***
ваня думает, что, перерезав себе вены на запястьях, уже никогда не очнётся. ваня думает, что, перерезав себе вены на запястьях, уже никогда не увидит лицо отца. но ваня не догадывается, что после этого всё станет только хуже. отец решает довольно просто избавиться от помехи, вечно путающейся под ногами и мешающей лупить бедную мать до синяков по всему телу и опухшего лица. довольно просто — отправить собственного сына на лечение в клинику, раз уж тот в самоубийцы заделался, — там тебе и место, сынок. и только боль в маминых глазах отрезвляет тут же — он обязан вернуться. шестнадцатилетнему подростку, склонному к суициду, никто верить не будет. а мать молчит в тряпочку — боится. и боится не зря. вот только не имеет смысла этот страх, когда ей лишь один исход уготован — смерть от тяжёлой руки. ваня — бледный и осунувшийся — есть отказывается, на врачей зыркает исподлобья и навстречу идти не желает. ваня психом себя не считает. а ещё ваня очень хорошо умеет отрицать очевидное. врачи улыбаются снисходительно, когда он хмуро тарелку принимает на второй день — живот от голода крутит неприятно. врачи улыбаются снисходительно, переводя его в обычную палату и начиная выпускать на прогулки и в общую столовую, когда он наконец глушит злость, душу выворачивающую наизнанку, и принимает правила игры. ваня готов быть пай-мальчиком, если его выпустят, — если он ещё хоть раз сможет дотянуться до кухонного ножа и сделает то, что должен, освободив не только себя, но и маму. ваня бежать больше не намерен, раз уж ему выдался ещё один шанс — последняя попытка. и он обязан этой попыткой воспользоваться. целую неделю ваня строит из себя саму невинность и только в комнате обрезанными ногтями царапает запястья остервенело, пытаясь сквозь бинт заживающие порезы разворошить, по новой кровоточить их заставляя. и когда ничего не выходит, заваливается обессиленный спать, пытаясь хотя бы подушкой заглушить шепотки в голове, которые сначала чем-то нереальным кажутся, но с каждым днём становятся всё громче и вторят друг другу всё нескладнее, совсем с ума ваню сводя этим нескончаемым гомоном. и как только за ваней начинают следить уже не так пристально, он сбегает к лестничному пролёту — местная курилка, — надеясь цепануть кого-то с заныканными сигаретами. и надеется он не зря. пешков совсем несуразный — на год младше, угловатый такой, с кривой ухмылкой да сигаретой в уголке губ. пешков сначала волком смотрит, не желая заначкой делиться, и ваня даже пугается в первую секунду, что и правда возьмёт да набросится — а там совсем ведь загрызёт и даже не подавится щупленьким ваней. но для пешкова это нормально. у пешкова, которого серёжей зовут, настроение по щелчку пальцев меняется — и вот он уже дружелюбно ладонь протягивает, пожимая ванину ледяную своей горяченной. и вот уже позволяет рядом с собой пристроиться да сигарету протягивает, из своих рук разрешая затянуться. и вот уже смотрит совсем не волком — смотрит вдруг как-то по-новому, почти благоговейно смотрит на ваню, дым носом пускающего и глаза блаженно прикрывающего. от никотина туман в голове стелется клубами беспорядочными — голоса глушит на ура. то, что голоса на ура глушит ещё и устроившийся под боком серёжа, от которого тепло приятное исходит, ваня признавать ни за что не собирается. — ты как сюда загремел вообще? — спрашивает однажды пешков, теперь уже целую сигарету протягивая и на ваню заинтересованно зыркая. а ваня рукав кофты задирает, бинты показывая — шрамы под ними зарубцеваться успели, но врачи специально не снимают, чтоб не раздирал. и серёжа вдруг хмыкает так понимающе — ни единого вопроса не задаёт, кивая только, пока очередную затяжку делает. — а ты? — и вопрос сам собой вырывается — ване вот вообще не интересно, что у серёжи за беды с башкой. ваню чужие проблемы волновать не должны — ему бы о себе беспокоиться да о маме. впрочем, пешков лишь ухмыляется загадочно и ничего не отвечает. а отвечать ему ничего и не нужно, ведь на следующий день в столовой кидается вдруг на соседа по столу, заточку, хер пойми откуда надыбанную, к шее чужой приставляет и выглядит совсем безумно — так, словно и правда готов убивать. так, словно для него это ничего и не стоит. и ваня почему-то не боится совсем, не забивается куда-то под стол, завывая тревожно, как делают другие пациенты. ваня смотрит во все глаза — предвкушает. и голос в голове вдруг