In Fine Mundi

— У тебя есть внебрачные дети? — Чт… О чём ты вообще? — Ну, думаю, сколько придётся пройти судебных тяжб на воле, если твоя гипотетическая супруга надумает присвоить положенную ей половину имущества. Плюс алименты. Хотя… А имущество у тебя есть какое-нибудь? На это Чуя не отвечает, только вздыхает как-то совсем уныло и переступает окно в полу. Через раму, сплетённую из металла, и расколотое стекло видно туманную пропасть. Иллюзии и не думают заканчиваться, кажется, становятся даже всё изощрённей. — …но если я подам ответный иск, потому что ты меня обесчестил, тогда она- Ай, больно! За рукоприкладство тоже можно сесть, Чуя! Дазай не затыкается последние полчаса. С того момента, как они неловко и смущённо прополоскали тюремные штаны в раковине, а затем выбрались из комнаты отдыха через дверь в потолке, Осаму несёт чушь. О каких-то детях, судах, бесчестии и прочих странных вещах. Чуя не идиот, прекрасно улавливает причину, по которой Дазая так колотит и бросает в бредовые размышления, а потому реагирует без лишней агрессии: так, подзатыльник — дело святое. Осаму не выглядит как человек, который до конца понимает свои чувства. И вряд ли им является, судя по тому, что Чуя знает о нём. Он нервничает, мельком хватает Накахару то за плечо, то за талию, наклоняется к самому уху, чтобы прошептать очередную хрень, отстраняется, как ошпаренный. Его словно глючит в моменте: стоит Дазаю начать успокаиваться, его организм бунтует воспоминаниями — и всё по новой. И в целом, Чуя не так далёк от предположений, потому что именно так и чувствует себя Осаму. Яркий гормональный всплеск откатил его до настроек пубертатного подростка. Свой настоящий период до пятнадцати лет он провёл в переосмыслении мира, а потом в непродолжительном трауре, пока не попал в поле зрения Мори. Ни о каких глубоких познаниях своего тела речи ни шло, хотя раз или два он просыпался в непонятном раздрае и таращился в потолок комнаты, стараясь не замечать влажность в спальном белье. А сейчас… Ну, Дазай по определению чересчур умён для своего возраста, но вот в эмоциональном смысле ему всегда было непросто. Своих чувств едва хватало на каплю в стакане, он замечал реакции других людей и крал их для лучшего образа. Испуг — его хватало повсеместно, особенно в стане эсперов. Злость — она прекрасно получалась у Акутагавы, когда он проваливал тренировку. Чистая радость читалась в детях Оды. Но никто из окружения не был влюблён и не занимался любовью. Дазай перебирает все реакции, которые знает, получается каша, а от неё — нервное желание заговорить собеседника, вывести из равновесия Чую, чтобы тоже волновался. Тогда можно будет скопировать его чувства и по ним выстроить свои. Но Чуя, кажется, очень спокоен. Он улыбается краешком губ, отводит взгляд и полыхает смущённым румянцем, и на этом всё. Он похож на человека, который абсолютно уверен в том, что сделал. Осаму же впитать эту убеждённость не может: его разрывает от желания вплавиться в чужое тело, заглянуть под сердце, переплести их вены и остаться в той секунде, когда он почувствовал себя любимым и нужным. Мысли о Югэне отходят на второй план: настолько сложным оказывается побег от самого себя. — Как думаешь, — вдруг разбивает образовавшуюся тишину Чуя, — скоро эта хрень закончится? — М?.. Какая? — осоловело переспрашивает Дазай: он только что предположил мысленно, стоит ли убить себя или Чую, чтобы вещи стали немного проще. — Иллюзии? — Ага. Накахара показательно поднимает голову и кивает на потолок, которого нет. Стены коридора, где они находятся, убегают вверх и стремятся в бесконечность, покрытую бордовым туманом. Образовавшийся желоб измазан пятнами крови и заполнен железными дверьми, все как одна демонстрирующими число 210. — Дело не во времени, — наконец предполагает Дазай. Ему чудится, как между заслоном и металлическим косяком одной из дверей прорастает лилия. Он машинально трёт предплечье, хмурясь. Сыворотка не так давно приглушила Исповедь, и Осаму вколол достаточно, чтобы ближайшие два часа обошлись без ломки. Прислушавшись к себе и не почувствовав ледяного кома в груди, он спокойно добавляет: — Проблема в цепочке. Если я прав — а я точно прав, — то иллюзии спровоцированы слиянием даров и эффекта артефактов. Можем найти одно из звеньев и посмотреть, что выйдет, когда ты размажешь его по полу гравитацией. Чуя понятливо хмыкает и останавливается, вздохнув сквозь стиснутые зубы. Напротив них лежит тупик — бетонная стена без признаков живости. — Меня задолбало здесь шастать, — говорит он. — Мы так никогда не выберемся из сраной тюрьмы. Пойдём. Без лишних мыслей Накахара хватается за чужую руку и пускает в тело Дазая Смутную Печаль. Красная липкая аура вновь овивает его кожу, и Осаму с замиранием сердца смотрит, что Чуя собрался делать. Ладно, этот бес не перестаёт его удивлять, как и возможности дара гравитации. Ступив на стену так, будто это ровный пол под ногами, Чуя тянет Дазая за собой. Они идут вверх по перпендикулярной плоскости, и Осаму сосредотачивается на том, как ему тепло от способности Накахары и его прикосновения, чтобы не думать о колыхнувшейся тошноте и запутанности всего происходящего. То, что раньше было над ними, — уходящий в безызвестность желоб коридора — теперь лежит напротив, полнится красным туманом Моногатари и пахнет гнилым мясом. Завораживающая, но бесконечно мерзкая картина. Чуя добирается до первой двери на их пути и дёргает её за ручку. За открытым входом — кирпичная стена, из которой торчит чья-то ладонь с агонически искривлёнными пальцами. — Не повезло тебе, — бормочет Накахара и захлопывает дверь. Поднимается выше, пока не доходит до следующей. — Надеюсь, хоть здесь без сюрпризов будет. А… Он дёргает Дазая за руку и заставляет его ступить на пол новой комнаты, забирается следом и кивает на стену напротив. — Похоже на артефакт? — Мг, — задумчиво отзывается Осаму. Пройдя несколько шагов вперёд, он останавливается и разглядывает интерьер. Помещение почти пустое. Невысокие потолки с простыми лампами, серые бетонные стены, монохромный пол, а в центре всего — постамент с металлической табличкой, который сообщает, что здесь хранятся «Глаза Океана». Ими, видимо, является высокое зеркало в искусной резной раме, на верхушке которой покоится голова молодой девы с волнистыми волосами и печатью грусти на лице. В блестящей поверхности отражается сам Дазай и замерший позади Чуя. Теперь у Осаму есть возможность взглянуть на себя впервые за долгое время, но увиденное ему не доставляет никакого удовольствия. Высокий, худой, бледный, с растрёпанными волосами, запачканными кровью. Глубокие тёмные тени под глазами, синие, будто от холода, губы. Чётко