакомую дрожь в пальцах. Это не было испугом или выбросом адреналина, фаланги сжимались машинально, сами по себе, в них крутило сводящей болью, которая отдавала в запястья. На коже выступил холодный пот, и Дазай понял, что серьёзно ошибся. В висках стучит: громко, болезненно. Теперь у него два сердца: одно в голове, и в нём нечто не меньше пролапса. Второе — то, что в груди — едва трепыхается, окружённое колючей снежной корочкой. Губы, которые ещё недавно сладко саднило от поцелуя, теперь печёт, будто их облили кислотой. Передвигать ногами по полу всё сложнее, а когда под подошвами встречается каменный мусор разрушенных стен, Осаму сосредотачивает свой взгляд только на нём: нельзя дать понять Чуе, что происходит нечто плохое. А оно происходит, и Чуя видит это даже спиной — чувствует, оборачивается, смеряет настороженным взглядом. В нём сомнение и беспокойство, а один раз он даже машинально дёргает ладонью, чтобы подхватить Дазая под локоть, когда тот оступается. Бледные пальцы в живых шрамах тут же сгибаются: Чуя вспоминает, что ему нельзя прикасаться. Осаму незаметно для него кривит губы в болезненной усмешке: помощь ему не нужна, но вот тягучий жар, тепло чужого тела… Он бы хотел иметь его вновь, хотя бы чуточку. Но всё, что у него есть, — это выламывающий кости лёд, бесконечная пульсация в черепной коробке и ощущения близящейся смерти. В одно мгновение ему становится действительно не по себе: в глазах вдруг темнеет на секунду, и Осаму врезается в стену плечом, не удержавшись на ногах. — Эй! — под ногами Чуи хрустят обломки, он подходит ближе и упирается ладонью рядом, пытаясь заглянуть Дазаю в лицо. — Тебя что, накачали чем-то? Он звучит обеспокоенно и очень живо. В нотках голоса — злоба и недовольство, но они направлены не на Дазая, а на его гипотетических мучителей. Так иронично. — Да, что-то вкололи, — безбожно врёт Осаму. Едкие слова обжигают язык, но это меньшее, что его сейчас беспокоит. Талант лгать из него так никто и не выбил. — В голове шумит. Чуя громко и рвано выдыхает. От него исходит такое тепло, как будто у самого Накахары лихорадка. — А ты раньше сказать не мог? — тихо спрашивает он. Его слышно даже несмотря на сирену, но Дазай её теперь и не разбирает среди свиста в мозгах. Похоже на писк кардиомонитора. Такого прежде не было, это не пугает, но очень настораживает, и Осаму изо всех сил сосредотачивается на чужом голосе. — К чему эта тупая жертвенность, почему не подождал, пока отпустит? — Чуя волнуется, это так мило, — с губ срывается непрошенный смешок. Дазай надеется, что вместе с ним не вылетают капли крови: по ощущениям его органы сейчас вскрыты наживую. — Конечно, я волнуюсь, придурок! — яростно цедят рядом. Сейчас Чуя должен сказать, что это из-за того, как все они полагаются на мозги Дазая в побеге, и будет прав. Но глупый Накахара говорит вообще что-то другое: — Мне охренеть как не нравится мысль о том, что ты можешь здесь подохнуть. Давай. Осаму не успевает удивиться его словам: чужие крепкие пальцы подхватывают его всё же под руку через ткань робы. Сразу становится немного теплее, и Дазай покорно отлипает от стены, следует за движением Чуи, чтобы идти дальше. Лица Накахары сейчас не видно, но в каком-то подспудном чувстве Осаму очень хочется заглянуть в него и увидеть яркий румянец. Рядом с Чуей лучше, но не хорошо, совсем нет: просто теперь есть ориентир, на который Дазай может опираться в своих шагах по тюрьме. Им по пути встречаются тела, уничтоженные до кровавого месива, в воздухе стоит невыносимая вонь, дышать почти нечем, а красные отблески ламп вызывают приступ тошноты. Это может выбить из колеи кого угодно, но Дазаю плевать и на вывернутые наружу органы, и на уничтоженные стены, и на отсутствие кислорода. Ему уже давно никак от подобных картин. Гораздо больше нервирует то, что творится внутри собственного тела. Он сделал ставку на адреналин и проиграл: эффекта хватило лишь на первый час, но как