In Fine Mundi

Лаборатория технического этажа ему знакома лишь отчасти, но даже так — от нахождения в ней открываются какие-то потайные дверцы воспоминаний. Вон та зона через открытое пространство картотеки ведёт к коридору, а он в свою очередь к комнате, где когда-то добрый врач-педиатр и его невзрачная помощница добросердечно полосовали руки Дазая иглами. Теперь здесь темно и тихо. В какое мгновение перестала гудеть сирена, Дазай не понял. Возможно, слух настолько привык к бешеному звону, что перестал его воспринимать. Но тут правда почти ничего не слышно: только разбросанные кем-то впопыхах бумаги шуршат под ногами. Из лаборатории эвакуировались спешно, покидав вещи как были. Недопитый чай в кружках на столах, брошенные на землю штативы, перевёрнутые мусорные корзины — технический этаж не воняет трупами Моногатари, не путает лабиринтами Ёмихона и не сводит с ума, как Дзуйхицу, но он отвратителен иначе. Своей безобидностью, за которой кроются месяцы экспериментов, пыток «во благо» и болезненных воспоминаний. Исповедь, вернувшаяся под действием искусственного «активатора» дара, ощущается хуже, чем когда-либо. Она больше не воет и не кромсает органы снегом, не покрывает сосуды изнутри ледяными шипами — она молчит, страшная и холодная. Дышать больно и тяжело, думать больно и тяжело, передвигаться почти невозможно. Дазай отстранённо замечает, что не чувствует правой руки так, будто воспользовался ею для обнуления. Но плечо, локтевой сгиб, узкое белое запястье под робой и тонкие пальцы на месте — ими просто не получается двигать. Не получается повернуть нормально голову, когда в шее справа простреливает болью замороженных мышц. В отчаянное обледенение Дазай не проваливается только потому, что вид лаборатории откатывает его назад, в прошлое, где он принял решение пойти на поводу у кучки малознакомых людей и поискать путь наверх. Туда, где Катай незамысловато попросил о помощи, а Йосано заглянула ему в душу заплаканными глазами и написала извинения на коже. Туда, где он впервые спросил у неё о Чуе. О нём думать сложнее всего, потому что… — Эй, — хрипло зовёт Дазай, усадив тяжёлое безвольное тело у стены. — Посмотри на меня, Чу, слышишь? Давай же. Он вздыхает и мельком осматривается, пока не замечает оброненную кем-то коробку бумажных салфеток. За неимением лучшего — слюнявит пресный край и аккуратно стирает им кровавый потёк под глазом Накахары. От этого мало толку, но хотя бы Чуя реагирует, слабо морщась. — Больно? Ему в ответ молчаливо мотают головой. Чуя так и не глядит на него, и Дазай продолжает бесполезные попытки стереть запёкшуюся кровь на чужом лице. Кончики пальцев жжёт морозом и колет близким развоплощением, и от этого становится только гаже. За то недолгое время, пока он нёс в своих руках без пяти минут мертвеца, Осаму успел подумать о слишком многом. Нельзя больше давать себе столько пространства для размышления, иначе за этим приходит оно: та его часть, о которой Дазай почти успел забыть за долгий месяц. Зачем-то вернулись воспоминания о раковине-моллюске, на которой он когда-то собирался повеситься, и идея спрыгнуть с лестницы, свернув себе шею. Тогда в жизни было мало смысла, если не сказать, что он вовсе отсутствовал. Он не мечтал умереть потому, что ему было плохо, — просто надоело существовать. Не было никакой причины продолжать дышать, есть, спать, так пусто и глупо это было. Хотелось порой подняться на крышу заброшенной больницы среди ночи, лечь на холодный бетон, завернувшись в собственный плащ, и лежать там до тех пор, пока трупное окоченение не совпадёт идеально с внутренним состоянием. Отчаяние? Усталость? Разочарование? Ничего из этого не преследовало Дазая, это просто было очень никак, и в этом очень никак разумной ощущалась только смерть. Теперь то волшебное состояние кажется блажью. Ничего не чувствовать было замечательно и знакомо, но всё новое, настигшее его в Югэне, — кошмар другого порядка. Траур по Одасаку в одиночестве камеры; обречённость детективов, которые даже не лезли в правительственные дела; горечь мафии, желающей что-то изменить и всё равно попавшей в ловушку; страдания детей, у которых, в отличие от Дазая, ещё были мечты и хоть какое-то подобие будущего. И Чуя: живой и бесконтрольно горячий во всём, готовый биться насмерть за возможность урвать своё и вытащить следом всех, кого сможет. Дазай испытал слишком много чувств за последнее время, и то горько-сладкое в груди — желание жить — самое ошеломляющее. Однако всё, что у него сейчас есть, — просто смех. Сметённая спешкой полутёмная лаборатория в красном свете ламп, бордовый от крови и шрамов дефекта Чуя и глубокий мёрзлый холод в груди. Где-то потерялись чувства и желание жить, особенно после того, что он сказал и натворил. — Гав, — пробует он и даже не пытается улыбнуться, зная, что не получится. — Гав. Голова Чуи слабо дёргается и поворачивается. В голубых глазах мелькает что-то похожее на обеспокоенность. — Что «гав»? — хрипло спрашивает Накахара. — Не знаю, — край губ всё же дрожит, складываясь в подобие усмешки. — Просто подумал, раз ты не отвечаешь на человеческом, может, собачий лучше подойдёт? Чуя медленно поднимает руку и отводит ею пальцы Дазая от своего лица. — Пошёл ты нахуй. Хотя звучит тяжело и больно, Дазай всё равно продолжает мочить слюной чистую салфетку и ведёт ею по чужой шее. Он старается не касаться пальцами голой кожи, но видит, как даже от близкого контакта змеи Порчи расползаются в стороны. До зуда в единственной живой ладони хочется потрогать бьющуюся на горле жилку, пощупать пульс. — Чуя. — Не начинай опять, — Дазай поднимает голову и понимает, что глаз Чуя так и не отвёл. — Вот эти твои шуточки тупые, ни к месту они сейчас. Теперь всё уже ни к месту. Осаму не знает, как описать то, что стало с его сердцем в тишине технического этажа. Умом он всё понимает даже слишком хорошо, помнит своё яркое желание, влюблённость в личность и тело перед собой. А чувства как будто по асфальту раскатало. Ощущается как сломанный механизм, а не человечность, которую он одолжил у Чуи в первую встречу. — Я только хотел спросить, как себя чувствуешь, — находится наконец со словами он, потому что молчать равно расписаться в своей ментальной смерти прямо сейчас. Из горла Чуи вырывается странный звук, который в другое время мог бы напугать. — Погано. Меня как будто под катком протащило. — Прости. — М? — в голосе Накахары нет и следа веселья, но говорит он, очень усердно выдавливая из себя сарказм. — Мне не послышалось? — Я извинялся уже, пока ты был без сознания. — Да, это то, как эта хрень работает. Тебя прекрасно слышат спящие люди, Осаму, продолжай в том же духе. Занесённая в очередной раз рука замирает. Дазай немо приоткрывает губы, понимая, что ему не послышалось: Чуя и правда во второй уже раз назвал его по имени. Удивительно слышать его спустя столько времени и именно от этих губ. Наверное, его ступор настолько очевиден, что рот Чуи искривляется в слабой ломаной усмешке. Накахара сам тянется к упаковке салфеток, уже не морщась, и принимается