In Fine Mundi

Чаще всего его галлюцинации принимали образы мёртвых людей и цветов. Бумажные человечки шли в комплекте ко всему прочему, но их получалось игнорировать, пока кто-то из них не принимался забираться на плечи и колени, размахивая своими белыми ручонками. Порой они становились чересчур надоедливыми, однако вреда не причиняли. Ни разу за всё время ему не мерещились сдвинутые пространства. Изменённая архитектура. Перемещённые не пойми куда двери. Случись это, возможно, никакого побега бы не вышло: ориентироваться в лабиринтах Югэна было и так чертовски сложно. Дазай даже не думал особо о том, как бы пришлось изгаляться в таких обстоятельствах: если проблемы не было как таковой, он не обязан придумывать к ней решения даже из праздного интереса. Но сейчас всё изменилось, и самое худшее — дело даже не в нём. Не в сыворотках и галлюцинациях. Одна из самых больших ошибок, за которую некого винить по большей части. — Ты чего? — хмуро спрашивает Чуя, когда они поднимаются по лестнице на Дзуйхицу. Он и так был насторожен и тих последние минуты. Кажется, «похороны» госпожи Озаки хоть и оставили на его сердце свой отпечаток, Чуя лучше многих перестраивается на другие мысли в экстремальной обстановке. Именно поэтому он не сводит глаз с Дазая, пропускает его вперёд перед собой, чтобы внимательно смотреть в спину. Для него непонятно то, каким волшебным образом Осаму из полутрупа вдруг вернулся к своему привычному, лишь немного неадекватному состоянию. Чуя видел его лицо тогда, в лаборатории: бледное, мокрое от холодной испарины. Закушенные губы и невидяще пялящиеся в никуда глаза с огромными чёрными зрачками. Дрожащие, как в припадке, конечности. Осаму был не похож на себя самого, и хуже ему становилось с каждым мгновением. Но когда Чуя вернулся за ним после чудовищной находки, Дазай мог стоять сам на ногах, говорил чётко, разборчиво, указывал путь и не шатался по сторонам, грозясь споткнуться на ровном месте. Что-то в нём было не так. И сейчас подозрение нарастает, потому что сначала Дазай осекается в лестничном холле, который просто выглядит таким же разбитым, как и остальная часть этажа, а потом замирает в абсолютно обычном коридоре сразу после ступеней. — Ну, чего стоим? — снова зовёт Чуя, чувствуя, как начинает раздражаться. Уж что точно ему не по вкусу, так это тотальное игнорирование. — Эй, придурок, скажешь что-нибудь? Застывший Дазай коротко дёргает плечами и оборачивается. Взгляд у него странный, как будто Осаму впервые видит Чую и вообще не понимает, что он тут забыл. — Представь, — вдруг говорит он, — что ты пришёл домой, а в нём всё совсем не так, как должно быть. Кухня уже слева, а не справа, санузел разделён, хотя всегда был совмещён с ванной. В холодильнике лежат брюки, а под столом — дверь на балкон. Чуя моргает. — Ты бредишь? Дазай снова пожимает плечами и указывает пальцем себе за спину, вглубь узкого коридора. — Я тоже так подумал. А теперь скажи, что ты видишь здесь. С Дазаем точно что-то не так. И во всём происходящем есть какой-то дикий сюр. Чуя сцепляет зубы, но всё же покорно поднимается и смотрит вперёд. Проход абсолютно обычный, чистый, без следов крови и трупов. Нонсенс для их положения, но потолок и пол действительно целые, даже трещин нет. Красные аварийные лампы сияют ровно, как будто их только-только включили. Сирена всё ещё звучит, но издалека, теперь больше напоминая клаксон автомобиля, по которому неудачно попали футбольным мячом. Чуя сглатывает слюну и машинально проводит ладонью по волосам. Те жёсткие, свалявшиеся в сосульки из-за засохшей крови. — Ладно, это странно, — наконец признаёт он. — Разве здесь не должно быть остальных? Следов битвы? — Здесь как минимум должен быть холл с проходами в разные части этажа, — говорит Осаму. Теперь Накахара понимает, что не так с его голосом: кажется, Дазай действительно впервые столкнулся с чем-то за гранью его ума. — Вряд ли мы ходили так долго по Моногатари и Ёмихону, чтобы зону успели убрать и перестроить. — Оптическая иллюзия? Тот парень, забыл его имя… — Танизаки. — Не суть, — отмахивается нервно Чуя. В затылке начинает неприятно свербеть, как будто кто-то целится из снайперской винтовки ему в голову. — Разве он не должен был накладывать дар на лестницы, чтобы мешать охране? Дазай отвечает не сразу. Он смотрит на Чую сверху вниз, но вряд ли его вообще видит: взгляд у него не пустой и не мёртвый, как раньше, но абсолютно точно отсутствующий. Осаму глядит куда-то внутрь себя, перебирает в уме всё, что знает и помнит. Теперь, когда ломка от «подавителей» не застилает ему глаза, а тело не ломит от боли, думать получается гораздо лучше, но выводы не радуют абсолютно. Он никогда особо не думал о том, что может случиться, если несколько даров столкнутся друг с другом. Обычно подобные синхронизации заканчивались на том, что Исповедь снимала эффект любой способности и эспер лишался своих сил, пока сам Дазай пытался не показать, что его только что прошибло агоническим холодом. Но если заглядывать дальше, глубже: теперь он знает, почему бордовый туман Моногатари, исчезнувший с этажа, настолько сильно привлёк его внимание. В архиве, среди записей о Подпространстве, было много разных пометок, включая и то, что никто из учёных так и не смог обнаружить, как именно работает слияние даров Поля Верлена и Артюра Рэмбо. Они остановились в своих экспериментах на том, насколько исключительно сильным было воздействие на живые организмы, отсюда и решили, что использовать находку можно в оборонных целях для нижнего этажа Югэна. Природой способности Рэмбо были пространственные искажения, так называемые «карманные измерения», в которых он был волен делать что угодно. Верлен же, кажется, не был человеком вовсе, таскал за собой древнюю хтоническую мерзость, схожую с той, какую подарил Чуе далёкие десять лет назад. Какова вероятность того, что при смешении этого соединения не получится чего-то абсолютно нового? Не все дары эсперов можно действительно увидеть за пределами их тел, но Танизаки — один из таких одарённых. С природой способности, напоминающей Рэмбо. Кто ещё? Кто из заключённых, оставшихся на этаже, может исказить мир вокруг себя? Или… Или даже что на это способно? Дазай, которому и так всегда было мёрзло от Исповеди, чувствует, что холодеет и без неё. Он открывает рот, чтобы озвучить догадку для Чуи, но осекается, когда за спиной вдруг раздаются грохот и щелчки. — Какого чёрта?! Коридор перед ними дрожит и истерично моргает оставшимися внутри лампами. Свет гаснет и зажигается вновь, проход вибрирует, словно под полом началось землетрясение, а затем вдруг начинает плавно уходить вниз. Сверху не появляется полоски стены, вместо неё — чёрное, глубокое, пустое. Абсолютная тьма. Застыв, Дазай может только смотреть в этот непроглядный мрак, из которого медленно показывается что-то… Что-то. Серое, толстое, похожее на шланги, нет, человеческий кишечник необъятных размеров. — Не стой столбом, придурок! Пол уходит из-под ног, когда Чуя толкает Осаму в спину, и тот наконец вспоминает, что умеет шевелиться. Они спрыгивают в уходящий под землю коридор, приземляются и оборачиваются, чтобы увидеть, как ступени, на которых они только что стояли, исчезают в темноте. Потолок щёлкает и перестаёт дёргаться. Вместо лестницы — тупик в виде бетонной стены, а впереди — всё тот же коридор, где лампы снова моргают в привычном алом такте. — Пиздец, — хрипло выдаёт Чуя. Он щупает пальцами стену, отрезавшую их от Ёмихона, и повторяет: — Пиздец. И что это за хрень? — Непоследовательная топология. — Чего? — он оборачивается, чтобы увидеть, как Дазай задумчиво прикладывает палец к губе и смотрит куда-то наверх. — Давай ещё раз, но для тех, кто в школе не учился. — Я тоже не учился, — рассеяно отзывается Осаму и переводит взгляд на Чую. — Ты себе представляешь вообще меня в школьной форме? Это был бы такой кошмар. — Не пере… — Непоследовательная топология, — настойчиво повторяет Дазай. — Это значит, что пространство или объект представляет собой противоречивую, нереальную картину. Как в математике: у тебя есть уравнение, которое вроде выглядит логичным, но на деле — полный бред. — Допустим, — вздыхает Чуя. Нельзя срываться на Дазае, он же не из этого мира вообще, таких только терпеть. — И при чём тут это к тому, что произошло? Осаму смотрит на него с удивлением, как будто правда в ужасе, что Чуя не понял его гениальной мысли. Теперь, когда его мозг не замутнён никакими эффектами и работает как прежде, вернулось и разочарование от людей, которые не поспевают за ходом рассуждений. С другой стороны, это Чуя, а потому Дазай терпеливо