Мизансцена

Как же давно ей хотелось побывать в его машине. Весьма странное и навязчивое желание, но Илария обожала смотреть на мужчин за рулем, было в этом что-то привлекательное, сексуальное. И как правило, машина многое может рассказать о ее владельце. Ну, например, в его салоне было настолько все аккуратно и на своих местах, чего не скажешь о квартире — там-то наоборот царил творческий хаос, создавая весь шарм. И она была уверена, что в его машине будет так же, и какой же неожиданностью для нее стал этот порядок. Автомобиль был весьма большой и просторный, поэтому на заднем сиденье без проблем были сложены ее вещи и камера Симанова. Было так непривычно и интересно наблюдать за тем, как мужчина ведет машину. Они только выехали, а ей уже трудно отвести взгляд и перестать таращиться, вероятно, напрягая его. Но Владимир лишь умело скрывал удовлетворительную улыбку от ее взглядов. Он не так часто ездил с кем-то, а потому до невозможного приятно было видеть боковым зрением кого-то на соседнем сиденье. Да не кого-то. А ее. Он и не планировал ехать сегодня в свой родной поселок — хотя и правда давно собирался — но на всякий случай взял нужные вещи, будто предчувствуя, что это может сбыться. А когда увидел ее, такую подавленную, отрешенную, погасшую, то сразу понял, что не оставит ее там одну. Последний раз он возвращался «домой» лет двенадцать назад, когда похоронил последнего члена семьи — маму. Помнит, в каком отчаянье и страхе ехал он туда, но с ним была Анна. Только она одна — и теперь Илария — были в этом месте. Были так близки к его душе и нутру. Для него не существовало ничего более близкого, чем когда ты показываешь и рассказываешь о местах своего детства, о всем том, что было так дорого, и остается дорого. Он мало что знал о детстве Иларии, но сейчас понял, что больше всего хочет послушать об этом. Но зная, какая она закрытая на сто замков, он начнет с себя. — Подключишь свою музыку? — вдруг предложил он. Все не упускал момента лучше почувствовать девушку, а ведь музыка тоже может многое рассказать. — Ой, а можно? — она мгновенно засияла, ерзая на месте и беря в руки телефон. Очаровательная. — Нужно! — он оторвал правую руку от руля, изящно махнув в воздухе, призывая к действию. А она на долю секунды зависла, наблюдая и любуясь. И вот уже из колонок раздается песня Alt-J «Matilda». Очень давно она мечтала послушать в дороге эту группу, одну из своих таких горячо любимых и дорогих. Их музыка наводила на нее какое-то невероятное спокойствие и умиротворение, сродни медитации. Хотелось плыть, взлететь, раствориться в пространстве аккордов и голоса солиста. Каждая песня такая разная, такая непохожая, уникальная, а такое она очень ценила. А еще, эта группа помогала ей в свое время не полететь кукухой в моменты депрессивного периода, одиночества, боли. Когда тошнотворно, когда мутит от всего рода человеческого, и не хочется слышать — у нее была и есть музыка. А играющая сейчас песня напомнила ей о том неприятном отрезке жизни, и никогда не смыть с этой музыки это клеймо. — Такая противная песня. Просто чудо, как звучит, всем хороша. — она улыбнулась, закрывая глаза на мгновенье. Конечно же она любит ее. Симанов усмехнулся, переводя взгляд с дороги на нее. Опасный маневр, есть вероятность не оторваться от ее умиротворенного лица, и разбиться. Он хотел было ответить, но не успел открыть рот, как услышал ее чуть сиплый и тихий голос, напевающий строки: This is from This is from Matilda Такой до дурмана приятный, гармоничный, красивый. Наслаждающийся. Веки ее были прикрыты, и он боялся спугнуть, развеять эту магию, которая окутала студентку, и его с ней на пару. Кажется, она улетела ненадолго в другую галактику, и эта песня была ей особенно дорога и любима. И так подходила ей. Он задумался о том, какими же пустыми, оказывается, были его поездки последние несколько лет. — Очень люблю я эту группу просто. Заслушивала до последнего, пока воротить не начнет. Слушала, когда думала, что я в этом мире одна, и так будет всегда. — Ила вынырнула из своей идиллии, когда песня сменилась другой. Так хорошо ей было в этот момент, что даже позабыла о стеснении за свои завывания. Она настолько редко могла позволить себе петь при