− · −
За тридцатку по расценкам зонтопийских борделей Олли могли бы дружно поиметь всем Кабмином прямо на круглом столе в зале заседаний. Вместо этого его приглашают за тот самый стол на вечеринку по случаю именин Министра Продовольствия. Олли справляется по месяцеслову: никакой Шарнель в начале осени не значится — что-то не так. Но мало ли, захотелось богатой тетке, всей из себя хохотушке и веселушке, праздника в неурочное время. Маленькая ложь и смутные сомнения — не повод пропускать крутецкую тусовку. Бегом туда со всех ног! Ноги не слушаются. Олли не место во дворце. На фоне недостижимой роскоши он будет смотреться страх как убого. У него на куцей куртяшке две пуговицы вырваны с мясом — вышибала один постарался — и манер никаких. Откуда ему знать, с которой из шеренги ложек и вилок начинать, если он за столом, тем более за приличным, не рассиживается? Некогда ему! Стянет вареник из соседкиной кастрюльки в общей кухне, погрызет соленых крендельков, что подали в кабаке на закуску — тем и жив. Олли юркает за тяжелую дверь, будто в темный омут власти и денег ныряет — была не была! Этикет — да раз плюнуть! Вон как галантно он лобзает ручку Министру Продовольствия, как метко чмокает бледное сердечко кожи, виднеющееся из прорези в перчатке. Довольный смех министра позвякивает вместе с браслетами на ее холеных руках. Олли, дабы закрепить успех, резво подкатывает к очаровательной медсестричке, беленькой и тонюсенькой, как иголка, но вдруг робеет, исполнившись трепетной нежности. Он задерживает дыхание, опасаясь ненароком растопить хрупкое соцветие пястных косточек под полупрозрачной кожей. Слышатся смешки — что не так-то? Взмах заиндевевших веточек ресниц… Улыбка подобна бескровному надрезу скальпелем, в простуженном тенорке — очевидно медбратика, а не медсестрички — самодовольная издевка. — Наслаждайтесь, телеграфист, не отказывайте себе. У меня найдётся спирт для обработки кожных покровов после ваших экзерсисов. Олли не хватит всего спирта мира, чтобы смыть этот позор. Он поцеловал мужика, да какого! Министра Здоровья, если рассуждать методом исключения. Из всего Кабмина только этот к нему не обращался. Не то чтобы Олли настаивал — врачишек с их горькими порошками и пилюлями он не выносит. Тошно и без них, так, что не до застолья. Оно, внезапно, не больно-то пышное. Ни блескучего хрусталя, ни расписного фарфора, ни расшитых шелков. На клетчатой скатерке чайные чашки вразнобой. Простенько, по-домашнему. Но торт, многоярусный, похожий на зонтопийский замок, весь обделанный кремовыми финтифлюшками, красоты невиданной. Свечей на торте шесть. — Не, вы охренеть как хорошо сохранились, но годков вам явно поболе. Шарнель не обижается, звенит ювелирным смехом. — Глупышка вы мой! Сама радость не в радость, если не делишься ею с близкими. А мы больше, чем семья. Потому и шесть свечек, по одной для каждого. Олли выпадает честь задувать свою первой. И все остальные заодно. Видит Зонт — ничего он, конечно, не видит, просто фигура речи такая — Олли этого не хотел. Но как иначе пожелать себе одному всего и сразу, и чтоб не вильнуло? Чья-то рука толкает его в затылок так сильно и резко, что аж в шее хрустит. Глаза и ноздри залепляет противнючий густой крем. Тортом в морду, мордой в торт — безыскусный гэг работает на зонтопийской элите так же, как на ярмарочной публике. Министры хохочут и подхихикивают на все лады. Один Варлинден не смеется, застыв со здоровущим ножом в руке и нечитаемым выражением на лице. Олли едва не всхлипывает: хоть ты не предавай, заткни им пасти, призови к порядку. Режь глотки вместо торта — закрой свой гештальт. Защити… Ничего не происходит. Неужели наврал камертон? Олли нарочито медленно облизывает перепачканные губы и причмокивает смачно. — Благодарствую. Эх, хорошо пошла! Красиво унизиться — тоже искусство. Теплая вода смывает крем, но не обиду, так и щиплющую глаза. Шарнель лезет со своей неуемной заботой, махровым полотенцем и причитаниями, какой, дескать, Олли бедняжечка и душечка. Руки у нее ласковые и сноровистые, в голосе приторная сладость, а риторика вдруг сменяется: ах, не оставьте, не погубите несчастную женщину. Тут-то до Олли доходит, по какому случаю вечеринка. Это праздник урожая, которого нет. Дожди не прекращаются с начала лета. Зерновые сгнили, корнеплоды всплыли. У Министра Продовольствия нехилые проблемы, и Олли вызвали на приватный разговор. — Говорить Зонту, что все склады забиты под завязку, иначе вас на этой самой завязке вздернут? И так до следующей осени, если не передохнем с голоду раньше? — он гаденько щерится. — Знаете, во сколько вам обойдется годовое обслуживание? Шарнель подбоченивается, глядит колко и зло поверх накрепко приклеенной улыбочки. Думала уболтать — про семью втирала, на жалость давила — и получить свое за так. Не на того напала. — И знать не