Повесть о последней весне

Картежников на следующий день выписали, бельгиец задохнулся и умер во сне, рыжий всё ещё спал. Мне в кои-то веки удалось помыться и побриться. Какое удовольствие: чистота. Хотя бы тела. И так непривычно. Заглядываю в чистое зеркало. Смотрю на отражение неизвестного меня. Взгляд граничит между забытой молодостью и запечатанным уродством — неисправимый взгляд фронтовика. Не смыть водой, и огнем не сжечь. На худой конец, все-таки мое лицо не измазано сажей и пылью — и на том спасибо. Признаться, правда, темные следы от грязи порой мерещатся мне на бледных, исцарапанных щеках. — Monsieur, — послышался за дверью мягкий голос Микасы. — Вы закончили? Я ещё раз посмотрел на гладкий подбородок с обеих сторон, погладив кожу. Довольный собой, отныне не выгляжу как невежа. Да, я в отчаянии и пытаюсь думать, что со мной всё в порядке. — Oui, — отвечаю, поправляя чистую рубаху. Распахивается дверь, в уборную заходит Микаса, ведя перед собой пустую коляску. Своим непринужденным взглядом она напоминает мне Мону Лизу: улыбается едва-едва, а глаза серьезнее её я встречал только у Эрвина Шмидта. Я уступаю её взгляду сверху — никогда не мог похвастаться завидным ростом среднестатистического мужчины. Низкорослый, краткий на словцо немец-уродец. Как собираешься терпеть такого, Микаса? — Завтрак. Нельзя пропускать, — говорит, будто отдает мне приказ опять. Умом понимаю, что ей тяжело строить предложения на неизученном языке, но инстинктами уже собираюсь встать в стойку «смирно». Микаса старается быть мягкой, но язык этот ей не позволяет. А я лучше буду молчать, иначе на французском и мать родную могу случайно оскорбить. Я опускаю взгляд на коляску. Опять в неё садиться и унижаться?.. Возвращаю взгляд к Микасе — она смотрит на меня по-французски невозмутимо, немо подтверждая мои опасения. Так и быть. До меня она встречала подобных мне и после будет, а через месяц и вовсе забудет. А если пререкаться много буду, то запомнит только мой сварливый характер, который не давал ей выполнять свою работу. О верных прислужниках Смерти вообще лучше не помнить. Микаса помогла мне сесть. Держала крепко, уверенно, и не отпустит — сколько не брыкайся. Повезла в сторону палаты. Молчим. Я смотрю в большие окна с остывшей надеждой увидеть мир во всей своей красоте и чистоте, а не подглядывая из окопа за полем битвы. За оконными рамами раскинулось голубое небо, и в ряд выстроены нарядные деревья. Если мне не показалось, Микаса даже шаг замедлила. Не спеша, тихо стучала каблучками по ламинату, позволяя мне оценивать вид, покуда не надоест. Жаль её расстраивать, но вид на мирское мне никогда не надоест, хоть глаза выкалывай. Дойдя до койки, сестра помогла мне залезть. Я пытался с ней поспорить, честно, слов только не нашёл. Угрюмо смотрел в надежде, что Микаса и так всё поймет: не нужна мне помощь. Не поняла, или сделала вид. Потом подошла к Оньянкопону и что-то сказала ему на французском. Он улыбнулся, от души посмеялся, схватившись за грудь, и обратился ко мне: — Микаса спрашивает, не хочешь ли ты сегодня выйти на прогулку. Я опешил. Микаса была на редкость смекалистой и до тошноты доброй. Но мне хотелось упиваться её добротой так, чтобы горло першило и печень болела. Да, пожалуй. Я попал в зыбучие пески. — Да, было бы неплохо, — отвечаю спустя минуту пребывания в прострации. Оньянкопон ещё шире улыбнулся и передал мой ответ Микасе. Я, конечно, не полиглот, но мне показалось, что он ещё что-то добавил к моему ответу, от чего сестрица вздрогнула, покрылась румянцем до ушей и смущенно засмеялась. Любая фраза на французском кажется флиртом, и где-то в груди у меня осела горечь от увиденного. Отвернувшись от парочки, я схватил с тумбочки единственную книгу на немецком, которая нашлась в монастыре, и раскрыл её где-то по середине для вида. Микаса ещё о чем-то пошепталась с Оньянкопоном и собралась уходить к другим пациентам. Проходя мимо меня, игриво и мягко ущипнула пальцы на моей здоровой ноге, спрятанной под простыней. У меня глаза на лоб полезли. Ошеломленный, я резко опустил книгу, чуть не разорвав на части, и посмотрел на неё. Сестра только произнесла что-то хитрое на французском, улыбнулась и ушла. — Что она сказала? — стоило Микасе скрыться из виду, я тут же обернулся к Оньянкопону с волнующим меня вопросом. Он ответил: — «Тогда до вечера».        