Мизансцена

Пару дней назад она снимала дипломные фотографии у него за стенкой, непривычно долго, и очень тихо. Иногда только он слышал, как что-то падает, и подавлял в себе желание броситься открыть дверь и проверить ее, убедиться, что она в порядке. Но тактично не вмешивался, прекрасно понимая и уважая ее одиночество, и по себе знает как может чье-то присутствие все испортить вмиг и развеять эти чары творчества. В тот день она забыла вынуть его карту памяти и вставить свою, и заметила это уже в самом конце. Он, не глядя на снимки, перекинул их ей, и благополучно забыл об этих кадрах. И только вчера, посреди глубокой ночи, он наткнулся на них. И был потрясен до глубины души. Очарован. Сбит с толку. Прибит к месту. Убит. Она лежала на полу полностью обнаженная, накрытая полупрозрачной полиэтиленовой пленкой, скрывая свое тело и изгибы, но при этом оно было так видно. Вокруг стены белые, и пол белый, и кожа ее той же белизны. Такое белое одинокое безмолвие. А на второй фотографии она сидела на старом стуле с тканевой обивкой, обхватив трогательно колени руками, склонив к ним голову. Сверху к полу струится пленка, и видны лишь ее ноги и руки. Такая женственность и призрачность. И будто бы он увидел нечто личное, приоткрыл эту завесу, увидел то, что не должен был видеть. Он сразу понял, что это был ее личный эксперимент, не предназначенный для диплома, для лишних глаз, ведь все остальные снимки были совсем другие и в одежде. А буквально последние пару кадров вот такие. Просто решила попробовать, а возможно, выплеснула чувства. Он сразу вспомнил фразу, которую она сказала, как только закончила: - Ну как, удачно все? – он повернулся на стуле к ней, а она стояла в дверном проходе. - Да, я исцелилась. Теперь ему понятно. Но так и не смог удержаться от того, чтобы поработать над этими фото. И просидел за ними до утра, соединив два кадра в один. И решил, что обязательно покажет ей. *** Ила и Женя лежали поздно вечером на общей кровати, смотря на ноутбуке очередной фильм. Она была одновременно здесь, и одновременно отсутствовала. Сегодня его очередь выбирать что-то для просмотра, а вкусы расходились. Не всегда, конечно, но частенько. Она любит авторское и независимое кино, или такое, в которых съемка продумана до мельчайших деталей, любит наблюдать за визуальными приемами, за светом и цветом, за актерской игрой особенно. Особенно за игрой. Когда по-настоящему, когда веришь, когда замираешь от восхищения и перенимаешь эмоции на себя. Женька же обожает фильмы ужасов, комедии и классику девяностых. В последнем они сходятся только так, но не в остальном. Но сегодня они остановились на какой-то драме и любви. На экране сейчас была свадьба. Илария перевела машинально взгляд на парня, и заметила, что и он смотрит на нее. Она кивком головы спросила, мол «что?». - Да просто представляю, как мы с тобой так же поженимся. Только это будет в сто раз лучше. – он нежно улыбнулся и глаза его засияли. А у нее померкли. И голову опустила. - Ты же знаешь, что я не хочу замуж выходить. Я много раз об этом говорила. И это была чистейшая правда. Может, дело в том, что никто из ее родственников так и не сумел сохранить брак, и получили в итоге только боль и разбитое сердце. У нее не было идеального примера, с детства видела только лишь разлуки и обман. Измены. Ссоры. А когда подросла, то узнавала столько подробностей, которых предпочла бы и не знать. И смысл тогда в этом? Недоверие к миру, недоверие к людям. Она уверена только в себе в этой жизни, себя она никогда не бросит. И не предаст. Она хочет быть независимой и самодостаточной, сама себя обеспечивать, быть вольной птицей. А она и есть такая. И, наверное, в этом вся проблема. Она просто слишком дорожит свободой и непокорностью. Брак для нее тюрьма, оковы, от которых в случае чего, тяжело избавишься. Невозможно будет просто исчезнуть, будут обязательства, и придется еще возиться со всей этой