хочу. Мелочи я с собой не ношу, а дороже ты не стоишь. Денег не дам, дам заработать. Вскоре на входе в отделение связи появляется лоток с леденцами на палочках и газированной водой: с сиропом и без. Рядом — прилавок с тряпичными куклами по образу и подобию Превеликого и значками «Просите, и воздастся». Нехитрый товар расходится влет. Осень сменяется зимой, лавчонка — пунктом выдачи продовольственных карточек, а выручка за ерундовые сувениры — министерской дотацией. Просителям не до духовных ценностей, не вывалиться бы из очереди в голодный обморок. Телеграфисту плевать, он не бедствует. Он частенько является в кабинет Шарнель обсудить деловые планы и просто поболтать. Та закидывает ноги в лакированных сапожках на стол. Олли беззастенчиво пялится на точеные лодыжки, выглядывающие из-под задравшейся юбки, и однажды смелеет. Скользит юркой ладошкой по гладкому шелку чулка. Всё выше, нахально и дерзко. — Даже не начинай, мальчик. Ты во мне только одно желание возбуждаешь — накормить доходяжку хорошенько. — Забейте. Это профессиональная деформация. Шарнель невесело смеется. Свою должность она ненавидит. На жалкое чиновничье жалованье даже сапфирами себя не побалуешь, приходится носить, как последняя распустеха, бирюзу и шпинель. То ли дело прежние доходы от собственного дела, сети магазинчиков «Дикие ягоды» и службы доставки. Погорела предприимчивая торговка на том, что давала деньги в рост. Простаки-зонтопийцы не оценили тонкие финансовые схемы, сочли их махинациями и едва не разорвали Шарнель прямо на рыночной площади, но побоялись брать грех на душу, а потому приволокли её на алтарь. На справедливый суд Зонтий. Всемилостивый Правитель не велел казнить. Напротив, он подивился деловой жилке и недюжинной смекалке и оставил торговку при себе. — Иначе бы я не продалась Зонту. Я бы сама его купила. Олли сует руки в карманы. Больше он их не распустит. Никогда. Властная, хваткая и неглупая Шарнель, выживающая в мире мужчин под маской прелесть какой дурочки, такого дерьма не заслуживает.− · −
Носом снеговику послужит алтарная свеча. Не ахти каким, но моркови не достать даже по карточкам, а искать чего получше некогда. Министр Просвещения уже заждался и замерз. Вон как прячет нос в толстый вязаный шарф, притопывает по снегу войлочными сапожками и похлопывает ладошками в узорчатых варежках. Варежки на веревочках к рукавам крепятся, чтобы не потерялись — он жуть какой рассеянный. Олли, собранный и целеустремленный, свои перчатки посеял вместе с шарфом. Засунул их по весне на радостях куда подальше, до сих пор не найдет. Это ничего. Загребать жар — или снег — голыми руками сподручнее. К министру у него важный разговор, даром что в антураже зимней сказки. Не в баньку же с девочками и не в игорный дом этого тюфячка тащить. У Министра Просвещения круглые очочки, круглые щечки и круглые колечки кудряшек. Само имя его — Рондель — звучит округло, и в политической жизни страны, он, робкий и нервный, вечно забитый и заткнутый на полуслове — круглый ноль. Круглым плотным снежком Олли сшибает с его головы берет — как не пошалить? Рондель вздрагивает всем телом и оборачивается, щурясь подслеповато. — Знаете, о чём свидетельствует ваша склонность к спонтанной агрессии? Олли хохочет и бодро утрамбовывает снег ногами в легких остроносых ботинках. — Валяйте, выкладывайте. Только давайте уже лепить. Рондель грозит ему пальцем — до чего же противный учительский жест! — Погодите! Нельзя приступать к ваянию, не проработав образ. Кто наш персонаж? Чем живет и дышит? Каковы его внутренние конфликты и предыстория? Олли фыркает презрительно, принимаясь катать снежный комок. — Будьте проще. Сам Зонт так не парился, когда нас клепал. — Значит, вы придерживаетесь теории креационизма? В тоне Ронделя сквозит то ли осуждение, то ли разочарование. Чем языком чесать, лучше бы помог, да поскорее, пока Олли от холода не околел. — Нет, блин! Мы от черепах произошли. Особенно некоторые индивиды. — Правда? Поверить не могу, что встретил в вас единомышленника! — неожиданно пылко восклицает министр. — Третьего дня я наблюдал прелюбопытный экземпляр. Роговые чешуйки на панцире — а именно он стал прообразом мифического Щита Зонтьего — сложились в отчетливый узор: единица и ноль. Как бытие и небытие. Понимаете? Торопливые слова наскакивают одно на другое, не поспевая за всё ускоряющимся полетом мысли. Рондель заикается и беспокойно подёргивается, но продолжает болтать. О нулях и единицах. О точках и тире. О дуальной природе всего сущего. О коде телеграфном и коде бытия. О математической модели мира и антимира заодно. Под этот трёп обо всём и ни о чём Олли успевает в одиночку скатать все три шара, водрузить их один на другой — ну, хотя бы согрелся — и с досады воткнуть свечку чуток пониже снеговичьего пояса. Это тупо, но весело. Рондель умолкает