Мизансцена

- Ну поскольку ты по варенью знаток, то поэтому – милости просим! Я сейчас могу выйти, а ты можешь накинуться как Карлсон и ложками огромными есть. – он поставил на стол, накрытый красной тканью, вазочку с малиновым домашним вареньем. Обычно они всегда пили чай на кухне, но не сегодня. Сегодня иначе. Сейчас они расположились в большой комнате, где у него в процессе неспешный ремонт, и потому она немного пустует, но даже эта пустота притягательна. Когда-то белая штукатурная стена сейчас покрашена в разноцветные пятна. Симанов сделал из стены холст и кисточкой наносил брызгами краски желтых, красных и зеленых цветов, в хаотичном порядке. Разбрасывая цвет. Он ведь не художник, но постарался сделать интересно, необычно. Как и всегда. И получилось ведь. В кое-каких местах на стене старая штукатурка отломилась, создавая неповторимую фактуру. Очень шершавая и холодная. Трещины расходились во все стороны, ведя куда-то, и конца им не было. А к стене прислонен стол. В комнате полумрак, свет выключен во всей квартире, и лишь язычок пламени от свечи озарял пространство. А свечи стояли на старом винтажном канделябре, купленном на барахолке. Такой изящный, такой немного готический, с вырезанными узорами и завитками. И стекающий медленно воск от жара огонька. Илария глаз не могла отвести от этого зрелища, от этой мистической атмосферы. Лицо ее купалось в теплом мягком свете, и тени на нем напоминали живописные картины. Она сидела на тихо скрипящем стуле и думала о том, что кажется, это ее лучший день рождения. О таком она и мечтать не могла. Он, свечи и горячий чай с вареньем. И их разговоры, которые она предвкушала. - Смотри, взял вот такие вот штучки. – мужчина поставил на стол шоколадные пирожные, которые она любила. Говорила ли она ему об этом когда-то? Или он, как всегда, почувствовал? – И я тут черточку поставлю и будешь до нее есть. – он провел невидимую линию пальцем по вазочке с вареньем. Она засмеялась. Как всегда говорит серьезно, без тени улыбки на лице, но она то знает. Знает его отлично, знает, когда он шутит, а когда серьезен. С ним тяжело только первые сто лет, а потом привыкаешь. Илария взглянула на его ничего не выражающее лицо, всматриваясь, ища микро-улыбку в уголках его глаз. И нашла. Просто при взгляде на нее он не мог не улыбнуться. Не мог не подарить ее ей. Сдался под ее ресницами. - Слушай, как хорошо, что ты мой юмор понимаешь. А то другая бы задумалась еще: «Блять, он черточки ставит еще, мимо черточек то нельзя, у него все по ним». – не прекращая улыбаться, сказал он. И вовсе не в обиду другим. Лишь судит по своему опыту и наблюдениям. Конечно, половина уже с ним на одной волне, но многие так и не привыкли. Многие так и воспринимают все буквально, иногда удивляясь. Но это ничего. И как хорошо, что Ила понимает. Он сел напротив нее, помешивая ложкой варенье в кружке, и в тишине она стучала особенно громко. И наблюдал. Наблюдал, как свет скользит по ее безмятежно-задумчивому лицу, как глаза устремлены в неизвестность. У нее часто так бывает, что, глубоко задумавшись над чем-то, она сидела с отсутствующим взглядом. Зрачки расширены и совершенно неподвижны. Интересно, что же там, у нее в голове? И в какие бесконечные дали мысли ее завели? Ему это, конечно же, знакомо. Она всегда такая спокойная, собранная, в каком-то роде. С выражением эмоций у нее не очень, и лишь в кругу близких людей она может позволить себе быть собой. И Симанов остро ощущает это, но так ему хочется, чтобы она чувствовала себя свободно с ним, у него дома. У нее получается, это правда. Раньше, когда она в первый раз пришла сюда, то была совсем молчалива. Скромная, замкнутая. Боялась сказануть лишнего, но столько хотела произнести, и не произнесла. Мужчина это сразу понял, и решил не давить, не торопить. Терпеливо ждал целый год, когда она будет привыкать, и наблюдал, как с каждым днем студентка все больше открывается. Ему тоже когда-то не хотелось говорить. Время, когда он за год произнес слов меньше, чем сейчас произносит за один день. - Слушай, мне вот интересно давно, прямо волнует этот вопрос. А ты вообще, бывает, кричишь? Ну так, чтобы очень. А то ты всегда такая умиротворенная, спокойная. – не удержался. А она лишь удивлено подняла на него глаза. Что