бумажной волокитой. А если она уходит, то быстро и моментально. И думает, что чувствовать себя будет заточенной. А может, просто человека такого не встретила, за которого бы вышла замуж без всяких сомнений. Или уже встретила, но признаться себе не может в этом. Симанов. Черт. - Ой, да ладно тебе. А что нам, всю жизнь просто встречаться? - Вообще-то, мы живем вместе. Это тот же самый брак, только без штампа. Какая разница? – девушка начинала закипать. Ненавидит эту тему. Почему с ее мнением не считаются и просто отмахиваются? Мол, само пройдет, с возрастом. Не пройдет. - Ну а я вот хочу штамп, для меня это показатель серьезности и любви. И детей тоже хочу. Ты тоже об этом знаешь. – парень сел на кровати, облокотившись спиной о стену. И так внимательно глядит на нее. - Ты мне говорил, что если я не хочу детей, то и не надо. Или ты наврал специально? Она тоже перешла из лежачего состояния в сидячее. Села, скрестив ноги, и щеки ее вспыхнули. От злости. Этот разговор начинал набирать серьезные обороты. - Да блять, ты все равно передумаешь. Я же не говорю сейчас рожать, мы учимся еще и на ноги не встали, но потом-то, через несколько лет. Будет время поменять взгляды, Ил. И говорит так наотмашь, хлыстая ее этими словами. Выплевывает их. Не принимая ее всерьез, будто насмехаясь. «Ты все равно передумаешь». Эти слова для нее настоящий триггер. Почему всем так сложно принять ее точку зрения и желания? Она давно для себя решила, что детей в своей жизни не планирует. Да, вероятно это изменится, но рожать своего она не собирается. Ни за что. Это принцип, табу. - Вообще-то нет, не передумаю. Окей, я не отменяю факт, что захочу ребенка. Но я говорила миллион раз – рожать я не буду. Из детдома – с радостью. - Ага, нормально придумала. Я хочу своего, я не хочу воспитывать какого-то чужого, ну сама подумай. – глаза у него стали на оттенок темнее, так всегда было, когда он злился. А злился очень редко. Даже почти никогда. - Ты не можешь заставить меня, это мое тело! И только я выбираю что с ним делать, я не собираюсь мучить себя. Это мой выбор. – она не заметила, как повысила тон, чуть ли не срываясь на крик. Когда злилась, то пелена вставала перед глазами. Разум был затуманен, она могла стать беспощадной, переходить на личность, стараться задеть словами очень больно. - Ну а это мой выбор, почему ты тоже не можешь его принять? А Женька и правда не понимал. И это было справедливо. У него тоже есть свои мечты, свои желания, свои принципы. И он не обязан был отказываться от них, прогибаться. И она тоже не обязана. Просто они не сходятся во взглядах на жизнь, и многие люди не сходятся. Просто так бывает. И это нормально. Просто они не подходят друг другу, но так упорно закрывают на это глаза. И в итоге, кто-то один сдается и становится несчастлив. Так было и с ее родителями. Мама собиралась стать моделью, пробиться в этот мир роскоши, и уже даже чуть было не подписала контракт, чтобы уехать в Москву. О Москве мечтала с подросткового возраста, фильмы советские смотрела с открытым ртом, и глазами горящими. И тут такая возможность! Она красива, молода, полна сил и энергии, и светится так, что за километр видно. Но отец Иларии был против. Испугался, что мама сейчас уедет покорять столицу, и бросит его. А сам переезжать вместе с ней не хотел, все из-за своих комплексов, которых вагон. И поставил ей условие – либо он, либо карьера. И выбрала ее мать его. Обломал он ей крылья. Загубил яркую птицу, так и не пришлось ей взмыть в небо, крылья подрезаны, и песнь замерла в горле. И что дал он ей, кроме бедности, разочарования и одиночества впоследствии? Ничего. И Илария не хочет повторять такую судьбу. Мама рассказала ей еще три года назад эту историю, шокировав этим самым. И сказала о том, чтобы Ила не повторяла ее ошибок, думала прежде всего о себе и своих желаниях, добивалась того, чего хочет сама. И только потом выстраивала отношения и семью. И