Мизансцена

Это был обычный, ничем непримечательный пасмурный летний день. Он вовсю работал в театре, пропадал там до глубокой ночи, а иногда и засыпал закулисами с актерами. Так любил он эти опустевшие залы, погрузившиеся в тишину и мрак после бурных репетиций, или, еще чего лучше — премьеры. Любил по сотому кругу прогонять сцены, словно одержимый сделать как можно идеальнее, добиться этой правды от актеров. Он был еще тот чертила во время работы, но и не скуп на похвалу. А как только рабочий день кончался, то по щелчку пальцев переключался с одного состояния в другое, уже более приземленное, человеческое. Все уже давно привыкли к такому, а вот новички побаивались, но и они со временем начинали понимать весь прикол. В тот день у них должна была состояться премьера «Мастера и Маргариты», которую взял на себя Симанов, рискнул на такую авантюру. Он взялся за нее после жуткого провала другого режиссера-постановщика, когда половина людей покинули зал после антракта. Актеры играли отвратительно, скупые декорации и никакой подлинности. А ведь зрителя не проведешь, не обманешь, он все чувствует! Даже самый далекий от этого человек считывает энергетическим потоком фальшь, иногда понять не может, но чувствует «что-то не то». И Симанов взял на себя смелость восстановить репутацию театра и постановки, и был уверен в себе как никогда. Ему двадцать семь, он еще так молод, но при этом так опытен в делах рабочих. По началу все со скептицизмом глядели на него, но он доказал и показал им что достоин. И пахал как проклятый, и других заставлял, иногда до изнеможения, а иначе повторит судьбу провала. На часах шесть часов вечера, он сидит в зале на первом ряду, вгрызаясь глазами в сцену и каждую декорацию, в каждую складку на одежде актера. Начинался мандраж, хоть и уверял всех, и себя что все будет идеально. А разве можешь ты знать наверняка? Он же прекрасно знал, что всегда случаются провалы неожиданно, что всегда могут случиться непредвиденные ситуации. То рухнет что-то, то свет перегорит, то какой-то сукин сын забудет реплику. Поэтому он сидел и сжимал пальцы до онемения, до хруста костей. А взгляд твердый, как острие ножа, но только лишь взгляд, ведь внешне выглядел умиротворенно. Первое действие началось, и первые актеры вышли на сцену. Он немного выдохнул, одобрительно кивая сам себе. И, вдруг, своим острым как никогда сейчас слухом, уловил голоса позади, где самые двери зала. Владимир повернул голову, раздраженный этими отвлекающими звуками, опять кто-то опоздал и теперь просит пустить в зал, нарушая этикет! Хмурый, резкий, он выцепил глазами девушку, что просила пропустить ее. Опоздала на семь минут, вроде не так значительно, но все-таки, правила есть правила. На ее разочарованном лице он уловил глазную влагу, и то, как консервативная женщина капельдинер грубо развернула девушку, взяв ту за плечи и отталкивая. А он и не знал, что, оказывается, работники так нагло общаются с посетителями. Он решил, что обязательно сделает выговор, а сейчас не будет забивать себе голову всякими опоздунами. Но почему-то последующие минуты мыслей не покидала эта опоздавшая девушка, а точнее, ее такое печальное лицо, и волны каштановых волос. Кажется, ей было очень важно попасть сюда. Черт бы побрал эту его сентиментальность! Какое ему вообще дело до этого? Сама виновата. Жесткий циник, и когда он успел таким стать… Мысленно матерясь на себя самого и на кричащие в голове мысли, он тихо и почти незаметно встает со своего места, жестом показывая актером что все прекрасно, и выходит из зала. Та самая женщина, что спровадила незнакомку, мирно сидела на табуретке, листая журнал. Увидев Симанова, она тут же оживилась. — Владимир Дмитриевич, что-то не так? Как все идет? — наигранно запереживала она. А он лишь по одному ее взгляду считывает фальшь. — Девушка, которую вы не пустили, давно ушла? — без предисловий и прелюдий начал он, игнорируя все вопросы. А голос холодный. — Вы про эту наглую, что ли? Конечно ушла, все прорывалась, стоять тут осталась, на нервы только действует ей-Богу, ну я и сказала, чтобы уходила и не мешалась тут. Опаздывают и опаздывают, сколько можно! — этот бессмысленный поток он слушать был не намерен, и даже затыкать работницу не было никакого желания, поэтому он, не дослушав, размашистым