Повесть о последней весне

— Хэй, mon ami, подъем! — звучит голос Оньянкопона у самого уха. Я лениво размыкаю веки. Оньянкопон возвышается надо мной глыбой, руки у него по бокам, и одет он, помимо пижамы, в бежевый кардиган. Я закрыл лицо простыней и промычал в знак протеста: не хочу я никуда и не пойду — хоть под обстрел меня ставь! — Да давай же! Микаса ждёт, некогда ей возиться с тобой и твоими капризами, — заговорил Оньянкопон. — Ну и пусть валит, — бурчу я. Неудачно мой приятель подобрал слова. Да и я — не лучше. — За что так грубо? — продолжает Оньянкопон. По тону слышу, как он якобы обиженно надувает щеки. — Насчет три я стягиваю простынь. Раз… Что за детские уловки? — Два… Я тоже могу быть упрямым и буду. Сжимаю простынь покрепче. Не сомневаюсь в силах приятеля — он может потянуть ткань так, что я вместе с ней свалюсь с кровати. Думается: остальные только этого и ждут. Я даже слышу смех Флока. И голос Микасы… Она обращается к Оньянкопону, спрашивая, в чем дело. Он что-то ей в ответ бубнит. Бог с вами, черти! Не успевает Оньянкопон продолжить счёт, как я сам поднимаю корпус и сталкиваю простынь. Смотрю на приятеля злобно, он же довольно лыбится. Рядом с ним стоит Микаса, держит коляску. Я потешен и глуп — ну и пусть. Зато она, Микаса… ждёт меня. Тешь свое самолюбие, тешь, Райвель, до добра это тебя не доведёт. — Идём, — недовольно бурчу, имея ввиду: поспать нормально уже не дают! Оньянкопон помог мне переместиться в коляску. Микаса поблагодарила его за оказанную помощь, вручила мне кардиган и схватилась за ручки. Оньянкопон взял в одну руку костыль и поковылял за нами. Я всё ещё граничил между сонливостью и бодрствованием, но так хотел, так желал… увидеть мир за окном таким, каким помню до войны. С цветущими лугами, пышными деревьями и ясным солнцем. Чтобы это не было частью моего воображаемого мира. Мы подошли к выходу. Оньянкопон прошёл вперёд и открыл дверь — я зажмурил глаза. Представляю окопы, грязь и тлен. Брошенные и разрушенные дома, серое небо и тлеющее в нескольких местах пламя. С неба падает чёрный снег. Призраки детей собирают его и мастерят снежки, чтобы бросать друг в друга. Смеются, бегают и играются, пока родители не позовут домой. Разрушенные фасады с хорошей памятью передают между друг дружкой эхо навсегда потерянных голосов. Жутко, но таковы города призраков… Я бывал в таких и спал там, сжимаясь до горошины в углу рухнувшего дома. Делил одно место со сослуживцем и миражом маленького мальчика. Однако я не слышу ни выстрелов, ни шепота мертвецов. Забытое пение воробушков навязчиво трезвонит между веток. Шуршит листва, звенит трава. Поток свежего ветра врезается в меня, заставляя затаить дыхание. Я открываю глаза. Вокруг всё зеленое, яркое. День выдался безоблачным и совершенно весенним. Западный фронт ступал с весной. Почки уже давно покрыли ветки и обратились в зелёные шубки — я даже не успел проследить за этим удивительным событием. Помнится, я любил весну с её легким свежим ветерком, дышащим летом. Вдалеке раскинуты луга, за ними стена из хвойных деревьев, прижатых друг к другу. Тёплые лучи солнца обнимают меня, даже кардиган надевать не надо — и без того жарко. Хочется наоборот: всё с себя снять и купаться в солнечном свете. Моим опасениям не суждено было сбыться. Природа сияет и поёт едва разборчиво: «Смотри на меня. Смотри на то, как я прекрасна!» И я смотрю, готов встать и пойти. Снять тапки и гипс, запустить ступни в свежую траву и побежать, словно дикарь какой-то. Мое рвение чувствует Микаса и ступает вперёд, Оньянкопон — за ней. Стоит коляске заехать на траву, я прошу сестру остановиться, снимаю тапок и ступаю ногой в траву. Приятно, щекотно. Вот бы замереть в этом мгновении. Чтобы солнце светило, трава щекотала и Микаса с Оньянкопоном были рядом. Приятель мой встал возле меня, устремил взгляд к небу подобно мечтателю из времен романтизма. И Микаса молчит, лишь только юбка шуршит от потока ветра. Постояв ещё несколько незначительных