искала партнера, который будет уважать и поддерживать все ее начинания. И теперь девушка знает чего хочет, она точно знает то, что не хочет брак и детей ближайшие десять лет. И не прогнется. - А ты не принимаешь мой. Ты и не обязан, и я не обязана. Значит, найдешь ту, которая тоже этого хочет. Но это буду не я, Жень. На этих словах лицо парня исказила гримаса боли. Он дернулся, как от пощечины, и встал с кровати. Они никогда не поднимали вопрос о расставании, хотя нужно было бы. Не раз у них заходила тема о будущем, о семье, и никогда не сходились. Никогда не могли найти компромисс. Делали искусно вид, будто нет этой темы и проблемы. Само разрешится как-нибудь. И все будет отлично. Но мы не в кино, и ничего не разрешится. Нужно принять жестокую правду, какая бы она ни была болезненная. И ей тоже было тяжело, пускай и в разы меньше, чем ему. Она давно разлюбила его, но все еще крепко привязана. Привыкла. Он ее семья, и всегда ей останется в глубине души. Столько тепла связано с ним. Больно отказываться от этого, больно прощаться. Больно понимать, что после расставания они не пересекутся вновь, да и смысл какой? Все уже решено, так зачем поддерживать связь, дергать за ниточки прошлого? Ей нужно будет отпустить. И ему нужно отпустить ее. Не мучить друг друга, не изводить. Не истощать. - Вот значит как ты заговорила? – он делает шаги туда-сюда, из стороны в сторону. Нервничает. И потом резко останавливается. – А знаешь, может ты и права. Нахуй это все. Я не собираюсь мириться с такими условиями, либо ты меня принимаешь, либо нет. Если нет, то собирай вещи. Подумай об этом. И выходит из комнаты, хлопнув дверью. А у нее слезы горячие по щекам катятся градом. Кожу обжигают, щиплют. Он никогда не говорил так с ней. Не повышал голос. Всегда оберегал только и заботился. Но он имеет на это право, имеет право на эмоции. Ему тоже больно. Но так сердце отвратительно сжимается внутри, даже и не сердце, а будто душа. Что-то в районе солнечного сплетения так тянет, вниз падает, обрывается. Хочется разорвать руками кожу, добираясь до ребер, и вырвать все органы с мясом, раздробить все кости. Лишь бы не чувствовать больше этого. Лишь бы не чувствовать ничего. *** А ночью тоже было больно. И горько. Когда накапливается, собирается по частичкам, когда скрывается так долго. А потом что-то случается, может масштабное, или совсем крохотное, и это становится тем самым толчком в бездонную глубь. И повсюду несуразная печаль. А обвинять себя за эмоции уже не хочется. Хочется проживать и принимать, и любить себя в такой момент. Наверное, даже особенно важно любить себя, быть к себе чувственно. И поэтому Ила позволила себе проплакать ночь на кухне, налив немного виски. Женя уже остыл, он всегда быстро приходит в себя. Хотел поговорить, заходил к ней постоянно, но она рьяно выгоняла его, и он сдался. Много думала. Много вспоминала все моменты. Снова плакала. И так по кругу. Вот еще почему она так избегала мыслей и темы расставания – это страх снова проживать эти ужасные чувства. Хватило уже сполна раньше, но вот опять. А куда от этого денешься? Прежде чем привязаться к кому-либо, будь готов и к звенящей пустоте, к боли. Мало здесь приятного. И уснула на кухне за столом, на своих руках. Только проснулась вот уже в постели, укрытая одеялом, и форточка была приоткрыта ровно так, как ей всегда нравилось. И снова плакать захотелось. *** Сегодня она остро почувствовала необходимость увидеть его. Симанов был единственный человек, которого она хотела видеть и разговаривать. А можно было и просто помолчать, он поймет. Она не должна была сегодня никуда идти, она даже не договаривалась о своем приходе. Просто написала, и он как всегда сказал что ждет. А разве мог он ответить ей иначе? Владимир всегда категорически требовал за несколько дней предупреждать студентов о своем приходе, и никогда не разрешал приходить в этот же самый день. Но когда она написала