шагом пошел дальше. Прошло уже минут тридцать с начала спектакля, и, вероятно, она уже ушла. Но почему-то Симанов не терял надежды отыскать ее и пропустить в зал, наслаждаясь недоумевающим лицом билетерки. Он и сам и не понимал своих мотивов, как маленький мальчишка побежал, блять, за красивой девчонкой, наплевав на свои долгие труды. И нашел. Нашел ее, выйдя на улицу, где тучи угрожающе сгущались над театром, а вдалеке слышны проблески грома. Она сидела на ступенях, и плакала. Он понял это по ее дрожащим плечам и низко склоненной голове. Ни дать ни взять банальнейшая сцена из кино! — Сейчас бы камеру в руки и снимать вас на этих пыльных ступенях, такую грустную. — он сунул руки в карманы черных брюк, подходя к ней ближе, и вглядываясь в лицо, которое она резко подняла на него. Ореховые глаза-блюдца, будто стеклянные. И очаровательная родинка под глазом. Ей определенно шли слезы, но совсем не шло отчаянье. У Владимира что-то сладко сжимается в районе грудной кости, совершенно новое чувство. Он не верил в любовь с первого взгляда, но верил в симпатию. И сейчас это была явно она — симпатия, очень глубокая и быстрая. — Прощу прощения, а вы кто вообще? — так спокойно, но так гневно. Это он уловил по каким-то тонким вибрациям ее голоса, которые могут быть незаметны для других. — Как ваше имя? — а у него явно начала вырабатываться привычка игнорировать вопросы. — Вы не ответили на мой вопрос. — а слезы ее прекратили катиться по алым щекам, чего он и хотел. — А вы на мой, по-моему, все справедливо. — он беззаботно улыбнулся, внимательно изучая каждую ее микро-эмоцию. Ей бы в актрисы. Он это тонко считывает в людях. — Анна. — Анна. — смакует он ее имя на языке, пробует, перекатывает. — Восхитительно. Вам идет. А в ее темных глазах непонимание читается, и ступор. Свалился же на ее голову, ворвался в ее пространство, прилетело из неоткуда ракетой ей в глаз его общество. Кажется, уже тогда он понял, что очарован. Кажется, уже тогда она поняла, что жизнь уже не будет прежней без его присутствия. Поверх ее цветастого платья был накинут вязаный бордовый кардиган, в который она сейчас куталась сильнее, чем нужно. Ветер поднимался нещадный, а недалеко река. — Я здесь сочно и красочно поплакала, из-за того, что на постановку не пустили. Опоздала по своей же тупости, а у меня брат играет там. Ждал меня больше всех, ему это важно. — опустила свой темно-ореховый взгляд куда-то в район своих ног, одетых в туфли. — «Сочно и красочно плакала». Как удивительно вы подобрали слова. — Владимир не смог сдержать легкого смешка, уже придумывая сценарий, куда мог бы воткнуть эту фразу. — Но не спешите печалиться. Пойдемте, я проведу вас в зал. Он протянул ей свою широкую ладонь, а ветер мучил и трепал его тонкую рубашку. Анна вложила свои длинные изящные пальцы рук в его ладонь, и он нежно сжимает их, помогая ей подняться. — И как же вы намерены обойти эту стражницу порядка? — спросила она, попутно отряхивая платье от сидения на лестнице. Он усмехнулся. — Разве может она не пустить постановщика этого шедевра? — Владимир лукаво улыбнулся, вглядываясь в ее изменившееся лицо, как только она поняла, что все это время говорила с тем, о ком так много была наслышана. — Так вот что имел ввиду брат, когда говорил о вас… — Анна задумчиво смотрела на его лицо и в синеву глаз. А наслышана она была много, и в голове у нее сформировался свой образ этого человека, и он ни разу не совпал с реальностью. Более того, она очень хотела сегодня лично познакомиться с режиссером, да только при других обстоятельствах. А жизнь как обычно шутлива. — И что же? — он открыл двери и галантно пропустил девушку вперед. — А все вам расскажи. — загадочно улыбнулась она, проходя вперед. *** С тех пор как он нашел ее плачущую на ступеньках театра, у них не получилось разлучиться. Просто иногда так бывает, когда встречаешь кого-то, кто моментально поселяется внутри, и ты больше не можешь вспомнить, как жил до. Он знал, что такое случается лишь один или два раза за всю жизнь, и это с ним было впервые. Да и с ней тоже. Просто в один день, когда он пришел к ней домой с авоськой наполненной продуктами, она встретила его такая домашняя, в своем любимом синем халате, и смотрела как никогда серьезно, пристально. И заявила: — Нет, Владимир. Никуда я