тереть испачканные в крови руки. На бумаге остаются тёмные разводы. Дазай неотрывно смотрит за этими механическими действиями, собирая в голове паззл, и осторожно приваливается спиной к стене рядом. — Я видел куклу, — вдруг говорит Чуя. — Там, в комнате, была кукла, и я не помню, что случилось потом. Когда очнулся, ты уже причитал какую-то ересь и кряхтел, таща меня на себе. Дазай её видел тоже и понял всё безошибочно: кукла Кью и правда была частью цепочки парадокса. Иллюзии Танизаки лежат в одной плоскости с помутнением разума, так что неудивительно, что Догра Магра прицепилась к ним. Из того, что Дазай знал о даре Юмено, — он обращался к самым потаённым глубинам сознания и вытаскивал наружу то, от чего человек пытался сбежать. Это был едва ли не первый и последний раз, когда Осаму малодушно порадовался своей способности: с Исповедью ему не грозило проклятье. В отличие от Чуи, которого оно застало в худший момент. Вопрос самому себе Дазай задаёт молча: что он теперь чувствует от произошедшего? Пугающе ничего, только сухое «да, ты поступил омерзительно, и он имеет право никогда тебя не простить». Где-то между Дзуйхицу и техэтажом Дазай потерял своё рваное беспокойство. Он мысленно анализирует себя и предполагает разные варианты: возможно, дело в перегрузке психики, которая у него хоть и была устойчива, всё равно у неё есть свой предел. Или же вся суть в том, что он воспользовался «активатором» дара, и химия в кровеносной системе окончательно парализовала ему часть мозга. Это бы объяснило и онемение левой руки, которую Дазай машинально потирает, словно конечность манекена. Он всё ещё хочет выбраться отсюда. Он всё ещё хочет помочь тем, кто жив. Он всё ещё хочет Чую и любит его до тугого кома в груди и животе. Но куда, чёрт возьми, делись эмоции, оставив после себя только понимание происходящего? — Прости, — повторяет Дазай, зная, насколько глупо это звучит. — Я не имел в виду то, что сказал. — О, мне сразу так полегчало… — Я думаю, что виноват в его смерти, — продолжает Осаму, и на этот раз Чуя перестаёт теребить грязную салфетку в руках и поворачивает к нему голову. — Никогда не рассказывал всё, но поверь мне: там есть, за что себя уколоть. Ода не должен был умереть тогда. Тебе не кажется это забавным, Чу? Мне вот жить особенно никогда не хотелось, а у него было планов на целый детский сад. Когда я услышал его голос по телефону, мне не было дела ни до себя, ни до остальных. Я подумал: ну, вот возможность спасти Одасаку и восстановить хоть какую-то справедливость. Сперва Чуя ничего не отвечает, да и Дазай вряд ли бы его услышал, погружённый в собственные мысли. Он пытается поискать среди самых сильных источников чувств нужное: ту же горячую обречённую любовь или бесконечную утрату. Но вместо них внутри холодные пустыни, мерно бьющееся сердце и констатация фактов. Такой резкий контраст. — Ты поступил как ублюдок, — говорит Накахара. Дазай согласно дёргает плечами, но хмурится, когда Чуя добавляет: — Не по отношению ко мне. Знаешь ли, ты вроде как мне ничего не должен, да и в чём-то прав. — Я не… — Ебало завали и дай закончить, — он вздыхает и отбрасывает салфетку, принимаясь за другую. — Чувствуешь вину перед Одой? Окей, я не буду здесь играть в психиатра и убеждать тебя, что ты не при чём и Отлов бы всё равно вас нашёл. Глядишь, у Сакуноске судьба могла бы и хуже сложиться: с таким даром, как у него, сидел бы твой приятель сейчас вместе с нами тут и сопли на кулак наматывал. Об этой стороне произошедшего Дазай задумывается только сейчас и с неудовольствием признаёт, что да: всё могло быть гораздо хуже. Один китайский трактат о перерождении душ, который ему подсунул Хироцу, говорил: порой живые могут позавидовать мёртвым. Возможно, Оде в какой-то степени повезло. — Что я точно могу сказать, — продолжает Чуя, — так это то, что ты поступаешь как ублюдок по отношению к себе самому. Столько хуйни пережить в тюрьме, и ради чего? Чтобы в итоге подохнуть, только в теории спася жизнь Оды? — Мне моя ни к чему. Он ожидает, что Чуя задвинет очередную речь про то, насколько Дазай важен всем остальным. Гнусная штука: ею порой баловалась госпожа Озаки, упокой высшие силы её душу. Она любила приходить в палату к Дазаю после очередных его попыток свести счёты с жизнью и убеждать, что он нужен им всем. Не то чтобы это помогало: самому Осаму было плевать, что там и кому нужно. Конечно, теперь у него есть какая-то ответственность перед остальными, но они все и сами разберутся, если захотят, он сделал достаточно и больше не хочет тащить всё на себе. В груди на эти мысли ничего не отзывается, метель припорашивает снегом органы. — А все мы тебе нужны? — вопрос знакомый, но почему-то звучит странно. Дазай вскидывает голову и склоняет её набок. Чуя устало взмахивает ладонью и продолжает: — Я понял, у тебя крыша едет, а я не врач и не умею с таким разбираться. Но по чистой логике, если тебе так не нужна жизнь, то и все они тоже? Этот мелкий пацан Кью, дядька Мори, тканевый мальчик Акутагава? Да и вроде как с врачихой ты наладил контакт, разве нет? Несмотря на снежную завируху в сердце, Дазай с удивлением понимает, что слова Чуи настигли какую-то точку в его душе. Ту самую, которая всё же искала разницу между тем, как хреново было раньше, и насколько отвратительно сейчас. В отличие от далёкого лета этого года, теперь Дазай правда может чувствовать всё иначе. Он испытал скорбь по Коё, которая раньше казалась чужой. Гордость за то, что смог буквально на коленке собрать подобие плана, который одобрил Мори. Привязанность к Элизе и благодарность за её поддержку. Уважение к старику Хироцу, даже в таких обстоятельствах сохранившему спокойствие. И — удивительно — есть что-то ещё, что Осаму может вспомнить о детишках Фукузавы Юкичи. Ему парадоксально не нравится мысль, что они могут погибнуть здесь и у него так и не появится возможности понаблюдать за странными отношениями директора и Огая или обставить Ранпо в интеллектуальной баталии. Дазаю не плевать, ему правда не хочется, чтобы кто-то из них ещё умер. Он смаргивает непрошенные образы и осознаёт, что был кое-кто ещё, кто заставил его почувствовать желание жить. И этот кто-то сейчас трёт липкий испачканный лоб салфеткой, пытаясь стереть грязь, и хмурится, когда задевает мелкие ранки. Чувства никуда не вернулись, всё ещё заметённые льдом, но теперь Дазай их отчаянно хочет обратно и понимает, зачем они ему. Чтобы быть рядом с этими людьми. Они не заменят Оду, но они и не должны, потому что удивительны и нужны ему каждый по-своему. — Это странно, — говорит он, хоть и не по-настоящему, но улыбаясь, — что это я тут должен оказывать психологическую поддержку и извиняться за то, что наговорил тебе, а вместо этого ты спасаешь меня. Чуя фыркает и коротко встряхивает головой по-собачьи. — Из тебя всё равно херовый мозгоправ, знаешь ли. Я уже понял, что тебе жаль и всё такое. — Не всё такое, — выходит как-то обижено, и Дазай поспешно добавляет на немо вскинутые брови: — В смысле, мне правда жаль. Я тогда… Чёрт, у меня плохо это