только стало немного тише, а Чуя оказался рядом, живой и невредимый, Исповедь хлестнула на отлёте по каждой нервной клетке. Её стабильно выводили из строя последние часы перед побегом, и сейчас она злее, яростнее, чем когда-либо. Накидывается голодно на лёгкие и желудок, сковывает ледяными лапами артерии. Дазая мелко трясёт, и он хотел бы в своей привычной манере игнорировать свой организм, но не может — сейчас то, что было интуитивным, неосознанным, вроде биения сердца или дыхания, выходит из-под контроля. Умирать не хочется. Умирать возле Чуи, когда они зашли так далеко в целом и прошли так мало вместе, — недопустимо. Стараясь отвлечься на что угодно, Осаму мысленно приказывает себе успокоиться. Помогает не очень. Совсем не помогает. — Эй, — вдруг подаёт голос Чуя, и Дазай останавливается вместе с ним скорее рефлекторно, — а это случайно не выход к лаборатории? Он указывает вперёд. Сквозь забитые пеплом и льдом глаза Осаму удаётся присмотреться, и действительно: в конце коридора, на который указывает Чуя, горит ярко-алым большая аварийная лампа, а под ней — дрожа и дёргаясь в припадке вырванных проводов — находятся огромные железные ворота. Лаборатория Ёмихона, где меньше суток назад пытали Накахару. Дазай чувствует, как тошнотворный ком подкидывает к самому горлу, а вместе с ним — жажду крови. Это происходит с ним впервые за долгое время, но оно здесь, снова с ним. Пальцы дрожат сильнее. — Ага, — наконец отвечает он и дёргает рукой, подстёгивая Чую идти вперёд. — Пройдём через неё к лестницам, уничтожим всё, что осталось целым. Он говорит это открыто и от всей души, что осталась, но в самых её глубинах трепыхается одна очень нехорошая мысль. Прогнать её не получается, но Дазай правда пытается это сделать. Всё равно каждая пришедшая на ум идея скатывается к отвратительному и больному: «ты ошибся, загнал себя в ловушку, с тобой всё покончено». Чуя бредёт перед ним, так и не убирая хватки. Его разворот плеч и огненные волосы, испачканные в подсыхающей крови, сейчас единственный ориентир. Будь подушечки пальцев хоть немного живее, Дазай бы вцепился ими в густые пряди, чтобы держаться ещё и за них. Чтобы не утонуть. Не застонать от прошивающей тело боли. Сперва ему кажется, что это происки воспалённого сознания, но потом это повторяется вновь, и внутри всё холодеет: над его головой пролетает обожжённый бумажный человечек в тюремной робе. Как они проходят внутрь лаборатории, Дазай не запоминает: ему непонятно, как вообще вышло переступить через заросли лилий на пороге. Те стали гуще и пахнут кислотой, качаются в такт его сердцебиению, тянутся следом, чтобы вцепиться в лодыжки. Осаму отшатывается и тем самым совершает ошибку: рваное движение улавливает Чуя. — Осторожно, идиот! — его крепко встряхивают за руку, в голове от этого мутится только сильнее. Осаму поднимает взгляд, чтобы не смотреть, как толстые стебли лилий душат бумажного человечка. Но перед глазами встают другие картины: живые шрамы на лице Чуи пульсируют, из них тонкими струйками стекает кровь. Вместо глубокой синевы радужки — провалы черноты, перекрытые медицинскими нитями. Дазай сглатывает желание произнести это вслух: «Чуя, ты видишь меня вообще?». Сам он видит что-то другое. — Так, всё, приплыли, — тихо говорит кто-то голосом Чуи, и мир перед Осаму переворачивается. Под спиной оказывается что-то твёрдое, получается привалиться головой к холодной поверхности. — Чёрт, да ты вообще в говно. Эй, Дазай, посмотри на меня. Слышишь? Посмотри на меня, идиот, хватит притворяться трупом! По щеке мажет вдруг тупой болью. Голова дёргается в сторону, и на мгновения в мозгах проясняется. Осаму разлепляет веки, чтобы увидеть, как Чуя вновь заносит ладонь для пощёчины. Он натянул робу на руку сильнее, чтобы не касаться голой кожи, и это заставляет сердце Дазая пропустить удар, но уже не из-за агонии. — А ты фанат порки, да? — слабо спрашивает он, невольно издав смешок. — Хоть бы напоил