продолжает: — Мы всё ещё в тюрьме, и местами она выглядит так, как раньше, но архитектура изменилась. Не потому, что её правда кто-то поменял, это искажение. Иллюзия. — Всё же проблема в этом Танизаки? Дазай качает головой. — Нет. Не только в нём. Помнишь туман на Моногатари? Тот, что Подпространство. Он создан из двух даров, один из которых заточен под пространственные изменения. Если две похожих способности сходятся в одной точке, они создают парадокс, что-то необычное. — Так, а это ты откуда знаешь? Осаму открывает рот и тут же его захлопывает. В виске вдруг странно и болезненно дёргает. Вопрос Чуи застаёт врасплох, потому что Дазай действительно знает то, о чём говорит, но откуда именно и сам не понимает. Может, прочитал в архиве или об этом как-то говорил Мори. Или нет. — Просто знаю, — говорит он наконец, и какое-то чувство дежавю преследует его ровно секунду, а затем растворяется. — Вот моё предположение, ничем не подкреплённое, так что просто поверь на слово. У Катая не вышло поднять стены в самом начале, и он решил, что единственный способ пропустить нас через этаж к вам, это включить аварийную вентиляцию. В той концентрации Подпространства, которая распределилась по остальным зонам, его пары не могли навредить, но это всё ещё было соединением даров. Когда оно настигло иллюзии Танизаки здесь, на Дзуйхицу, то случился тот самый парадокс. — Другими словами, — наконец понимает Чуя, — эта твоя непоследовательная топология значит, что мы попали в иллюзию пространства? — Именно, — щёлкает пальцами Осаму. — На самом деле, я даже не хочу думать, в какой именно точке реального места мы сейчас стоим. Может, болтаемся в неадекватности по всем коридорам. А теперь плохая новость. — Так до этого были хорошие? — На этом этаже, — продолжает Дазай, — есть зона артефактов. Я в ней ни разу не был, но точно могу предположить, что как минимум в ней заперта кукла Кью, дневник Куникиды и прочее одарённое барахло. Не ошибусь, если предположу, что среди волшебных игрушек было что-нибудь, способное повлиять на Подпространство тоже. Короче говоря, мы находимся в центре иллюзии, и я без понятия, что здесь можно встретить и как выбираться. Он замолкает. Сейчас, когда получилось это озвучить, сам понимает, насколько всё ужасно. Прежде всего, парадоксы способностей — не его профиль. Исповедь исключительна, работает безусловно и всегда, вне зависимости от обстоятельств, но способна ли она развоплотить множественное слияние похожих даров — вопрос. Кроме того, сама Исповедь сейчас подавлена сывороткой, её просто нет, и даже если бы Дазай хотел рискнуть и снять эффект иллюзии, у него бы не вышло. Коридоры изменились, даже в их оригинальных версиях ориентироваться было безумно сложно, а в новой реальности и подавно. Где-то на этаже бродят оставшиеся военные, на которых наткнуться за очередным поворотом проще простого, но и остальные одарённые тоже здесь. Где именно — неизвестно: издалека всё ещё воет сирена, однако голосов или шагов не слышно. Правда, пока они здесь — они в условной безопасности, ведь эффекту, скорее всего, подверглись абсолютно все: единственный, на кого он не должен был пасть, это сам Дазай, и даже он сейчас всего лишь человек. Цепочка мыслей спотыкается на этом моменте, но Осаму и бровью не ведёт, чтобы не выдать реальных эмоций. А они есть, и впереди всего остального летит жгучее и мерзкое опасение: если Чуя сейчас додумается предложить обнулить иллюзию, придётся врать ему дальше. В какое мгновение он стал тем, кому Дазай не хотел бы лгать, — абсолютно другая тема, и о ней он подумает когда-нибудь в другой раз. — Не думаю, — вдруг раздаётся голос Чуи, — что если мы будем стоять на месте и ждать божественного пришествия, всё само по себе рассосётся. Предлагаю, ну, идти хотя бы. Всё-таки не додумался. В обычной своей жизни Дазай бы назвал его за это глупым. Однако Чуя далеко не глуп, не могут идиоты разрабатывать вместе с ним глобальные планы побега и связывать логические нитки друг с другом. Чуя просто слишком доверчивый, и это одновременно бесит и восхищает. Его хмурое лицо в бордовых линиях дефекта светлеет, когда Осаму наконец отвечает кивком, и таким тихим дуэтом они делают первые шаги по новому этажу Дзуйхицу. Сперва Дазаю кажется, что он попал в западню собственного разума, той его части, где хранятся сны. Потому что коридор безумно напоминает уже затёршийся кошмар с участием Одасаку, потому что здесь всё тоже кажется ненастоящим, неправильным. Слишком чисто и практически тихо, если не считать далёких завываний аварийного сигнала. И никто никогда не стал бы строить настолько длинных проходов без единой развилки. — Это ещё что за гадость? — Чуя тычет в потолок, и Дазай поднимает голову. — Глазки видеонаблюдения, — хмыкает он. Бетонная серая полоса резко обрывается у них над головами, и теперь вместо неё одинаково круглые повторяющиеся дыры, в каждой из которых мигает зелёным и блестит выпуклый окуляр. Если долго всматриваться в них, то можно заметить, как чёрные дугообразные панельки сдвигаются: камеры следят за их передвижениями, моргают по-человечески. — Надеюсь, ты не страдаешь трипофобией? — Это мерзко, но нестрашно, — передёрнув плечами, Накахара плетётся вперёд, стараясь теперь не смотреть по сторонам. Мало ли какая гадость привидится на этот раз. — О, так ты знаешь, что такое трипофобия? — Нет, но часть «фобия» подсказала мне, что это про какие-то страхи. — А как быть тогда с гомофобией? — спрашивает Дазай так, будто они ведут светскую беседу за бокалом виски, а не бредут по тюрьме в неизвестность. Чуя останавливается, чтобы посмотреть на него с сочувствием и затаившейся в уголках губ ироничной усмешкой. — Когда-нибудь я привыкну к твоим тараканам. Никак не быть с гомофобией. — Чуя гомофоб? Глазки продолжают следить за ними и захлопываются, когда Дазай зыркает на них в ответ. — Ага, обязательно. Спроси у меня об этом, когда в следующий раз попытаешься засунуть свой язык мне в рот. Ему снова кажется, что это какой-то дурной сон. По сравнению с тем, как ощущались прошлые часы, нынешнее их положение сюрреалистично, притянуто из какой-то другой временной ветки, где было бы нормально разгонять несмешные шутки о поцелуях и гомофобии. Тюрьма больше не тюрьма. Дазай мельком оглядывается в какое-то мгновение, чтобы посмотреть, сколько они прошли. За его спиной буквально в двух метрах — ровная бетонная стена с красной лампочкой. Такая же, какую они оставили уже давно за собой. Он отворачивается, делает десяток шагов следом за Чуей и поворачивается вновь: стена не сдвинулась и на сантиметры. Никакого звука она не издаёт, и будь Осаму другим собой, то почувствовал бы подкатившую к горлу панику. Но он видел слишком многое за последний месяц. Цветущие дикие лилии в стенах и бумажных человечков, сыплющихся из крана раковины вместо воды. Разговаривающего как ни в чём ни бывало Оду с пулевым отверстием во лбу и труп Чуи, сползающий по стене в его комнате. Вряд ли хоть что-то подброшенное искажением способно его теперь удивить. А вот самому Чуе явно не по себе. Дазай косит взглядом, чтобы наблюдать за ним. У Накахары выступает капля пота на рыжем виске и дёргается верхняя губа, как будто он хочет зарычать. Словно собака, чувствующая опасность. Даже его острые плечи в тюремной робе выводятся немного вперёд — знак готовности к атаке и обороне. — Если будешь много нервничать, морщины на лбу появятся, — говорит Дазай первое, что пришло на ум. Ему не доставляет удовольствие то напряжение, которое повисло вокруг них. Хочется урвать пару часов спокойствия прежде, чем вернётся ломка. — Под дефектом не будет видно, — рассеянно отвечает Накахара, не глядя в его сторону, и снова замолкает. — Ты похож на сторожевую псину, — Осаму показательно, строго следуя своим мыслям, натягивает край свободного от краденого рукава пониже и хлопает закрытой ладонью по чужой голове. — Хороший мальчик. Чуя останавливается, на самом деле ошеломлённый тем, что произошло. Из его голубых глаз исчезают все следы смятения и напряжения, там остаётся только непонимание: «он серьёзно сейчас это сделал?». — Мне тебе сразу все пальцы сломать или по одному? — рявкает он, когда всё-таки отмирает и отпихивает от себя ладонь. — Хватит чушь нести! Посмотри вон лучше себе за спину, как тебе картинка, а?! Дазай и правда оборачивается. В стене, которая только что действительно была стеной, теперь зияет дыра идеальной прямоугольной формы. Как вырезанное в бетоне окно, за которым вместо соседних коридоров или комнат — бесконечная темнота с редкими светлыми вспышками вдалеке. Через «окно» не тянет свежим воздухом, странными