***
говорят, время лечит? но почему тогда желанное успокоение до сих пор не приходит — спустя столько времени, спустя долгие годы, спустя бесконечные минуты. ваня этим вопросом задаётся каждый ёбаный день. всего лишь на секунду позволяет себе задуматься — так проще в роль вжиться. он ведь пьеро — грустный шут, которому шаг до самоубийства остаётся. и только арлекин своей извечной ухмылкой мысли мрачные рассеивает, красками разбавляя голубое уныние, в котором ваня погряз уже — едва ли он способен отделить образ от реальности. грустная гримаса давно уже к щекам прикипела — ножом соскоблить охота, чтоб ни следа не осталось. но пока и одно мыло справляется на ура. ваня себя без грима уже воспринимать не способен — не видит он себя без образа. не хочет видеть. а серёжа всегда почти бережно краску отмывает от чужого лица — почти, потому что не может у них быть бережно, когда часом ранее от их рук умирали люди. не могут эти же руки, привыкшие держать рукоятку ножа крепкой хваткой, быть такими нежными, когда ванины черты оглаживают. и ване хочется кричать — нельзя с ним так нежно. но серёжа по-другому не может. не может и поэтому притаскивает новенький вязаный свитер и ване его всучивает, зная прекрасно, какой он мерзлявый. не может и поэтому сам же напяливает на него, когда тот пытается отнекиваться и нос воротить от подарка. — спиздил, что ли? — бурчит только, но в широкий ворот аж по нос зарывается, невольно втягивая воздух и чувствуя мерзкий запах новизны — успел уже его позабыть. — купил вообще-то, — отзывается пешков, натягивая длиннющие рукава на ванины ладони. — тебе купил, — и улыбается как-то совсем иначе — кротко. и в такие моменты ване кажется, что они почти нормальные. а потом пешкова хуёвит ни с того ни с сего — как это обычно бывает. и он ваню под себя подминает, зарываясь лицом в мягкий свитер и замирая на долгое мгновение — в себя прийти пытается. — это как щелчок, — объяснял ему как-то серёжа, — раз — и всё переключается. сам я переключаюсь на другую частоту — ту, на которой сложнее себя контролировать. ту, на которой я чувствую одну только злость. я не хочу злиться, но я всё равно злюсь, понимаешь? — ваня понимает — не может не понимать. — и мне хочется эту злость во что-то иное перенаправить. и тут либо что-то плохое, либо, ну, сам понимаешь, — и снова понимает прекрасно — они вообще с самого начала друг друга понимают даже слишком хорошо. и когда пешкову совсем плохо становится — ему бы просто подышать. вот только не воздухом — ваней, который лёгкие чем-то приятным наполняет, чем-то хорошим. ваней дышать гораздо легче и гораздо приятнее, особенно когда вдыхаешь глубоко-глубоко, по самое нутро, и просто, блять, дышишь. и серёжа никогда ещё не дышал так свободно, как он дышит рядом с ваней. и почему-то сейчас этого хватает, чтобы отпустило, но отпускать замершего под ним ваню не хочется совсем. — ты живой там? — слышится сверху, на что серёжа макушкой по свитеру шуршит, из стороны в сторону головой мотая. но тем не менее отзывается приглушённым: — к сожалению, да, — и ваня не видит, но чувствует чужую улыбку — знает, что пешков улыбается почти мягко. почти — потому что мягкости в нём кот наплакал, когда руки натренированы убивать, не задумываясь ни о чём и не колеблясь. — ты хочешь? — сам понимает, что никогда у них не было вот так — просто потому что хочется. просто потому что в моменте вдруг захотелось, а не потому, что эмоции бурлят, закипая со свистом, и их надо выплеснуть хоть во что-то. и ваня ни разу просто так не подставлялся — серёжа в курсе. и потому молчит бесконечную секунду, за которую у вани снова гомон в ушах поднимается. и когда хочется уже оттолкнуть — и выдохнуть наконец, — за него вдруг крепче хватаются, кивая часто. и ване почти хорошо, когда он за спину серёжу обхватывает, держась за него — цепляясь, — пока тот трогает его совсем уж неспешно. растягивает медленно — почти усердно. целует влажно — почти нежно. и в глаза смотрит слишком долго — почти любовно. ване почти хорошо, когда он в серёже растворяется, почти забываясь в моменте — в чувствах растворяясь. серёжа входит плавно — почти осторожно. дышит горячо — почти обжигающе. и в глаза опять смотрит — слишком мягко. ваня этой мягкости всё ещё не заслуживает — они оба. но ванину ненависть к себе они тоже делят — одну на двоих. она в серёжином взгляде отражается — рябью на радужке. и ваня на хриплый стон срывается, в этой ряби совсем утопая — взгляд не отводит ни на миг. срывается и падает за край вместе с серёжей — за край, на котором они и так одной ногой балансируют. за край, на котором держится всё их существование.