Мизансцена

- Заходи, дорогая моя. – говорит он ей откуда-то из глубины комнаты, пока она уже небрежно стягивает шарф с шеи и снимает с головы надоевшую колючую шапку, от которой волосы вновь превратились в хаос. А ведь она недавно остригла свою длину волос, и сейчас они даже не достают до хрупких ключиц, и так легко стало в мыслях и душе. А ещё вновь покрасила их в медный. И ей бы хотелось, чтобы он заметил это. Сказал что-нибудь. Или хотя бы одарил своим вот этим взглядом, который она прекрасно поймёт. Симанов все ещё не вышел к ней из комнаты, чему она была даже рада. Так по-девичьи постаралась впопыхах причесать растрепанные волосы, стоя перед зеркалом. Как всегда недовольная собой. И как всегда при этом любящая себя. Илария действительно любила себя. Как это странно, как необычно, как прекрасно. Видеть в себе «неидеальное», и при этом искренне любить, принимать. Быть к себе нежно. И так спокойно ей было от этого. А он уже стоит позади неё, наблюдая за ее отражением в зеркале, и то, как студентка продолжает не замечать его, так увлечена собой. Очаровательно. - Ты новая. - тихо говорит он ей, будто и не ей вовсе, а самому себе. - А? - чуть более резко оборачивается она, наконец заметившая его. Как странно. Как она могла не заметить его? Кажется, его она замечала всегда в первую очередь, и уж потом все остальные вещи, такие незначительные по сравнению. - Ты новая. Ну ты такая прямо весенняя, хорошая. - повторяет Владимир ей, все так же разглядывая не ее волосы, а лицо. Ловя каждое микродвижение. Уходит обратно в большую комнату, где оголены стены из-за ремонта, как и оголена она сейчас перед ним. Снова. Не прошло и пяти минут. - Ты новая. Она продолжает стоять в коридоре, неуклюже расшнуровывая шнурки на ботинках, замёрзшими пальцами. Кажется, они поледенели ещё сильнее, как только она зашла сюда и услышала его голос. Чертовы шнурки. Эти жалкие веревочки. Оглядывается в поиске тапок, которые облюбовала ещё в первый свой приход сюда. Обычные такие, чёрные, ничем не примечательные, но такие мягкие. - Сама то как? - спрашивает он, облокотившись о дверной косяк, привычно сложив руки на груди. Склонив голову набок, так, что прядь волос падает на лоб. И снова эта легкая полуулыбка. Улыбка даже не столько на губах, сколько в глазах. Такой тёплый блеск в них теплится. И ожидает. Искренне интересен ответ. - Да хорошо. - фальшиво улыбается она, как и всегда, впрочем, на этом вопросе. - Соврала. - а он продолжает улыбаться своими дождливыми, не сводя с неё изучающего взгляда. Продолжает так искусно раскусывать ее, проникать под кожу. Проникать внутрь, туда, куда запрещено. Но ему вход открыт пожизненно, посмертно. Все вокруг ведутся на эту фальшь, радуются за тебя, что у тебя все прекрасно. Слепцы и глупцы. Как легко их всех провести, обвести вокруг пальца! Как просто внушить, что ты счастлив, когда в глазах совсем другое. Когда вечерами так, что аж тошно от назойливых слез. Когда пусто везде, но только не в голове. Илария произнесла это так легко, так непринуждённо, смотря куда-то в сторону, не на него. И так легко сдала себя этим. Но даже смотря она ему в глаза глубоко и не моргая, он бы все равно узнал. Узнал бы ещё быстрее, ещё до ее ответа. Ведь она невольно всегда открывает свою душу перед Симановым. На, смотри. Давай, считай там все, вытряхни все мое нутро наружу. Не стесняйся. Я готова. И я не против. Ведь это сделаешь ты, а не кто-то посторонний. А пришла Илария потому что вспомнила вновь о дипломной работе, и о том, что ее нужно бы продолжать снимать. Но, конечно, это все лишь предлог, в первую очередь ей хотелось вновь