Мизансцена

Не спеши. Сказал он ей, а ей захотелось повеситься. От собственной тупости. Давно она не чувствовала себя так глупо перед кем-то, а перед ним особенно. Кажется, даже в тот момент моментально протрезвела, и осознала абсурдность поступка. Но ведь так хотелось. И, самое что важное – если бы ей предоставили возможность переписать этот момент, то она бы раз за разом проделывала то же самое. Хоть убейте. Прошло около двух недель, а Илария все еще не могла забыть сухость его губ и тепло. Табачное дыхание. Мягкость льна под пальцами. И уже две недели не слышала голоса его, и не видела. Да и из дома вышла всего пару раз. За это время она успела расстаться с Женей, прямо в тот же день, когда вышла от Симанова. Это было импульсивно, резко, с холодной головой. Просто наконец поняла, что глупо обманывать себя и всех вокруг, и пора переходить на новый этап. В моменте ей было на удивление легко об этом заявить, намного легче, чем она себе представляла. Даже практически ничего не дрогнуло, когда парень просил ее поговорить, отчаянно хватался за ее запястья, смотрел в ее глаза своими, в которых стояли проблески слез. Когда в спешке скидывал вещи в сумку и молчал. Он своим молчанием такого наговорил, что было действительно страшно. И даже тогда, когда, стоя на коленях перед ней, и рвано обнимая ее бедра, она была холодна, как мартовская метель за окном. Защитный механизм. Иначе она бы не выдержала и сдалась, и снова вернулась назад. Он съехал. Аренда квартиры оставалась еще на месяц, где она сходила с ума. Было так легко вначале, но весь ад ждал впереди. Постепенное осознание. Возможно, когда он ушел, в первые часы она подсознательно и по привычке ждала его обратно, будто не может быть иначе. Вот же, сейчас ее озорной парнишка зайдет на порог, крикнет «Я дома!», рухнет на кровать рядом с ней, и уткнется в мягкость живота. Но когда на часах была уже полночь, вот тогда-то Илария и поняла, что нет. Нет. Не вернется. Левая часть кровати была холодна, безжизненна. Мертва. Жутко до мурашек. Каждый миллиметр квартиры напоминал о нем, о разных моментах. Они со скоростью света проносились перед глазами, так сложно зацепиться за что-то одно, но при этом все так отчетливо. Кровать, на которой они часто играли в Монополию. Полароидные снимки на стене, которые сорвать рука не поднималась. Но в мыслях она разрывала их, сжигала. Да вот только какими бы не были воспоминания, избавиться от них не может. И так со всеми людьми, ушедшими из ее жизни. Страшно забыть. Женины комиксы на полках, которые забыл забрать. Кухня, которую теперь обходить хотелось стороной, и, может поэтому она туда не заходила. Это было его место, ведь там он придумывал нечто изысканное, и вечно был погром, все вверх дном. Она была в комнате, и всегда слышала, как что-то там гремит и падает, когда он был там. Даже в ванную было трудно заходить. Однажды там они обмазывались всеми скрабами подряд, при этом смеясь до боли в скулах. И в тот момент счастье переполняло ее, свет лился изнутри, и она благодарила жизнь за него. А сейчас ничего не осталось от них прежних, и от нее особенно. Так бывает. Но это просто нужно было прожить. Ей бы хотелось, чтобы некоторые части памяти, воспоминаний, чувств, у нее удалили физически. Как в лоботомии. Квартира была наполнена оглушающей тишиной, которую она всегда боялась, а сейчас будто бы добивала себя ей. Бросала себе этим вызов. Как нравится писать мне об одном, входить в свой дом как славно одному, как нравится мне горько плакать днем* Перестала ходить на учебу и отвечать на звонки. Сил говорить не было. Даже встать с кровати. Стадия принятия была где-то далеко, и даже несмотря на то, что это было ее решение, ей было тяжело. Ошибочное заблуждение – полагать, будто инициаторы расставания легко переживают это. Нет. Им так же горько, так же пусто, так же болезненно. Она лишь пару раз ответила на звонки матери, сказав, что на учебе завал. И спешила сбросить звонок. А мама ей, конечно же, поверила. Либо сделала вид. Удивительная женщина. В свое время она так сильно опекала Иларию, что та до сих пор иногда волнуется, что может не ответить на звонок