шепчет впервые столь отчётливо, что проигнорировать его не удаётся: он нам нужен. и ваня осознаёт — точно нужен. и когда сталкивается с карими глазами, совсем безумством заплывшими, замечает, как серёжина хватка разжимается под его взглядом. и вот уже это не пёс, с цепи сорвавшийся, а щенок нашкодивший, который смотрит и смотрит, словно ждёт чего-то. а потом улыбается вдруг — широкой и белозубой улыбкой, почти что пугающей. ждёт, кажется, похвалы. и ваня вновь взглядом скользит по несчастному пацану, трясущемуся в серёжиных руках и молящему о пощаде, и понимает тут же — это лицо ему знакомо. это самое лицо только вчера плечом его задело, опрокинув поднос с обедом и обернувшись с ехидной ухмылкой. и это самое лицо сейчас переводит взгляд на ваню и смотрит уже не со страхом — смотрит с ужасом. из серёжи получится отличный цепной пёс — в этом ваня не сомневается.***
вот только цепной пёс тоже умеет срываться с цепи — сложно его контролировать, когда шарики за ролики давно уже и бесповоротно. огрызаться друг на друга давно вошло в привычку. ваня словно непослушную собаку дрессирует, которая так и норовит за кормящую руку цапнуть — а то и откусить к хуям. уж кто-кто, а пешков и не на такое способен. пока они шмотки собирают, у вани раздражение уже точку кипения перейти успевает, но серёжа масло в огонь подливать умеет. — смотри не промахнись, ванёк, — как будто он сам не в курсе, что промах равен провалу, а это чревато не только для него самого — для них обоих. — за собой лучше следи, конченый. — я-то пули зря не трачу, сам знаешь, — знает прекрасно — дырка в ноге от одной шальной пульсирует всё ещё, медленно зарастая. это сейчас пешков словами разбрасывается, клоуна из себя строя, кем он и является по сути своей, а после выстрела неосторожного на психе был, на цыпочках вокруг вани бегая. это сейчас пешкову надо куда-то агрессию свою необузданную слить, лишь бы только до рукоприкладства не дойти, потому что понимает прекрасно — ваня себя сдерживать не будет. и неважно, кто из них учил другого пользоваться ножом, — ученик на ване уже давно превзошёл учителя. а уж когда дело касается пушки — тут у пешкова шансов никаких. — если пристрелишь кого не надо, я тебя лично прирежу, понял? уж по твоим жизненно важным органам точно не промахнусь, — ожидаемо в лицо серёже шипит, за ворот красный хватая. видит, как губы чужие под гримом в ухмылке невольной растягиваются и хочется разбить их к хуям — из кровавых разводов получится грим получше, никакая краска не нужна. но пешков не может по-другому — не умеет пасть вовремя заткнуть, поэтому приходится проглатывать, чтоб не прибить этого полудурка к чертям. иначе никогда бы они не сработались. и ваня не промахивается, конечно, попадая прямо в голову, вышибая нахер мозги, когда пуля сквозь стекло пролетает — прямо в яблочко. а точнее — прямо в мирно устроившуюся на диване перед телевизором цель. у вани после каждого выстрела — тремор в руках. у вани после каждого выстрела — потные ладони, которые о штаны вытирает наскоро, направляясь обратно к фургону. — ну как? — пешков взгляд на него бросает через плечо, заводя машину, и, получив уверенный кивок, выруливает с парковки, так и не засветив номера на камере наблюдения. а ваня маску с лица стаскивает, открывая грим, и поверх чёрных шмоток красочный костюм напяливает вместе с колпаком ярким. — ненавижу эти бубенчики, — бурчит недовольно, пока пешков с навигатором сверяется, чтоб точно не ошибиться, а фургончик с надписью «аниматоры» и номером телефона на перекрёстке сворачивает в сторону загородного дома. — зачем мы вообще этим занимаемся? можно было бы и без всей этой мишуры наши дела делать. — прикрытие, вань, ты забыл? — а ваня губы дует и ладонью от бубенчиков этих мерзких отмахивается.***