получается. Сейчас. Я тогда сразу пожалел о том, что сказал, и пошёл тебя искать. Чуя, я не… Я не хочу, чтобы ты умирал. Уж ты тем более: ещё с того момента, когда мы начали переписываться, понял, что ты другой. Знаешь, это странно сейчас прозвучит, но ты ощущаешься как потерянная половина души. А я никогда и не думал, что она у меня была. Он набирает в грудь воздуха: настолько непросто даются откровения вслух, особенно, когда так хреново внутри. Мертвецки холодно. Лучше бы ломка: от неё он знал, чего ожидать, а то, как отнимаются уже пальцы второй руки, — отвратительно. — Ух ты, — мямлит Чуя осторожно. — Оказывается, ты умеешь делать это ртом. — Я много чего могу ртом. — Сомневаюсь, тебе опыта поднабраться стоит, — Накахара как-то невесело усмехается и вновь машет ладонью, когда Дазай пытается заговорить. — Ладно. Не думай, что я всегда буду так спокойно относиться к тому, что ты начинаешь хуйню нести. В следующий раз въебу, и хрен ты потом сможешь меня найти. Но сойдёмся на том, что… — Чуя, — останавливает его Дазай и, дождавшись, когда на него снова посмотрят, говорит негромко: — Что бы я тогда ни сказал, ты не виноват в том, что случилось в военном квартале. Кто здесь действительно должен отвечать за произошедшее, так это Югэн и чиновники из мэрии. Но не ты. Ты был ребёнком, который вряд ли даже понимал, что творится вокруг, и не мог управлять даром, который тебя заставили принять. Такие банальные слова кажутся сейчас самыми правильными. Дазай правда не считал, что Чуя виноват: с самого первого момента, когда он увидел записи в Архивах о Сурибачи, уже тогда понял, что ни о какой вине тогда ещё восьмилетнего Накахары и речи быть не может. Прописная истина, но от сказанного глаза Чуи чуть расширяются, а губы немо приоткрываются. Хотя холодная пустошь в груди не отпускает его, Дазаю просто по памяти хочется их поцеловать. — Л… Ладно, — бормочет наконец Чуя и отводит взгляд. Уголки его рта приподнимаются в намёке на улыбку. Осаму убеждается, что впервые за долгое время сказал всё верно. — Ладно. Не думай, что я из тебя ещё не вытрясу подробности того взрыва. Поимей немного совести и расскажи мне всё, когда выберемся. Осаму с трудом удерживается от того, чтобы взять чужие пальцы в свои. — Договорились. Встать сможешь? Горделиво вскинув голову, Чуя опирается ладонью о стену позади себя и поднимается, даже не пошатнувшись. Его грязные волосы окончательно превратились в спутанное гнездо и мало похожи на рыжие кудри, а роба порвана настолько, что ещё немного — и в ней не будет никакого смысла. Но Чуя всё равно остаётся собой из-за глубокого блеска в глазах и усмешки на губах. Живой. — И какой у нас план? — спрашивает он и дожидается, когда Осаму встаёт на ноги следом. Левая рука по-прежнему не шевелится, но правой он успевает схватиться за опору, когда колени плохо сгибаются. — Уничтожим лабораторию. И найдём остальных. Они разделяются совсем ненадолго. Когда Чуя находит за полуприкрытой дверью комнаты персонала раковины и с облегчением смывает остатки крови с лица, шеи и рук, в нём будто просыпается немного больше уверенности в себе. Он несколько секунд смотрит на своё отражение в зеркале на стене, быстро чертит пальцем по ползущему живому шраму и что-то шепчет. Дазай готов поклясться, что услышал, как Чуя требует у собственного дара «сделать всё правильно хотя бы на этот раз», но ничего на это не говорит. После этого они расходятся: объятый алой дымкой Смутной Печали, Накахара выступает назад в лабораторию, с хрустом разминает кулаки и отвешивает первый, самый отчаянный удар на шкаф с химикатами. Осколки брызжут во все стороны, слабый пластик полок ломается под напором, и следующая атака приходится на стол с образцами крови рядом. С каждой секундой гравитация всё больше оборачивается против тех, кто пытался её использовать в своих целях: яркая и непримиримая. Чуя выпускает пар и гнев на себя, Дазая, Югэн и каждого его члена, и Осаму медленно отходит в сторону, позволяя Накахаре разойтись. Сейчас тюрьма лишается наработанных годами записей и собранных данных, это прекрасно. У самого Дазая с этим местом личные счёты. Комнату с медицинской кушеткой он находит сразу. Пока за спиной громит и беснуется Чуя, здесь, в этой части лаборатории, почти тихо и всё осталось на своих местах. Машина, похожая на барабан револьвера, приподнята над изголовьем, секретер с заваленной бумагами столешницей такой же захламлённый, как и прежде. Ряд шкафов по правую сторону и бикс с упаковкой шприцов на выдвижной полке. Как и во всех остальных частях комплекса, здесь вместо обычного света горит аварийная красная лампа, в лучах которой кажется, как будто помещение залило кровью от пола до потолка. Дазаю не мерещатся за спиной охранники или глаза Хирофуми Като, ведущего записи об эксперименте И-34. Но холод, осевший под кожей, как привет из прошлого. — Ну что, док, — срывается с губ, когда Осаму толкает одним пальцем стойку капельницы. Та двигается на колёсиках вперёд. — Можно сказать, тебе повезло. Не казни они тебя раньше, я бы с тобой пообщался сейчас лично. Спасибо за подавители, кстати. Он берёт стойку той рукой, которая ещё двигается, помогает себе поднять её коленом выше и замахивается. Железный штатив врезается в папки на столе и пробирки, с шумом сметая их в стороны. Облегчения это не приносит, но Дазай и не ищет его, методично ломая всё, что подвернётся под руку: он сшибает ударом ноги навесную полку, разбивает подобранным металлическим ящиком для отходов стекло в шкафах, топчет подошвой больничной обуви оставшиеся целыми ампулы. Звон наполняет комнату и его голову, а лучше всё не становится. Холодное методичное уничтожение: на месте смятого коленом бикса могла бы быть голова Хирофуми Като, а вместо порванных бумаг — глаза охранника Хигашиямы. Где-то же обязано быть чувство удовлетворения от всего, и оно появляется, но только в то мгновение, когда Дазай неосторожно цепляется плохо слушающимися ногами за мусор на полу, спотыкается и падает. Ладонь левой, мёртвой, руки, прошибает неожиданной болью, когда под кожу попадает стекло, а вместе с ним — что-то тёплое. — Ха… Наверное, судьба всё-таки существует, и она кольцует сама в себе, как Уроборос. Потому что, когда Осаму поднимает вновь работающую руку на уровень глаз, у него вырывается сдавленный выдох. В коже торчат остатки ампулы, под ними собираются рубиновые бусинки крови, а стекающие прозрачные капли с голубым отливом попадают внутрь и пускают туда тепло. Сердце пропускает удар и следом начинает биться чаще. Дазай отводит в сторону руку и понимает, что не ошибся: под ним на полу, среди многочисленных разбитых пробирок, растекается слабо сверкающая лужица проклятой сыворотки. Он на пробу ведёт пальцами по ней, собирая в открывшиеся царапины холодные капли, и смотрит, как посиневшая, отмирающая рука возвращает себе более здоровый цвет. Фаланги пальцев гнутся охотнее, чем прежде, локоть покорно сгибается при движении. Обречённо хохотнув, Дазай садится на полу ровно и не может остановиться, когда смех снова вырывается из