выделенная голубая артерия на горле, как ветка дерева, проросшего изнутри. Никакой гадости в мыслях о том, что тело ему не принадлежит — сыворотка выветрила весь надуманный синдром потери целостности. Но само изображение отвращает. Дазай на всякий случай машет своему отражению, и неполноценный человек на той стороне отвечает этим же. Чересчур широкий рукав робы задирается, сползает ниже и открывает изнанку, где мимолётом блестят ампулы. Дазай тут же опускает руку. — Не вздумай прикасаться к этой дряни, — говорит Чуя, подошедший сбоку. Его Осаму видит каждую минуту последние часы, и в отражении Накахара такой же грязный, но красивый, как и в реальности. — Пока к тебе не вернулся дар, всякие артефакты тебе противопоказаны. — Спасибо за заботу, крошка Чу, но я и так это знаю, — Дазай отходит от зеркала так, чтобы не отражаться в нём, и идёт по кругу, разглядывая стены и потолок. — На полу кровь, не заметил? Кто-то был здесь до нас и очень близко познакомился, видимо, с эффектом зеркала. Чуя понимающе мычит и таращится на слизь с бордовыми прожилками под ногами. Гадость. Они решают разбить «Глаза Океана». Даже если зеркало — не часть цепочки связанных иллюзий, вряд ли красные лужи на полу — признак безопасности. На всякий случай Дазай отходит подальше, когда Чуя отламывает голыми пальцами дверную ручку, подбрасывает её на ладони, обнимает железо облаком гравитации. Он замахивается и запускает получившийся заряд в блестящую поверхность, ожидая, что зеркало брызнет в ответ осколками. Но вместо этого ручка проваливается внутрь, пустив лишь слабые волны по стеклу. Изображение осталось прежним, и никаких признаков, что зеркало потревожили, нет. — Ладно, — тянет Чуя, хмурясь, — и как тогда… Он не успевает договорить. — Чуя, наверх! Накахара реагирует моментально. Обхватывает подскочившего Дазая рукой за талию и отталкивается ногами от земли, заставляя их обоих зависнуть почти под потолком. Только бывшее спокойным, зеркало быстро темнеет, наливается чернотой. Комнату в отражении затапливает бурлящая жидкость, она заполняет пространство до краёв, плещет в зазеркалье, заставляя раму дрожать и хрустеть. Мгновение — и паутина трещин покрывает стекло уже снаружи. То, что по ту сторону было тёмными водами океана, вырывается наружу. Осколки засыпают пол и мгновенно оказываются под литрами бордовой крови. Её брызги долетают до замершего в полёте Чуи, оседают на робе Дазая, плещут по полу и сметают старые лужи неизвестного происхождения. Шум стоит чудовищный: такой грохот сотрясал Йокогаму в дни страшных бурь, когда реки выходили из берегов. В бушующем красном море Чуе кажется, что он видит нечто странное. Сердце дёргает, когда ему мерещится в затопленной комнате бледная рука с голубым браслетом на запястье, в поисках помощи тянущаяся наверх из крови. Он не говорит об этом Дазаю, только тихо вздыхает и смотрит, как рука исчезает в потоке. Пульс Осаму, которого Чуя сжимает объятиях, на секунду сбивается. Тоже заметил?.. — Отходим назад по потолку, — хрипло приказывает Дазай, — постарайся не касаться стен. На всякий случай. Дверь с алой комнатой и битым зеркалом захлопывается за ними, и вновь повисает тишина. Только оказавшись за пределами зоны артефактов, Чуя понимает, что всё это время задерживал дыхание. Он поспешно делает два глубоких вдоха. Из головы не идёт образ голубого браслета, пропадающего в пучине океана, и ощущение, будто они сделали что-то опрометчиво плохое. Неправильное. — Будем знать, — вздыхает он, — что эти магические штуки плохо реагируют, если ты пытаешься их уничтожить. Дазай ему не отвечает и вообще смотрит куда-то в сторону. Его лицо не выражает никаких особенных эмоций — лишь немного присущей ему задумчивости. На секунду у Чуи мелькает мысль: а может ли быть так, что Осаму видел в океане крови что-то своё? — Эй… — Пойдём дальше искать, — перебивает его Дазай преувеличенно бодро. Он поворачивает голову к Чуе и чуть склоняет её набок, становясь похожим на спятившую птицу. Глаза у него какие-то совсем дикие. От чужого взгляда становится не по себе. Чуя привык, что не может читать его на всю сотню процентов, однако весомая часть эмоций Дазая — открытая книга. Его нервные перепады, прущие на волю, давно загноблённые человеческие черты. Осаму, как бы он ни отрицал это, гораздо больше человек, чем думает. Но прямо сейчас Чуе кажется, что он знает недостаточно. Резкий переход от интимного, разделённого на двоих, по-своему запретного к тому, что висит сейчас между ними, Накахаре не нравится. Хочется взять Дазая за грудки и хорошенько встряхнуть. Хоть они и держатся по-прежнему за руки, это лишь для того, чтобы Смутная Печаль продолжала работать на Осаму. Чуя уверен: не будь это причиной, Дазай бы уже вырвал свою пятерню. Откуда этот бессмысленный сумасшедший взгляд? Дазаю же чужие переживания даже не видны, и его состояние с Чуей никак не связано. Более того — возможность держаться за него сейчас и чувствовать горячечное тепло поблизости заставляет Осаму не теряться в своей же голове. Он не знает, что в океане крови привиделось Накахаре, зато следил взглядом за тем, как бордовые волны уносят в неизвестность бежевый плащ. Образ пробудил в ожившей душе то отвратительное, что хотелось выдрать из себя плоскогубцами и размазать каблуком туфель по земле, — чувство утраты. За всем, что происходило последний месяц, воспоминания об Одасаку успели немного затереться. Он приходил в галлюцинациях, но эй, в периоды очередного наркотрипа до осознанности и саморефлексии Дазаю было как до Токио на сломанных ногах. Однако сейчас его разум чист, держится на честном слове, желании вытащить наверх Чую и остальных и «подавителе». А хотелось бы, чтобы была ещё одна причина: возможность вернуться на первый этаж старого кафе и увидеть, как Сакура ставит в вазу свежесрезанные лилии и раскладывает по столу салфетки к близящемуся обеду. Как Ода Сакуноске проходит мимо неё, мимолётно погладив большой ладонью по голове, и жестом зовёт Дазая с собой, покурить на заднем дворе. Лучше бы они не трогали это зеркало. Проку от его уничтожения никакого, а старые раны раскрылись. — Попробуем сюда? — предлагает Чуя. Дазай его слышит не сразу, но реагирует на тычок острого локтя под рёбра. — Не думаю, — особо не вдаваясь в их нынешнюю проблему, говорит Осаму, — что есть какая-то разница, куда мы зайдём. Этаж всё равно перестроится. — Если только что было зеркало, то может, все эти двери — часть зоны артефактов? Можем попробовать уничтожить все сразу. — Про зону согласен, — кивает Дазай, — про уничтожить — нет. Если ты сейчас пройдёшься своей многотонной тушей по стенам, рискуешь зацепить несущие в реальном мире. Или хуже того — убить