ком-то, точнее, почти ни при ком. Только при подругах, и когда выпьет. Для нее это что-то интимное, личное. Но ему доверяет. Просто знает, что он принимает людей такими, какие они есть, и ее в том числе. Даже сказать, в особенности. И с ним можно быть собой, скинуть все маски, хоть с первого дня, хоть с первой секунды. А она начинает это делать только спустя полтора года. — А по причине?.. — он осторожно поинтересовался. — Давайте я вам в другой раз расскажу. Не хочу вспоминать об этом в такой миг. — она вновь улыбнулась, смотря на него. — Как скажешь, дорогая. — он посмотрел на нее в ответ, задерживая взгляд чуть дольше. А у нее внутренности привычно ноют от этого обращения. Как же отрадно было снова видеть улыбку на ее губах, по сравнению с тем, какая она была в стенах своей квартиры. И он ни в коем случае не собирается наседать на нее с расспросами. Ему не нужна вся ее подноготная, только то, что она готова доверить и считает нужным. Они уже выехали из города, едя по трассе. По бокам мелькали сотни елей, уже сбросившие со своих пушистых иголок снег. Солнце нещадно слепило глаза, и припекало лицо. Чувствовался запах весны. Солнечные блики скользили, омывали белоснежное лицо Иларии, из-за чего зелень ее глаз выглядела особенно ярко, особенно летней. Волосы, собранные в низкий пучок, пылали, точно жар. А выбившиеся прядки опадали на лицо, которые она постоянно сдувала или поправляла тонкими пальцами. Хотелось целовать каждый пальчик на ее руке, каждую подушечку. Что-то больно он стал сентиментальный. Всего лишь глядит на нее, а столько тепла. Своей красотой она не столько возбуждала эмоции, сколько властвовала над всем его существом. — Кстати, сейчас идет тридцать пятый «Авардс» — это международная фото-премия — и там просто фотографии от нуля, до таких трендовых. Ну вот сейчас, например, тренд идет на детскую фотографию, где все эти, блять, вычурные мальчики и девочки, позы, все тонированное до жути. — начал делиться Владимир. А Ила лишь поморщилась, представляя. Сама ведь прекрасно знает такие конкурсы, где несправедливо побеждает вылизаность и наигранность, а достойные работы обходят стороной. Собственно, по этой причине она и отказывается участвовать в подобном, и на учебных конкурсах, потому что везде требуют, как «у всех». По «стандартам», так и не осознавая, что правил в творчестве нет. — Но! Между них попадают фотографии, которые очень сильные. И я так смотрел все, и подумал — дай-ка я тоже закину туда. Я вот к чему это говорю. Когда я перефразировал твою фотографию — которая мне безумно нравится — когда ты сняла себя на стуле и на полу, под этой пленкой. Я ее перефразировал, и в жанре «концептуальная фотография» я ее туда и поставил, и она прошла отбор, сейчас наступает первый тур, и посмотрим. Не говорю, что хочу особо туда лезть, но я хочу предупредить тебя как автора. А в данном случае, мы становимся с тобой соавторами, и посмотрим, что из этого выйдет. Поэтому, если ты увидишь ее где-нибудь там, блять, в Вог или где-то еще, то… — он усмехнулся, бросая на нее взгляд своих синих глаз. — Ну я, видимо, не буду удивляться. — она рассмеялась, прикрывая рот рукой. Он успел выучить, что так она делала в те моменты, когда смущена. А смущаться было чего. Могла ли она подумать, когда обнаженная лежала под этой пленкой, назойливо прилипающей к телу, слыша, как снимает камера, что это так понравится Владимиру? Да настолько, что он отправит ее на нечто международное? И смущение было далеко не из-за ее нагого тела, а из-за самого факта, что она способна делать нечто стоящее. Нечто такое, что Симанов признает сильным и смелым, и высокого уровня. От этого осознания кружилась голова. — А вы знаете, я вот недавно поняла, что мне очень нравится ню. Прямо настолько приятно тревожит, и сейчас я стала снимать в этом жанре. И начала тогда вот с себя. — Я тебе скажу, удивительная вещь, у меня сегодня буквально мысли были утренние об этом! Думал о том, что в обнаженном теле есть такая потрясающая истинна, такая правда. И, поэтому, открывая вот этот «Авардс», посмотрел и подумал — какая скука… — Почему? — Да потому что там настолько застилизовано все под конфетную мишуру. Все вычурно, не обращаясь к свету, нереальные