матери или не позвонить на неделе. Раньше за такое ее наказывали, лишали прогулок, общения. Но она больше не та беззащитная девочка-подросток, теперь она самостоятельная личность, и сама выбирает как ей жить. Но внутри сидит маленькая девочка, что все еще боится последствий. А мама уже давно осознала свои ошибки, косяки, занимаясь самокопанием и проработкой, и искренне извинилась. А Ила восхищалась ей, ведь сама пока на такое не способна. Копаться в себе очень больно. И когда она начинала это дело, то моментально хотелось рыдать. И рыдала. Если за один раз осознать все свои травмы и ошибки, то можно сойти с ума и навсегда замкнуться в себе. Но было так приятно, и так странно видеть раскаянья мамы. Больше странно, но она этому рада. Да и поддерживать хорошие отношения на дистанции было куда проще. Ила не хотела возвращаться к матери, снова в прошлую жизнь. Она вольная одинокая птица, летающая высоко. Вырвавшаяся из гнезда, в которое не вернется, даже если крылья будут поломаны. Это принцип. Только лишь один раз мама услышала, что она плачет. - Ты плачешь, что ли? - Да. – отвечает безразлично она. Не желая больше скрывать. Почему бы однажды и не сказать, что, – «Да, я плачу. Вот я! Вся как на ладони. Давай, смотри.» - Что случилось? - Ничего. – Все. Она плакала, да. Очень много. Громко. Но это было полезно. Так легче прожить, отпустить. Если прятать свои чувства, не давать им выйти наружу, то они будут просто умирать внутри, и ты вместе с ними. Из кровати вылезать было тяжело, даже дойти до туалета и выпить воды. Заказывала доставки еды на дом, в основном то, что можно не готовить. На кухню ни ногой. И смотрела до покраснения сосудов все фильмы подряд. Иногда хотелось даже не моргать, чтобы глазные яблоки высохли, сосуды полопались и она ослепла. Засыпать в тишине было страшно, и потому ноутбук никогда не переставал работать. Пару раз ей пришлось все-таки выскочить на улицу, даже смотаться до учебы. И однажды увидела издалека на улице Женьку. Такое странное ощущение, когда встречаешь твоего близкого человека из прошлого. Издалека на него смотришь, просто зацепился взгляд. И теперь он выглядит таким чужим, холодным, отстранённым. Незнакомец, одним словом. Но ты знаешь и помнишь все его тайны, его забавные привычки, разные мелочи, и где-то на задворках памяти хранятся совместные воспоминания. Общие шутки, ситуации, ссоры. А сейчас смотришь на него, совсем не зная его, но одновременно зная очень сильно. Но больше всего она скучала по Владимиру. Даже в такие моменты тяжести она помнила о нем, и о их последней встречи. Судьбоносной, можно сказать. И когда она думала о нем, то чувствовала себя даже будто бы живой. Живой, потому что сердце билось чуть чаще, и грудная клетка ныла. Пару раз он звонил ей на телефон, видимо почувствовав что-то неладное, как он обычно это умел. И она смотрела на светящийся экран, не в силах поднять даже пальцы, и слезы катились по щекам. Ей хотелось вырезать сердце. Ледорубом. Понимала, что не готова сейчас разговаривать, а особенно с ним. Да и что сказать? Да и к чему объяснения? Она бы хотела просто прийти как ни в чем не бывало, и просто забыть о прошлом, упорно игнорируя. Это затворничество больше не может продолжаться. *** Через пару дней, как бывшая студентка ушла, Симанов ощутил тревогу. С тех пор, как она переночевала у него, прошло две недели. И больше она не давала знать о себе. Все, что у него было эти две недели – прокрутка воспоминаний, а особенно о том, как хрустально она выглядит во время сна. Свернувшись калачиком, натягивая до носа одеяло, иногда разговаривая во сне. Даже не разговор, а какой-то непонятный и забавный лепет. Он-то думал, наивный, что сможет нормально поработать, но больше невольно отводил взгляд от экрана на нее, смущаясь. Смущаясь от того, что будто подглядывает за чем-то, за чем не имеет права. Иногда он мог понаблюдать за ее профилем в соц. сетях, невербально узнать что у нее нового, а сейчас даже там было пусто. И начал тревожиться, что зря он тогда не позволил ей продолжить. Может, ей показалось это грубым? Если даже и показалось, она бы не сказала, он ее знает. И