ему так сухо, так не в ее манере, он почувствовал ее через экран. Уловил ее состояние. Запереживал. И отменил все сегодняшние к нему визиты. Сегодня он посвятит себя только ей, всецело, до каждой частички. И не зря. Она пришла к нему с немного красными от недосыпа и слез глазами, они до сих пор были влажными, и до невозможности печальными. Синева залегла под ними. Губы припухшие, искусаны. Но делает вид что все как всегда, и улыбку выдавливает. А он только головой качает незаметно, внимательно наблюдая. Помогает снять пуховик, вешает его на плечики. И сам убрал ботинки в уголок. Желание коснуться ее было острым как никогда, но сдержал себя. Прижать бы ее сейчас к своему сердцу, так отчаянно и так крепко. Она сидит в уголке кухне, как обычно опираясь на книжный шкаф позади, подтянув к себе ногу. И молчит. - Ты печальная сегодня такая. Ты можешь рассказать мне. Можешь здесь хоть плакать, хоть кричать, высказывать все, что на душе. Коньяку могу плеснуть в чай, хочешь? – он как раз наливал чай, и указал на кружку. А она улыбнулась одними уголками губ, качая головой. Нет, ночью и так пригубила. Сейчас хочется только опустеть. Но она была переполнена донельзя. Он сел напротив нее, а хотел сесть рядом. Но до жути правильный с ней, продолжает даже сейчас сохранять дистанцию. И она это прекрасно замечает, и фыркает внутри себя. А если я сейчас упаду прямо здесь, буду биться в истерике, ползать на четвереньках от боли, будешь ли ты и дальше просто сидеть? Сможешь ли ты обнять меня? Или бросишь меня и дальше выть, как бездомную собаку? - Пожалуйста, говорите что угодно. Только бы не слышать эту тишину. Прошу вас. – так жалобно, так тихо. И отпивает из кружки. - Я здесь увидел твои снимки, да вот буквально вчера ночью, и потрясен был так. Слушай, у тебя такая потрясающая женская пластика, именно женская. Я когда увидел эти кадры, за этой пленкой, то… Ну это просто фантастика же. И потом, ты такая чувственная, и такая теплая женственность идет. Даже божественность. А он прекрасно знал, как вызвать у нее улыбку. И ей так всегда греет душу такие слова его. Когда оценивает ее творчество. И ее тоже. Тут уже чисто по-женски приятно, так очень льстит. Сейчас ей и правда этого не хватало. Только вот одновременно смущение появилось от того, что он увидел это. Она давно думала о том, чтобы сделать кадры, где человек будет нагим под пленкой. И не могла удержаться. И чувствовала себя тогда под стать. Было горько внутри. Хотелось валяться на холодном полу не вставая никогда, слиться с этой комнатой, стенами. Туда мне и дорога. И она лежала обнаженная, чувствуя каждой клеточкой холод исходивший от пола, от сквозняка, и из души. Накрылась с головой пленкой, свернувшись в позу эмбриона. Ее не существует в этот миг, в этом пространстве. Она ничто. Она этот пол. Она стены. Она потолок. Она воздух. Она он. - Ты удивительная такая. Я тебе тут о божественных вещах говорю, а ты снова немножечко в себя ушла. Ну это ничего, я понимаю. – и улыбнулся ей. А она действительно задумалась, в основном о том, как ей неловко. Он впервые видел, пусть и прикрыто, но ее голое тело. Вдруг он подумал про нее плохо? Какое право она имела сбросить с себя одежду в его квартире? - Да нет… Я просто хотела тогда сделать что-то интересное, давно хотела подобное, но подумала, что это как-то глупо, наверное. – ей захотелось сказать честно, без утаиваний. Слишком много недосказанности в ее жизни. - Нет, нет, нет. Слушай, я тебе скажу – вот это нужно всегда из головы убирать. Нужно быть очень смелой для таких снимков, и ты молодец. Он секундным движением коснулся ее холодной руки. Как бы подбадривая. Но задержал руку на пару секунд, не желая отпускать. И желая показать, что для него это не просто очередное касание. И она понимает. Симанов достает из жестяной коробки сигарету с запахом гвоздики. Редко он доставал их, больше хранил как трофей, или же для студентов. Гады, всегда