неестественные позы. Внутри ничего нет. Но суть не в этом! Во-первых, вспомнил я давние написанные мною строки: «В нагом теле нет лжи. Я хочу быть такой же свободной как ты. Как во сне. Как в детстве.». А во-вторых, в одном чешском журнале семидесятых годов было написано — «Акт». Раздел назывался не «Ню, а «Акт». Понимаешь, как это здорово? Потому что это акт и для модели, поскольку она обнажается, и происходит это преодоление, это целое действо, заключенное в этой черно-белой фотографии. И тут резко ты тоже говоришь о том, что тебе это близко! — Да, в этом и прелесть, что искусство — это хороший способ смотреть на наготу без смущения. И я замечаю, что человек без одежды сразу становится таким уязвимым, таким честным. Взгляд меняется, и в движениях понятно, какой он на самом деле. И мне хочется правды какой-то. Не замазывать складочки, следы от одежды на коже, шрамы. Тело — это же история. — Ты совершенно права! Мне ведь тоже это все близко — честность, истина, эмоции. Принцип состоит в том, чтобы объяснить человеку человека, вот и все. Илария не успела уловить тот момент, когда их поездка превратилась в небольшую лекцию, где было сказано не так много, но зато в голове все переворачивается и переосмысляется. Она в который раз удивилась этой его способности давать так много за короткий миг, и поняла это еще на первой паре с ним. Он позволил ей быть смелой, выходить за навязанные стереотипные рамки, в которые загоняли студентов. Она была уже готова бросить искусство, чуть ли не забирать документы, но решила подождать еще. И не прогадала. Если бы она тогда поддалась этому негативу, то и не узнала бы его так близко. И черт знает, чем бы сейчас промышляла. Всего лишь после одной пары она побежала экспериментировать с обработкой, и открыла для себя новый, удивительный мир, который и так жил в ней, только не знала как его раскрыть. На их первой паре он знакомился со всеми, и смотрел снимки всех студентов, которые с долей смущения и неловкости показывали ему их. И вместо ожидаемого гнобления, он хвалил абсолютно каждого. Находил сильные стороны даже в самых посредственных фото, и если и критиковал — то конструктивно, очень бережно. Для всех это было чем-то фееричным, и в голове не укладывалось, что так может быть. И ее хвалил очень, что ей даже захотелось спрятаться, лишь бы не выдерживать его изучающий взгляд. Он тогда сказал ей такую вещь, которая ее и подтолкнула: — Я хочу, чтобы ты больше снимала. Я вижу, что ты от этого в восторге, но так мало практикуешься. Но это явно твое, поверь, такими заявлениями я не разбрасываюсь. И у нее будто тумблер в голове переключился. Оказывается, ей всего лишь нужно было подтверждение того, что она идет по правильному пути. И он ей его дал, и продолжал наставлять. И даже когда он уже формально перестал быть ее преподавателем, он все равно им оставался, и речь не только о фотографии. *** Они удивительно быстро доехали до нужного места, и оказались будто в другом мире. Мире, где стоит тишь да гладь, и очень пусто. Сейчас это была уже совсем Богом забытая глубинка, но когда он был маленький, то и домов было больше, и дороги были живые. Всегда стоял запах топленой бани, лай собак за заборами, смех детей, возвращавшихся из школы. И он тоже когда-то бегал летом вдоль домов с друзьями, катался на своем первом велосипеде, падая и разбивая в кровь коленки. А затем бежал к бабушке, которая сидела на крыльце старого деревянного домика, будто только и ждала, когда он наконец прибежит. И она гладила его по голове, и лечила удивительно безболезненно его раны. Какая-то особенная магия ее огрубевших и притом таких нежных морщинистых рук. Сердце его обливало кровью, стоит ему подумать о тех временах и о близких. Она заметила, как вдруг потяжелел его взгляд, и напряглись скулы, как только они въехали сюда. Вероятно, ему и правда тяжело сюда возвращаться, но это так важно. Это его частичка. Она так мало знала о его детстве, редко Владимир заводил эту тему. Да и она тоже не привыкла говорить о своем. Машина остановилась напротив заброшенного, покосившегося домика. Окна без стекол казались жуткими, такими черными впадинами. Крыша, или вернее то, что от нее осталось — засыпана толстым слоем снега. Даже здесь, в