Наступил злополучный вечер. Выглянуло розовое облако. Проснулся рыжий. Крик стоял страшный. Я не замечал до этого, но у юнца не были обеих рук: ампутированы до локтя. Он кричал так отчаянно, рыдал, срывая голос. Тряс обрубками, будто не верил, что это его руки, облаченные в бинты. И ждал, что они вернутся обратно по самые пальцы. Чуда, конечно, не происходило. Сбежались все свободные сестры, в том числе Микаса. Пока он вторил на весь монастырь просьбу убить его, девушки спорили, что с ним делать: успокаивать словами или лекарством, которое было в убытке. Мы с Оньянкопоном с беспокойством смотрели на происходящее, кто-то с другого конца кричал: «Да грохните вы его! Задолбал орать!» Мы были в растерянности, скорее даже, в ужасе. Снова крики и чужая боль… Рыжий отмахивался от сестер, как мог. Был готов избить каждую. Задыхался в собственных слезах и соплях. Микаса присела на колени возле койки, сомкнув ладони в молитве. Оказавшись слишком рядом, получила по голове локтем, зажмурилась от боли, но осталась сидеть. Остальные девушки в испуге ахнули. Я бы пристрелил придурка, если б мог, прости, Господи. А она вытерпела такое надругательство. Положила руку ему на плечо и зашептала молитву. В один миг замолкли все, даже ветер. — Господь, спаси душу раба Твоего. Ты любишь каждого: больного и страдающего, доброго и радостного, злого и обиженного. Многим больным Ты вернул здоровье и исцелил Своей Божественной силой. Прошу, спаси солдата от болезни. Облегчи страдания его, не позволь ему усомниться в Твоей опеке и возврати ему здоровье, молю Тебя об этом искренне и от всего сердца. Аминь. Озадаченный, измученный паренёк уставился на сестру, будто дитё малое. Микаса осторожно гладила юношу по голове и безутешно молилась. Она шептала молитву еле-еле, но она доходила до каждого, в том числе до моего сердца. Перебивало её речь только совсем тихое шмыганье заложенного носа, но и этот назойливый звук растворился в её ласковом голосе. Другие сестры с облегчением выдохнули и разошлись, солдаты продолжили заниматься своими делами. Только Микаса осталась подле рыжего, а я уставился на неё не в состоянии отвести глаза. Её тихий, тоненький голосок окутал меня в невидимой ласке. Я вспомнил, как пели нимфы в моих снах. Я вспомнил её голос, который слышал ещё до встречи. Я вспомнил её чудотворные молитвы, вернувшие мне жизнь и сознание. Мой ангел без белых крыльев и золотого нимба — она; та, которая называла глупым и хватала за пальцы ног. В груди сгорели ядовитые ветки, облепившие мое сердце, и оно забилось. Забилось в желании жить, дышать, любить; в желании впустить в свою жизнь толику радости и смысла. Без спроса я посвящаю весь этот багаж ей. Скажете: ты глупец! А я скажу: да, а ещё я влюблен! Я искренне верил в то, что очерствел и опустел. Что после фронта от меня остался только сосуд, к тому же, потрескавшийся в нескольких местах. На деле оказалось, что человеку тяжело не любить.        Я уснул, не дослушав молитву. На душе тихо, и молчат беспокойства. Сон крепкий — страхи проснуться от выстрелов покинули меня. Пропустил ужин, да и голодным не был. Желал только одного: вернуться в тот сон. Проснулся уже поздним вечером от чьих-то ласковых прикосновений на щеках. Оркестр басистых храпов разрезал воздух, но я едва слышал что-то помимо собственного тяжелого дыхания. Луна светила в окна, и синева от её лучей растянулась по полу и стенам. В полутьме я смог разглядеть Микасу. Сначала не узнал. Она была без апостольника, с двумя короткими чёрными косичками. Узнал по улыбке и по блеску серебра. Микаса наклонилась ко мне слишком близко, чуть ли не лежала на моей груди. С опозданием осознаю, что мой лоб она гладит без влажной тряпочки, а собственными, голыми ладошками. У меня перехватывает дыхание… Она смотрит ласково, пропускает меж пальцев короткие волосинки. Мне показалось, Микаса тоже не сразу обнаружила, что я уже не сплю. Стоило мне коснуться её косички, она вздрогнула, немного отстранилась от груди, привстав. Я помешал её побегу, положив ладонь на лопатки. Поднял корпус, сел к ней ближе. В подобные моменты необходимо что-нибудь говорить, но мы так или иначе не поймем друг друга. Поэтому смотрим, изучаем. Я распустил её косички, и пряди волнами легли на её плечи. Её это смутило. А я был рад увидеть такую распущенную красоту, был счастлив почувствовать на пальцах её гладкие волосы. Вдруг вспомнил о недавно нанесенном ей