сперва. — Я бы напоил, да только твоё тупое тело даже бензин переварит, — Чуя его шутки не разделяет. Его взгляд — пустые глазницы, Дазай, о чём ты — мечется по чужому лицу. Мало того, что за этой тушей надо присматривать, так теперь Осаму ещё и выглядит почему-то не лучше трупов в коридоре. Нехорошее предчувствие, какая-то острая и странная мысль дёргает висок, но Чуя игнорирует её. Ему нет смысла не доверять словам Дазая. — Ладно. Ты можешь тут посидеть немного? Я… Чёрт, я не особо хорош в медицине, честно говоря, но попробую поискать… — Капельница и диуретик, — выдаёт Осаму мысль из прошлого. — Они очищают организм. — Понял. Кричи, если что. Чуя встряхивает его за руку, коротко и абсолютно не нужно, но именно этот жест заставляет что-то внутри Дазая сладко заныть. Может, это предсмертная судорога, и она прекрасна. Смотреть в спину удаляющемуся Накахаре почти физически больно. Особенно, когда лилии вдруг оживают, шевелят лепестками и тянутся следом, целятся острыми стеблями в чужое тело. Точно в позвоночник, чтобы перебить его сразу. Когда первый цветок срывается с места, чтобы настичь Чую, Дазай собирает в груди достаточно воздуха, чтобы крикнуть: — А! Лилия тут же падает на землю, так и не впившись в спину Чуи, а тот резко оборачивается и громко спрашивает: — Что? Тебе больно?! Дазай вспоминает, что умеет улыбаться, и делает это, несмотря на колкую боль в уголках губ. — Нет. Просто проверяю, как хорошо работает твой слух. — Придурок. Какой же ты… Тупой кусок дерьма. Чуя говорит что-то ещё, но теперь его не слышно за шумом растущих вокруг Дазая цветов. Он поворачивает голову в сторону и сталкивается с огромными голубыми глазами, блестящими ему из центра лепестков. — Верни, где взял, — бездумно просит он. Глаз моргает ему совсем как живой, закрывается и прячется в густоте стеблей. Посылать Накахару за капельницами не было смысла. Они всё равно не помогут — не против ломки, которая кривит каждый орган, дерёт горло жаждой и желанием навредить себе. Дазай всё ещё даже мысленно не соглашается признавать это, но подсознание всё равно подбрасывает ему едкое «наркоман». Нет. Это другое. Он не искал способ забыться, не повёлся на завлекающий яркий баннер, обещавший красочные галлюцинации, не подсел случайно в поисках кайфа. В больнице Мори была уйма препаратов, под которыми можно было бы лежать и ловить мультики в голове, а потом, изойдя пеной и кровью, подохнуть. Сыворотка — «подавитель» — другая. Дазай не хотел спокойствия. Он хотел свою грёбаную возможность почувствовать себя человеком. Почувствовать Чую. Гадкая мысль, что лучше бы Накахары никогда не существовало, заставляет сцепить зубы крепче. Под веками плещет алым, мерещится хохот той твари, которая разносила ещё недавно лабораторию во время эксперимента «Порча». Дазай шевелит саднящими пальцами и машинально трёт предплечья. Те горячие и неровные, проступают ветки вен. Как будто стебли лилий цветут у него под кожей. Тело ведёт в сторону, заставляет завалиться набок и прижаться лбом к холодному бетону. Под щекой хрустит битое стекло, и Осаму приоткрывает глаза, надеясь не увидеть рядом с собой пробирку с кислотой. И тут же замирает: возле его головы, слабо поблёскивая, лежит треснувшая ампула. Из неё вытекло почти всё, но остатки прозрачной жидкости с голубым сиянием внутри знакомы до последнего вздоха. — Вот чёрт… Во рту собирается сладковатая слюна. Поднявшись на ладонях, Дазай осматривается. И ему даже удаётся встать полностью, держась за стену — настолько ошеломляющим кажется открытие. Точно. Лаборатория Ёмихон. Эксперимент Чуи. В нём использовали «подавитель», а значит… Он заплетается в собственных ногах, но всё равно идёт вперёд, прямо сквозь заросли лилий. Их эфемерные прикосновения и взгляды голубых глаз, сыплющиеся с потолка бумажные человечки — Дазай игнорирует всё, когда замечает в угловом шкафу призрачный синеватый свет. Его видно даже сквозь аварийные лампы, и это то, что