увидеть его, поговорить, ощутить, наслушаться. И как же хорошо, что она в любой момент может сделать это, сославшись на учебу. А он лишь радушно ответит ей «жду, дорогая! после двух!», притворяясь, будто не знает ради чего она тут. И сегодня Владимир видит ее насквозь, как и обычно. И видит даже то, что студентка чувствует, как она смеет лгать ему. Как? Но план его удался. Она же здесь, ё!, ради диплома. Но как удачно у него забрали камеру, на которую Илария всегда снимает, и как удачно он забыл ей об этом сказать. А отказывать не хотелось. Хотелось, чтобы пришла. Не знает зачем, но просто так. Скрасить его очередной день забот. И, кажется, ей это тоже необходимо. -Ты знаешь, совсем забыл сказать тебе, студентка опять забрала камеру для своего проекта. Поэтому сегодня я хочу тебя попользовать, сотворить что-нибудь! Как ты? – он беззаботным тоном говорит ей это, попутно разворачиваясь и уходя на кухню. Даже не смотрит на реакцию ее лица, хотя так любит это делать. Неловко? Расстроилась ли она? Да нет, где-то в глубине души она этого и хотела, разве сдался ей этот диплом? Каждый раз думает – как бы прийти к нему и отмазаться от учебной съемки, и просто предложить ему посидеть в тишине кухни, тихонечко разговаривая. А тут он сам предлагает! Поэтому, Ила лишь бросает в ответ тихое «да, конечно» и идет за ним, а под ее ступнями скрипят половицы. Владимир быстрыми движениями наливает фильтрованную воду в белый электрический чайник, немного проливая мимо, ставит на место и щелкает кнопкой, от чего в комнате постепенно начинает набираться шум. - Так, вот чай, - ставит от перед ней упаковку с пакетиками черной заварки, - вот кофе, сахар, - в ряд выстраивает он все, чего душа пожелает. – Я записал инструкцию – где у Симанова найти чистые чашки, я ведь ее сейчас найду и там все будет подробно написано. – он слегка улыбается краешками губ, проверяя кухонные шкафчики, в которых предательски пусто. Зато на столешницах навалено много испитых кружек, где-то с недопитым кофе, а где-то с отпечатком губ. От последнего у нее внутри все сжимается. Но все, что она может сделать – улыбнуться ему в ответ. - Тут девчонка заходила, я снимал ее где-то до пол второго, ну и понятно, что я ей говорю: «я тебя отвезу», - начинает свой рассказ он, попутно намывая в раковине для нее кружку, так тщательно, так бережно. А обычно ведь сполоснет водой и поставит. А сейчас уже с минуту трет губкой. Но разве нужны ей такие мелочи? Она ведь мгновенно зацепилась за его эти слова, даже когда они еще не слетели с его пухлых губ. «Я тебя отвезу». Как бы и ей хотелось услышать нечто. Как бы хотелось сесть на сидение его машины, и томно наблюдать за движениями его тонких пальцев на руле. Какого это? Глупый, бестолковый и колючий укол ревности. Зависти. – И вот мы поехали, я у нее спрашиваю – «ты где живешь?». И, внимание! Сука, я даже такого представить не могу, улица называется ни Вишневая, ни Ясная, а Крупносорщиков. Поскольку она находится в каких-то дебрях, там вот такая улица в длину один дом стоит, Крупносорщиков, нахрен, семнадцать! Ну мы сели, поехали, а я телефон дома оставил, представляешь? Я говорю ей, мол, ну показывай, куда ехать! А она смотрит, нихера не узнает, фонарь одинокий только горит, и два ночи, ориентиров никаких нет. Ну она ясненько достала свой телефон, быстренько трынь-трынь, и поехали! И такая веселая, счастливая, хлоп дверцей и скрылась. Я, значит, проводил ее и... – Симанов сделал паузу, разводя немного руками, показывая, мол, и че дальше? А Илария впервые за этот день искренне засмеялась, уже предугадывая, что будет дальше. Почему-то ей