груди. Ну вот и всё. Теперь назад у него дороги нет. Эксперименты всё-таки довели его до точки, когда без поддержки извне организм начинает отказывать. Какая же ирония. Вместе с осязаемостью руки начинают возвращаться чувства, как будто снег в голове и груди тает под напором искусственного подавителя. И без этого яркого потока Дазай мог бы обойтись, пожалуй, но он настигает его горячей лавиной. По ушам бьёт оглушительным стуком сердца, отчаянная истерика приходит за мгновения, и смех уже превращается в сдавленный вой. Ощущать себя снова одновременно восхитительно и безумно больно, потому что Исповедь была той мёрзлой стеной, стоящей между Осаму и его человечной частью. Она не давала забыть, насколько он далёк от людей, она подпитывала желание бросить всё и броситься самому с самого высокой башни Йокогамы. И она же недавно спасла Чую, которого Дазай самолично толкнул к краю. Ирония, сука, бессердечная ирония! Лицо жжёт от вспыхнувшего осознания: оказывается, чтобы стать полноценным человеком, нужно было перестать им быть в грёбаной тюрьме и под грёбаными препаратами. Мысли путаются и схлопываются в голове сверхновой, разбиваются о давящий болью череп, стекают по нему изнутри пекущей волной, заставляют смеяться дальше и подбирать с пола то, что показалось знакомым в атакующей панике. Конечно, он сможет сделать всё ещё раз. У него получится вернуть себе Исповедь, если понадобится, потому что шарящие по полу пальцы натыкаются на не до конца побитый штатив с пробирками, явно похожими на активатор. И их гораздо больше, чем целых «подавителей». Будь он сейчас в себе, Дазай бы назвал себя жалким: так быстро и нервно он в беспамятстве ищет голубые ампулы, которые можно будет использовать в будущем. Попросить Мори, похитить кого-нибудь из сбежавших учёных Югэна, заставить их воссоздать точную копию с длительным действием. К чёрту Исповедь, к чёрту то, что он довёл себя до состояния трупа, к чёрту! Сейчас, когда из лужи на полу в найденный шприц натягиваются пара капель на час-два действия, Дазай чувствует себя живым. И он будет жив, пока в этом мире у него будет возможность двигаться, не стать бесполезным куском мяса, иметь эмоции по отношению к окружающим его прекрасным людям и держать за руку Чую, которому он больше никогда не позволит использовать Порчу. За клокочущим хриплым смехом он не понимает, насколько стало тихо за спиной, и перестаёт припадочно сотрясаться только после того, как крепкие пальцы сжимаются на его плече. — Какого хрена, я тебя спрашиваю?! О. Игла с не до конца введённым препаратом надрывает кожу, когда Дазай резко дёргается и оборачивается. Сквозь алую пелену перед глазами он едва может разглядеть лицо в дефектных шрамах, искривлённое от непонимания и ужаса. — Что это, Дазай?! — гневно выплёвывает Чуи, вновь встряхивая его за руку. — Ты что творишь?! Осаму делает попытку проверить свою теорию и поднимает работающую левую руку. Чуя не отшатывается, когда к его щеке прикасаются тёплыми влажными пальцами, но осознание заставляет его сдавленно охнуть. — Получилось, — губы Дазая нервно дёргаются, и он ведёт ладонью дальше, обхватывая Чую за затылок. — Всё ещё работает. Теперь, когда чувства возвращаются к нему сплошным потоком, он ощущает, как стало горячо в сердце. Он снова может ощутить каждой клеточкой дрожащее внутри восхищение и каждый оттенок влюблённости, переживания, вины за случившееся на Дзуйхицу. Бесконтрольное введение препаратов действительно поражает клетки мозга, вплоть до угнетения тех его частей, которые позволяют испытывать яркие эмоции — теперь он в этом уверен, но о том, что с этим делать, он подумает потом. Обязательно. Когда тюрьма окончательно падёт, его новая семья будет на поверхности, а Чуя позволит снова к себе так прикасаться. Глупая улыбка тянет ему губы от облегчения и не исчезает, даже когда Накахара обречённо хрипит: — Я так и думал. Ты сам сделал это с собой. Ты ставился этой дрянью, которую притащил тогда в мою камеру. Блять, Дазай, ты… Ты просто спятил. — Я сделал это ради тебя. Чуя медленно качает головой в неверии, хмурится, сжимает губы до побеления и резко вздёргивает несопротивляющегося Дазая на ноги, вжимая в стену за грудки. — Ты спятил! — рявкает он уже громче. — Чёрт тебя возьми, ты травился этой мерзостью все эти недели и даже не сказал мне! И когда мы были на Дзуйхицу, ты соврал, что это учёные тебя напичкали! Я так и знал, что ты лжёшь! Нахрена ты вообще делал это?! Какая же у него красивая ярость. Дазай не может не улыбаться и абсолютно спокойно, уверенный в своих чувствах и мыслях, говорит: — Ты так и не понял меня, Чу. Я просто хотел иметь возможность быть человеком, как ты. Чуя захлёбывается нервным вздохом и сдавленно шипит. Его руки на секунду сильнее вжимают Дазая в стену, а потом он отходит назад и вцепляется в свои волосы. — Придурок! Какой же ты придурок, твою мать, поверить просто не могу. Дазай, ты просто… — Придурок? — Ты завались ты! — он оборачивается и взмахивает ладонью. — Посмотри, до чего ты себя довёл! Сам на себя не похож, орёшь тут, как припадочный, ширяешься какой-то неизвестной дрянью, я просто… — Чуя. Ты меня любишь? Накахара замирает на половине движения. Так и не доведя вверх руку для очередного резкого жеста, он потерянно смотрит на Дазая и моргает. На его лице проступают быстро одна за другой эмоция, пока он сипло не спрашивает: — Это вообще к чему сейчас? Ноги послушно несут Дазая вперёд, когда он подходит ближе и останавливается на расстоянии полушага от Чуи и вновь тянется к его лицу. Он замечает короткую попытку отстраниться, но всё равно прижимает пальцы к чужой полыхающей скуле. Осаму никогда не был так уверен в чём-то, как в том, что делает сейчас. — Представь, — почти шёпотом произносит он, глядя в голубые глаза напротив, — что ты не можешь так делать. Никогда. Потому что за этим последует самая страшная боль, какую ты испытывал. Ты не можешь взять меня за руку. Ты не можешь обнять меня, если есть открытые участки кожи. Ты не можешь поцеловать меня, даже если будешь этого безумно хотеть. Ты не сможешь так сделать ни с кем из близких тебе людей, которые носят способности. И всё это время, день за днём, всё, что ты будешь чувствовать внутри, — это лёд. Холод. Сердце бьётся, но оно мёртвое, лёгкие раскрываются, но внутри снег. Ты как будто часами, сутками, неделями стоишь на морозе и не можешь согреться, ничего не может сделать так, чтобы ты почувствовал себя живым. Ты ищешь тепла в людях, но всё ещё не имеешь никакой возможности дотронуться до них. Потому что, если сделаешь это, будешь мучиться от боли и в конце концов — растаешь, как снежинка. С каждым произнесённым словом он чувствует, как с души снимается очень тяжёлый груз. Потому что, если он не скажет это сейчас, лучшей возможности не будет никогда. Потому что сейчас, в тишине лаборатории и так близко к поверхности, Чуя наконец-то не просто слушает его, но действительно слышит. На его лице проступает понимание и болезненный шок, который затапливает его всё сильнее. — Представь, — тихо добавляет