кого-то из наших, если мы слоняемся с ними по одной территории. Только точечно, Чу. Вновь становится тихо. Чуя перебирает ногами до следующей двери, Дазай держится за его руку, и никто не говорит о том, что их беспокоит в данный момент. Страх за остальных, Югэн, смерти за спинами, постоянно меняющийся этаж и истекающее время — они теперь постоянно на подкорке, въелись и не уходят. Чуя сомневается, что когда-нибудь сможет забыть это ощущение. Дазай знает, что ему будет сниться тюрьма, бесконечные эксперименты и то, как его тело загибается от яда. Но когда это всё становится нормой в моменте, новые отклонения воспринимаются намного, намного сильнее, перетягивают всё внимание на себя. Одна из дверей открыта нараспашку, но комната внутри пустует. Даже свет в ней не горит, освещения из опрокинутого навзничь коридора хватает, чтобы рассмотреть лишь оставшийся высокий постамент в центре и табличку «Книга» на нём без пояснительных заметок. Они оставляют это помещение и идут дальше. Новый заслон поддаётся не сразу. Чуя, нахмурившись, дёргает ручку, она хрустит и опускается, но дверь остаётся на месте. Замолчавший Осаму показательно проводит пальцем по оплавленному косяку. Кто-то заварил дверь в настоящем мире. — Либо там что-то очень опасное, либо то, что нам нужно, — говорит он Чуе. Накахара фыркает и отступает на шаг в сторону прежде, чем обрушить на железную толщу удар согнутой ногой. — Либо всё сразу. Дверь сминается под гравитацией, в центре остаётся изломанный кратер, когда заслон слетает с петель и с грохотом падает внутрь новой комнаты. Чуя ступает внутрь и оглядывается с опаской, готовясь сразу же запрыгнуть наверх и утащить за собой Осаму. Но если от «Глаз Океана» с самого первого взгляда тянуло чем-то жутким, то артефакт, который они находят здесь, едва ли похож на угрозу. Зона его содержания — бетонная коробка два на два, по размеру не больше стандартных тюремных камер. Под низким потолком болтается ничем не скрытая лампочка без абажура, маленькая и слабая. Желтоватого света от неё хватает лишь на то, чтобы рассмотреть стоящий в центре комнаты дешёвый пластиковый стол, на котором нет ничего, кроме стационарного телефона. Он не подключён, но такие модели не работают без электричества. Экземпляр из прошлого десятилетия с диском цифр в центре, лежащей поперёк трубкой на рычаге и пластиковым голубым корпусом. Вместо привычной уже металлической таблички — принтерный белый лист, прилепленный к столу старым скотчем. — «Экстренная линия», — читает Чуя, подошедший к аппарату первым. — Странная хрень. Зачем заваривать дверь в комнату, где только телефон стоит? И, видимо, они давно сюда не ходили. Югэн, в смысле: тут жесть как пыльно. Дазай хмурится и прислушивается к себе. Ему почему-то не нравится вид этого артефакта. Слишком простой и безобидный. Заброшенный даже рьяными учёными Югэна, которые хранили в зоне океаническое зеркало и шляпу-будущее, производили сыворотку из крови и выкалывали дефектные глаза детям. Не похоже на них. Они не выбросили телефон, но и сами не захотели с ним взаимодействовать. Что могло так сильно их напугать в артефакте, что опасения стали выше жажды препарировать одарённых? Два шага на два удара сердца, и Осаму осекается. Телефон на столе вдруг издаёт громкую трель, дребезжит и из-за вибрации даже слегка двигается вперёд по столу. — Что за… — Чуя поднимает взгляд на Дазая, который, отмерев, отходит назад. Звук тут же стихает, как будто входящий звонок оборвался. Стоит только Дазаю подойти вновь, трель возобновляется. — Он реагирует на тебя?.. Это хоть и звучит как вопрос, но ответа он не требует. Да и не смог бы Осаму ответить, потому что звук телефона на столе вызывает у него приступ асфиксии. Резко перестаёт хватать кислорода, настолько, что он немо хватает воздух одними губами и только ошеломлённо таращится на аппарат на столе. Мелодия — стандартная, старая звонилка — не принадлежит этому телефону. Это не трель древнего средства связи с циферблатом-диском на корпусе. Это стандартный рингтон, который Дазай так и не сменил с момента, когда Мори впервые вложил в его руки крошечную побитую раскладушку. «Не утопи её в реке, ну или хотя бы оставь на пляже, когда соберёшься искупаться, чтобы смогли тебя найти», — так сказал Огай на немой вопрос в глазах четырнадцатилетнего Осаму. Ему не так часто звонили, пару раз сам босс, один раз Хироцу, по одному разу — Коё и Акутагава. И несколько входящих пришлось на человека, номер которого Дазай просто запомнил и не стал записывать. — Дазай, не трогай!.. Голос Чуи его достигает, а смысл слов — нет. Дазай хватается пальцами за трубку и поднимает её, прикладывая к уху. В круглом динамике раздаётся шипение, помехи «белого шума», через которые можно едва-едва различить вой ветра. А затем и слова: — Ты скоро? Ужин стынет, мы ждём только тебя, — говорит Ода Сакуноске, и его слышно так хорошо, будто он стоит рядом, прямо за спиной Дазая. Сердце пропускает удар, ещё один, и ещё — Дазай вообще сомневается, что оно по-прежнему бьётся. Он не улавливает его биения, зато прекрасно слышит то, что ему сказали. Того, кто ему это сказал. Голос из его галлюцинаций и воспоминаний месячной давности, абсолютно спокойный, чуть посаженный курением и хриплый от недавней простуды. — Ода…саку… Дазай не видит замершего по другую сторону стола Чую, который изумлённо распахивает глаза и замирает в неестественной позе, так и не донеся руку, которой собирался одёрнуть Осаму. Они оба стоят в комнате с аппаратом, но Чуя единственный, кто это сейчас действительно понимает. Дазай же только жадно вслушивается в помехи, чтобы понять: не показалось, не галлюцинация, им неоткуда взяться сейчас, сыворотка действует, ломка не пришла, а телефон… На него правда позвонили. И он убеждается в этом, когда Одасаку с нескрываемым беспокойством уточняет: — Ты в порядке? С губ Дазая срывается неосознанный смешок. Такой, который он и сам не заметил и отконтролировать бы не смог. Нервное, импульсивное. Дазая топит непониманием и расколотым надвое сознанием. Одна его часть — та самая, привычная, рациональная — спрашивает, как это возможно. Если есть шляпа, показывающая будущее, может ли быть такое, что есть артефакты, которые тащат в нынешний мир прошлое? Другая же — вытащенная наголо, болезненная, горькая — толкает ответить. Дазай выбирает её и шепчет бездумно: — Да. Да, я в порядке. Одасаку. А… А какой сегодня день? Он знает, как отреагировал бы Ода на подобное. Любой другой человек, незнакомый с Дазаем настолько, насколько его знал Сакуноске, спросил бы: «ты там бредишь?», «ты что, закинулся чем-то?», «ты головой ударился?», «это шутка?». Но Ода знал его действительно хорошо, настолько, чтобы