запахами или прохладой, больше всего оно напоминает искусно нарисованную картину. Не будь опасений, что Чуя может обратить внимание на отсутствующую Исповедь, Дазай бы даже провёл ладонью по жёсткому, чуть кривому срезу, чтобы убедиться в своих предположениях. Они, не сговариваясь, идут дальше. Осаму держится достаточно близко к Накахаре, но всё же не настолько близко, чтобы того начало трясти от старых воспоминаний. От его взгляда не укрывается то, как каждый раз, стоит их ладоням почти столкнуться при шаге, Чуя сжимает пальцы в кулаки и убирает их себе за спину. Опасается спровоцировать дефект. Это по-своему очаровательно. Не чужая психологическая травма, нет: то, что кажущийся слишком прямолинейным и грубым Чуя соблюдает эту безопасную дистанцию. В повисшей тишине, которую нарушают только их негромкие шаги, думать гораздо проще, чем в эпицентре бойни. И Дазай думает, только распределяет всё равномерно: три процента на действительное положение дел — больше незачем, ему во многом оно понятно. И оставшиеся девяносто семь — на то, что видит перед собой. Это не первая подобная мысль, но наблюдать за Чуей очень интересно. За тем, насколько у него живая, подвижная мимика. Дёргающиеся брови, когда Накахара улавливает что-то неприятное в собственной голове и пытается это анализировать. Раскрывающиеся крылья носа — он старается найти по запахам близящуюся опасность. Сжимающиеся губы — злится, видимо, ничего не обнаружив, и для него мнимая передышка гораздо хуже фактического противника. И этот его дефект, тонкие рваные змейки, кочующие по лицу, гнущиеся, принимающие разные формы: от маленьких точек на скулах до плотных спиралей на открытой шее. Завораживающая картина, которую не портят ни мелкие ссадины, ни мерзкая тёмная кровь, застывшая на огненных волосах. То, что Дазай сделал, его внезапный порыв, поцелуй — он даже не нёс какую-то подоплёку. Это момент, которым он по-своему отпраздновал то, что они живы и выбрались с первого этажа. Пусть всё пошло не по плану, но одна его важная деталь осталась на месте: близость. Громкое сердцебиение тела рядом. Яркое, густое тепло, которым весь Чуя окутан. Искажённое восприятие Дазая подкидывает ему странные аллегории: о том, что этот жар способен спалить кого угодно в радиусе метра, а самому Осаму он кажется мягким и очень нужным. Его влюблённость, осознанная не так давно, перестаёт быть чуждой и незнакомой, встаёт на место где-то на уровне сердца, подавляет Исповедь ещё сильнее сыворотки и наконец укореняется всеми оттенками: от чисто платонического восхищения чужой силой до желания всё-таки дотронуться и проследить пальцами полосы на бледной коже. — Ты пялишься. Дазай моргает и поднимает взгляд. Чуя в ответ не смотрит, но это точно сказал он, поэтому Осаму ровно отвечает: — Нет. — Да. У меня от твоих гляделок всё тело чешется. — Так бывает, если долго не мыться. И вообще, я изучаю тебя с прагматической точки зрения. Думаю, какой диаметр ошейника бы подошёл. Как ты относишься к, скажем, чокерам? Чуя дёргает руками, словно ему хочется вскинуть их и вцепиться Дазаю в горло, но он себя удивительно хорошо сдерживает и вдруг произносит весьма спокойно: — Как ты относишься к загадкам? Вот тебе одна, пораскинь мозгами в другое русло: две руки, две ноги, а посередине сволочь. Осаму невольно прыскает и качает головой. Он собирается выдать какой-нибудь остроумный ответ, сведя всё со своей персоны на самого Чую, но тот неожиданно вздыхает и останавливается. — Это идиотизм полный. Сколько мы так идём уже? Коридор ни черта не меняется. Задолбало! С этим воплем он резко вскидывает ногу и на отлёте бьёт ею по стене. Вместо того, чтобы врезаться в твёрдую поверхность, его тюремная обувь увязает носком в ней. От точки удара расходятся плотные редкие волны, бетон идёт живой рябью, будто в центр реки бросили камень. Чуя тут же машинально отшатывается и нервно водит ступнёй по полу, пытаясь стереть несуществующую жижу. — Гадость! — рявкает он и осекается, когда на том месте, куда он бил, вместо ровной стены плавно раскрывается дыра. Она отекает по краям, плавится и собирается лужей бетона в основании. От серой массы тянет дымом и запахом кипятка. — Охренеть. Дазай заглядывает в получившийся зазор. Он небольшой, но его достаточно, чтобы протиснуться вперёд. По ту стороны стены виднеется небольшая тёмная комната. С того места, где находятся они с Чуей, разглядеть детали едва ли возможно. Всё, что понимает Осаму наверняка — придётся прыгать в черноту: дыра образовалась почти под потолком незнакомого помещения. — Ну что, дамы вперёд? — предлагает он, обернувшись, и совсем непривычно вскрикивает, когда Чуя пинает его носком под зад, заставляя свалиться в комнату. Приземляется Осаму неудачно, стесав кожу на ладонях о жёсткий пол и ударившись коленями. Но резкая физическая боль — простая и понятная — его впервые так сильно радует. Это не обгладывающая кости Исповедь, не ощущение отваливающихся конечностей, опущенных в лёд. Просто мелкие ранки и синяки на коже. Чувствовать их, оказывается, действительно здорово. Чуя приземляется рядом легко и бесшумно, сбрасывая с тела алую дымку дара. — Фея недобитая, — буркает Дазай и поднимается на ноги, посмотрев наверх. Оплавленная дыра в стене затягивается с мерзким звуком, и на поверхности не остаётся и следа. В комнате, куда они попали, единственный источник света — крошечная светодиодная лампа в центре. Она окружает кольцом невысокий постамент, на котором лежит что-то небольшое, завёрнутое в непрозрачную ткань. Пахнет пылью и немного нафталином. Обойдя помещение дважды, Дазай понимает, что двери здесь нет: повсюду обычные стены Югэна, серые, грубые, холодные, и за ними, если прислушаться, слышно только тишину. Даже звуки сирены больше не звучат. — Попинаешь что-нибудь ещё раз? — предлагает он, повернувшись к Чуе, который занимался тем же: осматривал комнату по периметру. — Я лучше тебя ударю, — отмахивается Накахара недовольно. — В отличие от реакции стен, это безопасно. Дазай негромко фыркает. Конечно, он не особенно распространялся на тему того, что обычно случалось с людьми, которые имели неосторожность напасть на него. Он не то чтобы гордился этим, в целом — ему было никак, а значит и сообщать Чуе о количество трупов за спиной нет смысла. Вновь обойдя по кругу комнату и посмотрев туда, где должен быть потолок — вместо него вновь темнота со вспышками, похожими на звёзды, — Осаму всё же подходит вновь к постаменту. При его приближении лампочки загораются немного ярче. Замерший рядом Чуя с сомнением тянет: — Думаешь, это какой-то артефакт? Вместо ответа Дазай тянется пальцами к ткани. Она наощупь совершенно обычная, немного грубая и сыплющаяся. Резкое движение заставляет её размотаться, и с подставки падает чёрная шляпа-федора. Простая, немного безвкусная, с широкой тёмно-бежевой лентой над полями, она беззвучно катится по полу и останавливается у ног Чуи. — Если это и артефакт, — говорит Дазай, — то какой-то скучный. Я ожидал большего. — И именно поэтому так спокойно решил потрогать эту штуку, — Чуя наклоняется и рассматривает федору с сомнением. — Забавная вещица. — У Чуи совершенно нет вкуса. Не вздумай напялить на себя эту дрянь, иначе мне придётся выколоть себе глаза, чтобы не видеть твоего позора. Под его словами кроется другой, более серьёзный смысл. Федора может быть чем угодно: порталом; зубастой тварью, маскирующейся под предмет гардероба; шляпой, вымоченной в яде, как то платье, о котором он когда-то читал в книжке, подсунутой стариком Хироцу. Прикасаться к загадочной дряни, которую они обнаружили в месте вроде Югэна — самоубийство абсолютно нового уровня. Но свои подозрения он не успевает озвучить, потому что Чуя вдруг поднимает с пола федору и поворачивает её боком к Дазаю, чтобы тот увидел крошечную тканевую бирку, болтающуюся с другого края. «Безопасно». — Это всё ещё не значит, что шляпа не сможет тебя убить, — возражает Осаму. — Как минимум, она попытается съесть твой мозг и начнёт управлять телом. Чуя смеряет его скептическим взглядом и вдруг зло ухмыляется. — К сожалению, она останется голодной: ты уже пожрал все извилины, которые я надеялся сохранить. Он как будто в шутку подбрасывает федору в руках, подхватывает её пальцами обеих рук и заносит над собой, не опуская даже до конца — просто чтобы подразнить. Но край бирки всё равно, качнувшись, касается его лица, и Дазай замирает, глядя на то, как с полей шляпы стекает бледно-жёлтое сияние. За секунду он успевает почувствовать, как сердце ушло куда-то вниз, к желудку: обнулить Чую и загадочный артефакт он сейчас не сумеет, и осознание этого