— нам нужно будет прикрытие, — и дым сигаретный прямо в лицо ване выдыхает, пока тот морщится недовольно. — какое ещё прикрытие? — а вот над этим надо подумать, — и макушку чешет совсем уж забавно, словно и правда прямо сейчас на серьёзе раздумывать собирается. ване вот до всяких прикрытий дела нет никакого. ваня продолжать не планирует — ему бы только с отцом расправиться, а там уже будь что будет. — это ты сейчас так говоришь, — пешков улыбается лукаво. — стоит один раз пойти на это, и обратной дороги уже не будет, вань, — но бессмертных предпочитает новоиспечённого приятеля игнорировать. прошлую заточку у пешкова отобрали после нападения в столовой, но он уже умудрился достать новую. и когда показывает её ване во мраке лестничного пролёта, тот самую малость напрягается — мало ли что. — пользоваться ножом умеешь? — и ваня вспоминает тот самый кухонный нож, который холодом в пальцах отдавался и тяжестью своей грузил запястье. вспоминает острое лезвие, оставившее шрамы на тонкой коже. вспоминает, как неумело на отца замахнулся и как рвано собственную кожу терзал, запершись в ванной комнате. остаётся только головой помотать — не умеет. и когда серёжины пальцы запястье оплетают, передавая заточку и направляя, у вани в голове совсем всё затихает — тишина кромешная и лишь пульс в ушах бьёт громко-громко, когда делает выпад очередной под серёжиным руководством. пульс бьёт не потому, что ваня волнуется или боится, — ему нравится до чёртиков. а если представить, как под лезвием горячая плоть оказывается, — до стояка приятно становится. и страх в глазах отца кажется почти реальным, когда ваня снова замахивается, делая выпад, пока серёжа в ладоши хлопает с широкой улыбкой на лице. — ничего сложного, правда? — и протягивает ване новую сигарету, пряча заточку в ботинок.***
— ничего сложного, правда? — серёжин голос отрезвляет — возвращает в реальность. кровавую, жестокую реальность. в которой ваня над трупом стоит и руки его в крови заляпаны, как и лезвие кухонного ножа. рукоятка из пальцев выскальзывает, со звоном ударяясь о скользкий паркет. картинка перед глазами расплывается, а в ушах звенит, когда ваня чувствует панику накатывающую. пока его не бьют ладонью по щеке. и снова — отрезвляет. одно серёжино присутствие — отрезвляет. — нам валить надо, — и ваня заторможенно осознавать начинает, пока пешков возится с уликами и прибирает за ним грязь. сам отпечатки стирает. сам ваню к раковине тащит, смывая красное с ладоней. сам тянет его к пожарной лестнице — на свежий воздух, где нет едкого запаха крови и смерти, затрудняющего дыхание. и ваня только напоследок вспоминает тело матери в спальне — залежавшееся и давно остывшее. вспоминает остекленевшие глаза и бледную кожу. вспоминает горячую кровь на кухне и страх в чужих глазах — выдыхает. и делает новый вдох, когда серёжа в себя его вжимает в неловком, но крепком объятии. и начинает дышать — новой жизнью. а полиция, вызванная-таки соседями, до которых дошёл трупный запах, видит лишь состряпанную на скорую руку картинку. видит мужа, по пьяной случайности убившего свою жену, а через какое-то время и себя самого — с горя. а про сына, некогда имевшегося у этой пары, никто и не вспоминает — его после возвращения из лечебницы якобы к тёте отправили, которая уж точно на отсутствие мальчишки жаловаться не будет.***
— тебя скоро выписать должны? — интересуется как-то серёжа, прижимаясь плечом к ваниному и ковыряя ногтем болячку на пальце. — говорят, что да, а тебя? — а я тут бессрочно застрял, — усмехается пешков — вот только совсем невесело. чувствует, как ваня всем телом вздрагивает и спешит заверить: — но я тут не задержусь, не переживай. — у тебя есть план? — ага, в пять утра обход, возьму медсестру в заложники и шантажом на волю вырвусь, — и смотрит впервые без улыбки — даже поверить ему хочется. хочется, хоть и бред это полнейший. — ты шутишь? — неверяще тянет ваня, после чего следует ожидаемый взрыв хохота. — придурок, — выдыхает, пихая его в плечо, а тот на ступеньки заваливается и хохотать продолжает, на ваню глядя. — да ладно тебе, слишком ты серьёзный, — и ване возмутиться хочется, но в себе держит. — я просто сбегу и всё. больше тебе не о чем знать. слишком он своевольный для цепного пса. а ваня от голоса в голове, привычного уже и почти не напрягающего, отмахивается лишь — так ведь куда интереснее. и когда серёжа говорит, что сбежит, — это почти что обещание. почти что — потому что они друг другу никто для таких обещаний. совсем-совсем никто, но в то же время, в этой больнице, в этом моменте, они друг для друга — всё. им только друг за друга и цепляться — больше не за кого. и ваня не просит его ни о чём. серёжа ничего и не ждёт. но в глазах всё равно — безмолвное обещание. обещание встретиться — где-то там, за пределами больницы. где-то на свободе. где-то, где у них будет больше, чем узкий лестничный пролёт и потёртая пачка сигарет. где-то, где у них будет всё. и ване достаточно серёжиного взгляда, чтобы поверить — у них это будет.