не спрашивать лишнего, чтобы вошло в привычку отвечать на странные пассажи, не пытаться читать между строк и не разгадывать экивоки. Этим был прекрасен Сакуноске: он не был глуп, но принимал слова Осаму за чистую монету, словно Дазай правда имел в виду то, что говорил. Есть ещё что-то очень важное, то, что заставляет Дазая замереть в ожидании ответа. Его галлюцинации строились на воспоминаниях с начала и до конца, он вплавлялся в них сознанием и вёл диалог по тем же тропинкам, какие случились уже однажды. Потому что он просто подтаскивал их из прошлого, как и самый чёткий образ Оды — тот, что с дырой во лбу. Ни разу прежде мёртвый друг не сказал чего-то, что уже не было произнесено им раньше. И Дазай точно помнил, что никогда не спрашивал у него о том, какой сегодня день. В трубке шипит и скрежещет. Незаметный сейчас Чуя наклоняется над столом, хмурится, нервно кусает губы и вслушивается в то, что издаёт динамик. Следующие слова Оды и для него, и для самого Дазая становятся набатом. — Четвёртое сентября. Дазай задыхается. Он брёл через тёмные улицы. Было тепло и свежо, летняя духота уже сошла, первые осенние дожди минули Йокогаму стороной, но в воздухе всё равно пахло близким ливнем. На дорожках лежало всего пару листочков, сорванных ветром с деревьев. Они сминались под ногами Дазая, его пальто, наконец ставшее впору, слабо било полами по ногам, когда Осаму сбежал по крутым ступеням вниз, дальше от дороги. В высокой траве трещали цикады, сопровождая его путь звуками живой природы. В пакете из комбини хрустели упаковки кислого мармелада для детей и слабо звенели три бутылки пива: сегодня настроения напиваться не было, да и Ода непрозрачно намекнул, что пора бы Дазаю остановиться в попытках разрушить себя алкоголем. — Сходим в бар в другой раз, — сказал он по телефону. — А сегодня просто поедим вместе. Анго задерживается, поэтому можешь тоже не спешить, всё равно быстро ужин не приготовится. — Я могу помочь! — прощебетал Осаму. Он зажал ухом раскладушку и машинально пошарил пальцами в кармане пальто. Не потерял, хорошо: письмо от Чуи, которое Дазай забрал с заброшенной баржи этим вечером, на месте. — Помочь? — с сомнением протянул Одасаку, но больше ничего сказать не успел. Кто-то из детишек — судя по голосу, Ю — вырвал телефон у приёмного отца и рявкнул вместо него в трубку: — Дазай, придурок, даже не думай! Твой суп в прошлый раз даже Хирши не захотел есть! Хирши — безродная бродяга — появился у малышни несколько месяцев назад. Они притащили его из подворотен Сурибачи и оставили дома с молчаливого позволения Оды. Хирши жрал всё подряд, даже подгнившие яблоки и нечищеный картофель, но от стряпни Дазая и правда отказался. Осаму уже тогда знал, что с этой псиной они никогда не найдут общий язык. — Ты остаёшься без сладкого, — Дазай добавил в свой тон суровости. — Передай трубку взрослому дяде. — Придурок! — снова заорал ребёнок и с воплем укатился куда-то, бросив телефон назад Оде. — Твои дети меня не любят, — сказал Осаму. Он как раз успел дойти до последних ступеней и даже не сорвался с них, мягко спрыгнув на песок. Теперь нужно идти налево, под мост. — Ошибаешься, они весь день спрашивали, когда ты придёшь, — Ода звучал как обычно — спокойно и ровно, — но Дазай готов был поклясться, что расслышал в его голосе что-то сродни нежности. — Ждём тебя. Если не буду в доме, значит, ушёл опять искать собаку. Хирши постоянно срывался с верёвки, которую ему нацепили вместо поводка, и теперь в обязанности Сакуноске входил ещё и поиск пса. Звонок оборвался. Дазай засунул телефон назад в карман и продолжил свой путь. Он успел минуть зону под мостом, где сильно пахло тиной и мокрым песком, выбрался на другую сторону. Отсюда был восхитительный вид. Узкая лента реки убегала вперёд, теряясь где-то за поворотом возле лесного массива. Если пройти через заросли, за час можно добраться до заброшенной больницы, но вместо этого Дазай пошёл прямо, навстречу красному закату. Заходящее солнце отбрасывало оранжевые блики на воду и высвечивало бетонные пластины, оставшиеся после ремонта моста. Цвет напоминал пламя и рыжие волосы Чуи с фотографий. Дазай снова пощупал свёрнутую записку в кармане. Он не стал её читать на месте — недалеко от баржи проехал кордон полиции, попадаться им на глаза даже мельком не хотелось. Но интерес жёг ему грудь и заставлял почему-то улыбаться в предвкушении. Особенные предложения он собирался процитировать Оде и Анго, которые знали о Чуе с его слов. Им можно было доверять, и Дазай доверял своё сокровенное. Песок под ногами немного сползал, идти было непросто, но настроение сегодня было удивительно хорошим, и ноги сами несли Осаму вперёд, мимо тропинок, травянистых шапок земли и редких деревьев. Он добрался до кафе в рекордные сроки, намереваясь-таки влезть в процесс готовки. Не может быть, чтобы он был настолько плох, да и испортить карри Оды невозможно: настолько он был вкусным, что лишняя щепотка соли и немного яйца ему не смогут навредить. Возле кафе было тихо: видимо, Ода и правда ушёл с детьми на поиски Хирши. Дазай прошёл в здание через заднюю дверь и зажёг свет. На кухне пахло просто изумительно и было уютно, даже смешные занавески на окнах не портили вид. Наоборот: они добавляли атмосферы, слабо колыхаясь от тёплого ветра. Дазай опустил пакет на стол возле вазы с лилиями. Простые белые цветы в скромном букетике: Сакура отчего-то очень любила собирать всякое и тащить в дом, иногда у неё получалось замечательно. У Осаму не было предпочтений в таких вещах, как цветы, но вид лилий заставил его весело хмыкнуть. Он сел на косоногий стул, вытащил из фирменного мешка 7-Eleven упаковку мармеладных змей в кислой посыпке и распотрошил её, забрасывая в рот целую жменю. Да, он купил это малолетним отпрыскам Оды, но не так давно Чуя поделился в письме, что подсел на эту гадость. «Дёшево и вкусно», — так он окрестил её. Посыпка защипала нёбо и дёсны. Дазай поморщился, но упорно продолжил жевать, пытаясь нащупать языком то самое «вкусно». Из кармана пальто он достал записку и уже успел прочитать первые строчки, когда вдруг снова зазвонил мобильник. Пальцы похолодели, в затылке засвербело от неясного чувства. Это было похоже на то, словно его подсознание неожиданно нащупало в окружении опасность. Дазай тяжело сглотнул и поднял взгляд, осматриваясь. Кухня никак не изменилась, ветер всё ещё трепал занавески и качал цветы в вазе. Если не на вид… Осаму прислушался. Трещали цикады и далеко-далеко сигналили машины. А ещё раздавались детские голоса, им вторил задорный собачий лай. Это было впереди, за центральной дверью. В этом не было ничего странного. Вот только чувство опасности продолжало