этом теплом салоне, она чувствовала этот холод. Вдруг, он резко заговорил, начиная свое откровение перед ней: — Себя помню поздно. Вечер, мама, большой письменный стол, зеленое сукно. Мы делаем елочные игрушки. Вдруг папа — с мороза, за ремнем топор, втаскивает огромную елку. Мучительно не могу заснуть. Вдруг утро, в комнате запах отогревшейся елки, коробки и свертки под ней. — Илария даже не думала о том, чтобы его перебить, завороженно слушая. — Мама — учитель русского и литературы, папа — горноспасатель. Шахтерский поселок из парочки улиц. Магазин, клуб, баня, кладбище. И вот в этом долгом, темном, и белом безмолвии проходило, собственно говоря, мое детство. А ностальгия по его детству нахлынула, как лавина. Хорошо, что она сейчас с ним, слушает понимающе, и в глазах сопереживание. Они стояли напротив дома его бабушки, а чуть дальше был дом, где жил он с родителями. Такой же заброшенный, умерший. Временами он винил себя, что не сохраняет этот очаг, но в одиночку было трудно, и не хотелось. Когда ходишь по всем местам, где был ребенком, то отчаянно ищешь встречи с самим собой. Иногда кажется, будто отчетливо видишь себя маленького, еще бы немного, и сможешь разглядеть четче. Он пару минут глядел на этот домик, и развалившийся забор, и просто вспоминал, поджав губы. Постукивая длинными пальцами по коленке. Она, не задумываясь о этичности, мягко накрыла его ладонь своей. Невесомо, но сколько было смысла в этом прикосновении. Его взгляд резко сместился на нее, и рябь мурашек прошла по телу. Солнечные лучи отражались, прыгали по салону, и по ее лицу. Когда она только успела стать его светилом? — Хотите подойти поближе? — аккуратно спросила она. — Думаю, не сегодня. Нужно побольше времени. — мужчина улыбнулся уголками губ, не сводя с нее взгляда. — Пару недель назад я встретился с папой, он снился мне. Это был миг, когда я сделал первую его фотографию. И по возрасту мы были почти равны в этом сне. Я у него спросил: «Папа, а как там?». Он сказал: «Ты знаешь, у нас дождь. Сухой дождь.». А ее передернуло. Так невообразимо грустно! Она и представить не может, что испытывает он. Что испытывает человек от потери всех родных. Она потеряла лишь отца, но вероятно, ей было легче от знания, что он жив, просто выбрал другой путь, но ведь он жив, и ходит по этой земле. Хотя даже такая боль была очень сильной, очень значимой. Бывало, ей снилось, как кто-то из ее близких умирает, и в этих снах ей хотелось отправиться вслед за ними. А когда просыпалась, то всегда слезы непроизвольно катились из глаз, как остатки прожитых эмоций во сне. И так сразу становилось хорошо, так спокойно, и так благодарила она жизнь за то, что все это было не взаправду. А с ним произошло в действительности, слишком рано, учитывая его возраст на данный момент. — Знаете, я почему-то из детства помню либо темное зимнее время, либо жаркое лето. И особенно хорошо помню момент — метель, ветер кусает щеки, вечерний двор с панельками, и лишь пару фонарей освещают путь. Я сижу в санках в своей пухлой куртке, а впереди быстрым шагом идет папа, и катит меня. Я помню его широкую спину, и шапку-ушанку, которые он так любил. В те годы я так любила зиму за то, что он всегда катал меня на этих деревянных саночках, и я чувствовала себя такой важной. Ну вот, теперь и ей стало грустно. Но то была приятная грусть, какая-то теплая, едва отдававшая горечью. Такие моменты очень ценные, не нужно их забывать и стирать из памяти, мы должны помнить о них и хранить как нечто хрупкое. И чаще общаться с собой маленьким, не отбирать у нашего внутреннего ребенка это детство. Владимир уловил ее светлую печаль, и перехватил в свою руку ее ладонь, которая все еще покоилась на его. Ободряюще сжал ее холодные пальцы, большим пальцем поглаживая тыльную сторону. А ей хотелось умереть от этой нежности. Она почувствовала, наконец, себя не одиноко. Они понимали друг друга, даже в молчании. Она любит молчать с людьми, а с ним в особенности. *** Они остановились у очередного разрушенного кирпичного здания. Оно было двухэтажным когда-то, но сейчас на второй этаж было невозможно попасть, ведь от него почти ничего не осталось. Это была его школа, где проходило много времени его жизни — дружба, новые