вдруг, приглядывается, вывернув голову набок, и густо краснеет. — Стыдно признаться, но мне нравится ваша гипотеза. Свеча как фаллический символ! И её сожжение как условный акт добровольной кастрации, отказа от плотского в пользу духовного. Коллега, я восхищен метафоричностью вашего мышления. Может, всё-таки стоило его сводить к девочкам? Нет уж, к делу. Здесь и сейчас. — Что вы, я отнюдь не интеллектуал. Это беседа с вами вдохновила. Побудила смотреть на вещи шире. Ах, я счёл бы за честь считать вас своим учителем. — Олли выговаривает последнее слово с придыханием и поддает мрачной торжественности в голос. — Прискорбно, что иные невежды другого мнения. Как смели они называть вас прожектором и бездельником? Слабым звеном. А еще ссыклом очкастым. Ронделя всего трясет. Дрожащие губы выплевывают злые слова — сколько же в них ненависти и животного страха! — Кто? Кто именно? Эта вздорная хабалка? Эта неотёсанная пьянь? Эта бледная поганка? Или эта бандитская рожа? — Неважно. По долгу службы я накоротке с самим Превеликим и заступлюсь за вас. Все мы под Зонтом ходим, от отставки не застрахован никто. Ваши коллеги не идеальны, и если бы я мог знать об их изъянах чуточку больше… Рондель накручивает кудряшку на палец, покусывает щеки изнутри. Поднажать на него самую малость, и брызнет первоклассный компромат. Ну же, просвещай, Министр Просвещения. Тот рассеянно кивает, указывая куда-то вниз, и говорит отрешенно: — Я расскажу всё, что о них знаю. Но не здесь. Идёмте в тепло. Вы ноги промочили и, верно, продрогли. И точно — в ботинках хлюпает! Лодыжки, торчащие из тоненьких, по моде подвернутых, брючек, аж посинели. Как только Олли не заметил? Камин обдает лицо жаром. Олли, угнездившись под лоскутным одеялом у самого огня, греет руки о кружку с ягодным взваром и перелистывает в уме страницы досье на четверых министров. Материалы дел будут пополняться — таков уговор с Ронделем. Тот жмется к Олли и скрипит перышком по бумаге, решая задачку об оптимизации телеграфного кода путём сокращения среднего числа элементарных посылок на единицу текста. Отвлекается зубодробительной матстатистикой от невеселых дум, потерянный и притихший. Выговорился. Когда-то он, никем не понятый школьный учитель, даже собственными учениками осмеянный и заплеванный жеваными бумажками, ходил выговариваться к алтарю. Он ни о чём не просил, лишь выплёскивал поток своих идей, безумных и разумных. Однажды Всепремудрый Зонтик его услышал. За окном идёт снег. Наверное, в анти-Зонтопии снег тёплый и падает вверх. Люди там сперва думают, прежде чем делать, а острый ум ценят выше наглости, грубой силы и хитрости. Там неординарно мыслящие чудики взламывают код мироздания и переписывают жизнь набело. Вместо того, чтобы трястись от страха. Не в этой Зонтопии, горемыка Рондель.− · −
Свечи каштанов, нарядные белые пирамидки, проплыв перед глазами, уменьшаются и перемешиваются с голубым и зелёным, остаются далеко внизу. С высоты город кажется замысловатым нагромождением коробков, цилиндриков и конусов. Ненастоящим. Игральной доской. Сегодня на ней предстоит сыграть с Министром Работ. Тот ухватывает Олли, опасно перегнувшегося через перила люльки, за шкирдяк, и играючи удерживает его. Не переломится. Олли легонький, как перышко — как три перышка, с учетом тех, что на шапочке — а министр вон какой здоровущий. Руки у него крепкие, привычные к тяжелым инструментам, ладони стерты до мозолей, что у работяги. Простой, свой в доску — и кучу других стройматериалов — он велел ему не выкать и обращаться по имени. Олли всякий раз трепещет — снова, как перышко — выговаривая фамильярное «Сполдер». Мнимое панибратство — всего лишь новая грань чинопочитания. Как Его Благородию будет угодно. Благородию угодно рявкнуть на кровельщика, который монтирует черепицу: — На хер ты эту херовину таким хером прихерачил? Расхерачивай к херам! Вызверился Благородие неблагородно и тотчас отходит, возвращает на лицо угрюмое выражение, приличествующее терминальной стадии задолбанности жизнью. Вздыхает он тяжело, почти извиняясь: — С ними по-другому нельзя, не поймут. Люди не механизмы. Механизмам вот ласка и чуткость потребны, чтобы не раскапризничались. Об устройстве лебедки Сполдер рассказывает основательно, о её барабане и храповом колесе, шкиве и зубчатых передачах говорит с искренней — по-другому он попросту не умеет — любовью. Олли внимательно вслушивается, в кои-то веки ему правда интересно. Законы механики остаются загадкой, а Сполдер добродушно посмеивается и объясняет раз за разом. Олли не понимает, он не технарь. Он другим своё от жизни возьмёт. Он первым выскакивает на крышу, пробегает вверх по её пологому скату и раскидывает руки, как будто хочет обнять весь Зонтий мир. А лучше захапать! Выискивать особый подход к Министру Работ — занятие бестолковое. Только напрямую, без