ее больше поразило? Сам вопрос, или то, что ему это и правда может быть интересно? Она поражалась тому, как Симанов мог одним лишь вопросом заставить ее сердце всколыхнуться. Обычным, будничным вопросом. Но таким всегда точным, личным. Возможно, ей просто хочется наконец быть услышанной, рассказать кому-то о себе и быть уверенной, что ее хотят выслушать и у него есть на это время? Это в ее жизни происходит редко. Настолько, что если попроси ее сейчас назвать людей, которые действительно слушали, она даже и не вспомнит ни одного. Кроме него. От него она чувствовала, буквально осязала его интерес. Его желание и готовность выслушать, проникнуться. В мужчине нет ничего более сексуального, чем умение слушать. Для Иларии это самое важное. Может, поэтому он и пленил ее так сильно? Может, поэтому ее так тянет к нему, тянет ему рассказать обо всем и поделиться. Она найдет в нем понимание. И то, с каким анализом он задает ей вопросы, ее поражает. - Я кричу еще как. Каждый день. – признается она. Владимир удивлено вскидывает брови, будто не веря. И правда, ему очень тяжело представить девушку в гневе, чтобы она была в ярости, рвала и метала. Не мог вообразить ее затуманенные злостью глаза, ее повышенный срывающийся голос, и слезы. Ему одновременно и хочется увидеть ее такой, узнать с этой неидеальной стороны, но и не хочется больше всего. Он поймал себя на мысли, что станет непередаваемо горько, увидь он то, что она страдает. Конечно, как чертовому режиссеру ему нравится и увлекательно наблюдать за эмоциями, особенно настоящими, особенно негативными, и не редко он выводил актеров на съемочной площадке до грани, не сожалея. Но сейчас они не на площадке, сейчас все реально. И она реальна. И даже будь она актрисой, он бы не давал ей тяжело моральных сцен, не выводил бы. Почему-то он уверен в том, что не выдержал бы при виде ее слез и отчаянной злости. Как бы интересно ни было, он засунет его куда подальше. Что же с тобой творится? Почему так хочется поделиться своей нерастраченной нежностью? Она сидит глубоко внутри уже столько лет, дожидаясь своего часа, чтобы выплеснуться наружу. - Что хочешь делай, но не могу даже вообразить этой картины. – он усмехается, глядя на нее. - Ну на самом деле это правда. Я вообще довольно эмоциональна, хоть по мне и не скажешь. Но дома я часто могу срываться на близких, и мне за это стыдно, но в моменте я ничего не замечаю, кроме своей злости. – ей внезапно захотелось стать чуточку откровеннее. Приоткрыть эту завесу настоящей личности, которую умело прячет. А в тихом омуте черти водятся. И у нее их целый океан. С виду она вся такая милая и добрая, приветливая и скромная. До тех пор, пока ее не вывести из себя, до тех пор, пока не нарушили ее личные границы. Илария терпеть не может в свой адрес неуважение и негатив. Раньше она всегда отмалчивалась, молча хавала это все, затыкалась, храня глубоко в себе все обиды и травмы. Но так невозможно жить всегда. Если все чувства хранить глубоко в себе, со временем они начинают затвердевать внутри, а потом умирать. И ты умираешь вместе с ними. Душа наполняется темнотой, склизкой черной жижей. Она слишком долго хранила это все в себе, слишком много чему позволила умереть внутри, и теперь не хочет допустить еще большего. Поэтому научилась говорить «нет», решать конфликты в свою пользу, отстаивать свои интересы. Но вместе с тем тяжко контролировать себя. И от этого так больно. Больно срываться на самых близких, а особенно на Женю. Неосознанно режет своими словами, давя на самые больные и уязвимые точки, иногда оборачивая сокровенное против людей. Детское желание сделать больнее, чем сделали ей. И наказывает в первую очередь не кого-то, а себя, и родителей. И как же она боится, что Симанов узнает, увидит эту ее сторону. Увидит ее настоящую когда-нибудь. Больше всего она мечтает быть с ним близка и откровенна, и больше всего этого боится. Потому сама держит дистанцию. Он ведь такой осознанный, проницательный и взрослый. А у нее все еще часто бушуют гормоны, она импульсивна и вспыльчива во многом. Что он подумает про нее? И будет ли относиться так же? Не разочаруется ли? И как жаль, что она и не догадывается, что он больше всего хотел бы и готов принять ее. - Ты зря стыдишься, проявление эмоций – это естественный процесс, мы делаем друг другу больно. Люди так устроены. Так что, девочка, не вини себя так. Она не могла сказать, что это как-то помогло ей почувствовать себя лучше, но ей было приятно. Приятно, что он так легко ответил ей на ее откровения, и так легко сказал эти печальные слова. Да, мы так устроены. И делаем друг другу больно. И ничего с этим не поделать. Между ними образовалось молчание, такое, когда оба погружаются в себя и переваривают услышанное. Илария думает о том, много ли кто сделал Симанову больно, и много ли кому он сам причинил ее, и когда он так просто смирился с этим осознанием. А он думает о том, почему же она такая, кто сделал это с ней, и насколько далеко она может зайти. И почему бы им не спросить друг у друга? Это же так просто. «Ил, слушай, насколько ты жестока на самом деле? И если я оголю перед тобой душу, уничтожишь ли ты меня так же, как и всех? Способна ли ты причинить боль мне?». «Владимир Дмитриевич, я так хочу знать, что вы пережили, кто смог однажды коснуться вашего сердца. Кто эта женщина? Должно быть, она невероятна и самобытна, ведь другой рядом с вами и быть не могло. И что вы сделали друг с другом? Как убили?». Это так просто. Он достал сигарету из пачки. Захотелось курить. Желание возникает как по часам. Это и надоело, и притом жизненная необходимость. Взял со стола маленькие ножницы и аккуратно, натренировано отрезал фильтр. Старая привычка со времен молодости. Было время, когда он подрабатывал мальчиком на побегушках у одного влиятельного режиссера и профессора в его студии, которым он всегда восхищался, и тот всегда пил крепчайший кофе без сахара и сливок, и просил Симанова наливать строго меньше половины. Владимир всегда невольно кривился, когда представлял, как его кумир сейчас отхлебнет эту горькую смесь и ни один мускул на его лице не дрогнет. А еще, профессор всегда после кофе, выкуривал сигару. И всегда отрезал фильтр. Точнее, просил делать это Симанова, и тот каждый день проделывал одно и то же, уже зная, что без этого нельзя начать рабочий день. И однажды распробовал такой метод курения сам. И в первый раз его пробрало до головокружения и тошноты. Это было гораздо крепче и сильнее, чем обычно. Легкие буквально ощутили табачный дым. И ему понравилось. С тех пор он всегда ловил неописуемую эйфорию, когда выкуривал очередную без фильтра, и распробовал. С годами, конечно, эффект притупился и сейчас ощущается обычно, но привычка осталась. И учитывая, что такой метод повышает риски развитие рака легких, то он тем более не планирует отказываться от него. Немного пессимистично, но что поделаешь. - Сейчас я окно приоткрою, чтобы тебе нормально было. И я буду курить, а ты рассказывать. – он поднялся со своего места, и по тихой квартире раздался звук его шагов. Мгновенно стало прохладно. Илария поежилась, ерзая на стуле. Комната была по-прежнему в полумраке, но из другой комнаты виднелся красноватый оттенок света. Закат. Красный тусклый луч бил прямо в окно, и падал на стены и пол. Вот-вот зайдет за горизонт, забирая с собой эти последние багровые останки дня. - Слушай, удивительно! – он вернулся в комнату, стоя в дверном проеме полубоком, а глаза устремлены на закатный свет. – Одновременно покой и напряжение сейчас в этом закате. Напряженное такое – хотя это парадоксально будет звучать – напряженное умиротворение. Она лишь согласно кивнула в ответ, тихо любуясь. И отправила в рот несколько ложек сладкого варенья, запивая чаем. Прямо как в детстве. Как у бабушки. А он лишь с улыбкой взглянул на нее. Он прекрасно знает, что девушка любит варенье, и каждый раз ест у него. А он готов ей отдать все, что только есть – варенье, сладости, все знания, душу. - Ну что, как тебе это? Вкусно? – он тихо, словно боясь потревожить, спросил у нее. Таким тоном, как когда бабушка или мама заботливо и чуть волнительно спрашивают, а понравилось ли. Будто для них это самое важное в жизни. Хотя почему как… - Да, очень! – Илария, облизнув ложку, посмотрела на мужчину. Очень. - А ты тогда, интересно, не купила себе банку? Ну конечно же он запомнил и это. Когда последний раз девушка была у него, то умяла маленькую баночку, и заявила, что вечером пойдет и купит себе еще. Но так и не взяла. Забыла. А он