так ярко представился его растерянный образ в машине посреди ночи, на темной безлюдной улице, и так жаль, и так забавно. Он же привык все держать под контролем, и всегда все знает, и покажет, и поможет. И смотрит всегда своим внимательным изучающим взглядом. И трудно кому представить, что вообще может вывести его из строя, из равновесия. Застать врасплох. Поэтому, наверное, улыбка тронула ее губы. А его тронул ее смех. Да не просто тронул, а снес внутри все к чертям. Такой немного задорный. Ему вдруг стало жизненно необходимо однажды услышать то, как она будет заливать все пространство своим смехом, по-настоящему, от души. И чтобы он был тому причиной. - А обратно как? – она посмотрела на него исподлобья, пряча улыбку за пальцами рук. - Она то мне все подсказывала, я даже на ориентиры не смотрел, кроме трактора какого-то стоящего посередине дороги, сломанного, блять, без колеса, ничего не запомнил. Выбирался потом около часа! Ну, такая вот история. Чайник уже успел закипеть, поднимая вверх клубы пара. А она смотрела на него, с улыбкой в глазах. Он на нее. В уголках его глаз красиво выступили морщинки, напоминая о возрасте. И так ей нравилось это. Он был как хорошее вино, когда с годами только лучше, и безумно шел ему его возраст. Хотя даже еще не стукнуло сорок. Впрочем, какая разница? - Пошли, дорогая, снимать! – нарушает молчание он, призрачно касаясь ее плеча. А чай так и остался нетронутым. *** А снимает он ее сегодня чувственно, немного откровенно, и одновременно невинно. В его комнате стоят старые напольные часы, а точнее, их пустое обрамление, внутри уже давно ничего нет. Некоторые студни даже пошучивают, что это гроб у Симанова стоит, и точно он нечисть, а не человек. Доля правды? Или просто правда? Он лишь снисходительно улыбается им в ответ, с любовью поглядывая на деревянные остатки часов. И так внезапно ему посреди ночи пришла в голову мысль о том, что он видит ее там. Внутри них. С подсветкой сзади, будто изнутри, и взгляд ее немного печальный, мокрый. И хрупкие плечи слегка подрагивают, обнажены. А ключицы так яро выпирают, что кажется, туда вот-вот накапают соленые слезы. И так зацепился он за это наваждение, и не мог выбросить из головы ее. Как и всегда. И спать не смог больше, даже курить, показалось, расхотелось. Лучше бы вдохнул в легкие ее. А сейчас сон его осуществится. Илария сидит на его кровати, гладя правой рукой кота Ваську, перебирая его черную мягкую шерсть. И наблюдает внимательно за каждым движением мужчины, то, как он поглощен в работу. Так задумчиво и глубоко думает, переставляет часы туда-сюда, таскает из одной стороны в другую искусственный источник света. А для подсветки за спиной на внутренней части стены, он прикрепил на скотч фонарик. Моделирующий свет. Ей так хотелось с ним заговорить, но почему-то этого не делала, наслаждаясь. Но вот он снова начал диалог первым. - Хотелось бы тебя чувствовать. А ты несколько закрытый человек, поэтому я никак не могу, там внутри вот это почувствовать. И, ну, собственно, чтобы и тебе было комфортно, ты же тоже ведь некую выстраиваешь полиэтиленовую перегородку. Или стеклянную. – тихо, будто себе, говорит он. Бросая через плечо взгляд. А она понимает, что он так чертовски прав. Как всегда попадая в самую точку. Он хочет ее чувствовать, но даже не представляет, что это уже давно случилось. Никто не понимает и не ощущает ее так, как этот мужчина. И ведь, она тоже так чувствует других людей, их энергетику и считывает моментально, достаточно одного взгляда. И когда она снимает других людей, ей тоже важно это. Только так может родиться нечто