Мизансцена

Она пришла к нему спустя полторы недели. Это был большой срок для них двоих, а особенно для нее. Она взяла за привычку появляться на его пороге по нескольку раз на неделе, это стало обычной рутиной, в какой-то степени. Рутиной, которую она посмела нарушить, взяла на себя такую смелость. Безумно хотела сорваться, но не могла. Внутренний барьер, что-то мешало. Да нет, не что-то, а наивно полагала, будто за это время, что не видела его, сможет перегореть. Что чувства вдруг отхлынут, пройдет самообман, как она считала. После того последнего дня, что они виделись, чувство вины по отношению к Жене стало острее в разы, настолько, что почти физически ковыряли органы. Может, это все лишь ее излишняя впечатлительность, лишь ею придуманный образ любящего ее Симанова в голове, которому он никогда не будет соответствовать, ведь какие между ними могут быть романтические чувства? Она ведь такая фантазерка, будь ее воля, жила бы в своих грезах, позабыв о реальном мире. Вот и сейчас сама себе придумала чувства к преподавателю, как стыдно, как неловко, как больно, как грустно. Илария старалась за это время попробовать ощутить чувства к Женьке, проводить больше времени, прямо как в старые времена, найти то самое эмоциональное сближение. Делиться наблюдениями, эмоциями, тем, что произошло за день или какую книгу она сейчас читает. И он был безмерно рад этому ее порыву, да вот только разделить это все с ней не получалось. Не понимал ее до конца. Лишь кивнет в ответ, улыбнется, задаст один, ради приличия, глупый вопрос и переведет тему. Или отпустит шутку. Как же ее достали эти его вечные шуточки. Пускай она и полюбила его именно за это три года назад, но сейчас мечтает прожить хотя бы день без них. Часто не к месту, не в тему, не тогда, когда она настроена серьезно и ждет этой серьезности в ответ. - Ой, да ладно тебе, я же шучу! – отмахнется он ей в ответ на ее недовольный взгляд. И она замолкает, уходя в себя. И невольно представляет – а что бы ответил Симанов? Да он то, по любому, раздул бы до безграничных размеров тему! Понял, поддержал, разделил, поделился своим. И так бы ей было интересно услышать истории или мысли, которые он смог бы ей поведать. Но их она уже додумывала в голове, прекрасно зная, что даже и близко не угадает. Так старалась бежать от себя, от него, но всегда так глупо возвращалась назад, на исходную. Погрязла в учебе, хотя уже давно забила на нее. Даже на все пары стала ходить, а преподаватели с удивлением глядели на нее, хотя их уже редко чем удивишь. Будто это могло ей помочь. Разве что на какой-нибудь жалкий час-два, когда занята делом, но стоило отвлечься, сместить фокус внимания, так мгновенно возвращалась в его стены, в его воздух, в него. Настоящее насилие над собой, а она такое презирает. Ила же всегда за то, чтобы быть честным с самим собой, признавать все самые потайные и мерзкие уголочки души, но на практике на себе никогда не применяет. Такая ирония. Но девушке надоело это, надоело заниматься самообманом и саморазрушением, трепыхаться в этой смоляной топи души. И потому она призналась сама себе. Да, люблю, сгораю, трепещу под его ресницами, вбираю в себя каждый его звук. И что? И теперь ощутила жизненно необходимый порыв снимать. Чувства настолько переполнили, заполонили собой все, создавали пелену перед глазами, что не терпится выпустить их наружу. А фотография прекрасно ей в этом помогает. Это терапия, это исцеление. Внутренний диалог и монолог. Крик. То, что может сказать лучше всяких слов. Ей всегда было сложно делиться чем-то чувственным, своими эмоциями и собрать это все воедино, и для этого существовало ее искусство. Куда она могла прийти в любой момент, которое могло помочь обрести покой, быть