Дазай, — что ты меня любишь так же сильно, как я тебя. И не можешь сделать вот так. Он качается вперёд, прикасаясь своими губами к сухим губам Чуи в почти невинном жесте. Это совсем поверхностный поцелуй, но Осаму вкладывает в него всё, что сказал, чтобы достучаться окончательно. И когда изо рта Чуи вырывается тихий, дрожащий вздох, он понимает, что наконец-то получилось. Кончик языка проходится по губам, они становятся влажнее, и Дазай прижимается с поцелуем сильнее. Он позволяет себе закрыть глаза, когда Чуя делает это в ответ, и чувствует, как уже знакомое, ни с чем не сравнимое тепло наполняет каждую клеточку его тела, согревает его и пленяет, заставляя влюбляться всё сильнее. Их языки сплетаются, когда новое движение становится ещё глубже. Дазай поднимает свободную руку и кладёт вторую ладонь на щёку Чуи, обнимая его пальцами, чуть склоняя набок и прихватывая ртом мягкую кожу. Губы размыкаются на мгновение с влажным звуком и тут же соединяются вновь, заставляя Осаму выдохнуть в поцелуй с плохо скрываемым стоном. Ему жарко и хорошо прямо сейчас даже просто от того, как Чуя отвечает ему и как его рука ложится на плечо Дазая, сжимая его. — Пообещай мне, — хрипло шепчет он, когда они снова разрывают поцелуй, — что ты больше не будешь врать об этой херне. И мы что-нибудь придумаем вместе, когда выберемся отсюда. Просто… Не ври мне и будь рядом, ладно? — Обещаю. Осаму произносит это на горячем выдохе и вновь приникает к любимым губам с поцелуем. Они становятся жарче с каждым разом, Дазай ловит движение языка своим, сплетается с ним, лижет тёплую нежную изнанку рта, тяжело сглатывает скопившуюся слюну и чувствует, как она стекает из уголка. Его ладони соскальзывают ниже, и вместе с ними от горла и по телу стекает обжигающая волна. Пальцы Чуи следуют за ней, чертят полосы на ткани робы, влажной от пота и крови, обнимают бока Дазая и тянут его на себя. Осаму делает шаги следом, когда его ведут за собой, и стоит только Накахаре врезаться спиной в медицинскую кушетку позади, он зажимает чужое тело между ею и собой. Тугое, яростное возбуждение захватывает плотным коконом их обоих, Дазай точно может чувствовать это: по коже буквально бегут мурашки от того, как горячо между ног Чуи, которые он чуть разводит. Обхватив Осаму за шею одной рукой и вжав пальцы другой в его бедро, Чуя позволяет себе коротко оттолкнуться от пола и устроиться на жёсткой полке кушетки. Теперь он может обнять Дазая за талию ногами и вплавиться в него всем телом, не разрывая больше поцелуя. Сказанные слова заставили его действительно представить всё то, что переживал Осаму год за годом, и даже одной фантазии хватило, чтобы осознать, насколько ценно то, что между ними сейчас происходит. Что этого всего могло просто не быть. Чуе не страшно и не стыдно признаться хотя бы в глубине души, что он правда испытывает слишком много к этому гениальному несчастному ублюдку перед собой, и он мог бы пронести это через всю жизнь, держа безопасное расстояние — ради них обоих. Но испытав те короткие моменты близости, что у них были прежде, и чувствуя всё прямо сейчас, он с обречённостью понимает: нет, этого так мало, Дазая мало, хочется больше. Чтобы он точно так же вновь и вновь целовал его, прикусывать его язык в ответ, скользить губами по усталому красивому лицу, рисовать ими линии на щеках и спускаться к шее. Чтобы Дазай точно так же вжимался в него всем телом и сходил с ума от их близости так, как делает это сам Накахара. Ему почти больно от того, как сильно он влюблён и какая яркая, уничтожающая любовь Дазая в ответ. Чуя сам задирает ткань больничной рубашки наверх и оставляет на коже Осаму бледные полосы отросшими ногтями, гладит дрожащую взмокшую спину и слушает, запрокинув голову, горячечный бессвязный шёпот. Дазай приникает к его шее с жалящими поцелуями, пытается урвать как можно больше от того, что им позволено чудом. Он с трудом может отнять ладонь от полыхающего лица в шрамах, но всё же делает это, чтобы нырнуть ею под робу Чуи и огладить поджавшийся горячий живот. Когда он спускается ниже, то чувствует, как ему в руку толкается твёрдый возбуждённый член. От этого ещё сильнее щёлкает в голове, Дазай почти задыхается от того, какой тяжёлый запах повисает вокруг них, от того, как сильно хочется сделать многое. Исцеловать каждый сантиметр тела под ним, проследить губами и языком косые мышцы внизу, лизнуть внутреннюю сторону бёдер, в которой сосредоточено само адское пекло. Он клянётся себе, что сделает это и даже больше однажды. Теперь между ним и Чуей нет никаких секретов, они знают друг о друге самую грязь и всё равно целуются, как в последний раз, а значит — у них всё ещё будет. Дазай позволит себе пойти на любые эксперименты и утащит за собой Накахару, готового к ним, чтобы раскрыть все возможности их любви. А пока в заданных условиях он действует по наитию: стаскивает дрогнувшими пальцами резинку тюремных штанов вниз, освобождая из плена ткани член с крупной тёмной головкой, блестящей от смазки, и проделывает то же самое с одеждой Чуи. — Ты даже не представляешь, как я тебя хочу, — вырывается изо рта Осаму спонтанно, и он спешно целует солёную от пота шею. Та слабо вибрирует, когда Чуя издаёт смешок. — Почему же… Очень хорошо представляю. Разве не чувствуешь? Он толкается бёдрами навстречу и откровенно стонет, когда гладкий ствол скользит по члену Дазая. От этого горячий ком внизу живота становится ещё туже, колет нервные окончания и заставляет вскидываться сильнее, повторяя движение раз за разом. Низкий грудной стон Дазая заставляет Чую улыбнуться и потянуть его за волосы наверх, вновь вжимаясь в его рот с глубоким поцелуем. Он становится ожесточённее, Накахара цепляет зубами мягкую кожу, прикусывает её и зализывает местечко, впускает между своих губ упругий язык и не прекращает двигаться. Когда ладони Осаму почти до боли сжимают его бёдра и разводят их сильнее, Чуя хватается за его затылок крепче. Влажная головка скользит между его ног, проходит по поджавшимся яйцам и выше. Между ягодиц становит мокро от натекающей смазки и безумно жарко от заполнивших голову фантазий. Чуя скрещивает ноги на чужой узкой талии и сжимает их как можно сильнее, чтобы движения стали ещё насыщеннее, сильнее, слаще. Дазая хочется внутри до зубовного скрежета, до ярких звёзд под закрытыми веками, но всё их положение не позволяет подобных манёвров, поэтому Чуя урывает от ситуации как можно больше. Они целуются, горячо выдыхают в губы друг друга и двигаются навстречу друг другу. Чуя может ощущать нежной кожей внизу набухшие венки ствола, размазывающуюся по бёдрам смазку, может слышать непристойные хлюпающие звуки, от которых поджимаются пальцы ног и шумит в голове. Для Дазая это всё — абсолютно другой уровень наслаждения. Это самая яркая близость, которая у него когда-либо была в жизни, от возможностей будущего кружится голова, но он не представляет себе большего: только ловит-ловит-ловит всей душой и телом, как же ему хорошо прямо сейчас. От того, как сжимаются бёдра Чуи, чтобы пространство, куда проникает