минут, направились дальше. Микаса ведёт медленно, позволяя наслаждаться каждой деталью пейзажа, внутри которого мы оказались. Мне кажется, что свои «тополя» Клод Моне срисовывал именно с этой местности, — даже мазки его кисти наблюдаются вдоль тропинки. — Как тебе, Райвель? — спросил Оньянкопон, когда мы совершили ещё одну остановку. — Прекрасно, — не сдерживаюсь, говорю как есть. Поднимаю голову к Микасе, она смотрит мне в глаза. — Прекрасно…        Мы и в последующие дни выбирались на улицу. Меня покинул страх, и стало легче дышать. Микаса организовывала целые чаепития. Однажды втроём сидели за столом под ветками клёна, болтали на смешанных языках и пили горький чай. Делились историями, учили друг друга языкам и просто наслаждались обществом такой скромной компании. Оньянкопон поинтересовался у Микасы, как та оказалась в госпитале, и девушка немного рассказала о себе. Поначалу слегка неуверенно, неохотно и даже скупо. Был у неё брат, ушёл на фронт и погиб. Это сподвигло её покинуть дом и уйти на войну вслед за ним. Я был поражён её признанием: Микаса хотела прикинуться своим якобы «чудом выжившим» братом и стать солдатом. Однако в армии началась эпидемия и проводились дотошные медосмотры. Так и поймали её на обмане. Довольно быстро. В комиссии же это посчитали сверх благородством, но на хитрость с подменной документов закрыть глаза не могли — предложили службу в Красном Кресте. Она не задумываясь согласилась; не желала пребывать в стороне, как в тот день, когда погиб её брат. Осмелев, она поведала о том, как видела смерти многих солдат: французов, англичан, бельгийцев… Настоятельница монастыря, старшая сестра Лара, не смела делить каждого вошедшего по национальности и расе. «Все мы — братья и сестры, дети Адама и Евы. Бог не видит в нас французов и немцев, Он видит в нас людей. И спасёт Он каждого, кто доверится Ему!» — вторила настоятельница, призывая их, послушниц своих, к милосердию. Микаса говорит: старшая сестра повторяет нравоучения, словно мантру. А лично Микасе эти речи с трудом помогают, как бы сердце её не хотело поверить в слово о людском братстве. Когда мир расколот, подобно разбитому зеркалу, тяжело верить в единство. Могу представить, как ей ежедневно приходится созерцать страдания солдат. Видит Бог, я бы всё отдал, чтобы Микаса более не наблюдала, как солдаты корчатся в агонии; как их бросает в жар, и они крутятся по постели, размазывая по простыне собственную кровь; как кричат среди ночи, стоит кошмару посетить их. После такого и Геенна не страшна. В монастыре запах стоит жуткий. Микасе неизвестно: Смерть источает такой смрад или она сама обволакивается в него. В большинстве своём пациенты стараются спать, лишь бы не чувствовать её присутствие. А она, как истинная покровительница покоя, бережет сны офицеров в своих хрупких дрожащих руках. Я давно понял, что Микаса является непростой девушкой. Эта история меня вконец поразила. И плевать мне, что мы по разные стороны баррикад. Я ею восхищён. Меня тешит мысль, что Микаса так и не побывала на фронте. Несмотря на это, она наблюдала фронт в глазах солдат, в том числе, в моих. А вдруг это даже страшнее?.. Меня это беспокоит, а её ни капельки не пугает, или Микаса слишком хорошо скрывает свои тревоги. Думается мне: что может напугать человека, который встречается со Смертью почти ежедневно, вручая покойников? Сестрица заботилась о нас с Оньянкопоном — пришёл наш черёд. Приятель положил свою ладонь поверх ладони Микасы, посмотрел в её глаза и похвалил за смелость и отвагу. Девушка печально улыбнулась ему и сжала его ладонь в ответ. Я тоже взял в свою ладонь дрожащую ручку Микасы. Она обернулась ко мне. Показалось, в её глазах блеснула слеза, но щеки не коснулась и осталась влагой на веке. Ей в самом деле это было необходимо: чья-то похвала и поддержка без какого-либо умысла, а простая, дружеская. В монастыре не особо любят её историю, вернее сказать, вовсе избегают этой темы с корнями, мол не гоже дочери Евы прикидываться