услышанной. И она хочет прикасаться к людям своим искусством. Чтобы они знали – она чувствует глубоко, она чувствует нежно. Илария давно решила, что темой диплома возьмет автопортрет. С них она начинала, на них она и закончит. Съемка себя была для нее отличным способом изучить себя, нырнуть в самые тайные глубины своего существа, вытащить оттуда все. Раньше ей всегда нравилось снимать себя, когда еще не работала с другими людьми из-за своей стеснительности, не знала как найти с ними контакт, но замечательно могла найти его с самой собой. А контакт и понимание – это именно то, что так важно в этом процессе. И снять себя гораздо сложнее, чем других. Сложнее и технически, и морально. Других она сразу чувствует и видит как раскрыть, а особенно в процессе. А вот увидеть себя со стороны и показать настоящего, оголить душу – тяжело. И потому бросает вызов самой себе, копается внутри, показывая всем. Давайте, смотрите! Услышьте и узрите все, что я скрываю! Как жаль, что вы все равно не поймете. Но поймет Владимир. И один единственный, где-то позади, далеко-далеко из своего укрытия крикнет «Браво!». И поэтому сегодня, уже практически в самом конце зимы, она вновь появилась здесь, оставляя частичку себя. А он так рад ее видеть. И скучал. Какое забытое для него чувство – тоска по кому-то. Кажется, уже много лет он ограждал себя от этого, от привязанности, от взаимности. Последний раз он глубоко и болезненно, до слез, тосковал тринадцать лет назад. И очень долго приходил в себя, вставал на ноги, учился заново жить. Но так и не научился впускать в свою жизнь людей. Женщин. Он мог любоваться ими украдкою, но никогда не подпускать. А они лишь разочарованно вздыхали, сразу менялись в лице и своем отношении. Но Владимира это ни капельки не трогало. Значит, все он делает правильно, значит отменно воздвиг ледяную глыбу вокруг сердца. Да что там, даже некоторые студентки пытались флиртовать, строить сладкие речи, спешили раздеваться перед его объективом, надеясь, что сейчас и покорят. И даже не допускали мысли, что его куда сильнее возбуждает мозг. Поэтому они были лишь модели, гибкий материал, глина, из которой получалось нечто отличное, даже достойное. Но не более. Да, раскурить сигаретку на кухне или распить бутылку коньяка, коротая время за бессмысленными разговорами – почему бы и нет? Но не более. И за эти полторы недели он не хотел и не мог мириться с ее отсутствием. Он был даже готов, чтобы Илария сидела в соседней комнате, закрывшись на сто замков, не пускать его, не проронить ни словечка, но чтобы была. Просто знать, что она где-то поблизости. Чувствовать это. И искренне не понимал причину ее отсутствия. Вероятно, он перегнул. Переступил черту, нарушил границы. Позволил себе такую вульгарную выходку. И сам себя казнил. Но черта с два он будет жалеть об этом! Ни разу его не посетила мысль о том, что будь его воля, он вернулся бы назад и не сделал этого. Никогда. Будь его воля, он бы снова и снова касался ее вкусной шеи, и целовал бы, и проводил кончиком носа, и шептал бы. Глупец. Иногда он сидел глубокой мрачной ночью, в полумраке комнаты, и всматривался в фотографии ее профиля. Хотел изучить. Хотел понять, как подступиться, как выведать все. Вглядывался в овал ее лица, в лучистые зеленоватые глаза с вкраплением карих оттенков, в едва приоткрытые чувственные алые губы, на которых виднелся влажный блеск от слюны. И ощущал на себе ее взгляд. Такой немного дерзкий, каким она не смотрела обычно в жизни, либо только на него так не глядела, и такой немного надменный, уверенный. Зато, когда фотографировали ее, когда кто-то стоял по ту сторону и наводил на нее курсор, она становилась такой беззащитной, замкнутой, сдержанной, будто не