знания и первые осмысления, первая влюбленность. Сейчас отстроили новую школу, которая была куда более приличнее и красивее, а эта стала лазейкой всех подростков. И несмотря на разруху, это место все же не было заброшенно и забыто, в него возвращались и о нем помнили. Оно будет вечным до последнего оставшегося кирпичика, до последней пылинки. Они вышли из машины, вдыхая полной грудью теплый свежий воздух. Такой вкусный, по сравнению с городским. Илария редко выезжала за пределы города, хоть очень и любила природу. А потому, сейчас это было настоящее наслаждение. День стоял погожий. И она отчетливо ощутила весну, свою любимую весну. — Владимир Дмитриевич, я наконец-то чувствую весну! Хотя еще сегодня утром говорила обратное. Так интересно. — она широко и искренне улыбнулась, щурясь от назойливых лучей. — А это всегда так внезапно происходит, такое резкое переключение с зимы на весну. Это твое время, девочка. Наслаждайся! Симанов загляделся на нее, пока она побрела дальше, к зданию. Неторопливой походкой, и исследовала. Он обожал ее издали, а она и не подозревала, что он не сводит с нее серьезных горящих глаз, стоит ей лишь отвернуться. Он нагнал ее, когда студентка была уже у самого здания. Первые ступени лестницы отсутствовали, и потому нужно было приложить немного усилий, чтобы оказаться в здании. Владимир первый взобрался на выступ, подавая ей руку. Какой уже раз за день их руки вот так соприкасаются? Собственно, это и неважно. Он помог ей залезть, и теперь они стояли на разваливавшейся конструкции, в выносливости которой, Илария не особо была уверена. В разбитых окнах гулял ветер, и его завывания резали слух. Удивительно, но в здании было холоднее, чем на улице. На стенах были какие-то рисунки и неприличные слова, иногда обидные высказывания в сторону конкретных личностей. В углах и на полу валялись пустые банки из-под алкоголя, использованные презервативы, бумажки. А вдалеке она заметила старое сломанное кресло. Видимо, кто-то здесь уже обустраивается. Обычная эстетика всех заброшек. Походу, она везде одна и та же. — Честно, люблю я заброшенные здания. Всегда, когда смотрю на них и на то, как внутри, то невольно воображаю, какая раньше тут могла быть жизнь. Такой призрачный шлейф прошлого чувствуется, и фантазия разыгрывается. А ведь в этих стенах так много жизни было когда-то, свои истории. — поделилась с ним она. Даже сейчас она представляла, как тут было много лет назад, и представляла Симанова, когда он только пошел в первый класс. Или подростком. Интересно, какой он был?.. — Да, я понимаю, о чем ты. Меня тоже посещают такие чувства, а особенно, когда ты сам находился в этих стенах, и прекрасно помнишь, как все было. — Расскажите о первом пришедшем в голову преподавателе. — попросила она. Почему-то ей казалось, что у него явно были такие же необыкновенные учителя, как сейчас он. Симанов хмыкнул, смотря себе под ноги. А ведь могла бы попросить рассказать, о чем угодно, и он уже был готов рассказывать: о самом смешном случае, о комичных ситуациях, о друзьях, о девчонках. Но он ее, как всегда, не может предугадать. — Помню, звали ее Елена Алексеевна Обухова, она преподавала биологию. И, такая молоденькая учительница была, и в первый рабочий день заходит, такая маленькая, незаметная. И, понятно, что никто ее там в классе нахрен не заметил, и тогда она подошла к доске — первый ее жест помню — она каким-то образом привлекла внимание, то ли стукнула, то ли топнула. И мел взяла, подходит к доске, и рисует небольшую точку. — он махнул рукой в воздухе, рисуя фантомную точку. — Вот как сейчас помню, и потом встала прямо. И вот эта точка, как магия, сразу все резко замолчали и уставились в эту точку, загипнотизированные. И ты знаешь, с этого первого урока, биологию я знал на отлично, налету все у нее схватывал. Она так просто, так понятно все это говорила. — Интересный способ привлечения внимания, однако. — девушка улыбнулась, проходя вперед, разглядывая вид из окна. Вокруг лишь сухие скелеты деревьев, и больше ничего. И белая мгла, которая совсем уже скоро растает. Она достала из кармана телефон, фотографируя этот вид. Желая запомнить его именно таким. Симанов стоял в паре метров от нее, так же разглядывая