раздражать мозг. И когда Дазай понял, откуда именно целится угроза, было уже слишком поздно. — Одасаку, беги! Стрёкот пуль смешался со звоном стекла и грохотом стула, с которого Дазай свалился на пол. Рука сама потянулась к спрятанному за поясом пистолету. Беретта легла в ладонь знакомой холодной тяжестью, но ни капли не успокоила. Всё, о чём в тот момент подумал Осаму, — успеют ли сбежать остальные? Он откатился по полу в сторону и наобум выстрелил себе за спину. Пуля хрустнула о дверной косяк, едва не задев голову того, кто стоял снаружи. Следующие три выстрела улетели в молоко, но Дазай и не пытался убить: он выигрывал время, отползая спиной назад по кухне. За разбитым стеклом двери на земле плясали тени. Много теней. И шуршала одежда, щёлкали передёргиваемые затворы. Тишина, повисшая всего на мгновение, заставила сердце ухнуть вниз к желудку, а следом — затрепетать сильнее, потому что полный ужаса и паники вопль Сакуры взрезал воздух. Следующая минута растянулась для Дазая на целую вечность. Он не мог нащупать в себе привычное спокойствие и прохладу, потому что был в этой перестрелке не один. Потому что ему была знакома чёрная форма людей, которые вошли на кухню спустя секунду после того, как Дазай выскочил наружу через главную дверь. Отлов, хренова его армия, они нашли и его, и Сакуноске, и детей, и… Это была его ошибка. Сверкнувшая в голове плотная паника, однозначное и чёткое желание — «защитить». Он после себе никогда не простит потерю самоконтроля, потому что выйти на улицу в поисках Одасаку стало его могильной плитой. Твёрдое плечо Сакуноске врезалось в тело Дазая, отталкивая его в сторону, и Осаму рухнул на землю как подкошенный. Мелкие камни порвали ему брюки на коленях и впились острым в кожу, но он даже не заметил боли. На его глазах Ода замер в странной позе, подняв ладони на уровне груди, словно пытался отгородиться от чего-то. Не было ни выстрела, ни звука затвора. Только по телу Одасаку пробежала короткая бледная молния и остановилась в одной точке на его лбу. Он рухнул навзничь спустя мгновение. Изломанно и безвольно, тихо, не успев произнести ни слова. Дазай немо смотрел на знакомое до последней чёрточки лицо, которое заливала бордовая кровь из аккуратного круглого отверстия. «Безупречность» сработала безупречно. Мир перевернулся и замер. А должен был самоуничтожиться, рассыпаться. Отлов должен был сложить оружие, опустить покаянно винтовки и уйти — ни один человек на всей земле не имел права после этого остаться жить. Потому что Одасаку был безвозвратно мёртв, а сам Дазай чувствовал, как умирает следом за ним, медленно и мучительно. Он успел только бездумным жестом потянуться к лицу с распахнутыми остекленевшими глазами, когда его вздёрнули на ноги. — …ложить советнику Сакагучи… — всё, что он успел услышать прежде, чем тьма накрыла его с головой и больше никогда не отпустила. — Дазай? Ты там? Не сказал. Ода ничего не сказал, потому что его убили. Пристрелили, не выпустив на самом деле пулю. Она предназначалась дверному косяку, вазе с лилиями на столе, лающему Хирши, самому же Отлову. Но летела она в Дазая, который без задней мысли рванул на улицу, и только удар Оды увёл его с линии пули. Которую зачем-то показала способность Одасаку и которой он не смог в итоге избежать. Дазаю кажется, что действие сыворотки закончилось, иначе почему ему так резко стало холодно? — Одасаку, — хрипит он сухими губами. Силится сдержать дрожь в голосе, но не выходит: он срывается сам собой, захлёбывается слюной и искажается. — Вы пошли искать Хирши? — Уже нашли, — скрежещет трубка старого телефона. Лая пса не слышно, как и криков детей, но дыхание Оды немного срывается: он идёт вперёд. — Возвращаемся домой. Слушай, карри не трогай, но посмотри, на каком ог… — Одасаку, — прерывает его Осаму. Имя ложится на язык чудовищной горечью, кислород выжигается в лёгких. — Не ходите туда. Разворачивайся сейчас же, забирай детей! — Дазай, не надо! — Чт… Среди «белого шума» раздаётся знакомый девичий вопль. Он преследовал Дазая в кошмаре и галлюцинациях, а теперь услышать его вновь наяву — на разрыв сердца. Он снова опоздал. Рука, сжимающая трубку, страшно трясётся, перед глазами встаёт картинка из недавнего прошлого: вот он падает на пол, выхватывает пистолет, стреляет… А снаружи в этот момент… — Дазай, положи трубку! — это не голос Оды. Кто-то другой зовёт его очень отчаянно и резко, знакомо. Но его сейчас не волнует, кто именно пытается настичь его, потому что паззл собирается в голове с хрустом пробитого невидимой пулей черепа и встаёт на место. Дазай захлёбывается собственным истеричным криком: — Одасаку, это Отлов! Бегите! Не подходи к дому, слышишь?! Не приближайся к двери, не спасай ме… Шум в голове и трубке резко обрывается. Сперва Осаму кажется, что он оглох: от собственного крика, от того, как зарыдали на том конце связи дети, от того, как явно и отчётливо засвистели пули. Но если он лишился слуха, откуда тогда этот странный звук? Короткие гудки оборвавшегося вызова. Дазаю приходится моргнуть, чтобы вместо мёртвого тела Оды перед глазами появилось другое. Сквозь туманную пелену он наконец может рассмотреть бледное испуганное и злое лицо в живых шрамах, обрамлённое рыжими спутанными волосами. Чуя впивается в него взглядом, в которым полыхает огонь. — Нельзя! — рявкает Накахара срывающимся голосом, полным страха. Дазай слышит его сквозь толщу воды и не понимает ни слова, но мозг подгружает информацию сам. — Ты не знаешь, как эта штука работает! Что случится, если ты изменишь прошлое?! Включи голову, Дазай, ты можешь умереть! Если Сакуноске спас тебя, то ты сейчас… Он говорит что-то ещё, но Осаму только машинально прикрывает губы и опускает голову. В мозгах что-то заклинивает и перестаёт работать, когда он видит, что пальцы Чуи лежат на рычаге телефона. Именно они сбросили вызов, не дав договорить. Не дав Оде услышать просьбу. Холодная волна хуже любой Исповеди прокатывается от черепной коробки вниз, по горлу, к желудку, сердцу и лёгким, облепляет органы изнутри. Тело дёргается и болезненно пульсирует. Ледяное стекло разбивается на осколки, и они режут, как медицинские скальпели, по тому, что ещё было живо и только что так ярко отзывалась на голос Одасаку. Чуя продолжает что-то говорить, уже тише, ровнее, но Дазай не вслушивается. Перебивает его, различая свой голос со стороны, спокойный и мёртвый: — Зря ты это сделал. Голубые глаза распахиваются шире. Дазаю кажется, что раньше он в них видел гораздо больше — океаническое пламя, блеск самой яркой жизни, которую он хотел себе и ради которой хотел остаться. Но теперь он видит в синеве лёд проклятой способности, мрачную ночь четвёртого сентября, собственные