поэтому утром она вела себя как обычно, была только едва смущена, и то, из-за своих слез. - Вы извините, что я вчера тут завалилась в таком виде. Но сегодня мне лучше, и голова яснее. – она сидела на кухне, поджав под себя ноги. И так по-новому выглядела в обстановке его квартиры, в этих ранних лучах солнца. - Даже не думай об этом, девочка. Ты же помнишь, что можешь здесь быть собой. Может, в мире тебе еще трудно так, но здесь ты вольна быть честной. И, слушай, как мне твои вчерашние эмоции напомнили строки…как же там было… «И прорвались твои рыданья, и я увидел в первый раз незащищенное страданье твоих невыдержавших глаз»** А ее касание губ ошеломило его. Даже не сам факт этого, а открытием для него было то, что она такая рисковая. Если он и представлял как целует ее, то всегда инициатором был он. Но разве может быть с ней иначе, разве можно с ней что-то планировать? И вот она уже на цыпочках тянется выше, и травит душу теплом жадных губ. Мог бы сразу отстраниться, но он решил позволить ей этот акт эгоизма. В тот момент она думала только о своем желании, и он за это не осуждает. Скорее, восхищается. Даже азарт появился – а сможет ли? Смогла. Ушла, вся такая утренняя, слегка сонная, потрясающая, и оставила за собой пустоту и тишину. И как она? И что с ней? А звонки пропускает. Он не хочет лезть, и уж тем более предъявлять, это просто банальное волнение. Желание знать, что она в порядке. Так приятно было волноваться о ком-то, и одновременно ужасно. Оказывается, он еще способен. И вот в один из дней она просто пишет ему. Мужчина даже не ожидал, это было одиннадцать утра, а вменяемый он только ближе к двум, а тут словно водой окатили. Поразительное влияние человека на человека. И такое немного обыденное сообщение, без всякого официоза, такое повседневное. Вполне в ее стиле. «Владимир Дмитриевич, сможете приехать, пожалуйста? Адрес сброшу. И захватите кислых конфет!» И он, не раздумывая, сразу же побежал опустошать в магазинах полки с кислыми конфетами. *** Ее дом пах больше ей, чем молодым человеком. И если до этого он слышал только запах ее тела и одежды, волос, то сейчас сразу все, полноценный. Облепиха, комната пахла жасмином, и уличной прохладой. Конечно, ведь перед его приходом Илария наконец нашла в себе силы прибраться и открыть окна повсюду, а то уже сама начала задыхаться от запаха собственной жалости. Поняла, что желание видеть Владимира куда больше и сильнее, чем все остальное. Но вот ехать самой и выходить на улицу одной была еще не готова, и подумала, что почему бы и не пригласить его? Сейчас она может это позволить. Волнительно, конечно, но интересно. И для него тоже было непривычно, он уже привык, что она часто бывала у него и изучила уже каждый уголок, чуть ли не всю его подноготную через разные мелочи, а вот он ее по-прежнему и не знал. Знал поверхностно, но не так лично, как когда приходишь домой и можешь узнать и почувствовать так много. И ему было интересно понять ее, и наконец увидеть. А она похудела, это он по щекам понял. Чуть впалые, и синева под глазами стала насыщеннее. Кожа бледная от нехватки солнца, которое в марте было на удивление яркое, и даже уже припекало. - Ты же весенняя, но так почему-то прячешься от весны. – подметил он. - Видимо, еще не признала ее. – тактично избежала вопроса она. А он и не стал настаивать, и так все видно. Такая непривычно домашняя, в серых домашних штанах, и одном черном топе. Она была слегка отрешенная, и он залюбовался этим пессимизмом ее губ. - Я тебе принес кислого, как ты просила. – Симанов поднял руку, в которой был пакет с разными сладостями, и она улыбнулась. - Так почему тогда мы еще не на кухне? – она взяла из его рук пакет, едва касаясь его холодных пальцев, и пошла на кухню. Переступила через себя. А очарование есть в этих невесомых прикосновениях. Бедра к бедрам, локтей к локтям одетым в пальто. Кончиков пальцев к костяшкам. Волосы, припадающие к плечу. Симанов прошел за ней на просторную и светлую кухню, заливающую солнечным светом. Свет так красиво играл в ее красных влажных прядях волос, от чего цвет становился ярким. Влажными они были вьющимися, такие