неподдельное, интимное, настоящее. Она ценит именно это в искусстве. И так злится, когда может не получится достичь этого в своих кадрах, но так хочет научиться. И он такой же. Разве он не знает? - Да, когда как. – Ила кивает, смотря куда-то в пол. - Да-да, когда как, я согласен. А потом у тебя все больше и больше своего опыта приобретается, когда ты работаешь с другими девчонками. Поэтому, ты в принципе понимаешь вектор того, что я говорю. – студентка проронила машинальное «угу», слушая его. – Мне очень хочется тебя расшифровать. Ты очень красивая, ты понимаешь? Ты фотогенична, и вся такая, блин. Но вот эту уникальность, красоту, мне хочется как-то… Так очень просто все. Хочется через что-то тебя пропустить такое. Симанов лишь поддался порыву чувств и мыслей, что медленно давили на виски. Они не покидали ни на один день, волнуя. Да что это, блять, такое? Почему именно об этой студентке он думает так отчаянно, так громко? Сначала он списывал это на обычный профессиональный интерес, восторг фетишиста, которому нужно еще одно интересное лицо в коллекцию. Ведь так было со всеми. Каждую девушку или юношу он старался понять, разузнать, ощутить, и воплотить это в изображение. Передать их! Но с Иларией дело не пошло, он врезался, разбил свое лицо об ее внутреннюю стену. И от того интерес лишь разгорелся ярким пламенем. Владимир обожал интересных женщин, не тех, что специально кажутся загадками, водят за нос, «таинственно» хихикая на расспросы. Нет, не таких. А тех, кто всеми силами пытались раскрыться, шли на контакт, но так и не могли приоткрыть завесу. Она же тоже такая, идет на контакт, и делится многим, и говорит, что согласна на все его идеи, и хочет открыться ему, и старается ведь, но не получается. Внутри что-то сидит, такое, что вросло корнями, и не вырвать, разве что с мясом. То, что сама видеть не хочет в себе, что уж говорить о других. Что уж говорить о нем. А ему по-ребячески обидно. Немного так, но задевает что-то внутри. И вот он сам не заметил, как до болезненного остро начал радоваться ее близости: ее ступням по его паркету, ее голосу, запаху ее яблочных духов, которые органично раскрывались на ее теле, и отпечатывались на его рубашках. Невыносимо. А она едва не задохнулась, настолько легкие вспыхнули от его слов. Кажется, невозможно привыкнуть к его вот этим откровениям и потоку слов, мыслей. И к прямолинейности. Она знает, что Симанов никогда не лукавит, и терпеть не может когда говорят загадками, к черту это! Лучше скажет все на чистоту, что думает, что чувствует. И с ней проделывал то же самое. Ила так не умела, но так восторгалась. - Можно тебя на секундочку, просто встань вот здесь, залезь внутрь часов. Посмотрим, как свет брызжет на тебя. – просит он. А она подчиняется. И вот уже стоит внутри, сверху надета лишь майка на тонких бретелях, волосы забраны назад в хвост, резинка немного болезненно сдавливает корни волос. Но ей так все равно. Сейчас она будет погружаться в себя, открывать себя перед дорогим сердцу мужчиной, будет нагой внутренне. Это похоже на некий транс, в котором находятся оба. Владимир смотрит на нее через взор объектива, а она прямо на него. Немного зажата, скованна, и взгляд не тот, что в фантазиях. А хочется вызвать девчонку на эмоции, так, чтобы не ожидала. Чтобы пронзить ее. Боится поступить жестоко, когда желает дарить нежность ей одной. Но сейчас разум вновь затуманен своим режиссерским взглядом. - Хочется с тобой не позировать, а так, чтобы свободно было. Ну ничего, это придет, я понимаю. Мы это друг в друге поймаем. – роняет он ей на уши. И щелкает, спускает спуск затвора. Все не так. Не