гниющие от яда вены. — Дазай, я зна… — Что знаешь? — снова перебивает его Осаму. Его лицо машинально кривится от омерзения, губы складываются в нервную короткую усмешку. — Что знаешь, Чуя? Ты, наверное, плохо расслышал разговор? Прости, наверное, Смутная Печаль садит барабанные перепонки. Эмоции на лице Чуи сменяются одна за другой. Из беспокойства и ярости они перетекают во что-то нехорошее. Дазай уверен, что видит это: злую кривую пародию, облепленную бордовыми шрамами дефекта. — Я беспокоюсь о тебе, идиот, — цедит Чуя дрожащим голосом. Он так и не снял пальцев с рычага телефона, но наклоняется ближе. — Ты правда не знаешь, как это работает, ты не смог бы обнулить сейчас действие артефакта. А если бы ты умер? — А что, если так? — спокойно отвечает Дазай. Вдруг стало тихо. Вряд ли телефон зазвонит ещё раз, а значит, торопиться ему некуда и выверять слова не стоит. Можно сказать всё напрямую Чуе, раз не вышло всё передать Одасаку. И никогда уже не выйдет. — Тебе что с того? — Дазай, — тяжело роняет Накахара. Его брови сводятся на переносице от нервного напряжения. — Послушай. Я знаю, что он значил для тебя, но ты не сможешь вернуть его. А вот сделать хуже — да. Сакуноске погиб не ради того, чтобы ты сейчас так бездарно просрал его жертву. Жертву. Да, точно. Одасаку пожертвовал собой, хоть и не намеренно. Вряд ли он хотел умирать, в отличие от самого Осаму. Несправедливо, что тот, кто имел право на жизнь и стремился к ней, в итоге положил её под ноги тому, для кого она едва ли ценна. От парадокса сводит челюсть и хочется нервно хохотнуть, но воздуха на это не хватает — только на то, чтобы ответить: — Чуя. Ты странный. С чего ты взял, что можешь диктовать мне, или Оде, или ещё кому-то, как поступать, м? — Я не диктую, я… — Ты диктуешь, — холодно отрезает Дазай. Гудки в трубке мешают ему сосредоточиться, но не мешают вспоминать. То, как пахли лилии в кухне и воняла чужая кровь, как хрустела бумага письма и как омерзительно падало на землю мёртвое тело. — Диктуешь, Чуя, ты откуда право такое взял? Думаешь, знаешь лучше остальных, что делать? Гудки не мешают ему вспомнить то, с чего всё началось. Записи в архиве ломаными строчками появляются в его голове друг за дружкой и оседают ядом на языке, который Дазай выплёскивает сразу же. Он чувствует себя похожим на Кью: боль за боль, и ему есть, чем нанести проклятие на чужую кожу. — Я просто не хочу, чтобы ты умер! — Надо было подумать об этом раньше, — продолжает Дазай, не слыша его. Он и себя не слышит, только чувствует, как становится легче с каждым произнесённым словом. — Например, когда тебе было восемь. Лицо Чуи застывает. Даже шрамы перестают так быстро двигаться, когда его губы распахиваются в изумлении. — О чём ты? — тихо переспрашивает Накахара. — Ты что-то знаешь об этом? — О, конечно, я знаю, — почти ласково поёт Дазай, склоняясь ниже, чтобы смотреть в проклятую синеву глаз. — Конечно. Югэн очень постарался собрать все данные. Знаешь, как он появился, Чуя? Знаешь, почему появилась тюрьма? Ой, нет, как появился закон об эсперах. Тот самый, из-за которого мы сейчас здесь. Из-за которого мы сейчас все здесь умираем. Здорово спать, наверное, и не думать о том, кто виноват во всём, м? Расскажи мне, каково это. — Что… Что ты несёшь? — хрипло произносит Чуя. Он больше не выглядит злым. На его лице проступает что-то болезненное и обречённое. — Дазай, я ни черта не понимаю. Не понимает. Дазай тоже не понимал, почему Ода должен был умереть. Почему их поймали. Почему они все сейчас в тюрьме, которая построила в своих стенах кладбище одарённых. Но теперь он понимает всё. — Десять лет назад, — шёпотом тянет он и улыбается, — военный квартал разнесло взрывом. После этого эсперов объявили вне закона и начали строить Югэн. А тот самый взрыв устроил один милый ребёнок. Несчастный, глупый мальчик, на котором ставили эксперименты Поль Верлен и Артюр Рэмбо. Очаровательный дар Порчи, который ему вручили, похоронил сотни людей и оборвал нам всем путь к спокойной жизни. Догадываешься, кто был этот ребёнок? Не кажется знакомой история? Чуя напротив него сипло втягивает воздух и выглядит так, будто ему выстрелили в сердце. Только в него никто не стрелял, в отличие от Оды. — Нет… — слабо роняет Чуя. — Я не… Я не помню этого, Дазай, я не… — Не виноват? — продолжает Дазай. Слова слетают с языка сами по себе. — М-м, как удобно. Не понести наказание за то, что угробил судьбы тысячи одарённых. Почему, Чуя? Не хочешь мне рассказать, почему тогда за тебя должны отдуваться все остальные? Почему Коё умерла в лаборатории? Почему Кью выкололи глаза? Почему меня таскают на опыты? Он набирает воздуха в грудь, чтобы с широкой улыбкой и безумным блеском лезвий в глазах закончить: — Почему Одасаку застрелили, а ты остался жив? В ушах резко и оглушительно звенит. Голова дёргается набок, щека полыхает, словно к ней приложили раскалённое железо. Дазай замолкает на половине смешка и изумлённо смотрит на бетонную стену возле себя. Так же бездумно прикладывает ладонь к горящему лицу и вновь поворачивается. Чуя, громко и хрипло дыша, опускает руку, которой только что ударил его. Всё его тело будто пышет гневом, непониманием, обидой. Виной. Её больше всего, настолько жгучей и страшной, бескомпромиссной. Что-то обрывается в груди Дазая в этот момент. Осколки льда, которые потрошили его органы, начинают быстро таять, и в голове со скрипом встаёт на место всё, что сместилось. Они смотрят друг на друга ещё несколько мгновений, пока Чуя наконец с сиплым вздохом не снимает пальцы с рычага. Ничего больше не сказав, он обходит стол с телефоном по кругу и выходит из комнаты, нырнув в темноту. Ему сейчас неважно, куда идти. Накахара даже не обращает внимание на то, что коридоры снова сдвинулись, и то, что было вертикальным подъёмом, стало прямой дорогой, очередным проходом с дверьми под номером 210 по бокам. Он не слышит ни своих шагов, ни собственного бешено колотящегося сердца. «Почему Одасаку застрелили, а ты остался жив?» Почему он остался жив? По случайности, наверное, потому что так вышло, потому дали силу, о которой он не просил. Он не виноват в этом, он не виноват в том, что жив, чёрт побери. Но… Но почему тогда так чудовищно хреново из-за этого сейчас? Дазай сказал ему это, но хуже всего были не слова, а то, с каким лицом он это произносил. Незнакомым, не таким. Чуя знает его меньше месяца и годами — благодаря переписке, но Дазай никогда не говорил с ним так. Словно правда желает ему смерти ради баланса сил, будто правда ждёт, что Чуя сейчас покаянно склонит голову и выбросится из ближайшего иллюзорного окна. Он произносил это с морозным давлением, с верой в собственные