***
— странно называть это работой, тебе не кажется? — у вани вид задумчивый — по мнению серёжи, выглядит он презабавно. — меньше думать надо, ванёк, и больше делать, — указывает на разбросанные по столу патроны, которые всё ещё не рассортированы. ваня вздыхает, но дальше продолжает делом своим заниматься, на серёжу исподлобья зыркая. их взаимоотношения — оголённый провод. не так наступишь — током пришибёт насмерть. и ваня старается ступать с осторожностью, чтобы лишний раз не рисковать. старается не задираться лишний раз и не спорить, чтоб гладко у них всё было. а то пешкову только дай повод посраться. однако иногда, ступая с осторожностью, ваня всё равно промахивается, прямо в искристый ток вмазываясь, чувствуя, как лезвие обжигает холодом тёплую кожу шеи, и сталкиваясь глазами с серёжиными — совсем шальными. такого серёжу ваня даже самую малость боится. боится, но всё равно провоцирует. — и что ты мне сделаешь? — и чувствует острие ножа где-то у горла — уже совсем близко к венке пульсирующей. одно лишнее движение и всё закончится. и ваня попросил бы надавить — нет, умолял бы. но знает ведь, что серёжа не пойдёт дальше. пешкову только превосходство своё показывать в такие моменты, когда башню сносит и когда жажда крови просыпается, а ваня — антидот. сам же сначала спичкой чиркает и сам же тушит её, смотря в глаза чужие — пустые совсем, стеклянные. вся шаль из них выветривается — всё безумство испаряется разом, смазанное ваниным голосом. смотря спокойно так, словно каждый день ему нож к шее приставляют во время бытовой ссоры — если способ убийства можно считать чем-то бытовым. — я ведь и надавить могу, рука не дрогнет, — а ваня своей тут же накрывает пальцы, нож сжимающие. подрагивают слабо — потому что пешков, даже будучи в неадеквате, никогда не пойдёт на большее. потому что никогда он не сможет причинить ване вред. ваня — антидот, и серёжа добровольно его принимает, чувствуя, как мурашки бегут по коже от холодного касания. капельку крови видит, стекающую по бледной шее, и пугается, отстраняясь, но не отходя, всё так же вплотную к ване оставаясь. — хороший мальчик, — и пешкова окончательно отпускает. нож куда-то в сторону отлетает — потому что рядом с ваней не нужно ему оружие. потому что он сам — оружие в чужих руках, целиком и полностью ване принадлежащее. потому что не может арлекин причинить боль пьеро, особенно когда по щеке гладят так нежно, и пешков от похвалы расплывается, на частицы распадаясь совсем. но ещё сильнее распадается, когда его за волосы хватают и к себе тянут близко-близко — губы в губы, зубами сталкиваясь и кровью на прикушенном языке оседая, чтоб не забывал своё место и с цепи не срывался в следующий раз. и ваня не знает, когда это началось. не знает, с каких пор каждая ссора стала заканчиваться кусачими поцелуями и болезненными касаниями. не знает, в какой момент черта между ними совсем размылась, вплотную их сталкивая — связывая их целиком и полностью. не знает, но всё же — широкие серёжины ладони почти согревают что-то больное у вани внутри. больное и отчаянно скребущееся в попытке выбраться наружу. что-то, давно похороненное и горкой пепла присыпанное, чтоб наверняка. ваня не хочет этого — ване бы и дальше мёрзнуть в собственном холоде. ване бы и дальше ненавидеть всех вокруг — чтобы потом с ненавистью смотреть на собственные руки, измазанные по локоть в крови, пусть и эфемерной. некогда эта кровь вполне реальной была — горячим по пальцам разливалась и брызгами окропляла футболку. ване бы и дальше в собственном одиночестве утопать, думая, что он один — против целого мира. но ваня больше не один и с этим приходится мириться. а мириться с этим довольно просто, когда под пальцами — тепло