***
— ты не думал, что будет, если нас поймают? — и снова вопрос, на который решиться можно, только совсем расслабившись и забывшись. только совсем бдительность потеряв, когда кажется, что можно всё что угодно вслух произнести — его не осудят ведь, а, напротив, примут. иначе и быть не может. — мы будем вместе, вань, — но пешкову даже формулировку вопроса менять не надо — и так с полуслова улавливает. — даже в аду вместе, помнишь? — ваня помнит — помнит слишком хорошо данное друг другу обещание и нарушать его не намерен. они будут вместе, что бы ни случилось. вместе будут одеваться в клоунские прикиды, второй кожей ставшие уже. вместе будут рисовать кривоватый грим на лицах, стараясь максимально в образ попасть. вместе будут устраиваться в фургоне, на адрес выезжая. вместе будут развлекать ораву ненавистных детей, которые так и норовят дёрнуть за красный нос или за бубенчики на синем колпаке. вместе будут сносить головы, когда настанет подходящий момент. и вместе будут обмывать полученные деньги, закупаясь всем, что им угодно, но только не тем, что привяжет их к логову — что привяжет их к подобию нормальной жизни. а ещё вместе будут трахаться на скрипучем диване, кутаясь в тонкое одеяло после и засыпая беспокойным сном. потому что порознь — уже не смогут.***
— и что теперь? — когда место преступления позади остаётся, а тревога только сильнее где-то в груди бурлить начинает. он ведь убил человека. да, мучителя и убийцу своей матери. да, своего самого страшного врага. но всё ещё человека. и безнаказанным остаться не получится. но серёжа другого мнения придерживается. — свалим отсюда, найдём какое-нибудь место, обустроимся там и будем дальше думать что-то, — у серёжи, кажется, всё уже схвачено. либо он просто делает вид — видит ведь, как ваню всего колотит. — а потом что? — а потом будем жить, вань, на свободе жить, понимаешь? — ваня не понимает, но кивает болванчиком, передавая абсолютно всё в серёжины руки, который даже машину умудрился где-то надыбать. передавая всю свою жизнь в серёжины руки. — тебе понравилось? — понравилось ли ване убивать? он хочет сказать, что нет. он должен сказать, что нет. но взгляд отца, когда в нём отразилось понимание — и, кажется, почти принятие своей участи, принятие её неизбежности, — ваня помнит до сих пор. и внутри что-то скребётся нервно — скребётся жадно — от одного только воспоминания об этом взгляде. ваня осознаёт с поразительной лёгкостью — он сможет сделать это ещё раз. он не хочет, но он сможет. и когда они решают зарабатывать этим на жизнь, когда, казалось бы, терять уже нечего — они оба преступники, а пешков ещё и сбежавший из больнички псих, — ваня почему-то не сомневается в том, что это единственно верный вариант. не сомневается в том, что на большее они оба и не способны. — давай поклянёмся, вань, — серёжа в глаза заглядывает преданно и отказать ему просто невозможно. — поклянёмся, что будем вместе, несмотря ни на что. даже если кого-то поймают. даже если кого-то убьют. даже после смерти, вань, мы будем вместе, — и совсем по-детски протягивает ване мизинец, вызывая у него нервные смешки и кидаясь ответной улыбкой. и ваня протягивает свой в ответ, закрепляя клятву. ваня протягивает свой и видит в серёжиных глазах одну лишь бездонную искренность. и понимает — его не обманут. и он готов в эту бездну чужого взгляда провалиться с концами — готов довериться. и он уверен, что не пожалеет об этом.