сыном Адама. От нас подобных нравоучений Микаса может и не ждать, и от этого ей же легче, а нам спокойнее. Солнце спускалось к линии горизонта, и мы вернулись в помещение. Оньянкопон сразу улегся и захрапел — утомился. А мне ещё предстоит терпеть обработку ран. Микаса всё также сосредоточена и источает притягательный флёр. Я с опозданием признаю, что её уход за мной приятен. Отныне не хочется брыкаться и фыркать, а в горле пересыхает от неутолимой жажды по её вниманию. Странные мысли навещают мою голову, стоит только задуматься о Микасе. Я знаю её ничтожно мало, но посвятить себя ей уже готов. Быть может, мое сознание поменял фронт таким образом, что теперь ценится каждый человек, появившийся в жизни. Поэтому я могу смело назвать Оньянкопона своим другом, близким и хорошим. Он рядом и не под угрозой быть застреленным прямо здесь, на моих глазах. Давно я не обзаводился новыми друзьями, не товарищами. И думаю: хочу знать и ценить их. Но вот ирония: придёт время расставаний. Наступит — и Бог с ним. Я живу сейчас. — Спасибо… что рассказала. О себе, — прошептал я на французском с большим трудом и запинками, пока Микаса склонялась надо мной и обрабатывала шрамы на лице. Её глаза судорожно забегали, кажись, смущение и недоумение накрыло с головой. — Пожалуйста. Теперь я жду твоей истории, — ответила она спустя пару секунд, улыбнувшись. И я улыбнулся ей в ответ. Кратко, от непривычки аж скулы свело — тёплое чувство. Вскоре Микаса ушла, пожелав спокойных снов, а я уснул с приятным умиротворением на душе.        На следующее утро я впервые за несколько дней пребывания в госпитале проснулся от ужасного гула. Вскочил, чуть не спрыгнув с кровати, но вовремя себя остановил — мне ещё нельзя ходить. Помещение заполнено новоприбывшими солдатами. Все поголовно в крови и грязи: часть без сознания, другая плачет навзрыд. Рясы сестер теряются в форме и мерещится, будто белоснежные стены пачкаются в пыли. На некогда свободных койках лежат солдаты, только выбравшиеся с фронта: им всё ещё кажется, что они там. Койка Флока была свободна — его отправили домой к родителям как демобилизованного. На его место положили юношу с ожогами на пол-лица, без одной ноги и руки, словно его разорвало на половину. Кровь просачивается сквозь форму и тряпки, пачкает чистые простыни. Новенький не кричит, только обреченно смотрит в потолок и вздыхает еле-еле, проматывая в своей голове снова и снова произошедшее с ним. Покорно ждёт смерти — я бы тоже на его месте ждал. Я обернулся к Оньянкопону. Мне вдруг показалось, что и его место заняли. Хуже. Мой приятель вжался в спинку кровати, шептал что-то себе под нос и прижимал ладони к ушам, вот-вот желая сжать свою голову до такой степени, чтобы она взорвалась в собственных руках, и кровища хлынула на белоснежные простыни. Он дышал тяжело, пытался самостоятельно справиться с тревогами и страхами, окутавшими его. Жмурил глаза и снова раскрывал их, боясь окунуться в пучину воспоминаний. Я имею представление, что сейчас происходит в голове у Оньянкопона, и сам нахожусь в ужасном потрясении. Ещё вчера я болтал с Микасой, сидя на траве. Украшал её распущенные прядки бутонами полевых цветов, запуская их ей за уши. Сегодня наблюдаю за тем, как она, измазанная кровью, тащит носилки, раздает указания и привидением кружится между телами. Я был болен беспечностью, и сейчас вылечился: вспоминаю войну, вспоминаю Смерть, вспоминаю погибших товарищей. Оруо мёртв, Эрда убили, Гюнтер подорвался на мине… Могу перечислять до следующего дня имена тех, кого знал и помнил, кого бросал в земле. От криков солдат грудь рвёт на куски, и в глаза рябит. Судорожно моргаю несколько раз и вдруг вижу фронт, ощущаю запах гари. — Команда всем ясна?! Вздрагиваю. Раскрываю глаза — впереди почерневшее поле. Смотрю глазами по сторонам: слева ряд солдат и справа тоже. Они разом выкрикивают: «Да!», и я вместе с ними. Вдоль ряда проходит, словно на прогулке, унтер-офицер. Я чувствую тяжесть в руках, опускаю