лишних расшаркиваний ножкой. Благо радиально-кольцевую структуру города и его архитектурные доминанты уже обсудили. — Слышь, дружище. Я вот о ситуации на рынке недвижимости раздумываю. Ценник в верхнем городе заоблачный, спроса нет, дома полупустые… — От меня ты чего хочешь? Скажи конкретно. Конкретика поражает воображение. Олли носится взад-вперед по огромной квартире, в прихожую которой его съёмная меблирашка уместилась бы целиком, и подпрыгивает, безуспешно пытаясь достать вытянутой рукой до высоченного потолка. Только половицы поскрипывают: всё твоё, твоё и задаром. — Просторно. Светло. Живи не хочу, — заключает Сполдер и прибавляет. — Здесь прежний глава замковой стражи квартировался. Варлинден его прессанул, слегонца и за дело, а он возьми да повесься. Вон на той балке. Призрак самоубийцы не является ночью. Видать, ушел навестить Министра Защиты, спеть ему колыбельную о шнурке с потолка. Жаль. Олли был бы рад даже привидению, не говоря уже о самом Варлиндене, так в новом доме гулко и пусто. В невозможно опрятной кухоньке холодно. Пахнет побелкой. Не подгоревшим маслом и тестом — в старом доме кто-то из соседок наверняка напёк лепешек и угостил бы непутёвого телеграфиста. Грелку бы на печке оставил, чтобы он сунул её в ноги, укладываясь спать. Олли не выдерживает. И вот уже гостей полон дом — все закадычные друзья-приятели, вспомнить бы хоть половину по именам. По кругу гуляет бутылка, дешевое креплёное вино проливается на чистый пол. Кто-то трясёт плоской коробкой, внутри которой что-то приманчиво перекатывается. Это же «Зонтополия — разворуй страну», экономическая игра с элементами политической сатиры! Мастерски сработанные деревянные фигурки изображают пятёрку министров уморительно точно и зло. Олли хватает игрушечного Сполдера — это очень удобная кукла. Он расставляет на перекрёстках фишки-ловушки «ремонтные работы» и скупает квартал за кварталом, тесня остальных к краю игрового поля. Картонные зонталеры складываются в высокие башенки — он выигрывает. Реальность похожа на игру. Минувшей зимой многие разорились, их лавчонки и таверны пустуют. Министр Работ подмахивает бумаги, и недвижимость, вдруг ставшая аварийной, уходит за бесценок. От Олли запросто не уйдешь! Что было для кого-то делом жизни, ему всего лишь карточка. Скинуть с рук да забыть на следующем кону. Сдать в наем, прежним владельцам скидка! Те проглатывают унижение, но едва переваривают самого Олли. Сполдер порой наведывается в один из его пабов. Он пригибается на входе, чтобы не стукнуться головой о притолоку, горбится, сидя за барной стойкой, большой и неприкаянный. Деревянную фигурку Министра Продовольствия он крутит в грубых пальцах с осторожной нежностью. — Тоже красивая. Но если взрыв, если пожар… Сгорит, и все, — с этими словами он опрокидывает в себя стакан. — Скажи мне, дружище, почему люди такие непрочные, хотя Зонтиком из цельного металла сотворены? Олли отводит глаза, он знает историю Сполдера. Никаких способностей и талантов не выказавший, тот начинал, как многие, на одной из строек молодой Зонтопии. Был он страшно ленив, ручной труд органически не выносил, а потому стал мастерить себе в помощь неведомые конструкции из шестерней и рычажков. Прораб толкового механика-самоучку заприметил и припряг его по полной. Стройка быстро обросла сборными лесами и складными рампами, заблестела металлом хитроумных подъёмных механизмов и рельсов. Самоходная тележка на паровой тяге, недоработанная и по уму не испытанная, но срочно нужная прорабу, взорвалась в разгар рабочего дня. Кто-то покалечился или даже погиб. Сполдер обвинил в том себя, крепко запил и наконец решил утопиться, но прежде явился к алтарю с покаянием. Всеблагой Зонтик простил, слёзно просил не отнимать свою жизнь, а после вместо веревки с камнем накинул ему на шею хомут из новых должностных обязанностей. И не откажешь. Глаза Сполдера стекленеют, лохматая голова опускается на барную стойку, где толпятся пустые стаканы. В его блаженном проспиртованном сне Зонтопия, верно, населена цельнометаллическими человечками с электрическими мозгами. У Олли за спиной не плащ, а железные крылья, на которых он взлетает к стальным звездам. Раскинувшийся внизу мир, что музыкальная шкатулка. Пружинка внутри раскручивается, Сполдер и его железная леди, Шарнель, кружатся в механическом вальсе.− · −