то. Черт возьми! Оно где-то рядом, то самое. Как же это выпустить из нее? И вдруг, поддавшись порыву чувств, необъяснимому желанию, что течет по венам, он резко срывается с места и подходит к ней близко. Так близко, что она чувствует его кофейное дыхание. И голову окутывает сладкий дурман. Симанов стоит, возвышаясь над ней, над такой миниатюрной в этом круглом обруче часов, она тонет в них, и в нем. Свет идеально ложится на ее лицо, и так светится в широко распахнутых глазах. Но взгляд не тот. Ресницы девушки дрожат, такие пушистые и короткие. И мужчина чувствует едва уловимый шлейф ее духов. Сейчас бы уткнуться ей в плечо, и застыть навечно. Забальзамировать себя в ней. - У тебя божественное лицо, я тебе скажу. Оно такое, знаешь, бывает античное, я бы сказал икона такая. – задумчиво говорит он ей. А она внимательно слушает, впитывает каждое словечко, каждую запятую. И взгляд ее постепенно меняется. То, чего он так и хотел. И неосознанно делает. Или осознанно? Но, кажется, ему мало. И ей. И чуть шершавые ладони ложатся на ее горячие, обжигающие плечи. Он чувствует каждую косточку под подушечками пальцев. Илария затаила дыхание, сделав глубокий вдох через нос, от этого ее жеста ему стало так тепло. Но этого мало. Ему нужно довести ее, и себя вместе с ней. Жар желания разлился уже по венам. А черти под кожей вероломно рвутся наружу. За сводом ребер колотится сердце, и отчаянно тянется к ней. Он осторожным движением спускает ее бретели вниз, скользя по белоснежной коже пальцами. Чувствуя гладкость. И оставляет повисшими, а сам лишь на миллиметр одергивает руки от ее плеч. Ладони так и застывают в этом движении. А стекло у нее в глазах бьется. Его прикосновением. Симанов плавно склоняет голову к ее тонкой шее. А почему бы и нет? Ты же так хотел, так действуй, ё! Чувствуешь ведь, как она в предвкушении замерла под тобой. Так почему бы не позволить себе дотронуться, немного нарушить ваши личные границы? И границы ваших отношений. И мужчина невесомо, так аккуратно дотрагивается горячими губами до изгиба ее шеи. Это даже и не поцелуй вовсе. Лишь мимолетное касание. Но почему тогда так лично? Почему это еще ближе, чем поцелуй в губы? Владимир сделал это так трепетно, боясь спугнуть, боясь нарушить красоту момента. Так мало этого касания, и так ему захотелось припасть губами к ней еще раз, провести языком, слизать солоноватый вкус кожи. Но все, что он смог сделать – отойти назад, быстро и резко поднимая камеру, и делая снимок. Как раз в тот самый момент, когда она так трогательно и так открыто глядела на него. В глазах желание, смущение, печаль, и восторг, и влага в них собирается. А чертов дьявол Симанов вновь добился того, чего хотел. *** Илария стояла на его пороге, у самого выхода, отчаянно запихивая выбивающиеся пряди волос под шапку. А сама мыслями улетевшая в тот самый момент в часах. В тот самый, когда он коснулся ее. Перематывая и перематывая, словно кинопленку. Пытаясь прожить это заново, но так уже не получится. И ей бы хотелось поместить этот момент в колбу, и вылить потом в омут памяти, чтобы любоваться. Чтобы сердце сжималось, и живот сводило истомой. Он стоял напротив нее, все так же облокотившись о косяк, и наблюдал. Усмехнулся. Видит ее мысли, видит, до чего довел девочку. И ведь даже не представляет, до чего она доводит и его тоже. У них это взаимно. И он тоже сегодня будет думать и думать, как и она. Это взаимно. Сегодня они очень тихо прощаются. Очень тихо стоят в коридоре. Тихо наблюдает за тем, как студентка тихо заматывает шарф. Тишина в квартире, но так громко внутри. А в конце он помог ей надеть зимнее пальто.