растягивается во мгновении, заставляя его похолодеть. Как в замедленной съёмке, он смотрит, как Накахара удивлённо приоткрывает губы, пока золотистая вспышка стремится всё ниже, оглаживая его скулы, шею, ключицы, плечи. Летит всё дальше крошечными колкими звёздами, оседает на тюремной робе. В комнате становится светлее — на теле Чуи как будто замирают тысячи светлячков, создающих своими крыльями мелкую рябь. Дазай забывает, что должен выдохнуть. Забывает вообще о том, где он и что происходит. Потому ничего подобного, ни с одним даром он не видел прежде. Замерший на месте Чуя сперва едва заметно начинает преображаться. С его лица исчезают бордовые шрамы: не так, как это происходило из-за обнуления, нет, они просто испаряются, будто их никогда и не было. В уголках голубых глаз появляются тонкие морщины, линии скулы и челюсти заостряются, становятся твёрже, взрослее. Пропадает чуть заметная юношеская округлость. Запёкшаяся в волосах кровь растворяется в никуда, и тяжёлые рыжие локоны густеют, завиваются в кудри, спадают прядями на светлый лоб, обрамляют лицо и устраиваются волной на одном плече, подхваченные простой чёрной резинкой. — Ты чего так таращишься? — насторожено спрашивает Чуя не своим голосом. Вернее, он всё ещё его, но теперь он ниже, более хриплый, как будто Накахара сильно тяготеет к курению. Осаму ему не отвечает, заворожённый тем, что происходит дальше. Сантиметр за сантиметром, фигура перед ним меняется. Вместо серой испачканной робы — строгая белая рубашка и блестящие ленты галстука-кроссовера. Приталенный тёмно-серый жилет, сверкающая бляшка ремня и тёмные узкие брюки, под которыми больше нет грязных больничных тапочек. Теперь там классические, начищенные до блеска туфли на небольшом каблуке, и даже его высоты недостаточно, чтобы этот, другой Чуя догнал его по росту, но это Дазая сейчас волнует не так сильно. Последними мягкими вспышками появляется тёмный плащ, который ложится на чуть раздавшиеся плечи, а следом светлячки опоясывают тонкую бледную шею и остаются над ней кожаной полосой чокера с серебряной пряжкой. Дазай нервно сглатывает. Он прежде никогда не считал себя эстетом, ценителем произведений искусства или поклонником красоты внешней. Ему было в общем-то всё равно, и единственное, к чему он действительно стремился, пусть и с присущей себе апатичностью, — всевозможные способы наложить на себя руки. На задворках сознания чесалось зачастую надоедливое, грузное, опостылевшее — желание почувствовать человеческое тепло хоть раз, чтобы понять: стоит ли ради него жить? Но это всё не имело ничего общего с этой фанатичностью обычных людей, их жаждой быть безупречно красивыми и искать таких же безупречно красивых людей себе в пару. Красота субъективна, и у Дазая не было своего идеала привлекательности никогда, хоть он и мог бы назвать Коё пугающе красивой, Элизу — мистически очаровательной, а Мори — по-своему обаятельным. Чуя и его дефективные шрамы — другое, он красив вызывающе, яркий и простой, но с потайным дном. Влечение к нему родилось из эмоций и одуряющего тепла, тянущегося за ним повсюду. И сейчас, не имея возможности отвести взгляд, Осаму понимает, что к этому добавляется новая деталь. Накахара перед ним не просто выглядит взрослее и мужественнее: он при этом сохраняет эту скрытую силу в мышцах, плавность в отдельных движениях и грубую резкость — в других. Противоречие в его внешности никуда не делось, но, о чёрт, оно теперь стало… другим. Оно одурманивает, завораживает, даже заставляет сердце биться немного чаще и смотреть-смотреть-смотреть, впитывать каждую деталь в попытке запомнить, запечатлеть всё в голове. Тело реагирует по-своему, и сперва Дазай не понимает, откуда взялась подскочившая резко температура, влажность в ладонях и сухость во рту. Откуда взялось то, что он порой испытывал наедине с собой, но не придавал этому значения: щекотный тугой ком в нижней части живота, от которого даже пальцы ног поджимаются. Если эта шляпа-артефакт показывает будущее, то, как будет выглядеть Чуя через несколько лет, Осаму готов немного дольше прожить в этом мире. Просто чтобы убедиться: его будет вести от увиденного точно так же. Будет так же хотеться вплести пальцы в рыжие кудри, потрогать овитую чокером шею, провести легко по тонким ключицам вразлёт, расстегнуть пуговицы, забраться ладонью под ткань жилета и положить её на изгиб талии. Скользнуть ниже, опуская руку на обтянутые чёрным бёдра. — Во-первых, ты похож на маньяка больше, чем обычно. Во-вторых, у тебя, по-моему, слюна сейчас потечёт изо рта, — хриплый низкий голос снова заставляет Дазая дёрнуться и заметить движение губ, с которых слетели слова. — Что ты вообще видишь? Приходится тихо кашлянуть, чтобы возможность говорить вернулась. — А ты что, сам не замечаешь ничего? Чуя, всё ещё держа шляпу над головой, смотрит вниз, оглядывая себя. Он оборачивается, чтобы проверить свою спину, и его плащ качается, открывая линии тела сильнее. — Ничего не изменилось, — недоумённо произносит он, вновь посмотрев на Дазая. — Наверное, эта штуковина работает на тех, кто видит меня. Ещё одна тупая иллюзия. Так что со мной? Как я выгляжу? Старше. Спокойнее. Сильнее. Сексуальнее. Дазай выбирает из слов на «с» и в итоге останавливается на том, что его не скомпрометирует. — Стрёмно, — выдаёт он, усмехнувшись. — По всей видимости, шляпа просто показывает человека, который её надевает, голым. Понятия не имею, какому извращённому уму пришла идея создать подобный кошмар. Лицо Чуи приобретает растерянное выражение, а затем оно сменяет несколько оттенков: от бледно-розового до яростно пунцового. — Фу, блять, — бросает он и отшвыривает от себя федору. Следом за ней тянется золотистый шлейф светлячков, и мягкая сияющая волна стекает по телу Чуи, возвращая ему настоящую внешность. Вновь появляются из ниоткуда бордовые шрамы дефекта, свалявшиеся колтуны в волосах и кровавые пятна на разорванной тюремной рубашке. Пропадают притягивающий внимание чокер и стильные, тёмные одежды, но Дазай всё равно не может отвести взгляда. Ему не мерещится видение шляпы, он видит этого, нынешнего Чую, но теперь он воспринимается иначе. Как будто липкий морок слетел, и за ним Осаму разглядел ту самую внешнюю красоту тоже. — Так, — добавляет Чуя, и его реальный голос кажется теперь слишком юным. — Если ты сейчас не соврал, то это омерзительно. — М? Что именно? — То, что ты разглядывал меня голого так, как будто… Неважно. Не делай так больше — ударю. Он отворачивается, чтобы скрыть оставшийся на скулах румянец, и удивлённо присвистывает. Теперь прямо перед ним есть дверь, похожая на все остальные железные заслоны Югэна. В какой момент она появилась и откуда — неизвестно, произошло это совершенно бесшумно. — Ха. Должно быть, проходы открываются, когда мы делаем что-то в комнате. — Необязательно, — возражает Дазай, который всё ещё пытается вернуть цепочку мыслей в правильное русло. Близость Чуи этому совсем не помогает, и он старается держаться чуть подальше теперь. — Иллюзии пространств не могут работать как реальное помещение с логикой, помнишь? Это просто очень реалистичная картинка, от неё не меняется система. Скорее, на открытие пути требуется время. Чуя издаёт невнятное «угу» и дёргает за широкую дверную ручку. Раздаётся щелчок — и заслон открывается перед ним. — Да вашу ж мать, — вздыхает Накахара и машет ладонью, подзывая к себе Дазая. — Зацени пейзаж. Вместо пола перед ними — бесконечная пропасть, ухающая вниз на сотни метров, и её конец теряется в знакомом бордовом тумане. Видимость сохраняется лишь на то расстояние, что позволяет увидеть куски коридоров: словно в какой-то плохо сделанной игре или дизайнерском макете, это лишь отрывки реальных проходов, которые начинаются и заканчиваются ничем. Они парят оторванными от остального комплекса, где-то сияют точки аварийных ламп, в других местах блестят прямоугольники железных дверей. Один из коридоров, не больше пары метров в длину, оплетают отростки серого кишечника с пульсирующими прожилками. Дазай поднимает голову наверх и не видит там ничего, кроме точно такой же картины: алая вселенная, наполненная дымом Моногатари, в которой, как космические корабли, парят бесчисленные отрывки комплекса, среди которых он даже узнаёт один — выученный наизусть собственный коридор с дверью 210. В туманном пространстве тихо и пахнет гнилым мясом, брошенным в одну братскую могилу, и, возможно, где-то здесь и правда можно найти трупы. В подтверждение его слов Чуя вдруг сдавленно матерится и делает шаг назад: мимо них, словно проплывая через воду, плавно движется изломанное тело в форме Югэна. У