— Ректальный суппозиторий, в просторечии свечу, вам пропишу! Не факт, что поможет. В норме геморрой развивается между полупопиями, а не между полушариями, — разоряется Министр Здоровья, вышагивая круги нескладными ногами-прутиками. — Как вам втолковать, что работать в таком состоянии нельзя? Свечи и без рецепта повсюду: жгутся под кожей, пламенем вылизывают черепушку изнутри, пропекают на медленном огне глазные яблоки. Олли сам свеча, вот-вот расплавится от жара. Рухнет. Держится он на одном лишь страхе, леденящем кожу, как касания стетоскопа. Страхе быть отстраненным от работы. Лишиться всего. Вот уж дудки! Сдохнет Олли только на своей табуретке, палец на кнопке, и никак иначе. Варлинден приподнимает его голову за подбородок, осматривает придирчиво. — Ты как, боец? Олли оттопыривает большой палец. Говорить больно, не раскашляться бы. — Да он бактериологическое оружие! Сотни контактов ежедневно, перезаражает всю страну. Тогда как природа заболевания неизвестна, и мы не располагаем методами лечения, помимо симптоматического. — Так выясни. Изобрети. Меньше нытья, больше дела, Ланцет, — коротко срывает злость Варлинден и выносит вердикт. — Отделение связи продолжает работу. Иначе неизбежна паника среди гражданского населения, вероятны массовые беспорядки. Смена сотрудника невозможна, — он вдруг осекается, — по понятной всем причине. Красивое личико Министра Здоровья некрасиво кривится. В голосе больше яда, чем в цветке аконита в его петлице. — Мне она никогда не была понятна. Эта твоя причина. Хрупкое запястье изящно выламывается. Папироска, воткнутая в тонкий длинный мундштук, указывает на телеграфиста. Варлиндена этим не проймёшь, он принял решение. Оно не ново, оно всего лишь дань минутной слабости, что побудила его связаться с плутишкой-связистом. Своей неправоты Варлинден нипочем не признает. Выздоравливает Олли так же внезапно, как заболел, только мучительным кашлем то и дело заходится — не разлететься бы пеплом и перьями. Ему вторят из очереди. Кашляет каждый третий. Или первый. Это эпидемия. Олли злорадствует: чем по полдня прихорашиваться и чаи гонять, пусть Министр Здоровья побегает, так ему! Тот не бегает, почти летает, едва касаясь каблучками бренной земли. Новая эта стремительность ему к лицу не меньше скучливой неспешности — ему все к лицу. Рядом с ним, утонченным и элегантным, всякий кажется грузным и грубым. Одни лишь девушки в белых чепцах достойны обрамлять его прекрасный образ. Замминистирки и учёные дамы, докторини и медсестрички крутятся подле него извечным вихрем нежных лепестков. Удивительно не безликим. Для каждой у Ланцета найдётся доза внимания, отмеренная на аптекарских весах, ласковая улыбка — та самая, особенная, предназначенная ей одной — и доброе слово. — Жалованье вы им, небось, воздушными поцелуйчиками платите? — подначивает Олли. — По нашей жизни это твердая валюта. Еще бы! Уродиться в Зонтопии женщиной — сущая напасть. Сколько ни горбаться прачкой или швеей, много не заработаешь. Прыгнешь с отцовской шеи на женихову, а там бесконечная вереница кастрюль со щами, орущие зонтята и мужнин кулак по столу — или по лицу — чуть что не так. Свободную жизнь могут позволить себе только шлюхи. И медработницы. Неудивительно, что последние своего расчудесного министра зонтотворят. Ланцет и сам себя зонтотворит. Он прибирает к рукам систему громкоговорителей, из которых прежде вещал сам Превеликий — какое кощунство! Нарочито монотонно он каждый день сообщает о новых санитарно-эпидемиологических мерах, зачитывает список закрытых на карантин учреждений и секторов. Вразумляет, внушает, убаюкивает… Не выходи из комнаты, не совершай ошибку. Спокойствие министра — полуопущенные ресницы, блуждающая полуулыбка — обманчиво. Олли без труда, связист он или кто, выслушивает в его голосе нотки тревоги. Затаённой паники. Есть о чём беспокоиться: не хватает ни больничных коек, ни препаратов, ни персонала. На поквартирные обходы отряжают курсисток из медучилища: тощие косички, смешные белые колпачки и туфельки с ремешком на пуговке, пугающе детские. Ланцет торчит по ночам в лаборатории. Он разрезает образцы лёгочной ткани, полупрозрачные, похожие на осколки витражей. Он размазывает капли крови — ужас какой — по стеклянным пластинкам и высчитывает что-то по невидимым клеточкам. Страшный он человек! Олли боится, потому выдумывает невесть что: вдруг Министр Здоровья сам вывел коварную бациллу в пробирке и запустил её в колодцы? Приворожил на крови девчат-медичек, обратил их колдовскими куклами… А что? Эпидемия министру на руку, благодаря ей он стал самым важным человеком в Зонтопии. Гадкий слушок разлетается моментально. Еще бы, экая восхитительная жуть! Ланцет в тихой истерике: его и так винят в каждой смерти, а народ звереет на карантине. Олли на стол подсовывают записку, синим по белому: «Берегитесь слезы Зонтьей». Из неё ясно, что Министр Просвещения — фигов доброхот и не умеет подделывать почерк, но в чём смысл слов? Слезами Превеликого, который тот проливает за все беды своего народа, называют дождь. Чего от него беречься? Чай Олли не сахарный, не растает. Министр Здоровья, вот он сахарно-снежный, ему и таять. День ото дня он всё бледнее и худее, но Олли по-прежнему глумливо кричит ему вслед: — Белый полнит, красотуля! Ланцет раньше забавно передергивал острыми