что-то в окошке, засунув руки в карманы черного пальто. Спокойный ветер трепал его темные волосы, отчего они небольшими прядками падали на лоб. Горбинка на носу была такой манящей, такой изысканной. Ее слабость. — А еще один был препод по физике, не помню его имени, но помню фамилию — Чайковский. Фамилия то какая! Он писал таким прямым, но с небольшим наклоном влево почерком, и вот с тех пор я пишу таким же до сих пор. Пока он говорил, она быстро перевела камеру на него, делая несколько кадров подряд. Как же хорошо, что на телефон так быстро и незаметно можно фотографировать! Отчего-то она смутилась своих действий, но если бы не запечатлела, то жалела бы. А так у нее теперь всегда будет такая частичка его, этот момент. Она наивно полагала, будто он не заметил. Но Симанов периферическим зрением уловил ее движения, и потому и начал говорить, чтобы не смущать ее еще больше. Ему казалось очень сокровенным то, когда люди незаметно друг друга фотографируют, когда один занимается своими делами и просто существует в пространстве. Эти снимки существуют только в мире двоих людей, не выходя за их пределы, и хранятся в личном архиве, который потом так тепло пересматривать. Они походили по этому месту еще полчаса, и Илария снимала на телефон фактуру обшарпанных стен, камней на полу, ветви деревьев, заглядывающих в окна. Столько мелочей, которые она перестала замечать в своем большом городе, хотя там-то куда проще найти интересности. Это так удивительно. Вот вроде обычное, чуть ли не богом забытое место, а интересна каждая деталь, каждый заброшенный дом и кирпичик. Хотя смотреть, в общем-то, особо не на что. А потому что новая обстановка воспринимается совсем иначе, более чувственно. А в своём большом городе все уже приедается, хотя столько всего неисследованно. Иногда полезно уезжать и возвращаться с новым взглядом, всегда начинаешь больше ценить дом вдалеке. Наверное, это правда — сильнее всего любишь в разлуке. *** Следующее место, куда он повез ее — обычная чистая снежная степь. Не желая упустить солнечный свет, они решили сделать тот самый кадр, который он ей предложил. Сейчас наступал золотой час, и свет в это время был идеальный — сливочный, густой. Владимир стоял на улице, опершись о капот, расслабленно куря. Струйки дыма поднимались от сигареты без фильтра, огонек которой находился уже в опасной близости от пальцев. После сегодняшних эмоций хотелось пригубить сразу две подряд, но от этого его сдерживала переодевавшаяся сейчас девчонка в машине. Он ведь даже не был до конца серьезен и уверен, предлагая ей пробежаться босой по снегу. А она взяла и согласилась, чудна́я. Но такую спонтанность он обожал и всегда ценил. На шее болталась пленочная камера. Он не хотел брать цифровую, чтобы был этот эффект ожидания, предвкушения, незнания что получилось. Хоть он отлично обращался с пленкой, но часто получалось что-то совершенно неожиданное, незапланированное. Пленка сейчас вставлена была самая обычная черно-белая, которую он любил больше всего. Из мыслей его выдернул звук хлопнувшей дверцы машины, из которой вышла Илария. Белоснежное винтажное платье с небольшим количеством кружева идеально сидело на ней. Было слегка великовато, но только больше придавало шарм. А ее медные волосы выделялись особенно контрастно на фоне этой белизны. Кончики волос были слегка вьющиеся, едва доставая до плеч. И естественность на ее лице такая невинная, чистая. Были лишь едва заметные темные полукружья под густыми ресницами, которые он обожал. Ила всегда стеснялась своей синевы под глазами, и только сейчас находила в этом красоту, а особенно в других девушках. — Ты так красива, что мне хочется материться. — так серьезно произнес он, благоговейно скользя по ней взглядом. И сказал абсолютную правду. — Так материтесь. — она смущено опустила свои весенне-зеленые глаза, но тут же перевела на него. А во взгляде некий вызов читается. Чертовка. Она повела плечами, согревая себя руками. Было не очень-то и холодно, просто непривычно. И так свежо. Она вынырнула из своих ботинок, ставя стопы на снег. По телу прошла холодная волна, и кожу будто обожгло. Ощущения на грани боли и чего-то приятного. Она подошла к нему, смотря снизу вверх, а глаза его лишь