***
вадик сразу неладное чувствует — едва ли от него скрыть что-то можно, особенно когда местные бонни и клайд из дома не вылезают уже как пару дней, покурить даже не выходят. и на третьи сутки он не сдерживается — стучит в хлипкую дверь, слыша спустя долгие секунды скрип старых половиц. — что у вас случилось? — не собирается он ходить вокруг да около. — облажались, — и впервые это слово не отдаёт горечью — ведь облажался не ваня. но обвинить во всём пешкова язык не поворачивается. у них ведь всё на двоих, и проёб тоже общий. — вас ищут? — и ваня знает, что вадя в любой момент сорвётся и заберёт отсюда наташу — в другом месте спрячется вместе с ней при малейшей опасности. но соврать он не может. — пока неизвестно, но всё может быть, — расплывчато, но предельно ясно — этот дом едва ли продолжит быть безопасным местом. а значит… — мы не уедем, — вадим смотрит уверенно так, словно ни капли в словах своих не сомневается. и ваня не удерживается от простого такого, но отчаянного: — спасибо, — потому что сейчас ему и правда страшно. серёжа ведь говорил, что страх — это нормально. значит, он имеет право бояться того, что их ждёт. потому что как бы ваня не отрицал, логово успело стать для них домом — для них обоих. а наташка с вадиком успели стать для них друзьями, которых они не заслуживают, — друзьями, которые не бросят. и ваня не уверен, что отплатил бы тем же, будь он на месте вадима. но это сейчас и не важно. сейчас важно затаиться и не высовываться от греха подальше — и плевать, что грех и так по пятам за ними следует, к коже липнет мазутом, и не отмыться уже от него. и в заброшенную больницу, где они фургон прячут, решают пока не соваться — её в первую очередь обнаружат наверняка. пешков ноет, что ему ножом помахать негде. ваня отзывается предложением над своей кожей помахать, на что серёжа только хмурится и ничего не отвечает. кажется, словно и правда уже согласиться готов, когда они два дня безвылазно в квартире зависают, хрустя спизженными у вадика чипсами и запивая их горьким пивом — серёжа глаза блаженно прикрывает, а ваня кривится только. — как ты эту дрянь вообще пьёшь? — не любит ваня горькое — не по душе ему такое. — такая ты принцесса, боже, — ещё и глаза закатывает напоследок, отбирая у вани бутылку и допивая оставшееся пиво. ваня видит, как у пешкова дёргается кадык, когда он глотает. видит, как дрожат его пальцы — снова тремор. видит, как на серёже маска напускного веселья трескается прямо на глазах — по швам расходится, наружу выпуская уже не забавного арлекина, а самого серёжу. и смотрит он в ответ так открыто, что ваня чисто машинально к нему тянется — обнимает за плечо и к себе прижимает, чувствуя, как кудри щекочут шею. — долго это будет продолжаться, вань? — потому что настоебало уже в четырёх стенах сидеть. не привык серёжа прятаться — не по душе ему такое. — я не знаю, — выдыхают тихо в ответ — слишком честно, слишком искренне для вани, который не привык признавать свои ошибки. для вани, которому не пристало признавать, что он чего-то не знает. это ведь ваня — мозг их шайки, её разумная сторона. а серёжа — сердце, качающее кровь по телу и заставляющее целый механизм работать — не всегда исправно, но всё же. мозг не может жить без сердца — просто не вывезет. и серёжа это прекрасно осознаёт, в очередной раз заклеивая мелкие порезы на мягком бедре. — не делай этого в моё отсутствие, ладно? — говорит как-то раз, когда, вернувшись с перекура, обнаруживает окровавленное лезвие и бледного как смерть ваню. — боишься, что откисну? — выходит с горькой усмешкой. — боюсь, — выходит с откровенной горечью. потому что сердцу без мозга существовать нет никакого смысла. потому что лишь мозг может прожить без сердца считанные минуты в горьком одиночестве. а сердце даже крупицы времени — нет. горечь хмеля на языке навевает какую-то романтику, когда сталкиваешься им с чужим — таким же на вкус. ваня не романтик нихуя, и он всё ещё не собирается называть логово домом. но ваня понимает слишком отчётливо, что там, где они будут вместе с серёжей, всегда будет как дома. потому что ваня не романтик нихуя, но от самого серёжи пахнет домом — несуразным, слишком тесным и затхлым, но всё равно домом. таким домом, какого у вани никогда не было и на который он и надеяться не смел. у серёжи губы влажные после пива и взгляд шальной — смотрит почти отчаянно и сам для вани раскрывается, подставляясь добровольно. только для одного вани раскрывается, позволяя тянуть себя длинными тонкими пальцами и горячо дышать куда-то в шею. позволяя целовать себя мокро, чувствуя, как чужие зубы кожу цепляют болезненно. позволяя насаживать себя на член быстрыми и жадными толчками — потому что привычно уже. позволяя громко дышать себе в ухо, чувствуя, как мурашки бегут по спине от жара чужого тела. ваня со своими вечно ледяными ладонями и синими губами редко бывает настолько пылающим — редко с ним бывает настолько тепло. и пешков старается игнорировать отчаяние, сквозящее в каждом движении. старается стонать как можно громче, лишь бы мысли заглушить напрочь — лишь бы просто не думать о будущем. лишь бы просто навсегда остаться под ваней, впиваясь пальцами ему в спину и смотря в его стеклянные от возбуждения глаза. лишь бы просто навсегда оставить в памяти одно единственное слово, произнесённое лишь губами. произнесённое безмолвно, но для серёжи, пристально следящего за тонкими губами, — почти оглушительно. и ответное «тоже» затеряется где-то в лихорадочном поцелуе, когда наслаждение пика достигнет и розовая пелена спадёт, развеивая туман, окутавший разум. потому что сказать это вслух — для обоих почти что губительно.***