мысли. Кто бы ему не поверил в тот момент? Чуя услышал достаточно, и теперь не понимает, как сбежать от нарастающего чувства в груди. Ощущается как предательство. И страшнее всего — Дазай в чём-то да прав. Косвенно или нет, но из-за него, из-за Чуи, на полу Ёмихона в окружении пламени лежит сейчас тело женщины. И те крики, следы крови, туман на Моногатари, бесконечный лабиринт галлюцинаций Дзуйхицу — это всё из-за него. И Дазай, которого водили на опыты, сволочь, мерзкая сволочь, прав, он прав… Его настигает воспоминаниями об Овцах. Резко и как обухом по голове: опасливая, хоть и старающаяся подбадривать Юан, ломано улыбающийся Ширасэ. Вся толпа подростков, которые смотрели на него с надеждой и одновременно страхом, они отказались от него из-за страшного дара в опаске за свою жизнь. И Дазай теперь сделал это тоже — очень прямо и без обиняков сообщил, кто виноват в том, что так сложился закон. Хочется выть, рвать и метать, орать в пустоту коридора «я этого не делал!», но слова застревают в горле и вырываются на волю только сдавленным рыком. Чуя задыхается в сухой истерике и пытается ненавидеть Дазая за сказанное, а получается ненавидеть только себя. Его шатает в сторону, и Чуя, не удержавшись на ослабевших ногах, врезается в очередную дверь. Он машинально хватается за ручку, обрушивается на неё всем весом и заваливается в открывшуюся комнату. Пол бьёт по коленям и заставляет хрипло вскрикнуть. Тело сотрясает крупной лихорадочной дрожью, которую Чуя душит в себе вместе с резким тяжёлым желанием закричать. «Виноват» «Виноват» «Виноват» Голос Дазая долбит по мозгам и распадается на частички. Задохнувшись воплем, Чуя с трудом поднимает голову и замирает. Из глаз стекает горячее и густое, не похожее на слёзы, но он даже не пытается стереть жижу со скул. Затуманенное зрение улавливает лишь невысокую тумбу в комнате и что-то странное на ней, похожее на шитую-перешитую куклу с оскалом на страшном лице. Дазай в голове смеётся, громко и надломлено, а затем с нескрываемым отвращением добивает: «О, дарители тёмной немилости…»

***

Он осознал сказанное, как только перестал слышать шаги Чуи в коридоре. Он не имел этого в виду, но сделал всё, чтобы Чуя поверил в каждое слово. И он поверил. Дазай снова облажался. Оставлять за спиной телефон с повисшей на краю трубкой, из которой по-прежнему раздаются гудки, не так просто. Как будто он отказывается от последней возможности связаться с Одасаку, но сейчас Дазай забивает и на это, и на горечь в сердце, и на собственную колыхнувшуюся скорбь. Кого он обманывает — конечно, он имел в виду то, что сказал. Необдуманно, язвительно, подпитав каждую фразу ядом, который носит в себе всю жизнь. Чуя не должен был знать этого, он не должен был попасть под это действие. Дазай должен был ему рассказать всё иначе, не вот так, не обвиняя в том, в чём Чуя не виноват. От собственной омерзительности тошнит хуже, чем во время отката «подавителей». — Чуя! — коридор накренился и стал ровным. Дазай вылетает из комнаты и озирается в надежде увидеть вдалеке чужую спину в робе и качающиеся при шаге рыжие волосы, но проход абсолютно пуст. — Чуя, где ты?! Некстати вспоминаются теперь собственные мысли, навеянные ещё тогда рождающейся влюблённостью. Уберечь от этой истории Накахару, который и так погряз в чувстве вины перед каждой сраной собакой Йокогамы. Не смог, не уберёг, сам толкнул навстречу поганым мыслям. Дазай зовёт не Исповедь, а то, что было вторым его даром всё это время: спокойствие и рассудительность. Только почему-то сыворотка подействовала и на эту способность. Как и тогда с Одой, Дазай не может утихомирить рвущееся из груди сердце и бешеную панику. Кто знает, как далеко мог уйти Чуя, с каким артефактом он мог столкнуться, куда его могли утащить стены Дзуйхицу. Он неосознанно переходит на бег и хрипло дышит. За спиной что-то вдруг гремит и щёлкает, и Осаму понимает: стены. Снова меняются. Он не оборачивается, чтобы не потерять время на бесполезные движения, если сейчас коридор снова схлопнется — он может больше не найти Чую, а это нужно сделать, сказать ему… Что-то. Если он послушает, боже, пусть он послушает его, Дазаю нужно ему сказать хотя бы это треклятое «извини», которое всегда вставало поперёк трахеи. Чуя заслужил его, как никто другой. Пол под ногами вибрирует и идёт волнами, Дазай едва не спотыкается на нём, но наконец видит это: одна из дверей по левую сторону коридора открыта нараспашку, и оттуда… Там кто-то кричит и как будто смеётся. От того, насколько это знакомо, становится по-настоящему страшно. Он заворачивает за угол, влетая в комнату, и замирает, не в силах пошевелиться. Шаг. Шаг. Ещё один. Едва не упасть, споткнувшись о свалившийся под ноги мусор. Замереть, чувствуя, как горячий воздух лижет лицо и выжигает глаза. Мир перед Дазаем полыхает. Мир, ужатый до размера комнаты. Он мог бы обойти её за секунды, провести запачканными пальцами по стенам, растереть между подушечками белую крошку, мазнуть ими по чужому лицу, стирая алые следы. Но вместо этого Дазай стоит на месте и чувствует смесь восторга и первобытного ужаса, над которыми ледяными отростками довлеет страх. В комнате, куда он вбежал, срывая дыхание, теперь живёт Бог. Его искажённое уродливое лицо проступает кровавыми пятнами на бледных скулах, рвётся струйками с порванных губ, выдавливает из глазниц яркие глаза и заменяет их белыми мутными яблоками. Бог издаёт вопль, с каким могли бы умирать миллиарды людей единовременно, и это его смех, скрашенный украденным голосом. Тонкие руки в разорванной робе гнутся во все стороны, хрустят сломанными костями и воздевают к потолку пальцы, облитые мерзким и густым. Из грудной клетки плещет жаром, и даже Ад был бы холоднее. Дазай смотрит, замерев, и не может оторвать взгляд, когда Бог замечает его и скалится так широко, что превращает чужое красивое лицо в маски драматичных театров. В нём скорбь и ярость, страсть и ненависть, сожаление и обещание скорой смерти. Когда на запятнанных ладонях густеет тьма и в ней пропадает сама реальность, Дазай вспоминает себя и того, кто находится по ту сторону мира. Оцепенение спадает с него, звеня об пол железными кольцами, и Осаму вытягивает вперёд руку. Его узловатые тонкие пальцы выглядят как обезображенные фаланги трупа. Неестественно. Мертво. По щекам Дазая течёт горячее. Он готов поклясться, что это кровь лопнувших сосудов: она такая же солёная, когда попадает ему на губы. Осаму бездумно ведёт языком по коже и понимает, что кровь не должна быть настолько жидкой. Ему больно и впервые настолько страшно. Теперь его больше не отделяют стёкла и стены комнаты с зеркалом Газелла на Ёмихоне, теперь его никто не может удержать, и Йосано