желая показывать кому-либо всю свою истинную сущность. Всю свою сексуальность и чертинку в глазах. Владимира это невероятно забавляло и умиляло. Как она еще юна и пуглива. И как ему хочется это исправить. Но куда более интереснее ему будет наблюдать то, как эта удивительная девочка меняется, становится другой, взрослеет. Хоть и сейчас она взросла не по годам, и как интересно ему вести с ней диалог. И сидел он так подолгу, всматриваясь и всматриваясь, и один раз даже позволил себе провести тыльной стороной пальца по экрану, там, где было ее лицо. Раз уж в жизни не может так поступить. И вот сейчас она стоит у него в одной из комнат, и выбирает место, где сегодня будет творить. А он и не думает ее торопить, знает ведь, как важно продумать все до мелочей и настроиться. Лишь блаженно глядит на ее задумчивое лицо, то, как закусывает губу. И выкуривает очередную. - Как вы думаете, а допустимо ли в дипломе, чтобы была обнаженная спина? – внезапно спрашивает она, поворачиваясь к нему. Симанов думает и молчит лишь пару секунд, размышляя о своем, и о том, что это было бы поразительно. - С моей точки зрения – да! А если не веришь, спроси у Гойи или Боттичелли. – он подносит сигарету к губам, выразительно смотря на нее, как бы говоря: «Давай, действуй!». - Я бы с радостью спросила и у них. – Ила улыбается в ответ, так радостно ликуя, что он отослал к эпохе Возрождения и романтизма. Одни из ее любимых. И понимая, что он прав, ведь раньше оголенное тело восхвалялось, возносилось, и в этом была своя уникальная красота. - Я тоже! – а он с ней это, конечно же, разделяет. Она, наконец, находит себе угол, в котором будет делать кадр. Самый дальний и темный угол, прямо противоположно старому окну. И там, на стенах, надписи, которые Симанов пишет время от времени мелом. Оставляя там частицу своей души, так умело, так открыто, проницательно, что она прекрасно понимает. «Восхищаюсь красотой человека» «Жажда множественности бытия» «Не прилагайте многих усилий Все самое лучшее случается неожиданно Движение всё – конечная цель ничто Учу как фотографировать неправильно» «Однажды где-то, но не здесь» В этом весь он. Такие мелочи восхищают ее, трогают до глубины души. Кажется, и Ила чувствует его так, как никто другой. А кадр она придумала спонтанно, по зову сердца. Почуяла, что сейчас он ей необходим, что только такой снимок хочет сделать и видеть, ни другой. У нее впереди еще десять кадров на квалификационную работу, где она успеет отыграться, и взорвет мозг комиссии, и пусть подавятся своими стандартами и правилами. Здесь нет и не может быть правил. Она здесь творец. Это ее видение. И Симанов ее в этом поддержит, если надо будет, заставит всех сидящих там, в аудитории, замолкнуть. Она может на него положиться. Илария всегда была замкнута в себе, загоняла себя по жизни в угол, из которого не выбраться. Лишала даже возможности, но сейчас практически вышла оттуда, шагнула на свет. И хочет этим снимком показать это свое состояние. Она. Темный угол. Обнаженная спина. Ткань на бедрах. Рядом одиноко стоящий желтый стул. Отблески закатного солнца на стене. Идеально. - Да, отдельная тебе, слушай, благодарность... я еще раз, я понял, что у тебя тонкий очень вот этот вот, даже не литературный вкус, а начитанность. Я тебе благодарен про текст. – вдруг ни с того ни с сего, заговорил он. Вспомнил, что хотел поблагодарить. За то, как недавно она посреди ночи оставила ему комментарий, где был кадр композиции и текст под ним. Его авторский. И так его тронуло в тот момент. Даже можно сказать, что он ждал, что она оценит, увидит. И ее цепануло. Приятно! - Ээ.. – девушка слегка растерялась, не улавливая его мысль. За что он благодарит ее? Какой текст? Судорожно пытается