нет. - Нет, забыла. – она издала небольшой смешок, вспоминая об этом. И правда. Почему она забыла? - Ну как же так? – Симанов тепло ответил ей. Настолько тепло, как никогда. – «Да у меня там магазин, я знаю где», ну и, конечно, ты мимо и прошла. – он вспомнил ее слова, которые она сказала тогда, когда он хотел отдать ей еще баночку, а она неловко отнекивалась. Почему-то, он так и знал исход. - Ну вот так получается. – девушка смущенно опустила взгляд, улыбаясь. Вечно она так. - Да всегда так, я знаю. В этой же жизни живу, и поэтому, такая же фигня всегда. Не ему об этом говорить. У него всегда так же. Сколько же таких мельчайших и величайших дел он так и не осуществил? Сколько раз отбрасывал на потом, закрывал глаза, мол, успеется еще. Ну как? Успелось? Нет. Будь он другим человеком в другом мире, возможно, поступил бы иначе. Забыл бы все неважное, а все важное сохранил и воплотил. Но сейчас он по-прежнему он, а мир оставался миром. - Ой, вы знаете, сегодня ехала в метро и зацепилась взглядом за впереди сидящую женщину. А точнее, на ее руки. Они были такие поразительные, знаете…Очень изящные, аристократичные, такие длинные аккуратные пальцы, с кольцом на безымянном. И очень короткие без маникюра ногти. Иногда она подносила их к лицу и кусала краешек ногтя. И даже что-то там свое в телефоне листала очень изысканно! И мне так сильно захотелось сделать ей комплимент, просто вот подойти и сказать, но я как обычно промолчала. Не знаю как это сделать. – Ила вспомнила об этой истории, что хотела ему рассказать и послушать его мнение. Ей так часто хочется одаривать комплиментами и улыбками людей, но не позволяет эта дурацкая этичность. А комфортно ли будет? А какая реакция? Симанов помолчал пару секунд, все еще с интересом слушая девушку, хоть она уже и закончила говорить. Его снова заворожила ее речь и то, как умеет она живописно описать любую мелочь. Он сразу же вообразил в голове эту мизансцену, и эту женщину. Должно быть, она действительно была удивительна, у этой девчонки прекрасно развит вкус на подобное. Он подумал-подумал, и нашел что сказать. Ну, по своему опыту, конечно же. - Смотри, все очень просто. Подходишь, и очень тихо, одними губами произносишь: «Потрясающе!». И уходишь, не дождавшись ни ответа, ни реакции. Она тихо усмехнулась, признавая его гениальность. И правда, лучшее решение. Есть в таком подходе что-то киношное, что-то загадочное и едва уловимое. В следующий раз, при взгляде на очаровавшею ее незнакомку, Илария подойдет и скажет именно так. - У меня, девочка, для тебя припасен подарок там, в соседней комнате! Поэтому, ты сейчас пригубишь еще чаю, а я пойду тихонько и преподнесу его тебе. Ок? – он встал изо стола, опираясь ладонями на него, и выразительно посмотрел на нее, будто спрашивая разрешения. - Ой, серьезно, что ли? Ну вы чего, Владимир Дмитриевич… - она удивленно подняла на него глаза. А внутри стало волнительно. Настолько, что аж ладошки поледенели. - Цыц! – Симанов по-доброму заставил ее замолчать, поднося указательный палец к своим пухлым губам, и ушел. Даже не собираясь терпеть возражений, ведь прекрасно ее знает. Сейчас, по всем канонам, начнет говорить – что не стоило, и вообще ей ничего не нужно. Маленькая лгунья! Ей то как раз и нужно. А он готов хоть каждый день ее вот так вот радовать, исполнять ее все большие и мелочные желания, которые сама себе позволить не разрешает. Хотел бы видеть радость на ее лице и внутри. А она сидела и даже вообразить себе не могла ничего. Что же он там удумал, чертила? Илария начала судорожно вспоминать все, что могла ему когда-то сказать о своих желаниях. И не сосчитать вовсе. Так часто они говорили о разных вещах, которые ей нравятся, и она хотела бы попробовать. Это и старые винтажные вещи, и виниловый проигрыватель, и книга Набокова «Камера Обскура», и поездка в Прагу, и подвеску ручной работы. Она поймала себя на мысли, что будет несказанно рада, если он подарит ей нечто значимое и дорогое, пускай ей и будет неловко. Но хочет. Возможно, так у нее будет представление о том, что она особенна для него и важна. Пускай и иллюзия, но будет. Ей никогда не хотелось быть особенной в этом мире. Потому что каждый человек особенен и неповторим, никто не может выделяться еще сильнее. Да это и невозможно. Но