него нет головы и левой руки, но кровь из ран больше не вытекает. — Великолепно, — наконец констатирует Дазай, проследив взглядом, как труп охранника теряется в красной дымке. — Чего тут великолепного? — Чуя сжимает пальцами дверной косяк и вываливается немного вперёд, заглядывая в пустоту. — Как тут идти вообще? — Можем просто прямо. Накахара смотрит на него, вскинув бровь. — Ты поразительно туп для человека, который умудрился состряпать план побега, — сообщает он. — Хочешь просто ступить в неизвестность? А если вон та дрянь с кишками нас перехватит по дороге? Или ты просто упадёшь и будешь лететь вниз, пока не разобьёшься? Ты сам сказал: нам морочат голову, это всё иллюзии. Где гарантии, что мы сейчас не стоим на краю, не знаю, лифтовой шахты? В его словах есть определённая логика. Осаму заносит ногу над пропастью и вытягивает носок. Ступня балансирует в пустоте, и твёрдой поверхности под ней нет. Он успевает хмуро подумать о том, что придётся рискнуть и прыгнуть, когда Чуя вдруг произносит: — Погоди… — М? — Дазай оборачивается, чтобы посмотреть ему в глаза, и видит в них абсолютно новое сочетание эмоций: сомнение, близящуюся ярость, беспокойство. Боль. — Ты, — роняет Чуя упавшим голосом, — успел потрогать столько вещей в этой комнате со шляпой, держишься сейчас за край стены. Осаму понимает, что Чуя сейчас скажет, раньше, чем действительно слышит слова. Сердце странно колет, но он всё равно перебивает, пуская в свой тон самые человеческие эмоции, на какие способен: — Я не хотел говорить, чтобы тебя не трясло из-за этого. Но та штука, которой меня накачали, это была сыворотка из моей крови. Подавитель способности, они хотели протестировать его, проверив, как это будет работать на мне же. Переборщили с дозировкой, когда проводили опыт. Ложь соскальзывает с языка очень легко, как будто всегда была на нём, но в этом нет ничего удивительного: сам Дазай собирался унести за собой всю историю с «подавителями» и больше никогда не втягивать в неё Чую, который бы его всё равно не понял. Возможно, думалось Осаму, когда-нибудь они бы пришли к консенсусу и Накахара больше не стал бы так яростно реагировать. Но теперь, когда ломка преследует его уже много дней и каждый раз переживается всё сложнее, он не знает, что собирается с этим делать. Хотелось просто сохранить тайну, чтобы не пришлось нагнетать, врать Чуе, который в ответ с ним был слишком честен всё это время. Он прежде не думал, что когда-нибудь настанет момент, способный заставить его сожалеть о собственной натуре. В глазах Накахары блестит понимание, и когда оно сменяется самым искренним сочувствием, какое ему доступно, сердце у Дазая колет снова. Во рту появляется горький привкус. Вся эта история с Чуей, его письмами и нынешней близостью сделала с ним что-то неправильное. Лучше бы он и дальше не знал, каково это — переживать о чужих чувствах, когда свои переполняют тело. — Чёрт, — тихо говорит Чуя. Он сцепляет пальцы на дверном косяке так сильно, что тот хрустит и идёт трещинами. Помявшись какое-то время, подбирая слова, Накахара добавляет негромко: — Это… Это хреново. Ты поэтому стал себя чувствовать лучше в какой-то момент? Перестало ломать так сильно? — Да, — кивает Осаму, не отводя взгляда. Сейчас он должен сохранять зрительный контакт и выглядеть как можно более убедительно. Назад дороги уже нет. — Не самый приятный опыт. Я потому и спрашивал у тебя тогда, как ты себя чувствуешь после того, как тебя обкололи сывороткой на опытах. Думал, если тебе так же плохо, значит, они ошиблись и не доработали её до конца. Но, видимо, это только на мне так работают побочные эффекты. — Мрази, — выплёвывает Чуя и сам разрывает связь между ними, глядя в бордовую вселенную, расстилающуюся под их ногами. — Так значит, у тебя сейчас нет дара? Ты обычный человек? «Обычный человек» звучит по-новому для него. Дазай не привык говорить о себе самом, если беседы вдруг становятся такими серьёзными, болезненными. От этого он сперва и теряется, чтобы потом всё же взять себя в руки и молча кивнуть. Голос застрял где-то в горле и не работает, как надо. Чуя это движение головы замечает и вздыхает негромко. Его эмоциональное лицо хмурится, ползущие по коже шрамы причудливо гнутся и завиваются. Затем он открывает зажмуренные глаза, вновь тихо матерится себе под нос и наконец решительно указывает пальцем в пустоту. — На твой сугубо ублюдский вкус: куда нам нужно? Дазай задумчиво мычит и осматривает те коридоры, которые доступны их взору. Одинаково короткие, оторванные от реальности, ни один из них не вызывает доверия и не выглядит как место, которое стоило бы посетить. Но всё же он предпочитает в итоге махнуть на тот, в котором находится дверь в его старую камеру. На случай, если иллюзия смешанных даров всё-таки позволит им выйти по первичному плану к лестничному холлу. — Туда, — говорит он. — Во всяком случае, это лучше, чем приближаться к той чертовщине с кишками. — Я всё ещё не понимаю, что это за штука. — Какой-то артефакт, наверное, — с сомнением тянет Осаму, глядя, как упомянутый кишечник перебирает толстыми жгутами по стенам оторванной стены. — В архивах попадались на глаза папки, подписанные не нашими именами, а разными странными названиями. Может, это что-то оттуда. Он не особо хочет вникать в такие перипетии работы тюрьмы, но всё же оставляет себе мысленно пометку: когда всё закончится и они выберутся, стоит отнестись внимательнее к тёмной стороне жизни Йокогамы. Возможно, в подполье обитают вещи гораздо страшнее правительственных ублюдков. Он не удивится уже, узнав, что в давно заброшенной Цитадели Мёртвых живёт какая-нибудь мистическая дрянь вроде каппы или дракона. — Дай руку. Голос Чуи выводит его из размышлений, и Осаму поднимает взгляд. Раскрытая ладонь Чуи приглашающе висит между ними. По ней движутся спирали дефекта, и сама она немного дрожит, как будто Накахара сомневается в том, что это хорошая идея. Сам же Дазай нервно сглатывает и без лишних вопросов опускает свою руку на чужую горячую, чуть влажную кожу. Чуя переплетает их пальцы, от этого становится очень тепло, но прежде, чем Осаму успеет сосредоточиться на желанном касании, напряжённое тело рядом загорается алым. Тонкая сияющая аура охватывает Чую и стремится всё дальше, на мгновение замерев там, где соприкасаются их ладони. И всё же она продолжает разрастаться, не почувствовав опасности. Дазай, заворожённый, смотрит, как впервые за всю его жизнь чужой дар поглощает его тело. Если Исповедь — лёд, снежная метель, стылая белая пустыня, то Смутная Печаль — жаркое солнце, тепло костра в лесу, пламя сотни свечей. Горячий воздух схватывается плотным коконом вокруг Осаму, колет маленькими огоньками, пока наконец не замирает красным блеском на коже. — Держись крепче, придурок, — тихо просит Чуя и делает шаг вперёд. Его ноги не проваливаются в бордовую пропасть, остаются парить на поверхности. Он мягко отталкивается от пустоты и зависает в ней, обернувшись, потянув за собой Осаму, который наконец делает то, о чём когда-то так грезил: срывается с края, чтобы упасть. Чуя не даёт ему это сделать. На его лице проступает вдруг живой мягкий румянец, и губы складываются в неуверенную усмешку. Он двигается дальше, держа пальцы Дазая в своих. За их спинами остаётся комната со странной шляпой, а впереди — алая вселенная, но Осаму сейчас плевать на осколки коридоров Югэна. Он чувствует, насколько собственное тело стало лёгким, невесомым. Как будто многотонный груз жизни упал с плеч, лёгкие раскрываются шире, и хоть в них и поступает гнилой воздух тюрьмы, это всё равно кажется самым сладким глотком кислорода. Подсознание в панике дёргается, когда подгружает информацию: под ступнями правда нет твёрдой поверхности, только воздух. Зацепится не за что, поэтому Дазай крепче сжимает чужую ладонь, пытаясь повторять за Чуей: его шаги по туману грациозные и ровные, за каждым следует короткий перелёт, который качает волосы и края робы Накахары. Сам Осаму двигается немного неловко, всё ещё не понимая ни мозгом, ни телом, как это именно работает. Только чувства сейчас у него однозначные и конкретные: ему очень тепло в руку и удивительно спокойно на душе. Поддаться способности Чуи оказывается самым потрясающим опытом в его жизни, с этим не может сравниться вообще ничего. Ощущать себя пылинкой, летящей по воздуху, смотреть, как под ногами проносятся парящие в пустоте коридоры, держаться за тёплую руку, которая ведёт его через мрачный алый мир туда, где горят лампы — он не думал, что сможет испытать подобное когда-либо. Сердце бешено колотится в груди: то ли от интуитивного страха, то ли от