вспомнить. И смотрит на него. - Ну ты сказала про текст. И раз-раз-раз и белый-белый. И смерть. И белый-белый. Под фотографией был текст, ты сказала – хороший. – напоминает он ей, вырисовывая невидимые узоры в воздухе правой рукой, в которой тлеет сигара, и отвратительно-вкусный запах дыма растекся уже по всей комнате. А она вспомнила-таки. Точно. Это было пару дней назад. Всегда ведь внимательно смотрит его новые работы, и читает то, что пишет под ними. Девушке так откликаются его мысли, зарисовки, записи. А тут особенно запало в душу. Сама не знает почему. «…я родилась и умерла в Берлине в 1946 году. В тот год в минуте было стосемьсекунд. Сейчас шестьдесят. Раз. Раз. Раз. Раз… И ты с каждой секундой ближе к Белому-Белому.» - Да, точно! Вспомнила. – тень улыбки проскальзывает на ее лице. - Да, я понял, что ты это уловила. Ну что, выбрала? – глядит на ее блеск в глазах, который появляется в те моменты, когда приходит озарение и идея. Вдохновение. Он знает это чувство. Знает ее. Ила держит в руках белую ткань, которую собирается повязать вниз, оставив верх полностью без одежды. Отсылая к чему-то греческому, древнему. Ей откликается. Все, что ей нужно – поставить камеру на штатив и на интервальную съемку, чтобы спокойно входить в состояние. Он научил ее этому приему, когда чтобы снять себя, не нужно бегать каждые десять секунд от камеры до нужной точки, а можно просто выставить режим в настройках, когда камера сама будет тебя снимать с интервалом в несколько секунд. Четыре секунды – кадр. Замкнутый круг. И так удобно это, и самые лучшие кадры рождаются тогда, когда не наигранно. - Да, хочу вот здесь, и повяжу простыню на низ, смотрите, там еще на стене красиво отброшен свет от окна. – пальчиком указывает она, с воодушевлением и предвкушением смотря на него. Прелесть. - Это ты хорошо подметила, сейчас как раз золотой час, что тебе на руку. Сейчас поставим камеру! – Владимир встает с кресла, ища глазами штатив в комнате, в своем творческом беспорядке. – Я тут хотел с тобой поделиться, вчера лекцию слушал интересную такую, и рассказывалось там про Триера. Знаешь? - Знаю. – а ей так вмиг приятно стало, что он хочет поделиться чем-то с ней. Так ценит эти моменты. И всегда ей интересно, и всегда узнает что-то новое. - Так вот. Интересный момент – из всех режиссеров мира, которые для него являются знаковыми, это не режиссеры, а один режиссер, это – Тарковский. Понятно, что он там знает на зубок все его фильмы, и у него в «Солярисе» есть ключевой, кульминационный момент, когда героиня, которая уже.. ну ты помнишь сюжет же? – особенно выразительно смотрит он на нее, не давая даже вариантов ответа кроме «да, знаю», потому что она прекрасно знает. – Вот. Подходит к картине, и там, по-моему, Брейгель, картина, и в это время она начинает понимать, возвращаться и понимать через картину Брейгеля. И этот сукин сын – Триер – в своей этой, я очень люблю этот его фильм, в «Меланхолии» тоже в ключевой момент она подходит, главная героиня, и тоже к картине подходит, и это тоже такой важный момент в фильме. И вот на таких тонкостях все строится, так было приятно слушать! Мужчина так увлечен, когда говорит о подобных вещах. Когда слушает лекции и узнает что-то, и всегда ему так хочется делиться. Рассказать в порыве под впечатлениями, но некому. Только разве что потом, когда-нибудь, кому-нибудь. А хочется то сразу! И, желательно, Иларии. Которая сейчас остановилась посреди комнаты, с этой своей тряпочкой в руках, которая уже скатилась с рук к полу, и вникает в каждое слово. И понимает, о чем он тут вещает. - Это очень здорово, сама люблю такие отсылки! Расскажите еще что-нибудь. – последнее она произносить, на самом деле, не собиралась. Но