зато она ужасно желала быть особенной для людей, с которыми ее пути пересеклись. И быть особенной для него. Большего и не нужно. Он вошел обратно в комнату, держа в руках среднего размера коробку. Оформление подарков никогда не было его сильной стороной, поэтому, она была обычного серого цвета. Творец, черт возьми! Но куда интереснее было содержимое, чем обертка. А ей так было все равно, хотелось скорее узнать – что же там? - Ну, открывай, дорогая. – Мужчина протянул ей с загадочной улыбкой коробку, невесомо коснувшись ее холодных пальцев. А она лишь ошарашено ахнула, приложив руку к губам, смотря на содержимое. И когда она вообще успела ему об этом сказать? И как он посмел это запомнить? Вероятно, она лишь один раз в жизни и вскользь упомянула об этом, о своей детской мечте. Так, несерьезно вбросила посреди беседы. А этот мужчина взял и запомнил. Как обычно тихо, не подав виду, просто отложил в голове. То была старая кассетная видеокамера VSH, та самая, какая была у ее отца, на которую он снимал всю свою юность и детство Иларии. Она до сих пор помнит отца с камерой в руках, как он снимал каждый праздник, их поездки на дачу и в Абхазию, как снимал ее мать, еще совсем молоденькую и полную жизни в глазах. Они были так влюблены и свободны, на старых кассетах все еще не стерты записи их свадьбы, их вечеров на кухне, маминого звонкого смеха, их поцелуев. Ила иногда тихо и в тайне пересматривает этот архив, молча плача. Да вот только плакать молча оказывается еще больнее. Как? Как эту любовь они превратили в ненависть? Она прекрасно знала ответ и все подробности, которые, на самом деле, предпочла бы и не знать. Но принять все еще было тяжело. После ухода отца от него осталась лишь его камера. Последняя связывающая ниточка. Еле живая, но Илария до последнего издыхания снимала на нее. Она, будучи ребенком, таскала везде эту большую для нее камеру и снимала так же, как и он. И разобралась во всех настройках, и знала как все работает. Но все утрачено и сломано столько раз. И у нее не осталось ничего. А ей так давно мечталось о том, чтобы вновь взять в руки видеокамеру, вставить туда кассету, слышать, как она шумит там внутри и нажать на кнопку «rec». И в один из вечеров она в двух словах обронила это в их диалоге. И так это его тронуло, знаете. Ведь ему это очень близко. Сам через это проходил, и сам разделяет эту романтику старых кассет. Если бы не разделял, она бы ему не сказала. В тот миг, когда студентка сказала ему о своей детской печали, он увидел ее тоскливый взгляд, ушедший в себя. И в тот момент он уже знал, что обязательно вернет ей эту детскую утрату. - Да как вы вообще запомнили?! Где вы ее откопали то? – она не могла связать нормально слова в предложения, задавая череду вопросов, которые вечно повторялись. Симанов сам не заметил, как начал улыбаться во весь рот. Вот ради чего это все. Чтобы цветы в ее глазах всегда оставались живыми. *** На часах около восьми. Чашки опустели. Все вокруг опустело. Но они были переполнены до краев. В этом тихом вечернем безмолвии, в тусклом свете свеч, она захмелела. И для этого, оказывается, совсем не обязательно пить. Малиновое варенье закончилось, Илария поднесла ко рту последнюю ложку. И сама не заметила, как в уголке ее губ осталась маленькая капелька варенья. Такая незаметная, но не скрывшаяся от глаз Симанова. Он заметил этот тусклый блеск около ее чувственных и красноватых губ. И не мог отогнать наваждения. Такое навязчивое, почти что распирающее желание. Он, плюнув на все правила писаные и неписаные, сидя на стуле наклонился через стол к девушке. Она смотрела на него. А он на нее. Он поднес руку к ее безмятежно-уставшему лицу, и большим пальцем руки вытер капельку варенья. А затем, совершенно буднично и беззаботно, будто так и надо, будто так всегда и было, и это уже настолько рутинно – поднес палец ко рту и облизнул, даже не смотря на Иларию. А ее прибило к месту. Ошарашенно смотрит на него, не находя поддержки в глазах. Что он только что сделал? Понимает ли, насколько это было дерзко и лично? Конечно, понимает. Не дурак же. Только не он. Этим жестом он дал ей понять свое отношение к ней. Вот так, без лишних слов, просто показал. И тогда то, в этот самый момент, она поняла, что особенна для него.