подпрыгивающие локоны. - Расскажи мне сейчас секрет, как это у тебя волосы такие? – он решил немного отвлечь ее очевидными вопросами. Она повернулась к нему вполоборота, попутно наливая воду в чайник, и немного усмехнулась. - У меня вообще от природы вьются волосы, от папы, наверное. Если их правильно помыть и высушить, то они такими и будут, но мне обычно лень этим заниматься. Но когда влажные, то они всегда такие, а потом становятся обычными. - Интересно…Я тебе скажу, что это очень ново, я тебя увидел новую вообще. Живость такая появилась, совершенно другая. Хотя ты и так по-своему хороша. – девушка смущено засмеялась, теперь уже поворачиваясь к нему лицом, и внимательно всматривалась в его лицо. – Со своими прямыми волосами. Такая, будто учительница немецкого языка. Вот немецкого языка, и все! Есть в тебе нотки. Чайник был поставлен греться, и начинал все больше шуметь, и поэтому она села рядом с ним за стол, настолько близко, что еще чуть-чуть, и их колени будут соприкасаться. Хождение по такой тонкой грани. Она поставила локти на стол, подпирая подбородок рукой, и поймала себя на мысли, что впервые за все это время снова чувствует в себе энергию света. Как же все-таки влияет на нее этот мужчина. - Ну у меня, кстати, постоянно спрашивают: «А ты случайно не немка? У тебя нет немецких корней?». - Вот-вот! – Владимир сидел, сложив ногу на ногу, и подпирал указательным пальцем щеку. - А я вот не знаю даже! Вообще, мы не знаем откуда у меня дедушка, вся информация утекла и потеряна, но его звали Адольф. И вот мы все думаем – называть ребенка таким именем в советском союзе? Такое редко бывает. - Да, его навряд ли бы назвали так здесь в России в то время, ты верно сказала. Так что, все возможно. Но немецкое в тебе, однозначно, как-то просвечивает. Да и не только оно. Я тебе, значит, напишу на бумаге слова немецкие с транскрипцией, и ты будешь говорить с таким немного грассирующим произношением, но не французским, а такое у них немного жесткое, лающее. А перед этим ты прочтешь всего Гёте, а после этого Шиллера. А когда ты их прочитаешь, то еще послушаешь музыку Вагнера, и мы тебя будем смело снимать. Они синхронно и тихонько посмеялись, прекрасно зная, что он это не серьезно. Но даже будь это правда, она бы с интересом бы вписалась во все это, потому что слишком любила все его идеи. Да и его тоже. Сейчас бы ей так хотелось снова прикоснуться к его губам, хотя бы на секундочку, чтобы убедиться, что ей это не приснилось тогда. И отдельно она была благодарна, что он не напоминает ей об этом, иначе бы она умерла от стыда прямо здесь. Вода закипела, и она разлила ее по кружкам. У него в доме пахло кофе, а у нее чаем с натуральными травами. И сегодня Владимир был готов выпить и его, принять все правила ее дома. То ли чай подействовал так расслабляюще, то ли просто его присутствие, но Иле захотелось рассказать ему все, что происходило с ней за эти недели. Про свое решение, про одиночество и пустоту, про чувство вины, про отсутствие сил, про каждую слезинку. Симанов слушал ее с вниманием и чуткостью, понимая, что не ошибся в своих ощущениях. Ему было так жаль, что она проживала это самостоятельно, хоть это и было полезно, но он бы хотел быть рядом с ней, или быть хотя бы моральной поддержкой, подними она трубку. - Илария, тебе не нужно прятаться. Если ты скажешь, что тебе так легче, то это – самообман. Я это вижу. - Но эти стены, этот воздух меня убивают и сводят с ума. И сбежать не дают. Девушка ненавидела эту свою слабость, хотелось дать самой себе пинок. Сколько можно киснуть? - Значит так, девочка. Сейчас ты пойдешь, наденешь теплые вещи, возьмешь еще что-нибудь для тебя необходимое, и мы поедем в место моего детства. Буквально в сорока минутах от города, так что к вечеру верну тебя в целости. Тебе нужно развеяться. – он допил чай, поставив решительно кружку на стол. - А почему именно туда? – она не могла сдержать улыбки от того, что проведет с ним целый день, и станет духовно к нему еще чуть ближе. - Ты знаешь, я уже давно хотел туда съездить, просто постоять на родных местах. Выпить чая из термоса в степи, выпить чистой воды из