член, стало уже, мутнеет в мозгах и обжигает каждый орган. Хорошо. Прекрасно. Идеально с ним и сейчас. Дазай хочет оттянуть момент, когда всё закончится, но его тело яростно протестует, дорвавшись до наслаждения. Его движения становятся резче, беспорядочней, поцелуи прекращаются, становясь попытками просто прижаться губами друг к другу и разделить дыхание на двоих. У них получается это сделать в момент, когда Чуя освобождает руку, чтобы обнять пальцами ствол своего члена под головкой, прижать подушечку к ней и сжать, распутывая горячий клубок в животе. Осаму же хватает пары быстрых толчков, и по бёдрам Чуи плещет белёсым и густым. Перламутровые капли смешиваются, стекая, Накахару выгибает над кушеткой и вжимает в Дазая ещё сильнее, когда оргазм бьёт по каждой клеточке тела. Он заполошно дышит, хватая пекущими губами спёртый воздух, невидяще глядит в тёмный потолок над собой и может только дрожать, когда его шею мягко, почти невинно целуют. Руки Осаму отпускают его бёдра и обнимают за талию. Его густые, чёрные в мрачности лаборатории волосы щекочут Чуе подбородок. — Хочу тебя. Очень, — повторяет он сипло, уложив голову на грудь с бешено колотящимся сердцем внутри. Чуя запускает пальцы в спутанные пряди, поглаживая макушку, и сдавленно хмыкает. — Хорошо, что после всех этих экспериментов у тебя всё ещё стоит. Без этого было бы грустнее. Смеяться не подавленно и истерично, а вот так, искренне, глуповато, когда они стоят среди разрушенной лаборатории тюрьмы, удивительно. Среди смерти и безысходности они по-прежнему могут найти такой момент, понимать это безумно приятно. Приводить себя в порядок после произошедшего, тем не менее, не так просто. После бесчинства Чуи от раковин осталось одно лишь название: только струйки воды вырываются наверх из разбитой керамики. Но Дазаю плевать: он натягивает кое-как штаны, полощет руки в ледяной воде и не может оторвать глаз от Накахары, который гневно бубнит себе что-то под нос. — Чего ты там тявкаешь? — спрашивает он с тёплой усмешкой. Чуя бросает на него недовольный взгляд и отводит его, полыхая румянцем. — Не тебе же кончили между ног. У меня там всё липкое теперь. — Тебе помочь? — Грабли не тяни. Помощник хуев. Он, хоть и возмущается, но всё равно продолжает едва заметно улыбаться. От этого в сердце Дазая только крепнет уверенность, что всё у них будет хорошо. Убеждённость надламывается, стоит им приблизиться к дверям лаборатории, ведущим к той части этажа, где находится лестничный холл. Проведя Чую по знакомым до последней двери коридорам, Дазай хмурится и замирает, стоит полу под их ногами сотрястись от грохота. — Опять этажи?! — вскрикивает Чуя, ускоривший шаг. — Не похоже на то. Как будто целая армия идёт сюда. Они выскальзывают через главные ворота лаборатории. Одна их створка сорвана с петель и валяется в нескольких метрах впереди, прижимая многотонной тяжестью распластанные по полу тела. Сирена и правда больше не гудит, остались только вспышки красных ламп, отбрасывающих блики на стены. В какофонии света мерещится чьё-то движение впереди, но Дазай не успевает его как следует рассмотреть: грохот не прекращается, но внезапно к нему начинают примешиваться другие звуки. Чьи-то оглушительные крики, хруст и треск ломающихся костей — нечто ведёт ожесточённый бой с теми, что, судя по вибрации, спускаются с верхнего этажа. — Сюда, — Дазай машинально хватает Чую за руку и тащит его за собой, ускоряясь. — Там наши. Они едва не пробегают мимо неприметного поворота налево, но Осаму резко замирает, осёкшись. В рваном блеске алого он почти пропускает нечто важное: по полу размазаны кровавые следы разного размера, но с одинаковым рисунком. Он знает его прекрасно: видел такой же не раз на собственной тюремной обувке. Следы ведут туда, где громят этаж и бродит армия, но их направление исходит из узкого коридора с единственный дверью в конце. — Рубка, — говорит он Чуе и спешно добавляет, направляясь к ней: — Я посылал туда Ранпо, одного из тех детективов. Он должен был контролировать процесс и, возможно, кто-то… Хироцу-сан! За приоткрытой дверью в центр связи мелькает высокая худощавая фигура с неестественно выгнутыми конечностями, но она тут же возвращается к проёму. Изъеденное морщинами и усталостью лицо Рюро вытягивается в изумлении, а затем на нём проступает облегчение. — Дазай-сан, Вы нашли нас. Видеть старика Хироцу живым, оказывается, очень важно. Спустя десятки часов бесконечного блуждания по тюрьме Дазай мог только цепляться за мысль, что у него ещё получится найти их всех живыми. А потому он, не соблюдая никаких правил, проносится вперёд и сжимает плечи Рюро в коротком объятии. С губ мужчины срывается изумлённый выдох. Ох, он явно поражён такой бурной реакцией, и Дазай потом обязательно пошутит над этим, как только у него появится больше времени. Но сейчас он только обезоружено усмехается и отходит в сторону, давая Чуе пройти вперёд. — Так это из-за Вас, молодой человек, Дазай-сан ведёт себя, как и подобает его возрасту, — басовито тянет Хироцу. Его губы дрожат в слабой улыбке. — Рюро Хироцу. — Чуя, — Накахара пожимает протянутую ладонь, бросив осуждающий взгляд на Дазая. — И спасибо, что позаботились об этом идиоте. Заберите его обратно, он раздражает. — Теперь это твоя ответственность, Чуя-кун. Пока они перебрасываются негромкими фразами, Дазай успевает зайти внутрь рубки. Из тёмного угла на него сверкают серыми пронзительными глазами. Прижавшийся плечом к стене Акутагава подбирается, таращится с изумлением на вошедшего Осаму, а потом покорно склоняет голову, отведя взгляд. — Дазай-сан. Здравствуйте. Рад Вас видеть, — его голос звучит так, будто Рюноске выдавливает эти слова с огромным трудом. В них столько обречённой вины, но Дазаю она сейчас не нужна. — И я тебя, Акутагава-кун, — искренне говорит он, спокойно улыбнувшись. Плечи Акутагавы слабо вздрагивают, и он что-то тихо бормочет. Когда Осаму приближается, Рюноске отступает на шаг назад, морщится, но собирается с духом и произносит чуть громче: — Извините. Я потерпел поражение и не могу сейчас сражаться. Но я скоро присоединюсь к остальным, Вы не будете разочарованы, клянусь!.. — Акутагава-кун. Обращение заставляет Рюноске поднять голову, покорно глядя на наставника. Его серое лицо в мелких порезах и спутанные грязные волосы с проседью напоминают Дазаю о тех моментах, когда они тренировались на заднем дворе больницы. Ещё совсем слабый тогда Акутагава едва мог стоять на ногах на утро, но упорно продолжал приходить в потёмках на небольшую поляну, чтобы вновь попытаться совладать с Расёмоном. Сейчас он взрослее, сильнее. А главное — он жив. — Ты жив, — Дазай говорит это вслух, и Акутагава дёргается так, будто слова швырнули ему в лицо как обвинение. — А значит, ты не потерпел никакого поражения. Послушай, Акутагава-кун: я тоже в этой тюрьме и всё видел, знаю, что здесь происходило. Для меня нет лучшего показателя твоей силы, чем то, что ты способен стоять на ногах и рвёшься в бой. Ты молодец. Глаза Рюноске распахиваются так широко, что белые яблоки