плечами и улучал минутку покрутиться перед зеркалом, но теперь словно не слышит ничего. Вымученное его спокойствие сменятся безучастностью висельника. И палача одновременно. Он делает должное, но настолько вымотался, что забыл даже о милом сердцу аптекарском огородике. Как неосмотрительно! Поговаривают, в этих министерских кущах произрастает такое и в таких количествах, что можно вхлам упороться всей Зонтопией. Этому самое место на вечеринке, что намечается у Олли. На пиру во время… не чумы, но тоже сойдёт. Он тишком пробирается в замковый двор, протискивается меж прутьев решётки и вдруг теряется — что именно он собрался рвать? Все растения одинаково незнакомы. Заброшенный садик чуть неопрятен, но дышит жизнью. И опасностью. Неосторожный шаг — колючка цепляет Олли за штанину, ветка хлещет по глазами, а какая-то ботаническая мразь с треском выстреливает ему в лицо липкими семенами. — На языке цветов это значит «вам здесь не рады». Вовек бы не слышать этот простуженный тенорок — так нет же! — Да ну? А я думал, ваш кустик-извращуга меня так возжелал, что не сдержался. — Вы отвратительны, телеграфист. Растениям не свойственна людская пошлость. Они совершенны. Не то что наш биологический вид. Ланцет начисто лишен человеколюбия и слащавого милосердия, которых ожидаешь от доброго доктора. Но он и не был врачом никогда, просто аптекарем. Поговаривали, он понимал язык трав и цветов, а те раскрывали ему тайны своих целебных свойств. Ланцет того не подтверждал и не опровергал, только улыбался загадочно и печально. Хрупкий и чахлый, молодецким игрищам и потасовкам — зашибут еще — он предпочитал посиделки с девчатами за рукодельем. Пока спицы стягивали петельки на шеях секунд-висельников — как скоротечна жизнь — мысли его уносились в аптеку, в закуток, где он готовил препараты. Он лучше всех толковал гадания на суженого, но сам видел в сдвинутых зеркалах лишь тоннель, ведущий в пустоту. Это пугало. Испытать на себе своё лекарство от всех болезней — вытяжку из плесени — Ланцет не убоялся. Болезненная гордость заставила, раз других дураков не нашлось. Он вколол себе какую-то мерзость, чтобы вызвать заражение крови, и, горя в лихорадке, скрупулезно записывал ход лечения другой мерзостью. Запротоколировать триумфальное выздоровление он не успел. Измученное хворью невесомое тело, живое ли, принесли на алтарь: авось, разжалобится Пресветлый. Тот аж обрыдался: ах, милый юноша, кровью и плотью пожертвовавший… Теперь милый юноша держит в костлявом кулачке мощнейший рычаг власти. Теперь к нему самому идут на поклон. Бегут! Стук каблуков, взволнованные девичьи голоса и отчаянные всхлипы. Вихрь чепцов приносит махонькую курсистку: подол скромного платьица весь в крови и грязи, ремешок на туфельке наполовину оторван… Долбанный детский ремешок на детской пуговке! Ланцет прикрывает рот полупрозрачными пальцами, чтобы не закричать, но быстро берёт себя в руки. И девчонку-крохотку в те же руки берёт, обнимает крепко и гладит по низко опущенной голове. — Дитя мое… Слово даю: ваш обидчик будет страдать. Перед смертью! Насильник ещё корчится в тугих путах у столба на центральной площади — на лице запекшаяся корка нечистот, распухший язык вывален — когда Ланцет будничным тоном объявляет тотальную изоляцию секторов за номером выше тринадцатого. Эти бедные районы больше всего пострадали от голода. Народ там живёт на головах друг у друга, стены домов изъедены плесенью. Водопровода и канализации нет. Лечить тамошних обитателей — дело благородное, но неблагодарное. Небезопасное — где-то там надругались над курсисткой-беляночкой. Ланцет не готов жертвовать ни одним лепестком из своего вихря. Не ради вонючих голодранцев. Не давал он обещаний равно уважать всякую человеческую жизнь и заботливо относиться к каждому больному. Не клялся, не кланялся и не присягал он Всемилостивому. Пока Правитель плакал, причитал и умолял, он лишь кривился недовольно — был в шаге от разгадки тайны небытия — и вдруг опять промозглая слякоть и аляповатые резные зонты. Ланцет не просил его спасать, а чудо исцеления счел то ли обманом, то ли насмешкой над своими трудами. Он не набрался духа плюнуть в пресветлый лик, но в отместку носит на одежде крест как символ отрицания — он отверг дар жизни, который ему так бесцеремонно всучили. На должность министра Ланцет, однако, нехотя согласился, прельстившись уютом замка, бюджетом на исследования и возможностью — именно так он видел суть медицины — править ошибки в живых творениях по образу несовершенного Творца. Всех не исправить… Ланцет зябко ёжится на тёплом ветру — он не готов вершить судьбы. Он слишком слаб и отчаянно беспомощен под своей бумажной маской совершенства. Это совершенство высушенного цветка на гербарном листе. Придавленный тяжёлым морфиновым сном и толстым одеялом, Ланцет недвижим, лишь пушистые ресницы чуть подрагивают. Еле успокоили. Насилу влили в него полчашки овсяного киселя и уложили. Варлинден аккуратно отводит белую прядку с его лба — непорядок — и зыркает на Олли так, что тот, давясь собственным поганым языком, всхлипывает совсем по-детски. Он не хотел. Но он догадывается, кто принёс когда-то Ланцета на алтарь.− · −