нужно сейчас больше всего. Пальцы ведут по разбитым безвозвратно флаконам, но среди них стоит две абсолютно целых ампулы. За них Осаму хватается как за спасательный круг. Это именно то, что сейчас нужно. Заглушить агонию, успокоить нервы, убрать боль. На эффекте он продержится ещё много часов, пока вновь не станет плохо, а потом… Он разберётся с остальным, когда выберется. Главное — выбраться вместе с Чуей, вытащить остальных, а дальше всё будет по-другому. Как раньше, нет, лучше. Обязательно будет. Нужен только шприц. Взгляд шарит по пространству рядом, пока не останавливается на секретере с выдвинутыми ящиками. На нём валяется бетонная крошка, всё засыпано пылью, но среди этого бардака точно угадываются брошенные капельницы и шприцы, видимо, использованные: кто-то пытался спасти себе жизнь. Что же. Осаму занимается тем же. Он замирает, не донеся иглу с блестящей на кончике сывороткой, когда в голове раздаётся вдруг знакомый голос: «Тебя чем-то накачали?» Чуя внутри черепной коробки не звучит обеспокоенно. Он говорит с нескрываемой болью, сочувствием. А следом вдруг начинает смеяться, и его хохот дробится на кусочки, как приснопамятное стекло: так веселилась тварь, выпущенная наружу во время опытов. Что, если Чуя вновь её отпустит? Случайно или нет, вдруг кто-то из охраны знает слова активации? Вдруг понадобится Исповедь, которая способна удержать, уберечь, остановить? Телу становится холоднее, пальцы дрожат, сжимаясь на шприце. За спиной кричат, там ломаются кости и одна очень важная жизнь. Сыплется прахом на искорёженный пол, подбирается пеплом к ступням Дазая, и он невольно делает шаг назад. Сознание хрустит и раскалывается ровно пополам: одна часть — гнусная, эгоистичная, но очень-очень болезненная, умоляющая — просит его вколоть спасительный яд, подавить Исповедь и вернуть жизнь органам. Вернуть тепло. Другая — страшная, новая, отдающая сладостью на языке и горечью в груди — не даёт это сделать, напоминая, как разметались по полу комнаты опытов рыжие волосы. Как грудная клетка перестала подниматься в дыхании и как закрылись голубые глаза без следа жизненного света внутри. Они обе, эти части, борются внутри и не дают думать, а агония ломки добивает, сжимает грудь всё крепче. Дазай никогда прежде не испытывал таких эмоций. И никогда не хотел их испытать. Хочется назад в темноту, под мост или на крышу, ближе к знакомым лезвиям, подальше от человеческих эмоций, которые ему всегда были чужды. Быть человеком страшно и больно. Сквозь пелену он бездумно смотрит перед собой в надежде на какой-то ответ свыше и цепляется взглядом за то, чего не заметил прежде. На столешнице секретера, среди щебня и стекла, валяются наполненные чем-то ампулы. Внутри густое и белое, непохожее даже близко на «подавитель». Опустив шприц, Осаму возвращается к столу, наклоняясь над ним. Под штативом с ампулами валяются грязные листы с отпечатками пролитого кофе, пустая кружка с надколотыми краями грустно лежит рядом, брошенная в момент начала аварии. Он выдёргивает из-под штатива бумаги, когда замечает в них знакомое «сыворотка на основе крови объекта №41». Противоядие. Дазай перечитывает строки трижды, чтобы убедиться: глаза его не обманывают. Но они нет, впервые за последние минуты галлюцинаций. То, что лежит сейчас перед ним, — противоядие, какая-то из его версий, которую здесь тестировали. «На случай чрезвычайных ситуаций, в которых необходимо нивелировать эффект…» «Экспериментальная версия: требуется тестовой период…» «Неподтверждённое действие…» Если есть яд, должно быть противоядие. Югэн — сраные безумцы — додумались до этой простой мысли. Конечно же они искали способ возвращать дар эсперам, если бы это понадобилось. Конечно же у них бы получилось это сделать, и, кажется, вышло. Дазай не понимает, откуда слышит смех, пока не осознаёт, что в горле щиплет от кислорода: он сипло хохочет, комкая в пальцах бумагу. Спасение, чёрт побери. Они все спасены. Всё