чужого тела и мягкие кудри. просто, когда под губами — чужие, столь жаждуще тянущиеся навстречу. просто, когда под телом — чужое, выгибающееся столь умело и просяще. просто, когда под сердцем — чужое бьётся глухим стуком, отдающимся перезвоном в ушах. и ване даже кажется, что они нормальные, — лишь на один краткий миг кажется, когда возбуждение своего пика достигает. а дальше остаётся только в пропасть лететь, в чужих глазах проваливаясь — куда-то на самое дно, ещё ниже, чем то место, где они оба пригреться уже успели. и в этот краткий миг ваня думает, что гореть в аду вместе — не так уж и страшно. ване кажется, он уже и так в ад попал, когда кругом белозубые детские улыбки, от которых блевать тянет — благо, хоть самому в ответ улыбаться не надо, он же грустный клоун и свою роль отыгрывает на ура. а вот пешков, как и всегда, на все сто выкладывается, веселя эту шумную и неуправляемую ораву, хоть и у самого руки чешутся уже приступить к делу — на одном выстреле оно не кончается. сегодня главным героем сам пешков будет, у которого нож наточенный в ботинке спрятан, а пальцы от предвкушения подрагивают едва заметно, когда на ваню поглядывает нервно — команды ждёт. один взмах рукой — безмолвный фас, который пешков понимает с ходу. и срывается тут же с места, вылетая из комнаты, пока ваня всё внимание к себе привлекает, строя смешные гримасы под синей краской и вызывая взрывы заливистого хохота. нож для серёжи — идеальное оружие. да, много грязи оставляет. да, много боли причиняет. но нет ничего лучше треска разрезаемой плоти, когда кожа по швам расходится, выпуская наружу горячую кровь. нет ничего лучше его собственного отражения в стальном острие, с которого капает на пол, пока пешков подтереть не успевает. с помощью ножа так легко подстроить самоубийство — жалко только бросать своё оружие каждый раз. и серёжа с лезвием прощается совсем уж любовно, пальцами оглаживая рукоять, прежде чем стереть свои отпечатки. и серёжа возвращается — как ни в чём не бывало — под ваниным тяжёлым взглядом. потому что, сколько бы крови ни пролилось и сколько бы людей ни полегло, праздник всё равно продолжается, пока не выйдет оплаченное время. или пока не найдут кровоточащие тела.***
— ванёк, ты чего такой смурной? — и снова это «ванёк» ничего хорошего не предвещает — особенно когда только с дела вернулись в свою берлогу, которую ваня уже привычно так зовёт логовом. назвать домом — язык не поворачивается. вряд ли можно назвать домом старую и дряхлую квартиру в полузаброшенной многоэтажке, где помимо них только такие же отбросы и обитают — у которых ни цели в жизни, ни средств к существованию. все они тут одинаковые — ничем хорошим не промышляют и благими намерениями похвастаться не смогут. все они тут одинаковые — пытаются выжить, как могут. и даже приветливый вадик, у которого под очками вселенская усталость копится мешками и бессонница вечная откладывается синяками под глазами, — пытается выжить, как может. рукой ване машет приветливо, стоя с сигаретой в пролёте между этажей. уголок губ подрагивает рефлекторно, но он всё равно улыбается устало — пора возвращаться к работе. у него таких перекуров примерно штук сто на дню между верстанием дешёвеньких сайтов, за которые хоть и копейки, но всё же платят. а ночью — уже дела посерьёзнее, за которые платят в разы больше, но за которые можно свободой поплатиться на раз-два. а то и жизнью. и даже беззаботная наташка, у которой под макияжем бледность болезненная и впалые щёки, — пытается выжить, как может. выходит за вадимом, обратно в тепло квартиры зазывая — у них там обогреватель новенький завёлся не так давно. ваня с серёжей уже захаживали к соседям погреться — у самих-то отопления никакого. в