— Свечка! — выкрикивает Варлинден и резко выбрасывает руку вперёд и вверх. Учебная граната, деревянный брусок с рукоятью, взлетает и теряется в темноте. Олли срывается с места, вслушивается в едва различимый полузвук, останавливается вдруг и подпрыгивает, пытаясь ухватить что-то вслепую. Деревяшка больно бьёт по пальцам, граната вываливается, и сам он валится на песок, накрывая её телом. Он с трудом переводит дыхание — совсем вымотался. Набегался по полосе препятствий, по деревянным лесенкам и горкам, излазил все домики, изображающие городской квартал. На учебном полигоне когда-то тренировали кадетов. Нынче они, тонкошеие пацанята с нашивками на светлых курточках, брошены на патрулирование настоящих улиц, на «рубежи». В игрушечном городке только Олли и Варлинден. Как будто одни во всем мире. Против всего мира — или это лишь чудится? Олли мчится за этим миражом не из спортивного интереса. Не стойкий и уж подавно не сильный, он обдирает руки в кровь, набивает шишки, сотни раз падает, чтобы подняться. Он даже ножевому бою кое-как — хорошо ему даются лишь обманные приемчики и финты — выучивается. Всё ради призрачной дружбы Варлиндена. Тот сухо провозглашает: — Выношу условную благодарность за спасение условных товарищей от условного взрыва условной ценою собственной жизни. Олли прижимает к груди условную гранату, перекатывается на спину и хохочет — всё бы отдал за безусловное, непреложное и истинное. Куда там. Варлинден протягивает ему руку. Олли подставил бы по-щенячьи макушку — ну потрепли, погладь — но лишь послушно хватается. Дергают так, что в плече аж трещит — это сладкая боль. Она сродни заверению: тебя вытащат и удержат. Защитят. — На сегодня хватит. Мне пора. Олли безотчетно вцепляется в рукав кителя. Это бессмысленно и жалко. Варлинден не возьмет с собой. Уйдёт на «рубежи». «Рубежи» — граница между секторами за номерами до тринадцатого и после, благополучными районами и трущобами, «белым» и «чёрным» городами, как их нынче величают. Министр Защиты в Кабмине — первый среди равных, за всех в ответе. За болезненного Министра Здоровья особенно — но нет, недоглядел, едва не дал ему уморить себя. Потому и не остановил его, слишком далеко зашедшего в своей мести, поддержал тотальный карантин. Чем мог — выставил кордоны, выпустил патрульных, приказав тем лупить дубинками любого осмелившегося пересечь границу. Временная, та вскоре ощерилась постоянными укреплениями. Чистенькие жители «белого города» винят во всех бедах «черный город», а тот, агонизирующий, всё норовит выплеснуться, что грязь из ушата. Олли видел застрявших в колючей проволоке. Видел руки, перебрасывающие укутанных в замызганное тряпье младенцев в лучшую жизнь — на авось. Или на смерть. Варлинден разделил — сможет ли властвовать? Мрачная тень наползает из-под фуражки на его запавшие от усталости глаза, на резкое, всё из углов и прямых линий, лицо. — Мы не удержим. Камертон умолк, вместо него звучит зловещий набат — Олли ему не верит. Кто, если не Варлинден? Тот когда-то думал так же: «Кто, если не я?» Кто устранит несправедливость, пресечёт безобразия и наведёт всеобщий порядок? Начинал Варлинден с малого — с центрального рынка. Вместе с неравнодушными ребятами, своим братством, он установил там законы по своему разумению и жестоко карал нарушителей. Перед ним ломали шапки и лебезили, но за глаза обзывали братство «братками», а разумение — «понятиями». Все испохабили, падлы. Варлинден на пустозвонов, не способных дать его банде отпора, не обижался и малым не ограничился: явился на алтарь, чтобы самого Зонта вызвать на разборку — тьфу, вот же привязчивый жаргон — на бой. Дюжие стражники над ним, рослым и жилистым, но еще по-отрочески щуплым, потешались — за то после огребли — а Всемогущий возьми и сдайся. Правитель отказался проливать кровь и выслушал. Почуял в решительном парнишке скрытую силу. Поверил его прямым правильным словам и честным незабудковым глазам. Вот и Олли до сих пор верит, хотя гадкий наговор, «рубежи» не удержат, словно зловонный ветерок, гуляет меж стражникам. Удержат — заверяет их Олли. Врёт: есть секретное оружие. Варлинден телеграфисту все тайны доверяет и прикрывал его задницу не раз: взять хотя бы ту заварушку в игорном доме или ту историю с истеричным просителем, в которого он швырнул свечкой. Нет, министр у него не на побегушках, но… Его пребольно припечатывают затылком о стену. Рука, затянутая чёрной перчаткой, сдавливает горло. — Значит, я у тебя на побегушках? Ты этим перед