наживаются! Но любит их. Сейчас же захотелось растянуть удовольствие, все-таки они отличаются от обычных, немного длиннее и дольше горят. Даже фильтр не стал отрезать. Пусть сегодня будет так. В воздухе запахло гвоздикой и приятным табаком. Впервые ей не захотелось закрыться рукавом. Она снова смотрит как он делает затяжку. Всегда как в первый раз. Так красиво и элегантно, медленно. И в глаза ей смотрит теперь. В голову мысли навязчивые лезут, никак не заглушить. Разве что самой оглохнуть. Я готова поджигать за тобой окурки, чтобы почувствовать вкус твоих губ. Интересно, какого это будет – снова курить? Раньше она этим грешила, в отвратительный период своей жизни. Период, состоящий из насилия, эмоционального давления, ненависти, ссор. Период, когда хотелось накинуть петлю на шею или броситься в канаву. Но завязала, как только удалось вырваться. А сейчас вновь хочется, особенно после этой эмоционально тяжелой ночи. Хотя бы на мгновение, хотя бы одну затяжку. Сделать маленькое исключение. Сейчас ей так все равно, внутри отключены эмоции, отключен страх, стыд, мораль. И, совсем осмелев, протягивает к нему руку, прося сигарету. Одним лишь взглядом показывает. А он поддается. Без лишних вопросов, без удивления. Из интереса, такой некий вызов. Передает ей сигару, и наблюдает внимательно, а в глазах огонь горит, и прячет улыбку в сомкнутых пальцах. В уголках глаз морщинки пляшут. А она подносит тлеющую сигарету к своим пухлым влажным губам, даже не ради табака вовсе, а ради такого непрямого касания до его губ. Затягивается глубоко, с непривычки морщится. Но не кашляет, хотя хочется. Чертовски упрямо держит лицо. Почему-то ей очень хочется сейчас не быть уязвимой. Хотя, на самом деле, уязвима только так. - Ты знаешь, я просто прям мечтаю с тобой сидеть во мраке за столом, над нами лампочка висит на проводе, посреди стола бутылка коньяка, и мы раскуриваем папиросу. Именно папиросу! Вот не знаю, просто хочется очень, вижу я эту мизансцену! Илария смеется, представляя эту картину. Да это же уже настоящее кино получается. Теперь и ей хочется так же. А она думает о том, что сейчас особенно сильно, остро, хочет поцеловать его. Хочется целоваться до обезвоживания. До рвоты. Чувствовать его, ощущать каждую клеточку, каждую пульсирующую жилку под кожей. Сейчас так холодно, так пусть меня согреет лето твоих губ. Они молчат, и она смотрит на него исподлобья. Тени залегли под ее глазами, создавая такой немного пугающий, зловещий взгляд. Прожигает его, проходит насквозь. Медленно затягивается в последний раз, чувствует, что уже хватит. Выпускает изо рта клубы дыма, в лучах солнца сейчас он кажется такого синеватого цвета, заполняя пространство. И ее очертания становятся размытыми, затуманенными. Протягивает снова руку, и передает обратно. Такое крошечное, ни к чему не обязывающее прикосновение, его пальцев к ее. Она наблюдает за тем, как он мгновенно припадает губами к фильтру. Будто бы задыхался и наконец вдохнул кислород, снова может дышать. Хотя так оно и было. Разволновала она его. В хорошем смысле. Смотрит на его аккуратные губы, такие немного сухие сейчас, шершавые. Хочет смочить их своим языком. Дурацкие мысли. Дурацкий он, с этой своей неидеальной идеальностью. Мерзкая впадина твоих алых губ пробуждает во мне азарт. Хватит. В попытках отвлечься, переводит свой взгляд на стену слева от нее. Там неизменно висит множество фотографий. Вот бы и ей там тоже быть. Напоминать ему каждый раз о своем присутствии, чтобы глаз не мог отвести от стены, от рамки с ее фотографией. Но этого не будет. Наверное. Замечает новую надпись, написанную черной ручкой на белом бетоне стены. Улыбается, сразу узнав строчки. «Ляг сядь отдохни и послушай, что я скажу Я сказал: успокойся и pот закpой Вот и всё, до свидания, чёpт с тобой Я на тебе, как на войне, а на войне как на тебе Hо я устал, окончен бой, беpу поpтвейн иду домой. ё!» - Агата