внезапного восторга. Чуя искоса смотрит на него и немного смущённо улыбается, прочитав на чужом лице восхищение. Этот Дазай для него пока что новый, очень искренний в своих эмоциях, и Чуя откладывает у себя это воспоминание в голове к остальным: про то, как они оба смеялись над глупыми шутками, лёжа в камере, разрабатывали план буквально на коленке и целовались, стоя на лестнице Моногатари. Полёт заканчивается мягким приземлением в нужном коридоре. Дазай не сразу отпускает ладонь: отчасти, потому что у него предательски дрожат колени от прогулки по воздуху, но во многом — чтобы урвать ещё немного тепла. Чуя понимающе не пытается вырваться, да и сам он не скрывает эмоций. — Смотри, ещё влюбишься, — бросает он, беззлобно рассмеявшись, и предпочитает не думать о том, почему вечно острый язык Осаму не сболтнул в ответ какую-нибудь глупость. Их отрезает от бордовой тьмы стеной: стоит сделать несколько шагов по полу, и бетон за их спинами с чавкающим звуком затягивается. Перестаёт так сильно вонять трупами, дышать становится немного легче. Коридор знаком Осаму как его пять пальцев, и он оглядывается, чтобы кивнуть налево: — Если иллюзии не затронули эту часть сильно, то мы можем выбраться в лестничный холл отсюда. Но, конечно, всё не могло быть так просто: вместо привычных трёх ступеней за поворотом их ждёт железная дверь с табличкой 210 и кодовым замком. На работающем экране ввода цифр горит «ошибка», иероглифы дёргаются в заглюченном припадке. — Ну, — бормочет Дазай, — кто бы сомневался. По-прежнему не отпуская руку Чуи, он толкает незапертую дверь, но оказываются они не в камере два на два с металлическими полками и раковиной-моллюском. Это небольшое помещение, в котором вместо аварийных ламп горят спокойные точечные светильники. Справа от входа находится стол, половина которого увязла в стене, и даже искусственный цветок на нём врос пластиковыми листьями в поверхность. Дальше — небольшой тёмно-серый диван и низкий холодильник. По правую сторону — пустой книжный шкаф, несколько кресел и ещё один кофейный столик с круглыми пятнами от пролитых напитков. Ещё одной двери здесь нет. — Можем попытаться вернуться и… — Чуя не заканчивает фразу, обернувшись и зло рявкнув: — Проклятье! Вместо коридора, из которого они пришли, позади только стена тупика. На всякий случай пощупав бетон и пнув его ногой, Накахара разочарованно вздыхает и возвращается в комнату, которую уже принялся изучать Осаму. — Что-нибудь интересное? — спрашивает он. — М, пожалуй, да, — кивает Дазай, успевший засунуть нос в холодильник. Тот тоже частично врос в стену, разделив ею пополам чей-то полупустой контейнер с бенто. Открыть крышку не выходит, и Дазай бросает попытки, вместо это вытаскивая пластиковую упаковку магазинных онигири и бутылку рамунэ со вкусом солёного арбуза. — Ты как относишься к пищевому отравлению? Чуя только сейчас понимает, что в желудке протестующе и болезненно тянет, поэтому он выхватывает из протянутой руки рисовый комок, обмотанный водорослями, и глотает его почти не жуя. Сухие частички едва не застревают в горле, но сама возможность что-то съесть успокаивает нервы. — А ты чего не ешь? — спрашивает Чуя, принимаясь уже медленнее за второй онигири. Дазай за это время к своим даже не прикоснулся, потягивая из бутылки газировку. — Не хочу. Накахара скептически мычит, жуя находку. Он окидывает взглядом стройную на грани с болезненной худобой фигуру и тычет пальцем в оставшийся рис. — Жри. — Ой, отстань, мамочка, — Осаму отворачивается от него, но Чуя хватается рукой за чужое плечо, заставляя Дазай вновь посмотреть на себя. — Послушай сюда, Дазай. Будь мы в других обстоятельствах, мне, возможно, было бы глубоко посрать на то, почему ты не питаешься по-человечески. Но если ты хочешь подохнуть в тюрьме, то выбери любой другой способ кроме голодовки, ладно? Ты час назад чуть не откинулся на моих руках в той лаборатории. По-моему, твоё тело заслужило немного поощрения за то, что до сих пор таскает в себе эти дурные мозги. Закончив отповедь, он правда щёлкает пальцем по лбу Осаму и заглядывает ему в глаза. Дазаю хочется вдруг улыбнуться и потрепать Чую за щёку — настолько очаровательно уверенным он сейчас выглядит. Сдержавшись, он берёт из упаковки онигири и показательно откусывает край треугольника. На вкус — совершенно обычно, но отдалённая кислота уксуса колет дёсны. Приходится приложить усилия, чтобы протолкнуть в горло сухой рис. Тот становится комом и не приносит никакого удовлетворения, однако Чуя выглядит удовлетворённым, и Дазай, скрепя сердце, доедает онигири. За то время, пока они бродят туда-сюда по комнате после завтрака-ужина-чёрт-пойми-чего, ничего не меняется. Исчезнувшая дверь в коридор Дзуйхицу так и не появилась, как и что-то новое. Нехитрая радость от еды исчезает так же быстро, как возникла, хотя Чуя благодарит и за это: на улицах Сурибачи порой и такой удачи не попадалось. Он фыркает, когда Осаму устраивается на диване, подобрав под себя ноги, и продолжает исследовать помещение, которое, видимо, в реальном мире было комнатой отдыха. Наощупь все предметы обычные, даром, что добрая их половина увязла краями в бетоне. На книжных полках собралась шуба пыли, Чуя брезгливо отряхивает руку, когда попадает пальцами по ней. Он ощупывает едва ли не каждый сантиметр и даже принимается ходить по стенам и потолку в попытке найти точку, куда провалится тюремная обувь и откроет тем самым новый проход. Хоть он и молчит, Накахаре всё равно хочется начать говорить с Дазаем или самим собой, чтобы перекрыть нарастающее раздражение. Бездействие угнетает: им нужно спешить, выбираться отсюда как можно быстрее, но в итоге их гонка заканчивается вынуждено резко, отчего лёгкие болезненно горят. Наблюдающий за ним искоса Дазай нервно потирает пальцами руку, которую ещё недавно держал в хватке Чуя. Призрак прикосновения всё ещё колет кожу, но теперь, когда вынужденная передышка застаёт их врасплох, возвращаются на место все невесёлые мысли. Чужое беспокойство перестаёт быть приятным, потому что вовсе не глупый Осаму знает: рано или поздно его ложь раскроется. Думать об этом почти так же неприятно, как и чувствовать себя беспомощным в ситуации, в которой они вдвоём оказались. — Пусто, — говорит Чуя нервно, замирая под потолком над диваном. Дазай поднимает голову, и будь Исповедь сейчас с ним, он бы точно из праздного интереса схватил бы Чую, чтобы тот упал. — Видимо, ты был прав: пока не пройдёт время и не сдвинутся помещения, нам придётся ждать. Гадство. — Мы можем провести это время с пользой, — говорит Осаму, чтобы не сосредотачиваться мыслями на обстоятельствах вранья. — Например, узнать лучше друг друга. Если бы ты был собакой, то какой? — О, ради всего святого, завались уже! — Чуя приземляется рядом, скрестив ноги и хмуро уставившись на него. — Серьёзно, что за помешанность на пёсьей теме? — Просто Чуя похож на собачку, вот и всё. — В каком это месте я похож на неё? Дазай пожимает плечами. — Во многих, но я ещё не увидел все, чтобы дать тебе полный список. Лицо Чуи забавно вытягивается и сменяет оттенки один за другим, пока не останавливается на злом красном. — Если ты не наврал в той комнате со шляпой, то видел даже чересчур много, извращенец. «Наврал» режет по ушам. Дазай выдавливает из себя полную искренности улыбку, одаривает ей фыркнувшего Чую и отворачивается, глядя в стену перед собой. Ложь всегда была его маленьким искусством: смотреть в глаза Мори и говорить, что прекрасно себя чувствуешь, прятать при этом за спиной руки в свежих порезах; обещать будущему трупу, что он обязательно уйдёт с минус первого этажа больницы, если расскажет всё; глядеть на самого себя в зеркало и тренировать взгляд растерянного ребёнка, который понадобится на следующей вылазке. Его умения были настолько великолепны, что даже Огай — мастер масок и интриг — порой недобро косился, стоило Дазаю приняться играть в непослушного мальчишку с СДВГ. Подпольный врач, кажется, даже его опасался, и Осаму знал это, но особо не пользовался информацией: ему было мало дела до реальных запугиваний, а писать ноты на чужих нервах — милое дело. И всё его враньё Чуе — оно было не таким уж сложным, особенно когда понимаешь, насколько Накахара доверчивый. Но почему-то теперь Дазаю становится горько на языке от собственных слов, а пальцы сами собой нервно потирают друг дружку. Вся история с Югэном, решения, которые были приняты здесь, и то, почему Чуя оказался в эпицентре истории — наверное, если где-то и должна быть грань, так это она. — Больно? — спрашивает вдруг Накахара. Дазай медленно поворачивает к нему голову, вопросительно