ущербе. Наклонил её голову к себе, — Микаса покорно поддалась, и я коснулся её макушки губами. Прижался носом, вдохнул аромат мёда из роз. Я убивал людей, а сейчас попытался исцелить Микасу поцелуем, касаясь волос. Как я низок и ничтожен… Неохотно отстранился, выпустив сестрицу из своих рук. Я бы её крепко обнял, прижал к своей груди, чего греха таить, исцеловал бы всю до самых пят. Но я убийца, не заслуживающий даже её улыбки в свою сторону. Это сейчас она смелая и бесстрашная, а когда поймет, что её касались те же самые руки, что и стреляли из пулемёта, — разобьется навсегда. Микаса положила ладонь на мою щеку, обеспокоенно заглядывая в глаза. Смотрю в ответ, молча кричу: не гляди на меня так! Разрывая себя внутри на части, поддаюсь французскому очарованию, прикрываю глаза и прижимаюсь щекой к её ладони. Она гладит меня по лицу и тихо-тихо шепчет на французском извинения, что сегодня не получилось погулять. Я перевел сказанные ею слова сердцем и в ответ попросил не беспокоиться и отправил спать.        То был сон. По крайней мере, я в это верил. Микаса с утра была той же Микасой, я был тем же Райвелем. За завтраком мы с Оньянкопоном познакомились с рыжим. Звали его Флоком; мать — бельгийка, отец — немец. На деле Флок оказался весьма сообразительным и находчивым юношей. После шока пришёл в себя, умудрялся даже шутить по поводу своего печального положения. Я не осмелился смеяться, Оньянкопон тоже посчитал это бестактным. Нам ничего не оставалось делать, кроме как неловко кривить губы и переглядываться. Сестра с именем Криста и вовсе делала всё возможное, чтобы тот не болтал попусту, а ел кашу. Стоило только его воротам открыться, она насильно запихивала ложку. Оньянкопон, наблюдая за этой сценой, посмеялся и прозвал Кристу будущей чемпионкой по футболу. Допивая свой чай, я обратился к Оньянкопону: — Слушай, приятель, ты не мог бы меня подтянуть во французском? Мужик сначала в недоумении приподнял бровь, как бы не догадываясь, к чему мне это. Дешёвый из него актер, конечно. Его губы тут же растянулись в усмешке. — Безусловно, mon ami! Я же могу не спрашивать, почем тебе это? — Можешь, — отчеканил я. Скорее, это было просто необходимо. Оньянкопон подозвал к себе Кристу и попросил у неё найти французский словарь. Сестра без лишних вопросов пошла выполнять его просьбу. У нас забрали посуду — мы стали ждать возвращения Кристы. — Французский язык не такой сложный в изучении, как кажется. Там довольно логичная грамматика, — начал Оньянкопон, не спеша приступая к нашему первому уроку. Занимались мы до самого полудня. То ли Оньянкопон оказался хорошим учителем, то ли я попался ему усидчивым учеником. В институте, помнится мне, я изучал французский поверхностно, факультет у меня был с уклоном на восточные языки. Уйдя на войну, выучил только: «capitule» и «captifs — ici». Оньянкопон за несколько часов научил меня приветствиям и нескольким фразам: «comment ca va? ca va bien», «il fait chaud aujourd'hui» и «tu es jolie». Когда Микаса подошла к нашим койкам с обедом, я блеснул своими знаниями и обратился к ней: — Il fait chaud aujourd'hui. Сестра улыбнулась и ответила: — Dans ce cas allons-nous nous promener aujourd'hui? После обеда — тихий час. Я не мог сомкнуть глаз, думал всё о предстоящем выходе на улицу. Глядел в потолок и опять ждал снега, вслушиваясь в сопение соседей по бокам. Меня гложат сомнения. Вдруг в оконных рамах вставлены картины зеленого поля и голубого неба? Вдруг там, за дверью, пустыни руин? Всё вокруг — мираж, а там — окровавленная реальность, такое может быть? Меня пугает одна мысль о том, что стоит мне покинуть стены госпиталя, так он сразу рухнет плоским картонным фасадом. Оньянкопон и Микаса растворятся в пыли, а я окажусь в окружении солдат. Вдруг я очнусь ото сна и увижу мир таким, какой есть в действительности: без уроков французского, белых стен и чёрных платьев. Без Микасы, чьи мягкие волосы так сладко пахнут, что нос до сих пор заложен этим чудным ароматом. Приятно вдыхать что-то помимо медикаментов, хлора и железа. Без Оньянкопона, чей бархатистый смех никогда не сможет надоесть, в отличие от фронтового оркестра бесконечной пальбы. Беспокойство всё нарастает, я уже несколько раз передумал отправляться на прогулку. Лучше не рушить эти иллюзии, ещё придёт для этого время. А я пока подчинюсь власти белых стен. Мне и под простынкой хорошо… Засыпаю.