родника. Побродить по развалинам школы. Но один боюсь ехать, захлебнусь еще в слезах своих, а вытащить некому будет. – он улыбнулся грустной улыбкой. – Именно тебя хочу туда свозить, и никого больше. - Я буду только рада быть с вами там. «Быть с вами везде, куда позовете.» - Да, и захвати то белое винтажное платье, которое ты у меня одолжила, используем его сегодня. – Симанов интригующе и заговорчески улыбнулся, глядя на нее. Так было всегда, когда у него появлялись творческие идеи, известные только ему. - И для чего же? Я обязана знать, на что подписываюсь, вообще-то! – она с напускной серьезностью сложила руки на груди, хмуря брови. - Сегодня солнечно-восторженный день, погода не сильно теплая, но и не холодная, а снег еще не растаял. И когда мы приедем в поле, то ты побежишь в этом белом платье по снегу босая. Если согласна, конечно. - Слушайте, ну это звучит потрясающе, поэтому я уже бегу его искать. Илария поднялась со своего места и с улыбкой на губах отправилась переодеваться. Ей нужно развеяться, он так чертовски прав, и в этом ей поможет. Она стянула со своего тела эти уже надоевшие домашние вещи, и надевая свой любимый свитер с барахолки и вельветовые брюки. И услышала скрип половиц позади. Это был Владимир, конечно же. Он постучал по косяку двери костяшкой пальца. - Разрешишь? - Конечно, проходите. Он с невероятным интересом стал разглядывать обстановку комнаты, где она проводила все свое время. Все то, чем она живет, и всем тем, что живет в ней. На стеллаже он первым делом зацепился за книги. Так много зарубежных авторов – Фоер, Мураками, Донна Тартт, Фаулз, Киз, Ремарк. И сборники стихов серебряного века, ну конечно же, как могло быть иначе. Небольшая самодельная глиняная чаша, где сложено много украшений в виде колец и подвесок, которые она тащила с винтажек, и он прекрасно понимал ее в этом. Когда он сам был студентом, то часто пропадал на барахолках, пока его друзья пытались затащить его на пьянки. Но и на них он бывал частенько, чего греха таить. Но он всегда был ценителем таких вещей. Вещи с историей, которые прошли такой большой и интересный путь, сменили разных владельцев, чтобы в итоге попасть кому-то в руки окончательно, и найти свое пристанище. И на столе у нее он заметил небольшую старую керосиновую лампу, с надетым на нее старым стеклом, горлышко которого было треснуто. - Слушай, где ты такое чудо откопала? – он указал на лампу, интересуясь. - На Уделке в Петербурге, у одного очаровательного дедушки была целая коробка этих стекол, и отдельно лампы. Не удержалась, знаете ли. – Ила просияла, когда он оценил ее находку. - Знаю. У меня, знаешь, какой-то фетиш на все эти лампы керосиновые, то ли с детства, то ли еще черт знает откуда. Генетическая какая-то тяга. Еще и с запахом этим настоящим! Владимира нещадно пробило на ностальгию, очень вовремя, учитывая то, что они собирались ехать в его детство. Все детство он провел в поселке, и очень много в доме бабушки. И именно от бабушки у него впервые появилась любовь к этим лампам. До конца своей жизни она говорила ему, когда они уже ложились спать: «Вовка, задуй свет!» Она не говорила выключить, а именно задуть. Это он помнит очень хорошо. У него у самого в квартире есть керосиновый фонарь, но так он приятно удивился, увидев его и у нее. Заметил и фотографии на стене, и захотелось улыбаться. Несколько снимков с ее друзьями, особенно полароидные летние, есть в таких фотографиях особая атмосферность момента. И много различных фотокарточек с картинами, или старых фотографов. - А эти я нашла у нас в шкафу, где ненужные книги оставляют. Там была целая стопка таких картинок, на задней стороне прям написан год и стоимость десять копеек. – Илария следила за каждым взглядом мужчины, и опередила его вопрос, сразу дав ответ. Он бы провел тут целый день, слушая ее рассказы, и хотел бы просмотреть каждую вещичку – самую крохотную или большую, но она уже собралась, и ждала его, переминаясь с ноги на ногу. Домашность и какая-то нежность лились на него от всех этих предметов, уютность. У него обязательно еще будет время узнать все, и сегодня в том числе. - Ну что, отправляемся?