закончится, вся его ошибка — о боже, это чрезвычайная удача. Ему ни разу не удалось довести свои попытки уйти из жизни до конца, смерть его отторгает, крутит пальцем перед лицом и возвращает назад, в опостылевший мир. И сейчас, когда она решила отступиться от принципов и принять к себе Осаму, захотевшего впервые жить, он обманул её. Обманул с помощью проклятой тюрьмы. Смех дрожит в груди, и лилии за спиной качаются ему в такт, когда шприц, наполненный сывороткой, вновь приближается к предплечью. Дазай не чувствует воткнувшейся внутрь иглы, зато прекрасно ощущает, как всё тело схватывает ярким приступом боли. А затем становится снова тепло. Тепло. Тепло. Наконец-то. Он нащупывает знакомые растянутые нитки-кармашки в подшитых рукавах и не сдерживает улыбки: ампула с «подавителем», две пробирки экспериментального противоядия — господи, как же повезло! — и частично опустевший шприц загоняются под нити. Опустив руку, Осаму на пробу болтает ей: всё держится на месте. Теперь всё будет хорошо. Вопреки его словам, вместе с теплом и жизнью, спокойствием в груди и проблеском надежды, где-то на этаже вдруг раздаётся взрыв. Пол сотрясается, и Дазай резко оборачивается. Теперь, когда лилии и бумажные человечки растворились в подсознании, он видит, что положение вещей в лаборатории изменилось. Неужели он настолько был не в себе, что даже не замечал, как рушится этаж?.. — Дазай! Вздрогнув, Осаму мотает головой, возвращая на место разум. Он быстро огибает стеллажи, за которыми скрывался секретер, чтобы нос к носу столкнуться с Чуей. Секундное желание прикоснуться тает внутри так же быстро, как и появилось: Накахара смотрит на него по-другому. Странно. — Я в порядке, — поспешно говорит Дазай. Чуя моргает, быстро осматривает его, чтобы снова посмотреть выше, в глаза. Кивает. — Что? Ты надеялся, что я тут всё же умер? Я бы то… — Там, — прерывает его Чуя, поджав губы. — Тело женщины. Дрожащий восторг открытия ухает вниз вместе с сердцем. Дазай идёт следом за Накахарой, его шаги сопровождают далёкие взрывы, грохот, теперь уже различимые крики людей. За собственным сумасшествием он едва не забыл, где находится. Сейчас его сбросили с высоты на землю, вернув в реальность, и она, кажется, намного хуже, чем любые галлюцинации. Чуя приводит его в разрушенную часть лаборатории и отступает чуть в сторону. Трупы, бесчисленное количество умерших солдат с оторванными и разрезанными конечностями, стылый запах крови, горькая духота — всё это заполняет пространство полностью, но, как и прежде, Дазаю нет дела до всего. Только что-то очень пугающее щёлкает и трепещет в сердце, когда он замечает среди всего этого ада знакомую копну красных волос. Лицо Озаки Коё — безмятежное и гладкое — ни капли не похоже на лицо мёртвого Одасаку. Она как будто прилегла уснуть, задремала снова на кушетке в кабинете Мори после того, как провела несколько часов в попытке научить Дазая складывать оригами из ненужных бумажек и обрывков газет. — Зачем? — спрашивал он тогда, хмурясь. Журавлик в его руках напоминал что угодно, но не птицу. — Успокаивает нервы, — туманно отозвалась Озаки и продолжила учить его сворачивать композиции из макулатуры. Они пили чай, снова возвращались к дурацким журавликам, пока Коё не засыпала. Тогда Дазай мелочно и отстранённо благодарил человеческие тела за то, что им нужен сон. Спящая Коё нравилась ему больше, чем опекающая не пойми зачем чужого ребёнка. Теперь она снова спит, но радоваться Дазай не может. Он присаживается на одно колено рядом и бездумно прощупывает пульс. Впервые ему кажется, что чья-то кожа холоднее его собственной. Озаки безмятежна, её не пугают ничьи прикосновения. Нет Золотого Демона, величаво накрывающего Осаму своей тенью. Нет стилетов, защищающих Коё от близости. Есть только спокойствие. Сон. — Я не знаю её лично, — вдруг тихо говорит Чуя, — но мне её жаль. Сильно. Не знаю, почему. — Может, потому что вы оба рыжие, — бормочет Осаму, отводя со