улыбались. — Значит смотри, тебе нужно всего лишь пробежать буквально метра два, и возвращайся обратно. Не хочу, чтобы ты еще заболела. — он протянул руку к ее волосам, заправляя непослушную прядку, которую трепал ветер. Невесомо касаясь ушка, а она вдруг поняла, что согрелась. Обожглась. Симанов поднес небольшой фотоаппарат к лицу, ожидая. А Илария сорвалась с места, вспахивая под своими изящными ногами снег. Волосы ее развевались, путались на ветру, создавая небрежность. Замерзающие и начинающие краснеть руки чуть расставлены в стороны. Она остановилась, вглядываясь вдаль, и закатный свет бил ей прямо в лицо. Она вдыхала жадно в легкие воздух, и губы ее потрескавшиеся были приоткрыты. Уже даже будто и не чувствовался холод, хотя ветер пронизывал ее хрупкую фигуру насквозь, добираясь до органов. Но почему-то именно сейчас Илария ощутила себя такой живой, такой свободной. Такой радостной, что внутри разливалась теплая нега. Стопы начинало изрядно колоть, и движения давались трудно, тело немело. Но это только обостряло ее чувства, ее нездоровый мандраж. — Илария, заболеешь ведь! — послышался его громкий басистый голос. Даже немного строгий. Она обернулась к нему, вспоминая, что вообще-то не одна. — Это так восхитительно! — изнутри рвался смех. И она засмеялась, но не так, как обычно. А сдавленно. Истерично-отчаянно. Ноги подкосились, окончательно замерзая, и она упала спиной в снег, раскинув руки. Снег принял ее в свои нежные и мягкие объятия, и каждую спинную косточку обдало холодом. Ила вглядывалась в пурпурное небо, не моргая. — Вот дурочка. — только и смог произнести Владимир, явно не ожидавший от нее такого. Но пока она стояла лицом к нему, успел запечатлеть ее чувственное лицо, и ее влажные глаза. Он быстро бросил камеру на заднее сиденье, и сорвался к ней. А она так и лежала, пропуская сквозь пальцы снег. Волосы ее стали влажными, а щеки покрылись румянцем. На улице, все-таки, не май месяц, поэтому ее начала бить небольшая дрожь. Но так наплевать! Зато Владимиру не плевать, и он искренне не хотел, чтобы утром она проснулась с температурой. — Ну, как оно? — склонился он над ней до неприличного низко. — Замечательно! Давайте вместе полежим. — протянула она ему руку. — Я с радостью, милая, но когда ты будешь тепло одета. — Симанов обхватил ее запястье, до жути ледяное. Кожа ее стала еще бледнее обычного, отчего заметно проступали синие вены на ее руках, разветвляясь. Не церемонясь, он одним легким движением поднял ее на руки, и она без лишних вопросов послушно обвила руками его шею. Снова так непозволительно близко. До чего же уютно было находиться в его крепких мужских руках. До чего же волнительно было держать ее, такую холодную и миниатюрную, в своих руках. У него за ребрами сейчас разливалась непривычная теплота. А ей хотелось поставить этот момент на паузу, навечно остаться в этом мгновенье. И так согревалась она сейчас, льнула к нему еще сильнее. Куда уж еще сильнее? Разве что слиться. Удары сердец плавили их тела, даже в этом последнем кусочке зимы, прямо на снегу. «Когда ты будешь тепло одета» Сколько заботы было в этих словах, либо это у нее уже отмерзли клетки мозга, и ей мерещилось. Разве есть сейчас более говорящие слова, чем эти? Когда кто-то небезразличен, то ведь всегда волнуешься о том, чтобы этот «кто-то» был тепло одет, и чувствовал себя хорошо. Сердце ее невыносимо сладко екало. Он посадил ее на переднее сиденье, помогая надеть свитер, с каким-то остервенением и быстротой. И укрыл ее плечи пуховиком. А она сидела, точно безвольная кукла, наблюдая за каждым его движением с такой теплотой в глазах, от которой можно растаять. И Симанов бы обязательно уловил его, если бы не был так озабочен ее ледяными ногами, которые были недалеко от обморожения. Сидя на корточках, он надел один ботинок ей на ногу, а другую стал растирать и тихонько массажировать. Ступни ее были такие небольшие, почти полностью помещавшиеся в его ладонях. — Чувствуешь? — спросил он ее, закончив растирать. — Чувствую. — ответила она, шевеля пальцами, говоря вовсе не о ногах. Мужчина начал проделывать то же самое с другой, левой рукой удерживая навесу лодыжку. Ему нравились женские ноги. Именно ступни, и то, как изящно многие женщины ими двигали, сами того не замечая. Ноги — это важно, надо, чтобы нравились. — Твоим нежным ногам по стеклу босиком, по стеклу босиком да кровавым песком… — вдруг вспомнил он эти строки, цитируя. — Твоим детским рукам утюги поднимать, утюги поднимать да веревки вязать.