едва не выкатываются наружу. Он приоткрывает безмолвно губы и растерянно кивает вслед отошедшему в сторону Дазаю. Тот этого уже не видит, но мысленно приказывает себе взять чувства в руки: в нём сейчас больше человечности, чем когда-либо было, того и глядишь — перехвалит Акутагаву. Но он заслужил: за всё, что сделал и пережил, он точно заслужил хоть немного поддержки. Мысли о Рюноске отходят на второй план, когда Дазай останавливается за спиной согнувшегося над панелью управления рубкой Ранпо. Колючие чёрные волосы на затылке, узкие плечи, худая талия — Эдогава не изменился и выглядит целым. В их первую и последнюю к этому моменту встречу Дазай был настолько не в себе, что не смог сдержать мрачную топь, вырывавшуюся из груди. Он был отравлен собственным и принесённым извне ядом, а чужой пылкий нрав довёл его до срыва, но сейчас всё иначе. Югэн изменил их всех бесповоротно, и Дазай может только быть благодарен за то, что среди этих изменений у него был Чуя, который развернул поле мыслей в нужную сторону. Поэтому Осаму спокойно и мягко зовёт: — Снова привет, Ранпо-сан. Не дрогнув, Эдогава оборачивается к нему, и Дазай осекается. Он слишком поспешил с выводом: что-то с Ранпо всё же случилось. Дело ли в том, как непривычно выглядят опухшие от слёз глаза, или в том, насколько старше кажется детектив. Не просто на свой возраст — намного взрослее и жёстче. Из его мимики пропала вся детская резкость, а голос, которым Ранпо заговаривает с Осаму, звучит тяжелее, ниже. — Здравствуй, Дазай-кун. Вижу, ты правда жив и даже смог пройти через всё со своим другом. Поздравляю, — это звучит почти как угроза, но затем Ранпо медленно оглядывает Дазая цепким взглядом зелёных глаз. Его лицо неуловимо меняется. — О. Даже так. Тебе пошло это на пользу. Не забывайте пользоваться защитой. Будь они в других обстоятельствах, Дазай бы точно обратил внимание на то, как из ниоткуда взялся слабый жар на его щеках. Но они не там, они здесь, и он может только спешно перевести тему: — Что тут… — Слушай план, об остальном поговорим потом, — перебивает его Эдогава. Совсем как тогда, но теперь Осаму поддаётся чужой ветке размышлений без глухой злобы. Он даже благодарен Ранпо за то, насколько он серьёзен. — Сейчас Куникида ищет оставшихся на Дзуйхицу, мы пока здесь, остальные возле серверных дальше по этажу. Из зоны безопасности к нам спустили големов. «Единственный, кто оказался на постоянной службе у Югэна, — Казуя Хироно, и он останется в Фонде. Он создаёт искусственных людей-големов, и может делать это бесконечно долго, пока его не остановят…» Слова с записки с уродливой мышью-крысой мелькают в голове Дазая яркой полосой. Он хмурится, но не говорит ничего, позволяя Ранпо продолжить: — Проблема в том, что армия может быть бесконечной, а у нас есть ограничения в силах. Поэтому ваша с Чуей задача — подняться на этаж безопасности и убрать эспера, который создаёт големов. Даже не пытайтесь идти по главной лестнице: вся рать оттуда. Прежде, чем ты начнёшь голосить, что другого прохода нет: он должен быть. Напряги мозги и вспомни, видел ли ты что-то на картах в Архиве. Моё предположение такое: из соображений той самой безопасности они не могли оставить только одну лестницу между двумя самыми важными этажами, как минимум должен быть пожарный выход или секретный путь для особенно важных шишек. Возможно, он даже будет где-то ближе к Архивам: там, где меньше всего ошивается людей в обычное время. Пройдёте обходным путём, найдёте лестницу и подниметесь на верхний этаж, уберёте с пути эспера и включите заново подачу сигнала на эту рубку. Мы пойдём за вами, когда путь будет открыт. И ещё. Ты говорил, что оттуда путь наверх есть только один, и это лифт. Готов поспорить, что он будет защищён каким-то паролем как минимум, повезёт, если не сканером сетчатки глаза. Если сможешь добраться до Катая, поговори с ним, но не берите его с собой: его дар не позволяет защищаться. Мы вытащим его сами. Он заканчивает со вздохом и смотрит на Дазая с немым вопросом в глазах, явно ожидая чего угодно. Но получает в ответ только кивок. Осаму чувствует на своей спине жгучий взгляд зелёных глаз, когда быстро машет ладонью Хироцу, последний раз смотрит на Рюноске, застывшего у тела Кенджи Миязавы, и хватает за плечо Чую, выводя его за собой. — Что тебе сказали? — Идём искать путь наверх. Думаю, я знаю, где он может быть. Он оставляет при себе неясную, мрачную мысль, что так сильно на Ранпо могло повлиять только какое-то ужасное событие. И из всех вариантов Дазай склоняется к одному конкретному, о котором запрещает себе думать сейчас. Он подспудно надеется, что это только его развившаяся паранойя. Они возвращаются в разрушенную лабораторию и спешат через неё к выходу на противоположной стороне. Крики и грохот за стенами становятся всё громче, стены сотрясаются и трещат. Чуя было порывается дёрнуться в ту сторону в почти машинальном желании помочь кому-то, но Дазай упорно тащит его за собой, пытаясь на ходу объяснить всё. Ранпо чертовски прав: им нельзя лезть в бой. И он наверняка догадался, что дар обнуления сейчас в очередной раз на стопе, поэтому рассчитывать можно только на сокрушительную способность Чуи. — Бей здесь, — указывает он Накахаре, не дойдя десяток метров до двери в холл. — Мы пробежим сразу за лестницей и сможем пройти к Катаю отсюда, так быстрее, чем по основным коридорам. Чуя следует приказу беспрекословно и даже не морщится, когда из получившегося разлома им в лица пышет вонью разложения. Вопли и звуки битвы сразу становятся в разы громче и почти оглушают, теперь среди них можно различить свист клинков, скрежет металла и даже выстрелы. Среди обрывков выкрикнутых слов Дазай даже узнаёт голос Ацуши, а хрустальный звон напоминает ему тот, с каким бьются шприцы Элизы. Значит, они там, они живы и сражаются, а дело Дазая за последним — сделать всё, чтобы они выбрались ещё выше, к финальной точке. Что-то сродни предвкушения и адреналинового всплеска захватывают его, когда он несётся через коридоры, минуя зону серверных, где сражаются его близкие. Рядом, не сбивая дыхания, бежит Чуя, одним своим присутствием вселяя уверенность. Ворота с номером 105 приглашающе распахнуты. Убранство обители Катая ничуть не изменилось, даже полоска голубого света между створками железной колбы в центре такое же. Монитор для записей, однако, не горит, и Дазай, собрав воздуха в лёгкие, громко зовёт: — Катай, это мы! Ты слышишь нас?! Экран, где Таяма всегда писал прежде ответы, остаётся тёмным. Сперва Дазай хочет крикнуть ещё раз или попытаться раскрыть колбу, но он только беззвучно выдыхает, когда динамики под потолком начинают хрустеть помехами. Через них прорывается безжизненный, механизированный голос, какой можно было услышать прежде только в автоответчиках и объявлениях на старой линии метро. — Рад, что вы добрались, — слова комкаются и собираются в искусственную речь, автор которой будто воспользовался машиной для её синтезирования. — Катай, где ты? — Дазай отбрасывает мысли о том, насколько чуждо и холодно звучит