вырвалось. Просто так хочется подольше послушать его спокойный и глубокий голос, и узнать что-нибудь новое, интересное. Симанов лишь ей улыбается, попутно устанавливая фотоаппарат на штатив, регулируя высоту. Конечно же он расскажет, куда денется. Как можно ей отказать? - И еще он манипулятор. Он удивительный манипулятор. Там приводили какой-то фильм, я его не смотрел, но хочу посмотреть. Там, ты вообще не понимаешь весь фильм, до тех пор, пока не пойдут титры. Потому что титры у него там так сделаны, и вот этот весь сюжет, блять, он просто вот так – «Ах!» - с придыханием вбирает он в себя воздух, будто чему-то сильно удивляется, и ударяет слегка по столу кулаком. – Вот, ты представляешь какой он сукин сын? Что только в конце доходит вот эта тонкость, его ведение, блин, за нос человека. Причем не по сюжету, там сюжет понятен, а по смыслу, и вот в этой манипуляции потрясающе заложенной в нем. - А что за фильм-то? - А вот не помню, надо пересмотреть лекцию, мне там много чего нужно.. Ну давай, девочка, снимай! Я отваливаю в другую комнату, зови, если вдруг что. Не успел сказать, как уже его и след простыл. Не хочет забалтывать, смущать и мешать ее творчеству. И в комнате стало сразу так холодно и тихо. Удивительно, как присутствие человека наполняет жизнью и светом любое помещение, любую квартиру. Как дом может казаться таким живым, когда это – всего навсего театральные декорации, которые стоят до тех пор, пока их не унесут грузчики? Она лишь быстро и умело выстраивает нужные настройки фотоаппарата, и старается настроить фокус. Остается лишь надеяться, что он не поплывет и вообще будет. Расстегивает пуговицы желтой теплой кофты, ощущая холод на коже, покрываясь мурашками. Так странно стоять здесь, у него обнаженной, будто сейчас она тут не одна, а на огромной арене, где тысячи глаз устремлены на нее. Будто бы здешние его стены внимательно наблюдают за ней, книги вписывают в себя каждое ее движение и взмах ресниц, а камера уже снимает, хотя она еще и не нажала на кнопку. И словно после ее ухода, он обязательно спросит у стен, откроет каждую книгу, и увидит ее. Ей одновременно так хочется и так страшно от этих мыслей. Илария нажимает на кнопку затвора, и спешит в свой дальний темный угол, куда вновь заточит себя. Босые ноги ступают по немного колючему черному ковру, и она чувствует легкое покалывание. Видит перед собой тьму, лбом утыкается в бетонную темную стену, ощущая холодность и твердость. С бедер льется белая ткань, и шлейфом тянется по полу, такое продолжение ее. Она слышит тихие щелчки камеры, даже и не зная, что делать. Внутри все так необычно, и до сих пор не может привыкнуть к своему этому положению. Пробует завести руки за спину, расслабленно складывая их. Голова опущена вниз так сильно, что кажется, будто она лишилась ее. Только ее силуэт, белая ткань, табурет и свет от окна. Съемка окончена. Ила бежит к камере, попутно хватая кофту и натягивая на себя, согреваясь и скрывая от невидимых глаз свое тело, эту свою бесстыдность. Ткань почти сползла вниз, и она лишь сильнее затягивает ее, сдавливая болезненно кожу. Ну конечно же фокуса нет ни на одной фотографии. Девушка закатывает глаза и откидывает голову назад, смотря в потолок, шипя себе под нос. Осознание того, что придется звать Симанова сводит немножко так с ума. Поднимается волнение откуда-то из живота к горлу, легкая тошнота. Как неловко. А ведь она хотела все сделать самостоятельно, показать, что все уже умеет делать сама, и спокойно настраиваться, погружаться в нужное для нее состояние. Расслабиться, пропустить через себя все. - Владимир Дмитриевич… - девушка подходит к двери, приоткрывая его и зовет. Переступает с ноги на ногу, по-прежнему холодно ногам, но носки