лба Коё тонкие бордовые пряди волос. Ему не больно. Скорбь не душит ему горло. Это что-то другое, пока ещё мало ему знакомое. Он потерял родителей когда-то, однажды потерял близкого, самого дорогого друга. Он едва не потерял Чую. Но он никогда не терял людей, которые хоть и были ему никем, всё равно почему-то казались по-своему важными. Просто так, потому что они были. Тоска. Наверное, так называется это чувство. Он сожалеет о пролитом чае и не получившихся журавликах, оставшихся лежать бездушной бумагой на полу больницы. Птицы Коё были как живые. Не такие, как она сейчас. Он мнётся и не сразу понимает, что пальцы странно подрагивают. А потом приходится встать. — Мы не сможем забрать её тело, — говорит он Чуе, не оборачиваясь. — И лабораторию нужно уничтожить. — Ты… Ты хочешь сжечь её вместе с этажом? Всё-таки взглянув на Накахару, Дазай понимает, что теперь для него действительно начался тот самый побег из тюрьмы. — Коё-сан хотела бы, наверное, достойные похороны в цветах. Но умерла она в бою, так что… Большего Чуе не нужно. Они оставляют за спинами только осколки камней, искры измятых гравитацией приборов и разбитое стекло. Среди вспыхнувшей проводки остаётся и тело Озаки Коё, которую Дазай бы хотел увидеть ещё хоть раз. Когда-нибудь в другой жизни. Может быть, он бы даже смог сложить для неё журавлика. Мысли об этом превращаются в пепел, когда спустя несколько разрушенных коридоров и десятки искажённых тел они достигают лестничного холла. И он больше не выглядит таким, каким его запомнил Дазай.***
— Что же. Этого я не ожидал. Фукузава хрипло вздыхает и прислоняется плечом к стене. С украденного клинка стекает кровь, волосы занавешивают лицо, но на это Юкичи обращает мало внимания. Замерший рядом с ним Мори выглядит не лучше, как и Элиза, стучащая каблуками туда-сюда. Её светящиеся пальцы ощупывают поверхность без единой трещины по всему периметру. Стены чистые. Целые. Лампы наверху не горят красным — чистый белый свет, и даже сирена больше не гудит. Очень тихо и очень неправильно. — Где мы? — настороженно произносит Фукузава, оглядываясь. — Не имею понятия, — Мори останавливается рядом, когда понимает, что в движении нет смысла. — Но я уверен, что секунду назад вскрывал горло какому-то мужчине. Случилось всё быстро и внезапно. Среди бойни, в эпицентре которой они находились в попытке защитить остальных, сперва раздался тонкий высокий свист, словно гигантская гильотина с невероятной скоростью разрезала воздух. Следом — грохот землетрясения, обрушивший их всех на землю. В глазах Огая потемнело всего на мгновение, а когда он смог снова видеть, то никаких лестниц Дзуйхицу, мёртвых тел и живых соратников рядом уже не было. Только Фукузава замер с занесённым в воздухе клинком, как будто собирался снести кому-то голову. — Кажется, я повредился умом, — негромко говорит Юкичи. — Тогда уж мы оба, но как врач заверю тебя: совместных галлюцинаций на фоне травмы мозга не бывает. А вот… Вот странные иллюзии — вполне. Фукузава поворачивает к нему голову. — Дар Танизаки-куна не способен на такое. — Думай глубже, Юкичи, — возражает Огай, глядя ему в глаза. — Не способен, если его что-то не исказило. — Ты думаешь… — Тот бордовый туман на этаже, который мы видели всё это время. Не похоже на что-то обыденное, не находишь? Юкичи приоткрывает губы в удивлении и желании что-то ответить, когда Элиза вдруг перестаёт шагать вдоль стен пустой комнаты и резко замирает. — Там кто-то есть, — говорит она глухо. — Я слышу шаги за стеной. Один человек. Тяжёлые сапоги. — Кто-то из охраны? Она коротко встряхивает головой и хмурится. — Нет. Слишком спокойно передвигается и… Стена, возле которой она стояла, вдруг начинает дрожать, как будто живая. Густая волна проходит по её поверхности, искажается и плывёт, и Элиза резко отшатывается, когда в этом странном мареве проявляются черты лица. По ту сторону, спокойно и ровно улыбаясь, стоит мужчина с седыми усами и бородкой.