роботизированный голос. — Мы почти закончили, нам нужен код от лифта безопасности, а потом мы выбираемся. Как открыть твою камеру, она за этой установкой? Замерший прежде Чуя цепляется пальцами за створки, но сдавленно матерится, когда те не поддаются. — На замке, — с сомнением говорит он, оглядываясь. — Где кнопки от этой штуковины? — Вы её не откроете, — произносит ломаный нечеловеческий голос. — Только я могу это сделать. — Так сделай это! — тут же отзывается Чуя. Дазай хмурится. Мысли в голове шквальным ветром проносятся одна за другой. Почему Катай тянет? Это связано с его дефектом? — Код от лифта — 04-09-18-12-22, — не обращая внимания на слова Чуи, продолжает Таяма. — Как и все остальные, он поменяется через полчаса. Вам нужно спешить. Чуя оборачивается и сталкивается взглядами с Дазаем. Они синхронно смотрят вновь на колбу с призрачным голубым светом изнутри. Нехорошее предчувствие поселяется в груди Осаму. — Катай, открой свою камеру. Мы должны уходить вместе, — тихо требует он, зная, что его услышат. Когда в ответ не раздаётся ни звука, он повторяет: — Катай. Пожалуйста. Я знаю, что это может быть связано с твоим дефектом, но мы с этим разберёмся. Нам пора выбираться отсюда. За те несколько мгновений, пока Катай молчит, Чуя успевает нервно вздохнуть, а Дазай прокручивает в голове десятки возможных причин, по которым Таяма так сильно оттягивает момент встречи. Когда в динамиках снова хрустит и скрежещет звук, очень отдалённо напоминающий человеческий вздох, Осаму делает неуверенный шаг назад. В створках колбы что-то тихо шипит, словно невидимый пар вырывается наружу из трубок, а затем они разъезжаются в стороны. Прежде, чем они полностью откроют вид на содержимое, Дазай понимает, что ничего ужаснее в своей жизни не видел. Всегда ведь может стать хуже. Прозрачная высокая колба наполнена жидкостью, подсвеченной яркими лампами в основании. К капсуле тянутся те самые толстые, заплетающиеся в друг друге трубки и провода, и часть из них оказываются внутри, подсоединённые к омерзительной на грани с кошмарами вещи: человеческий мозг, крупный, сероватый, с отброшенными на ребристую поверхность бликами плавает в жиже, как труп в огромной банке. От него вниз идёт спинная часть, оплетающая часть оголённого позвоночника. На сосудах и малой части мышц повисли остатки органов, по которым лишь в теории можно опознать их оригиналы. Заканчивается то, во что превратился Катай Таяма, подобием ног, только на одной из которых замерло нечто, уже мало напоминающее человеческую ступню. Дазай не может поверить в увиденное. Не может полностью обработать всё, что запечатлевает его сознание через глаза. Это не по-настоящему. Это невозможно: ни в каких проявлениях. Югэн не мог этого сделать, они просто… Они не имели права. Ни за что. Не так. Чуя хватается пальцами за локоть Дазая в машинальной попытке удержаться и сдавленно стонет от ужаса. — Какого… чёрта… — Я не хотел, чтобы вы знали, — шуршит механический голос из стен. Мозг в колбе остаётся неподвижным, лишь отростки сосудов колыхаются в жидкости, как водоросли у берега моря. — Когда нас забрали, Югэн попытался привлечь меня к работе над вами. Они знали, что я управляю техникой, и могу отслеживать, что угодно, собирать и обрабатывать данные. Усовершенствовать процесс экспериментов так, что они добьются своего в разы быстрее. Я отказался, и меня привели в комнату, уложив в медикаментозный сон. Когда я проснулся в своей камере на Дзуйхицу, мой правый глаз больше ничего не видел. Они попытались договориться со мной ещё раз, я отказался. В следующий раз я проснулся без левой руки. Потом без ног. Потом без ещё одной руки. В одно из пробуждений я понял, что больше не могу ни дышать, ни видеть. Моего тела больше не было. Там, где вы сейчас стоите, был учёный, который сказал мне: «прими решение за две недели, иначе твоих друзей отправят в банки по соседству». Я слышал его через провода, электронные связи. Я мог увидеть его через камеры на потолке, а вместе с этим — через средства связи на ближайших этажах. — Твой… дефект, — бездумно шепчет Дазай. — Ты сказал, они не нашли дефект. И никто о нём не знал. Твои способности владения техникой расширяются, когда ты лишаешься физического тела. — Я понял это, — гнётся роботизированная речь, — когда в детстве, живя в деревне на Кюсю со своей семьёй, лишился мизинца на ноге, перебив его оброненным поленом. После этого я перестал управлять только электрическими сетями, дотянувшись сознанием до техники на дорогах. Но никто больше не должен был знать об этом. Югэн не знал. Когда я смог понять, куда дотягиваются мои возможности, то увидел в системе данные об эксперименте И-34. Учёные подошли слишком близко к тому, что ты называешь «подавителем». И я решил, что тянуть нельзя. У меня было две недели. У нас всех. Дазай не может ни вдохнуть, ни выдохнуть. Тот, кто повёл его с самого начала к свободе, как и их всех, кто уберегал по мере возможностей от охраны на этажах и открывал двери, уже к тому моменту был фактически мёртв. И сделал он всё лишь для того, чтобы у остальных была надежда. Больше слова о том, что Катай должен бежать с ними, не кажутся разумными. Как вообще… Как сказать это тому, что осталось от Катая Таямы? Который больше не может ничего, кроме синтезирования речи и безвольного нахождении в чудовищной машине? Обречённое отчаяние срывается с губ Дазая со слабым стоном. Он не думал, что почувствует настолько сильное сожаление о том, кого он даже никогда не видел вживую. Отголоски ярости тонут в ужасном, чудовищном горе, которое накрывает его. Хуже участи не придумаешь, и даже смерть милосерднее. — Катай-сан, — задушено зовёт Чуя. Его колотит слабая дрожь. — Что Вы… Что нам делать? Динамики хрустят. Дазай знает, что произойдёт дальше, потому что это то, что правильно, наверное, в подобной ситуации. Но он всё равно закрывает глаза, чтобы не видеть всего, и мысленно просит об этом Чую. — Выбираться наверх. Удачи вам всем. Осаму не выдерживает. Не может, это уже слишком, это за гранью всякого зла, на которое способны люди. Это хуже, чем он мог себе представить, кошмарнее любых опытов, любых экспериментов. Его сердце бешено и отчаянно стучит, когда Дазай тянет за собой безвольного Чую и вылетает вместе с ним за пределы 105 комнаты. Машина за их спинами гудит, щёлкает и замолкает вместе с динамиками. Пол под ногами, который ещё секунду назад освещали голубые полосы чудовищного механизма, темнеет. Вместе с огнями капсулы исчезает то, что оставалось от эспера школы детективов, который начал весь путь их побега. Дазай не помнит, как доходит до архива. Он не помнит, как машинально берёт за руку Чую и ведёт его мимо стеллажей к крошечной комнате, в которой когда-то сгорел труп Ото Сугецу. В которой, за плохо сделанной стеной, есть иной проход на этаж безопасности. Всё, что он помнит, — фотография из досье на столе Мори. Молодой неулыбчивый мужчина в очках, с копной густых тёмных волос, не знавших расчёски, и бороздой морщин у глаз, которые означают, что смех когда-то посещал и Катая Таяму.