* — продолжила она, улыбаясь тому, что он так точно подметил, и тому, что она любила это стихотворение. *** Окончательно отогревшись, они сидели в машине, попивая чай из термоса, который Ила захватила с собой из дома. Пили из одной крышечки, передавая друг другу, и их пальцы постоянно встречались друг с другом. Но никто не заострял на этом внимание, просто наслаждаясь. Будто так и надо. Уже почти полностью стемнело, и она с грустью подумала о том, как же быстротечно время. И как оно несется, не успеешь опомнится, вместе с ним. Мысль о том, что снова придется возвращаться в холодную, даже будто чужую квартиру, ей хотелось горько плакать. Так не хочется омрачать этот день одинокой ночью. Зато у нее есть его фотографии в галерее, которые принадлежат только ей. Никто никогда их не видел еще, и это нечто уникальное, нечто сокровенное. Они будут греть ее сегодня в темноте. — Ну, как себя ощущаешь от этой небольшой вылазке? Я заметил, что ты ожила. Ненадолго, но ожила. — он скользнул по ней глазами, отпивая чай. — Это вы точно заметили. Мне действительно лучше, спасибо вам за то, что помогли развеяться. — она помолчала пару секунд, подбирая более правильные слова с задумчивым лицом. — Нет, даже не так. Спасибо, что спасли. Ей стало наплевать, как это прозвучит, может, даже слишком пафосно. Но это было так для нее. Сегодня у нее перестал дуть ветер внутри, и наоборот что-то расцвело. Расцвели особые чувства к нему. Казалось бы — куда еще сильнее то? Оказывается, есть куда. Ила всегда ценила действия превыше слов — хотя и слова любит особенно — потому что они могут многое прояснить, показать. Готовность прийти на помощь, оказать поддержку, вытащить со дна. Это дорогого стоит. Хотелось бы ей тоже быть ему поддержкой в дальнейшем. — Я очень рад этому, Илария. — непривычно серьезно изрек он. Такой он был особенно статный, когда говорил так серьезно и твердо. — И рад тому, что открыл тебе важную частицу себя. Хочу, чтобы ты знала — в моем детстве ты побывала вторая, за все то время, как я уехал отсюда. Владимир протянул руку к ее лицу, поглаживая щеку подушечками пальцев. Внезапный порыв, которому нет смысла противиться. Стало гораздо легче и свободнее касаться друг друга, будто уже всю жизнь так делают. Но волна дрожи пока что не отступает с непривычки. Это настоящее чудо и умение — чувствовать нечто подобное в свои сорок лет, не утратив этого. Хотя последние десять лет жил с убеждением, что все же утратил. В какой-то степени он даже мог позавидовать ей, ведь она еще такая юная, и ей чуть легче даются новые чувства. Многое для нее неизведанно, воспринимается острее. — Не оставляйте меня сегодня одну, прошу вас. — после его этих слов, нещадно сжимающих сердце, она наплевала на все. Обхватила рукой его руку, которую он все еще держал у ее лица. Прислонила к подбородку, а хотела к губам. Но как-то слишком. Самое время подумать о рамках в голове. Будто за сегодня они недостаточно рухнули. — Не оставлю, дорогая. — так чуть тихо, чуть чарующе. *** Тьма опустилась так быстро, и небольшие хлопья снега падали с неба. Владимир ехал по полупустой трасе, освещенной фарами. Поездки в темноте наводили особенное спокойствие. В салоне печка выкручена чуть ли не на максимум, потому что ей было холодно. Видимо, все-таки простыла, глупенькая. И музыка отдалено доносилась до ушей. Что-то джазовое. Было бы прелестно станцевать с ней под джаз в полумраке комнаты. Илария заснула, скрестив руки и поджав под себя ноги. Такая умиротворенная. Таким правильным решением было повезти ее к себе домой, где она уже чувствует себя более роднее, чем в своей квартире. Это все еще было опасным, было непривычным, не вписывающимся в стандарты — вот так привязываться к своей студентке, а самое что глупое — пути назад уже не было. Но он подумает об этом позже, а пока он планирует наслаждаться ее присутствием до самого утра. — Почему я не встретил тебя раньше?.. — тихо, самого себя спросил он.