глаза. В руках держу огнемёт — солдаты по бокам тоже. Только не эти воспоминания… — Тогда наступаем! Бог с нами! По команде все ринулись вперёд, и я за ними. Я чувствую ноги, ступающие по вязкой грязи, но не хочу идти. Дышать тяжело, каска лезет на глаза. Ноги сами меня ведут, минута, и я бегу вслед за остальными. С оружием в руках тяжело, сапоги застревают в земле, но упрямо двигаюсь дальше, как если бы бежал от обстрела. Голова гудит и кровь барабанит в уши: остановись, остановись, остановись. Я не могу! Я не владею своим телом. Я не могу ничего изменить в своих же воспоминаниях. С солдатами мы добегаем до вражеских окопов и по команде выпускаем огонь из оружия, заставая их врасплох. Пламя, подобно воде из шланга, разливается в окопы. Крики агонии и адских мук. Из ямы ввысь тянутся к небу руки в обгоревших перчатках и почерневшие лица, окутанные пламенем, смотрят на нас и кричат. Огонь с дюжиной лиц облачился в огромного монстра, тянущий к нам свои лапы, мол, и вас заберу за собой под землю и восстанете из неё уже костлявыми мертвецами. Бог определенно далёк от нас. С нами Дьявол. Я пришел в себя, когда кто-то шлёпнул по щеке. Крепко зажмурив глаза и раскрыв их, увидел вблизи Микасу. Она обеспокоенно смотрела на меня, держа в своих ладонях моё лицо. Глаза у неё блестят, руки едва трясутся и источают аромат, смешанный с медикаментами и кровью. — Ты как? — спросила. Я смотрел на неё и с трудом возвращался в реальность. За окнами уже персиковое закатное небо. В госпитале не так шумно, как утром, впрочем, кто-то продолжает скулить и тихо плакать. Все койки заняты, а на полу разложены носилки. Врач ходит между солдатами и спрашивает о самочувствии у тех, кто в сознании. Криста тихо напевает французскую колыбельную солдату с забинтованной головой. Она держит его за руку и нежно гладит, убаюкивая. Другая из сестер милосердия преподносит стакан воды к губам юноши без руки, а ещё одна прикрывает полотенцем лицо почившего солдата. Она оборачивает к врачу и с печалью в глазах сообщает о смерти. Тело уносят на носилках. Я повернул голову влево — нового соседа уже не было, спал другой. Страшный вывод напрашивается сам собой… И неужели я так сидел весь день обездвижено, пребывая в другом пространстве? Я вернул свой взгляд к Микасе. В свои руки я взял её христианские пальчики, обклеенные марлевыми повязками. Они источали дурной аромат антисептика, но я прижимал их к своему лбу, склоняя голову. Мне так необходимо её тепло и мягкость, её благословение. Чувствую: я на грани того, чтобы разрыдаться. Только не перед ней — только не перед самой сильной женщиной, которую я когда-либо встречал в своей жизни. Микаса высвободила руки из моей хватки. И правильно: чего это я здесь устроил? С разочарованием на душе понимаю, что она ускользает, ведь «некогда ей возиться со мной и моими капризами». Не поднимая головы, жду, когда сестра встанет с моей койки и уйдет к остальным. Но она этого не делает. Ножки кровати противно скрипят в одночасье — Микаса пододвигается поближе и обнимает меня, кладя голову мне на плечо. Глаза чуть не вылетели из орбит — я изумлен её порыву. Ощущаю, как измотано её тело. Сердце её бешено стучит по моему, и моё отзывается. Я прижимаю Микасу к себе, не желая отпускать никогда и позволяя расслабляться в своих объятиях. Я хочу быть ей опорой. Моя сильная девочка… Моя французская нимфа… Моя Микаса… Как я счастлив вернуться к тебе… Мне так жаль… Так страшно жаль, что влюблен в тебя… — Эй, голубки, а как же я? — послышался голос Оньянкопона. Старый, добрый, весёлый Оньянкопон, ты тоже вернулся? Мы подняли головы. Друг улыбался нам, но губы его дрожали. Микаса протянула руку, приглашая его сесть к нам. Оньянкопон охотно принял приглашение и пересел на койку. Я уступил ему место и вытянул руку. Он обнял нас, положив свои крупные ладони на наши плечи. Мне показалось, Микаса всхлипнула, мой приятель тоже носом шмыгнул, чего греха таить, и я слезу пустил, мазнув ею по девичьему плечу.