Кристи, значит. Я раньше не видела этой надписи на стене. – она кивнула на стену. - Да… да, ты знаешь, как-то привязалась песня в один день, и че бы ты ни делал, никак не отвяжется. Махнул рукой, и написал. И ведь помогло! - Да уж, знакомая проблема, каждый день что-нибудь прилипает так. И не только песни. Стихи еще частенько. А вы знаете какие-нибудь наизусть? – она опирается локтями о стол, подаваясь слегка вперед. Интересуется. - А как же! Спрашиваешь еще вещи такие. Хочешь, чтобы я тебе процитировал? – он тушит сигарету в пепельнице, оставляя ее там. Отпивает глоток кофе. И улыбается. Она даже словом не обмолвилась об этом, а он снова чудесным образом предугадал ее мысли, ее просьбу. Да, хочет. Сейчас почему-то особенно хочется послушать его, на этом маленьком островке спокойствия. Его голос способен оказывать на нее удивительно расслабляющие чары, вводить в транс. Еще чуть-чуть, и она сделает все, что угодно, слушая. - Хочу. Может, Бродского? А Бродского и он ценил. И знал, конечно же, наизусть. Правда язык у него тоже не из легких. Столько лекций с ним слушал, и то, как стихи читает свои вживую. Такая неописуемая мощность, энергия, такая чувственность. Не сравнится ни с чем, и Симанов тоже никогда не сможет повторить это. Но вкладывает свои чувства, свое восприятие. - Я был только тем, чего ты касалась ладонью, над чем в глухую, воронью ночь склоняла чело. Я был лишь тем, что ты там, внизу, различала: смутный облик сначала, много позже — черты. И смотрит прямо в глаза ей. Ну что за человек то, кто ж стихи читает и зрительный контакт удерживает? Захотелось спрятаться, сгореть. И опустила взгляд, отпивая чай, и внутри снова разлилось обжигающее чувство. И ведь выбрал то какое! - Это ты, горяча, ошую, одесную раковину ушную мне творила, шепча. Это ты, теребя штору, в сырую полость рта вложила мне голос, окликавший тебя. И читает так с интонацией, иногда повышая тембр, выделяя строки. Доносит до нее самое сокровенное, самое личное. То, что невозможно выразить самому, своими словами. Боже, храни поэзию! И литературу! Как же хорошо, что она существует, и способна сказать все за людей. И самое прекрасное – это момент узнавания. Когда думаешь: «А ведь и я это чувствую. И у меня так было. И я об этом думал. Об этом плакал.» - Я был попросту слеп. Ты, возникая, прячась, даровала мне зрячесть. Так оставляют след. Так творятся миры. Так, сотворив их, часто оставляют вращаться, расточая дары. А ей плакать захотелось внезапно. Снова. Будто бы в ночи плотину прорвало, и теперь не починить никак, не перекрыть этот поток чувств. Только теперь все вместе смешалось. Трепет, нахлынувшие с новой силой чувства к Симанову, к этому взрослому мужчине, что читает сейчас ее одного из любимых писателей. Чувство неправильности, вины, стыда, обреченности. Мысли о Жене. О жизни, о будущем. Разве можно чувствовать столько всего сразу? Кажется, можно. - Так, бросаем то в жар, то в холод, то в свет, то в темень, в мирозданьи потерян, кружится шар. Он закончил. И она закончилась вместе с ним. Кажется, даже дышать перестала. Восторг. Восторг, который невозможно выразить в полной мере. - Ну это браво! – произнесла она, а он лишь усмехнулся. Это же его фраза, его словечко, которое часто использует. Приятно. – Владимир Дмитриевич, читайте мне так почаще, пожалуйста. А он только с радостью. Для него как бальзам на душу. Давно он уже не читал кому-то вслух. Себе то, конечно, постоянно, но не другим. Лекции для студней не считаются, хоть даже и там он проявлял свою страсть к делу, но это не то. В стихах, в строках книг – вот там жизнь! И сам любит писать. Пишет то, о чем болит, о чем знакомо. Лучшие тексты он обычно писал после того, как выпьет вина. И ночью, обязательно. Во мраке горящей свечи, и тогда было идеально. И тогда рука потянется к перу, перо к бумаге… И для нее счастлив читать, для своей уже успевшей стать такой близкой, девчонке. - Непременно!