Акико не остановит его, немо покачав головой. — Чу…я… Накахара хохочет и вскидывает шар плотной тьмы на ладони. Гравитонная бомба схлопывается и падает нейтронной звездой на пол, попадает прямо по постаменту, который Дазай не заметил за всем происходящим. За мгновение до того, как в чёрном пламени исчезнет артефакт, Осаму успевает заметить, что это знакомая до боли кукла Кью. Игрушка растворяется в пустоте — и сразу за этим всё взрывается. По полу, стенам, потолку стремится бешеная вибрация, грохочет весь комплекс, звенят стёкла, плещет во все стороны туманом Подпространства. За спиной Дазая этаж погружается в красное пламя, очищающее и ревущее, погребающее под собой цепочку созданных иллюзий. Со смертью куклы разрываются выстроенные дарами нити связи, мир опрокидывается наземь и восстаёт собой заново, возвращая Дзуйхицу его истинный облик. Но Дазай не видит этого, он не видит ничего, кроме боли и смерти на лице, которое он целовал не так давно и которое сам же топил в кровавой вине десятком минут ранее. Когда смех Арахабаки перестаёт быть им и становится булькающим хриплым стоном, Осаму понимает, что теряет Чую. И это стрелой пронзает ему мозг. Дёргающимися пальцами он спешно тянется к рукаву, в котором спрятал ампулы. Из ниток-кармашков выпадает прозрачная ампула и разбивается. От неё не блестит голубым — не «подавитель», найденный в Ёмихоне активатор способности. Второй, ещё целый, ложится на ладонь и сжимается в ней как спасательный круг. Дазай отшатывается от летящего в него сгустка чёрного пламени, невнятно и хрипло шепчет «Чуя…» и засаживает иглу украденного шприца, натягивая поршнем жидкость. Боже, пожалуйста, пожалуйста, пусть оно сработает! Оно должно, Чуя не может, не должен… Укола Осаму не чувствует, но то, как сковывает льдом внутренности, — да. Задыхаться он не может, потому что уже отдал весь свой кислород. Исповедь ревёт и беснуется на сердце, тянется голубыми щупальцами в эпицентр огня, к Чуе, и Дазай тянется за ней. Едва уклонившись от тёмной молнии, метящей в сердце, он из последних сил хватается за робу Накахары, а следом — к его руке, покрытой тьмой. Вспышка обнуления ослепляет и бьёт по нервам, проходится морозным ветром по пальцам Дазая, уничтожая материальность в них, но всё, что видит Осаму, — то, как безумие в глазах Чуи растворяется мгновение за мгновением. Вой ветра и треск стихают. На секунды Чуя зависает в воздухе, а затем сломанной куклой падает в руки Дазая. Они катятся по разбитому полу, Осаму вжимает в себя чужое тело и рушится вместе с ним за пределы комнаты. Вокруг темно и всё устелено осколками, зона артефактов настоящего этажа Дзуйхицу похожа на лабораторию. Дазай этого не видит. Он захлёбывается хрипом, осторожно снимает с себя Чую и укладывает его на пол. — Чуя? Чуя, посмотри на меня! Обречённый холод в груди дрожит и рассыпается. Дазай убирает с окровавленного лица слипшиеся пряди и смотрит в широко распахнутые голубые глаза с лопнувшими капиллярами. Ответный взгляд Чуи бездумный и растерянный. Его бордовые губы приоткрываются, чтобы беззвучно произнести: — О…са…му… Ломаная улыбка, которая успела появиться на лице Дазая, дёргается и исчезает, когда тело Чуи расслабляется, а глаза закрываются. В груди мертвеет всё, что в ней было живо. — Чуя? Чуя, эй, открой глаза, слышишь? Чуя, открой глаза, не засыпай! Вокруг тихо и пусто. Внутри тихо и пусто. Если… Если только… С оборвавшимся вздохом Дазай прикладывает пальцы к горячей шее и наклоняется к груди, прислушиваясь. Ему заливают лицо слёзы и пот, тело бешено трясётся от ужаса, но даже за образами из галлюцинаций, где у стены привалилось мёртвое тело, за собственными сухими рыданиями у него получается расслышать его: слабое биение. Живое. Настоящее. Он тащит на себе безвольное тело Чуи, не обращая внимания на его тяжесть. Тащится в обратную сторону от основной лестницы: разбитой и уничтоженной кем-то, теперь уже не позволяющей подняться выше. Есть ещё одна, она тоже ведёт на технический этаж, он помнит это по планам из архива. Из чёртового архива, в котором он нашёл всё, что вывалил на Чую и заставил его… — Чуя, — получается надорвано и истерично, — просыпайся. Мне надо тебе сказать, слышишь? Давай, ты должен услышать. Я не хотел этого, Чуя, я не собирался… Я не дам тебе умереть, ты должен жить, слышишь меня?.. Тяжесть на руках не даёт ему дышать, но, наверное, дело не только в ней. В том, как душит осознание потери, которой не случилось чудом. Дазай чувствует, как голая кожа Чуи соприкасается с ним через разорванную робу и как дрожат пальцы от Исповеди, но сейчас она действительно его дар. Только он удержал, спас Чую от неминуемой гибели, к которой Дазай провёл его буквально за руку. Сам едва не убил и сам же вытащил назад. Вытащил же, точно?.. Он останавливается, чтобы прислушаться. Чуя не дышит, его тело холодеет с каждым мгновением. — Чуя, не надо. Не притворяйся, — шёпотом просит Дазай. Ему приходится опустить Чую на пол, чтобы не умереть самому, послушать ещё раз биение живого сердца в груди Накахары. Поднять его на руки вновь практически невозможно, но Дазай ищет силы и находит их из внутренних резервов, о которых не подозревал до этого. Он второй раз подвёл близкого человека. Он сделал это с Одой, а теперь едва не уничтожил Чую, который целовал и обнимал его, словно Дазай — что-то очень важное и ценное для него. Как же так, чёрт возьми, выходит, что он ломает тех, кто его пытается беречь? — Чуя, — слова даются с трудом, — когда ты проснёшься, я перед тобой извинюсь. У меня это плохо выходит, но я постараюсь, честно. И больше не буду шутить про собак. И я тогда не видел тебя голым в шляпе, она показала мне твоё будущее. Ты остался таким же маленьким и красивым, и тебе очень идёт чёрное. У тебя есть будущее, слышишь? Ты будешь жить, я обещаю. Я не допущу больше всего этого. Коридоры истинного этажа кажутся бесконечными, но они больше не распадаются на куски. Не дробятся в иллюзии на части и не проваливаются в черноту, нет больше ни щупалец-кишок, пустых комнат и сломанных стен. Вновь воет сирена, пляшут красные блики аварийных ламп, снова знакомые ячейки камер и выступы ступенек. Только Дазай малодушно сожалеет о кончившейся иллюзии, потому что реальность ужасна. То, где они сейчас, — ужасно. То, что ему приходится нести едва живого Чую на себе и молиться кому угодно, чтобы он проснулся, — невыносимо. Надломленный стон, смешанный с криком и больным задушенным всхлипом, получается сам по себе. — Чуя, ты должен проснуться. Ты должен услышать, что я люблю тебя. Иначе… Иначе это всё не имеет смысла, понимаешь?.. До лестницы на технический этаж он добирается, только когда Чуя всё же открывает глаза.