стражниками похвалялся? Олли всё объяснил бы, но может только хрипеть и бессмысленно пучить глаза. Глаза Варлиндена уже не светлые — почти белые. — Молчать и не дергаться. Хватка ослабевает, Олли соскальзывает вдоль стены на пол и смотрит на него снизу вверх — всё ещё с восхищением и толикой надежды. Зря. — Зря я тебе доверился. Ты и твоя ложь — искушение. А я, дурак, поддался. Повёлся, как на размалёванную шлюху. Олли едва дышит, сипит, но соскребает со своего нутра весь свечной нагар, всю дрянь гнуснейших поклепов, и выплевывает: — Так ты по мальчикам? Минздрав в курсе? — Минздрав предупреждал… Ланцет был прав: от тебя следовало избавиться как можно скорее. Капля «Зонтьей слезы» — и концы в воду. Я не позволил. Дал слабину, был слишком добр. Это в прошлом.− · −
«Рубежи» тоже в прошлом. Толпа из «чёрного города» прорывает заставу на мосту и разливается по «белому городу» мусорным селем. Оборванцы вламываются в чистенькие домишки, пируют в магазинчиках, вусмерть упиваются в винных погребках и жгут на улицах костры. Ломают, портят и загаживают всё, до чего могут дотянуться. Полицейские срывают погоны и разбегаются. До конца стоят лишь пацаны-кадеты. Они орудуют дубинками и прикрываются от летящих булыжников фанерными щитами. Они падают и поднимаются. Или нет. Стражники, никогда не бывшие лояльными Министру Защиты, больше ему не подчиняются. Они отсиживаются в замке, готовясь держать осаду, но его так никто и не штурмует. Как и алтарь, у которого заперт Олли, все еще живой лишь по высочайшей милости Его Превосходительства Варлиндена. Двери отделения связи закрыты на засов, на окнах — тяжёлые ставни. Тьму освещают алтарные свечи. Коптят так, что нечем дышать. Голова идёт кругом и едва соображает. Олли с трудом кропает тексты прошений даже в сокращенном объёме — Превеликий работает всего два дня в седмицу, вконец обленился. Есть ли он вообще? Может, на том конце провода, что на привязи, такой же полубезумный человечек-потеряшка? Другая жертва по другую сторону алтаря? Конец смены, что благословение. Нет, не конец, снова этот поганый добренький писк: — Как твои дела, Олифант? Дела, как свечная копоть, бела! Оторвал бы свою жирную задницу или что там у тебя, вышел бы на ножках–ложноножках из башни и посмотрел бы сам! Так Олли и телеграфирует.− · −
Огарок свечи крохотный, его хватит минут на шесть. Вот и жизнь почти догорела: на исходе этой ночи Олли казнят. Или нет. Или да. Новоиспеченный глава Кабмина не похож на того, кто разбрасывается пустыми угрозами. Похож он на громоотвод, оживший от мощнейшего разряда яростной молнии. Ночью разыгралась гроза, а наутро этот стрёмный, не пойми откуда нарисовавшийся дед, развел пятерку министров и телеграфиста по рабочим местам, приставил к каждому охрану и принялся вызывать на допрос по одному. Они не успели даже словом перемолвиться, не то что сговориться, о чем будут врать. Значит, каждый сам за себя, каждый валит всё на другого. Один Варлинден, видать, не валит. Хотя кто его знает — веры нет никому, особенно низверженным кумирам. Ланцет наверняка отводит душу. Изливает яд, дождавшись удачного момента отомстить телеграфисту за все обиды. Остальные… Что они, если поверят беленькому и чистенькому Министру Здоровья, который один из всей их шайки-лейки не поставил своей именной печати на Положении о Комитете по Связи. Как же быстро дед раскопал проклятущую бумажонку! Как же глупо и обидно все закончилось! Как Олли вообще очутился на алтаре? Обычно он о таком не задумывается — сделанное сделано — но теперь смутно припоминает, как проходил отбор на должность в отделении связи. Как грамотнее всех он написал диктант, как очаровал комиссию любезными речами и приветливой улыбкой, как влёт заучил телеграфную азбуку, сочинив под каждую букву простенький напев. Или нет, и он все это надумал, наврал самому себе для красного словца. Результатов не объявляли, назвали одно лишь имя: Олифант. Олифант, что дурацкий рожок, на котором он играл по кабакам и ярмаркам, попутно ввязываясь в нелепые и опасные авантюры — всегда на тыщу зонталеров, на этот раз сто пудов выгорит. Что если он никакой не талантище-телеграфист, две выстриженные на висках тирешки, буквы «Т», тому свидетельство, а пропащий мальчишка с пустыми карманами и удачно подстреленной папиросой за ухом, которого Превеликий Зонтик просто пожалел? Жалости к себе Олли не потерпит. Он скорее рассмеется, искусает губы в кровь, покроет весь свет херами, саданёт кулаком по стене, поставит крест. Выдрючится и выделается, колесом пройдется по эшафоту, но не попросит помилования у этого, с ложноножками… Мерзость. Олли машинально выстукивает нервными пальцами по столешнице — кого он пытается обмануть на этот раз — и не зажигает огарок. Не нужен ему этот свет, приманчивый и лживый. Темнота честнее. Его игра не стоила свеч.КОНЕЦ