доме проводка-то на честном слове держится — о каком тепле может идти речь. у вани с серёжей тепло уже давно — одно на двоих, когда под пледом ютятся на узком диване. а вот наташка с вадиком уют себе создать пытаются — любовное гнёздышко вьют немного отчаянно, но всё же усердно. ваня их не понимает — только деньги зря тратят. серёжа им самую малость завидует. они с вадиком на пару стоят обычно курят на лестничной клетке, пока наташка в квартире прибирается и проветривает, а ваня шмотки раскладывает и соображает что-то пожевать. курят и обсуждают дела насущные — дела криминальные. и всё же сейчас пешков курить с вадей не остаётся — первый за дверью квартиры скрывается и первый же диалог с ваней завязывает. а ваня-то и не смурной вовсе — обычный. просто пешкову зацепиться за что-то надо. у пешкова снова крышу рвёт. и ваня привычно уже вздыхает — не до того ему сейчас. ему ещё с заказчиком связаться надо — отчитаться. но пешков отцепляться не намерен. — игнорить меня будешь? — и ухмыляется своим ртом краснючим, с которого не успел ещё краску стереть. — пока в себя не придёшь, буду, — и ваня разворачивается на пятках, не желая препираться прямо сейчас. но успевает только до ванной дойти, дверь открывая, как его впечатывают животом в поломанную стиралку, прижимаясь сзади и шепча горячо куда-то на ухо: — бесишь, когда так делаешь, — может, и бесит, но стояк, упирающийся ване в бедро, об обратном твердит. ванин игнор пешкова, как правило, заводит. а уж когда серёжа на агрессивном — ему только поддаваться и остаётся. потому что сопротивляться такому пешкову — почти бессмысленно. и не то чтобы ване когда-то хотелось сопротивляться. напротив, он сам же назад подаётся — ещё ближе, чтобы ладони горячие за его бока ухватились, касанием обжигая. напротив, он сам же выдыхает тяжело, когда зубы в плечо впиваются ощутимо, наверняка оставляя наливающийся кровью след. пешков, и правда, как пёс — территорию свою метить любит кровавыми засосами и следами от крепкой хватки. и ване достаточно было быть чуть быстрее, чтобы в ванной запереться и переждать — пусть пешков сам остывает. но ване этого недостаточно. ване нравится, когда его себе присваивают, метя молочную кожу и в себя вжимая почти отчаянно. ване нравится, когда пешков наскоро растягивает его и входит резко, болезненный стон вырывая. знает, что ваня жаловаться не будет — ваня попросит ещё хрипло и рвано, бёдрами узкими подмахивая, пока его раскладывают прямо на шатающейся стиралке. ваня попросит ещё, чувствуя, как пальцы болезненно впиваются в бёдра и как его натягивают совсем уж грубо — быстрыми и резкими толчками. ваня попросит ещё, когда серёжины зубы на мочке уха сомкнутся, почти до крови её мусоля, пока пешков жадно вслушивается в ванино тяжёлое дыхание. стоны от него не получишь — не про ваню это. один болезненный — уже победа. а большего пешков и не ждёт. трахает жёстко, грудью ваню к пыльной поверхности прижимая и резче двигаясь, пока бессмертных под ним почти задыхается. пока бессмертных под ним — хочется задохнуться насмерть. потому что не может ему быть так хорошо, когда с ним обращаются так грубо и когда каждое касание болью ощутимой отдаётся. не может ему в принципе быть хорошо, когда от его руки люди мрут, стоит кому-то их заказать. и ване неважно, что это за люди, — важна лишь цена вопроса. и кончая наконец, ваня думает о том, что наслаждения этого не заслуживает вовсе, но отказаться от него не может. не может, когда пешков, остывая, обнимает почти трепетно и теплом своим согревает не только холодное тело — холодную душу, кажется, согревает тоже. не может, когда чужие крики в голове затихают совсем, заглушенные собственным дыханием и биением отмирающего сердца.