вскинув бровь. — У тебя руки трясутся. — А, это. Да, наверное, откат после уколов, — по факту, здесь он не врёт: обычно припадочный тик у него случался именно из-за ломки, даром, что сейчас это не она. Чуя выглядит странно. Его лицо полно эмоций, которые сложно определить: так быстро они сменяются, пока он, издав тихое «да чёрт возьми», не говорит: — Тогда ты пришёл в мою камеру с тем шприцом и сказал, что это твой единственный способ почувствовать себя человеком, — холодный океан в груди Дазая недобро колышется, а затем замирает, когда Осаму слышит: — Как бы это тупо сейчас ни звучало, но, может, мы можем найти в этом что-то хорошее. — О чём ты? Посмотрев на него, Чуя хмурит брови, нервно покусывает губу и вздыхает, опустив взгляд. Он молча протягивает раскрытую ладонь, и Дазай вновь вкладывает в неё свои пальцы, заинтересованно склонив голову. Сначала он думает, что вся цель этого движения — приободрить его. У Чуи удивительно доброе сердце для того, кто был не раз предан людьми, которым он доверял, да и вся его жизнь явно не была полна счастливых красок. Кто-то с подобной судьбой стал бы монстром во плоти или, ну, Дазаем. Они похожи гораздо больше, чем когда-то казалось, но сейчас — в момент проявления своей человеческой натуры — Накахара поражает его гораздо сильнее. Чужая кожа тёплая, чуть влажная, грубая от крошечных старых порезов. Дазай неуверенно проводит подушечкой большого пальца по выгнутому бордовому шраму: он прежде не задумывался о том, чтобы действительно почувствовать чужой дефект. Оказывается, линия в этом месте горячее, но она не имеет ничего общего с настоящими рубцами. На самом деле, это больше напоминает странные живые рисунки, которые пульсируют где-то под кожей, задержавшись там краской для татуировок. Он настолько выпадает из собственных мыслей, погрузившись в тепло и изучение, что сперва не обращает внимание на то, как чужие прикосновения скользят дальше. Пальцы Чуи чуть дрожат, когда он осторожно приподнимает рукав робы, чтобы дотронуться уже до запястья. Там его путь и заканчивается: Дазай поджимает губы, когда понимает, из-за чего. — Я не буду, ну, знаешь, докапываться с вопросами, — тихо говорит Накахара. Его тёплое дыхание обдаёт мягкой волной лоб Осаму, и тот поднимает взгляд, чтобы убедиться, насколько же близко они сейчас сидят друг к другу. Наверное, это тот момент, когда он может отплатить толикой правды на чужую честность. Особенно, когда в голубых глазах Чуи рождается незнакомая печаль. Может, именно так выглядит тоска, о которой он совсем недавно узнал. Дазаю приходится давить в себе желание отстраниться: не потому что ему неприятно, наоборот. Но диагональные шрамы, которых касается Чуя, — его личная история. Будь у него возможность, он бы никогда их никому не показал: некоторые вещи принадлежат только ему. Но да, та самая ложь, лёгшая с его подачи между ними, жжёт язык хуже каминного угля. Он, скрепя сердце, выдыхает и произносит: — Спрашивай, если интересно. Он действительно ждёт вопросов, который бы задал, по его мнению, любой человек на месте Чуи. «Почему ты сделал это с собой?» или «какой порез был первым?». Люди почему-то думают, что могут помочь чем-то, если узнают чуть больше. Накахара правда приоткрывает губы, и его голос хоть и дрожит, но выдаёт что-то абсолютно невероятное: — Ты хочешь сейчас что-то сделать с собой? Дазай запинается. И говорит правду, отплачивая ею и при этом не ощущая себя так, будто вывернул наизнанку душу: — Прямо сейчас — нет. Совсем нет. Чуя кивает, не глядя на него, и больше ничего не спрашивает. Он ведёт кончиками пальцев дальше, мягко прикасаясь к каждому шраму так, будто хочет просто узнать, какой Дазай наощупь. Мановением его руки широкая роба сдвигается выше, открывая кожу, и Чуя ощупывает теперь следы от иголок. Есть что-то неправильное, мерзкое в том, насколько он осторожен с точками уколов — Дазай не чувствует, что заслужил этого трепетного отношения, когда лишь часть из них оставлена ему Югэном. Тёплые подушечки прокладывают дорожку всё выше, огибают посиневшие выпуклые вены, следы от ногтей, всё новые и новые полоски шрамов, и чем выше он к сгибу локтя, тем больше проявляется чувствительность. Осаму не обращал внимание на то, насколько мёртвой стала кожа предплечий, пока не ощутил щекотное тепло на чистом участке. Он прислушивается к себе, чтобы понять, это ли искал. Тогда, в камере на Моногатари, он был настолько погружён в мысли об успешности сыворотки, что на самом деле не уловил весь спектр своих эмоций касательно Чуи. Сейчас же им ничего не мешает: время в кои-то веки на стороне Осаму, потому что дверей нет, и комната парит в иллюзорном мире, куда никто не сможет войти, чтобы прервать их. И он старается не закрывать глаз, глядя то на бледные ладони в следах дефекта, то на лицо Чуи, которое медленно покрывается всё большим румянцем. — Ну как? — спрашивает он, замерев. — Тепло, — вторая честность Дазая, которую он может себе позволить. Чуя снова кивает, ведёт пальцами назад, теперь уже увереннее сжимая их на чужой руке. Его дыхание чуть сбивается, и Осаму не может не заметить этого. От сперва невесомых, а теперь уже явных прикосновений его начинает немного вести. Он пытается вспомнить, чувствовал ли хоть раз в жизни подобное, хоть от кого-нибудь. Когда-то у него была мать, но он не помнит ни её лица, ни рук, и очевидно — тогда ему было и в половину не так погано находиться на этой стороне жизни, как сейчас. Накахара первый, кто трогает его так — безбоязненно, медленно, пытаясь проследить по следам путь Осаму в этом мире. На его лице нет отвращения, непонимания или сочувствия. Только какая-то трогательная боль и что-то другое, чего Дазай пока не понимает. Ему щекотно, всё ещё тепло и очень хочется жить ради этого момента. — Эй. Дазай поднимает голову, отвлекаясь от того, как красиво смотрятся на его запястье чужие пальцы. Чуя, кажется, сидящий теперь ещё ближе, вздыхает нервно. Он наклоняется вперёд, прикрывая глаза, и за секунду до того, что случится, Осаму успевает повторить за ним. Когда их губы соприкасаются, он по инерции хочет отодвинуться, чтобы его рот не покрылся болезненным льдом. Но он не чувствует привычного снега — только очень мягкую, чуть влажную и шелушащуюся кожу. Чуя не двигается, так и замерев в точке одного касания. Даёт право выбора, время на подумать. Дазаю они не нужны — он чувствует, что заслужил в своей жизни несколько мгновений, в которых не придётся ничего анализировать. Особенно сейчас, когда горячее дыхание опаляет, оседает на его лице, наполняет тело до краёв. Прежде, чем Накахара передумает, Дазай подаётся ему навстречу, прижимаясь губами в ответ. У него нет опыта поцелуев, да и откуда ему вообще взяться в таких обстоятельствах, поэтому, когда Чуя чуть склоняет набок голову, он сперва теряется. — Если тебе нравится, не сцепляй так зубы, — отстранившись на мгновение, шепчет Чуя. Осаму тут же машинально их размыкает, чтобы возобновить поцелуй. Сперва поверхностный, почти неощутимый, но очень тёплый — он медленно превращается во что-то другое, когда Чуя скользит языком по чужим губам и проникает между ними. Прикосновение упругого кончика сперва к мягкой изнанке, затем к кромке острых зубов заставляет Дазая немного прийти в себя. Оказывается, не думать не выходит, и он судорожно пытается вспомнить основы отношений между людьми в таких условиях: в конце концов, фильмы он когда-то даже смотрел и видел живые пары, занимающиеся подобным. Интуиция подсказывает углубить поцелуй, сомкнув губы плотнее, и встретить чужой язык своим. Кажется, у него выходит всё слишком резко, потому что Чуя сдавленно мычит и качает головой, отстранившись. — Ты сейчас меня задушишь, — говорит он, в его голосе прорезается необидный смешок. — Давай ещё раз… Пальцы Накахары вплетаются во влажные волосы и чуть давят, заставляя наклонить голову влево. Осаму подчиняется этому движению, в этот раз подаваясь вперёд первым. В момент, когда они перестают целоваться, прохладный воздух в комнате начинает колоть ему губы, хочется вернуться как можно скорее в открытое тепло, запечатлеть его в себе настолько долго, насколько вообще получится. На этот раз поцелуй получается лучше: сплетаться кончиками языков ненадолго, вновь отстраняться, прижиматься только губами, чувствовать на своём затылке чужую ладонь, одновременно направляющую и удерживающую — Дазай теряется в самом себе, не понимая, действительно не понимая, что с ним происходит. Открытие ошеломляет, но оно настолько поразительное, что нужно больше. Хочется замереть в секунде, когда он скорее чувствует, чем слышит, как с губ Чуи срывается