— ты не думал девчонку себе найти? — спрашивает как-то раз пешков на поплывшую от пива голову. — зачем она мне? — ваня на него как на дурака смотрит. — ну как зачем, трахаться, — и усмехается так, будто приятно ему от мысли, что ваня мог бы кого-то другого трахать. будто это не он с самого начала жопу подставил. будто ему до ваниного члена никакого дела нет. — а ты мне на что? — и это звучало бы херово-мерзко-отвратительно. но для них обоих — почти признание. грязное, но всё же признание. — тоже верно, — и не спорит дальше — бессмысленно это. оба ведь знают, что никто другой им не нужен. ваня пытался уже — до сих пор помнит. на пьяную голову уединился с какой-то девчонкой в клубе, куда они с пешковым чисто по приколу отправились. уединился и чуть не сблевал, когда она его руку себе в трусы запустила. ощущение мерзкое, а под закрытыми веками лишь одна картинка — мамины глазницы, изъеденные червями. картинка из последнего кошмара, который преследовал его долгие и мучительные дни. девушка-то милая была, мягкая и приятная со своей бархатной бледной кожей. со своими поцелуями мягкими и терпким ароматом сладких духов. вот только ване это всё нахуй не упало. зато упал серёжа со своей угловатостью, со своими мягкими боками и острыми локтями, которые так и норовят под рёбра залететь, когда тычешь его носом в подушку. серёжа со своими взглядами тяжёлыми и крепкой хваткой, когда сверху забирается и с вани глаз не сводит, пока его трахают. серёжа со своими стонами громкими — слишком протяжными и почти порнушными. — из тебя вышла бы отличная шлюха, — шепчет ему как-то ваня, обхватывая рукой поперёк живота и к себе ближе притягивая, пока нутро чужое жаром ощущается на члене. — элитная даже, — а пешкову похуй — пешков громче стонет и к ване тянется в поцелуе заполошном. ване нравится, какой пешков в его руках послушный — как домашняя псина, правда что. но ещё больше ване нравится, когда у пешкова срывает крышу. нравится, когда его самого нагибают над любой удобной поверхностью и трахают, не щадя. и, пожалуй, это одна из причин, по которым девушки ване нахуй не нужны — у них нет члена. ещё у них нет карих глаз пронзительных, так и норовящих в душу забраться, и вкрадчивого голоса, который в уши патокой льётся, всякую чушь нашёптывая и голоса в голове перебивая — а то и заглушая напрочь. поэтому всё же девушки ване нахуй не упали — хватает ему серёжи. и менять его на кого-то другого отчего-то совсем не хочется. и пешков сам это прекрасно знает, когда к ваниному боку ластится, теплом своим делясь, и улыбается куда-то ему в плечо, думая, что тот не замечает. улыбается этой своей крошечной улыбкой, от которой холод внутри рассеивается разом, уступая место чему-то непривычному и чуждому. чему-то, что не должно так согревать ванино мёртвое сердце. чему-то, что всё равно его согревает, по новой запуская затхлый механизм под рёбрами и разгоняя по венам тепло.***
любовь — это не про них. и никогда про них не было. никогда и не будет. потому что любви не достойны убийцы. любви не достойны два труса, для которых лучший выход — пойти на убийство. любви не достойны те, для кого рамок морали не существует. для кого жизнь — это игра. и ты либо выигрываешь, либо подыхаешь, будучи слишком слабым, чтобы вывезти последствия своих решений. вот только в игре перед тобой открывается возможность нажать «риплэй», а в жизни перед тобой закрывается крышка гроба. и им обоим всё это прекрасно известно — не достойны, не заслуживают, не имеют права. но почему тогда так быстро стучит под рёбрами? почему тогда пульс так подскакивает? ответа у них обоих нет — не потому что они правды не знают, а потому что никогда не признаются. тяжело признавать свои слабости. тяжело говорить о чувствах. тяжело целовать чужие губы и думать, что завтра вы можете уже не проснуться. но ваня считает, что они эту тяжесть заслуживают — не может ведь у них быть просто. и потому ваня продолжает упиваться серёжиными поцелуями в надежде, что станет легче. потому что серёжа для него — проклятье, но в то же время дар свыше. дар, который должен был быть предназначен кому-то другому. но дар этот всё же проклятый — порчей затапливает вены. и ваня с радостью эту порчу принимает, чувствуя, как нутро гниёт до самого основания. чувствуя, как сердце оплетают чёрные нити. чувствуя, как органы отмирают, не в силах справиться с нагрузкой. но ваня лучше сдохнет от гнили внутри, чем признается. потому что гниль его пожирает, убивая стремительно, а чувства — убивают медленно и болезненно, лёгкие оплетая лозами и шипы выпуская в сердце. потому что чувства куда хуже гнили. потому что ваня не хочет умереть от боли.