надевать не хочет. В руках держит подол ткани, чтобы не запутаться и не грохнутся тут к его ногам. Хотя душа уже валяется где-то там. Слышит его тихие шаги, направляющиеся к ней, и сразу, как пуля, удирает назад к камере. - Слушаю, дорогая. – Владимир заходит в комнату, сразу окидывая взглядом. Так замечательно на ней смотрится даже какая-то давно забытая тряпка. Заверни ее хоть в мешок, ей будет к лицу. - Помогите настроить фокус, пожалуйста. А то его нигде нет, неудобно самой. – Ила сильнее закутывается в кофту, боясь показать ему даже мизерный участочек своего тела. Будто он не видел ее со стянутыми вниз бретелями. Да сколько можно про это вспоминать? Было и было. Успокойся, Ил. Не могу. - Да, давай, конечно. – он встает к технике и смотрит на нее. Выжидающе, выразительно. – Ну? - Что? - Так иди, вставай на исходную. Я настрою. – Симанов кивком головы указывает ей на стену, не отрывая глаз от ее растерянного личика. Глаза так широко и растерянно раскрыты. Куда же подевался твой былой азарт? Ей что, теперь раздеваться перед ним? Внутри все переворачивается, кипит, почти физически больно. Хочется скрыться, хочется исчезнуть. Она не была готова к такому так скоро, хоть и разбрасывалась словами о том, что для него сделает что угодно. Нет, не сделает. Не так быстро. Но вот разум ей кричит об этом, но руки уже машинально и неуверенно расстегивают две застегнутые пуговицы, плавным движением снимают кофту, и отбрасывают это тепло на стол. Теперь уже не холодно, теперь уже горячо. Горячо, потому что он внимательно смотрит на нее, на ее оголенную спину, на выпирающие косточки и позвоночник. И он подумал лишь о том, как она отчаянно красива в этот момент. Как изящно проходит к своему месту, держа подол, и как всего лишь одним движением руки отпускает его, и он идеально ложится на пол. Илария старается прикрыть грудь руками, зажимаясь. Иногда поглядывая из своего укрытия на мужчину, на то, как он фокусируется на ней. И в объективе и глазами. А от него ведь не скрыться, не спрятаться. Он прекрасно замечает ее это стеснение, зажатость, то, как рукой прикрывает очертания аккуратной пухлой груди. И улыбается одними краешками. Хмыкает бесшумно себе под нос. Забавно. И так волнующе. Глупенькая, прикрывается, смущается, даже не понимая и не осознавая - насколько женственна, насколько пластична. А он ведь покорен, прямо сейчас и прямо здесь, убит, застрелен. Покорен ее плавным изгибом тела, спины, этих небольших складок на животе и талии. Ила не была супер-худой, у нее не было идеально плоского живота и подтянутой попы, она просто была стройная. Вкусная. Очень мягкая, и очень миниатюрная при этом. Симанов провел параллель с картинами ренессанса, так она напоминала ему их. Тициан и Рембрандт и их знаменитая «Даная», или может быть, Джорджоне и его «Спящая Венера». Такая изысканность, женственность и естественность. Мысленно проводит невесомо ладонями по ее обнаженной спине, согревая своим жаром чувств. Ощущает гладкость девичьей кожи, вызывая у нее поток мурашек и кажется, она даже вздрагивает от его касаний. Но он лишь нажимает на кнопку, запуская съемку. - Все, работай. И не зажимайся, ты очень прекрасна и божественна. – произносит он, констатируя факт, и уходит. А ее бьет мелкая дрожь изнутри. Тяжело и учащено дышит, хотя даже не смотрела ему в глаза, даже не дотронулся до нее, а уже вызывает такой спектр эмоций. И ее посещает то самое состояние, те самые чувства, которые хочется выплеснуть. Прожить. И ее буквально ломает, спина ее горбится до хруста позвоночника, а голова почти что безжизненно повисла вниз. Руками обхватывает череп, закрывая глаза. Переваривает. Воспроизводит в памяти. Фантазирует о его мыслях. И слышит щелчок камеры.