выдох с коротким стоном. Звук прошибает какую-то стену в голове — ту, что отвечала за «он делает это, потому что хороший человек». Возможно, хорошие люди вроде Накахары получают удовольствие от добрых поступков, но вряд ли это причина, по которой пальцы Чуи сейчас дрожат на его волосах и на секунду сжимаются крепче. — На всякий случай, — хрипло шепчет он, отстранившись ненадолго, чтобы соприкоснуться с Дазаем лбами, — если тебе что-то не понравится — скажи. Осаму хочется рассмеяться от боли, сковавшей грудь. Такое отношение к нему — откуда оно вообще взялось, почему в мире есть человек, которому правда не плевать, который не говорит это просто для галочки, просит по-настоящему — «сообщи, я услышу». Искренняя забота нового порядка: не та, которую когда-то подарил Одасаку, или Мори, или Коё — что же с ней не так, раз в горле схватывает плотным комом, не даёт выдохнуть, заставляет вцепиться машинально в плечи Чуи и потянуть на себя. — Дазай, вслух, — Накахара не поддаётся. В его взгляде бушует теперь океан лавы: топкий, тёмный, густой. Но его сдерживает важность ответа. — Если не понравится — скажу, — приходится произнести это, чтобы разбить преграду между ними. Мир перед глазами закатывается наверх, и теперь над Осаму только потолок, который успел пойти чёрными пятнами. В них зарождаются и умирают звёзды лампочек, путь открыт, но сейчас Дазаю всё равно: тёмный мир Югэна ему загораживает светлое лицо в знаках Порчи, блестящие трогательной влюблённостью глаза и спутанные, но оставшиеся пламенем волосы. В их занавесе жарко и душно, кислородное голодание впервые за долгое время не заставляет панически вздрагивать, потому что воздух проникает через чужие губы. Поцелуй возобновляется, становится ещё более полным, влажным, глубоким настолько, что хочется в нём утонуть. Ладонь Чуи соскальзывает с волос Осаму, оглаживает горячую — о боже, наконец-то — щёку, спускается ниже, на шею. Дазай подаётся к этому движению, машинально ожидая хватки, похожей на ту, что давала петля. Но как будто Чуя понимает это и вместо того, чтобы крепко сжать пальцы, только невесомо гладит кожу в мелких шрамах, как будто целует её. Ведёт дальше, сдвигая край робы, чтобы провести по изгибу между горлом и плечом. Его вдруг становится так много, что можно захлебнуться. Только это не имеет ничего общего с застарелыми попытками погрузиться под воду: Дазай чувствует, как горячее тяжёлое тело опускается сверху, и позволяет себе выдохнуть. Вдохнуть ещё раз. Он бездумно сгибает ноги в коленях, чуть раздвигает их и наконец сжимает ими узкую талию Чуи. Теперь они соприкасаются почти каждым сантиметром кожи, хоть и скрытой за тканью, а хочется, чтобы без неё, полностью, ощутить, как горит живое тело и забрать эту жизнь себе, так щедро предложенную. По подбородку, кажется, стекает слюна — абсолютно непонятно, что с этим делать, но и это неважно. В этот момент уже точно, когда, разомкнув их губы, Чуя касается своими полыхающей щеки Дазая в невесомом жесте. От его движений жжёт кожу, согревает всё тело, сейчас очень охотно отзывающееся: Осаму буквально ощущает, как уже давно забытый горячий узел внизу живота закручивается по спирали сильнее. Ему одновременно щекотно и больно от собственного удовольствия, особенно — когда он понимает, что скрытый тюремными штанами член Чуи вжимается ему в бедро. — В порядке? — Чуя останавливается, чтобы спросить это как можно спокойнее. Но ему и самому сложно это делать: хрипящая «р» оседает на лице Дазая, который только и может, что поспешно кивнуть в ответ. Ему приходится запрокинуть голову, открывая шею ещё больше, когда Накахара спускается к ней с поцелуями. Он не пытается укусить, но проводит острыми зубами по коже, чтобы следом прикоснуться влажным языком. После этого всё тело Осаму покрывается мурашками, появляется сильное, резкое желание обнять, прижать к себе ближе, не отпускать. Теперь ему не так сильно нужно это тепло — ему очень хочется его разделить на двоих. Предложить Чуе нечего, поэтому Дазай предлагает ему единственное, что осталось: хоть и искалеченное, плохо работающее, но сердце, с душой, таящейся где-то под ним. Он улавливает касание к предплечью и с трудом себя сдерживает, чтобы не вздрогнуть. Хотя в голове лежит сладкий, плотный туман, Дазай всё равно остаётся собой даже рядом с Чуей. Мысль острая и ледяная, настоящая: в том рукаве, к которому так близки пальцы Накахары, спрятаны украденные ампулы и шприц. Проекция того, как отреагируют на «тайник», настолько яркая, что Осаму поспешно исполняет своё же желание: выпутывает руку из хватки, чтобы забросить её за спину Чуи и вцепиться в ткань робы, собирая её под пальцами. Нельзя, чтобы он узнал, нельзя, чтобы ушёл. Панический всплеск исчезает так же быстро, как появился: Чуя всё же мягко сжимает зубы на горле, прикусывая кожу, а сам ведёт бёдрами вперёд. Движение незнакомое, но однозначное, понятное, и от него срывает крышу. Острая волна наслаждения, прокатившаяся по твёрдому члену, заставляет Дазая вскинуться навстречу и сипло выдохнуть. Вся его кожа сейчас полыхает, сердце стучит как бешеное, а между ног пульсирует, когда Накахара повторяет свой толчок. Ещё раз, ещё раз, и снова: с каждым столкновением их бёдер жёсткая ткань робы трётся о нежную головку, оставляющую влажные пятна на штанах. То, насколько полным это ощущается несмотря ни на что, заставляет Дазая дышать глубже, подставлять горло под поцелуи, сжимать пальцы на спине Чуи сильнее. Он позволяет себе жалкую малость: опустить ладони ниже, чтобы ими забраться под тюремную рубашку и провести по голой коже. Она влажная от пота, мягкая, такая же горячая, как Осаму представлял. Ему становится больно от того, насколько хорошо, правильно, восхитительно это ощущается: каждое движение бёдер Чуи между его разведённых ног, его тело в объятиях, прикосновения губ и языка к шее. Что-то, ради чего действительно хочется пережить каждую пытку Югэна. Ради чего стоил весь этот путь с сывороткой. Как он вообще сможет теперь распрощаться с ней, когда сейчас — лучшее, что было в его жизни? Тугая спираль внизу живота скручивается всё сильнее, становится почти невыносимо дышать, а когда Чуя наконец отрывается от его горла, чтобы вернуться к поцелуям в губы — кислород сгорает почти мгновенно. Толчки между ног становятся резче, быстрее, густое возбуждение вперемешку с запахом пота, крови и пыли заполняет каждую клеточку. Дазай перестаёт думать, теперь уже наверняка: всё, что ему остаётся, — целовать в ответ, вкладывать в это все свои эмоции, почти беззвучно стонать в приоткрытый рот Чуи, двигаться ему навстречу, чтобы урвать больше. Жарче всего именно внизу, там, где только ткань мешает соприкоснуться членами, почувствовать, как капли смазки стекают по головке и стволу. Осаму ищет этого момента интуитивно, выгибает поясницу, чтобы не оставить между ним и Накахарой пустого пространства, и понимает, что ему под спину проникает горячая ладонь. Чуя держит его и направляет навстречу себе. От этого движения становится ещё сложнее дышать, Дазай теряется в пространстве и открывает глаза, чтобы осознать, где он находится. И всё, что видит — это голубые глаза. В них есть жажда, есть желание, голод по прикосновениям и страсть, но гораздо больше там восхищения, безусловной и тяжёлой любви, понимания, заботы. Контраст бьёт наотмашь, и Осаму приходится зажмуриться, чтобы не поверить окончательно в эти чувства. Когда Чуя в очередной раз толкается навстречу его телу, тугой ком возбуждения вдруг взрывается в животе, хлёстко проходит от поджавшихся яиц, по стволу и к самому кончику члена, откуда стекают густые белёсые капли. Их Дазай не увидел бы, даже будь он полностью обнажён: всё, на что хватает взгляда — звёзды под закрытыми веками. Жар вспыхивает в каждой клетке тела, выгибает его над диваном, заставляет до боли сжать плечи Чуи и услышать только, как гулко и тихо стонут ему в разметавшиеся волосы. Наверное, за это время открылась новая дверь. Где-то в комплексе взорвалась очередная граната. Один из многих трупов охраны лишился головы. Только Осаму не помнит ни Югэн, ни побег, ни себя — сейчас он кто-то другой, человек с настоящей жизнью и горячей любовью вместо льда Исповеди. — Посмотри на меня, эй, — голос как будто из другого мира, но Дазай его всё равно слышит и покорно открывает глаза. Чуя смотрит на него с неуверенной улыбкой и немного — беспокойством. — Ты в порядке? Он не в порядке. Выразить то, что происходит сейчас с ним, невозможно, поэтому Осаму только искренне усмехается в ответ и тянется за поцелуем, чтобы после него прошептать в приоткрытые губы: — Да… Спасибо, Чу.