вас не отпущу больше. Что хотите делайте, а не могу без вас. Вплоть до этих слов они поддерживали общение на «вы», хотя уже давно весь официоз испарился, но было в этом что-то особенное, играющее, трепетное. Ему нравилось. Анна была переводчицей немецкого языка, работая с разными важными шишками, и потому часто была в разъездах. Такая постоянно ускользающая от него, но не менее манящая. Ей была к лицу Германия, да и в целом Европа. Работа позволяла им разъезжать по Европе, и чаще всего их засасывало в тихие города и деревушки. Им это было больше по душе. В таких местах с легкостью можно не заметить, как пролетит несколько лет. А с ней он бы прожил там всю жизнь, наплевав на цивилизацию и нерешенные дела. Они практически из разных миров, но при этом так дополняли. Он рассказывал ей о закулисье театра и кино, о искусстве, о эмоциональных приемах. А она об артиклях немецкого, о своих комичных присутствиях на свиданиях в качестве переводчика, и о том, какие потрясающие горы в этот раз заметила. А больше всего он любил, когда она произносила длинные сложные немецкие слова, и хоть бы раз запнулась! Это было очень возбуждающе. Он хотел бы снять ее в кино, будь такая возможность. Но Анна лишь отмахивалась, улыбаясь своей этой обезоруживающей улыбкой. Было удивительно проживать вместе одну жизнь. Одна постель, одна еда, одни мечты, воспоминания, друзья, две руки в одну, и недопонимания тоже на двоих делили, чуть-чуть ему, и чуть-чуть ей. И их поездки навсегда в памяти живы останутся. Особенно там, где было море. Они любили плавать обнаженными в безлюдных местах, невесомые, будто маленькие рыбки. Когда солнце ласковое, вода освежающая, запах сосен и тишина. — Я все детство так мечтала о море. Такая простая и до жути банальная мечта. И только лишь один раз до сегодняшнего дня, я погружалась в него. Ныряла тогда до бесконечности, смакуя каждое движение. Может, иногда чего-то должно быть в жизни мало, чтобы тосковать и любить это каждой клеточкой? — рассказывала ему Анна. А он в такие моменты глаз не мог отвести от ее пушистых от морской соли волос, от ее кожи, покрытой загаром. В поездках он впервые начал фотографировать. Таскал с собой старую пленочную камеру, не особо задумываясь о художественности, но иногда это происходило само собой, и тогда он начал интересоваться таким искусством. В каждой стране они посещали выставки культовых и современных фотохудожников, а иногда и лекции. Хоть Анна и не была связана этой темой, но всегда слушала с нескрываемым интересом, даже детским восторгом. Было такое чувство, будто это она горит этим, а не он. Владимир обожал это в ней, это ее умение проникаться чем-то новым и разделять это с ним. Она была его поддержкой и самым верным зрителем. И самой первой его моделью. Симанов снимал ее украдкой: пока она обнаженная спала на их постели, в домашней большой рубашке, на пляжах Стамбула, такая свободная и легкая, счастливая, когда занималась своими делами. Сотни фотографий были разбросаны по квартире, альбомы ломились от обилия, и потому они стали расклеивать их по стенам. Он любил вязать для нее свитера, а она все равно продолжала таскать его большие, и в своих командировках закутывалась в них во время сна, зарываясь носом. Вдыхала запах, представляя его присутствие. И всегда перед каждым отлетом оставляла в новом месте записку, такую крошечную, но всегда такую желанную. «Я люблю тебя вечность…и плюс еще один день» С отпечатком губ на обратной стороне. В один день была гроза. Ливень, такой сильный, как никогда. Форточку тогда распахнуло, разбило нещадно. Они посмотрели друг на друга, поняли без лишних слов, и просто вскочили, словно ужаленные — прочь, прочь отсюда! Хотя бы на пару минут, на воздух, под дождь, под спасающий ветер, который ничего с них не спросит — ни имен, ни цены, ни ссуды, ни-че-го. Он только радовал, питал. И они танцевали под ним, купались в нем, босиком по земле, мокрые насквозь, масляные, счастливые. Это был детский азарт, что-то очень давно забытое, ускользнувшее когда-то. Он целовал ее тогда до беспамятства, и вода затекала им в рты. Одежда прилипла к телу, вокруг никого, и только несколько человек из окон глядели на них. Их верные зрители сейчас. Хоть на короткий миг они позабыли обо всех проблемах, о всех невзгодах. Земля источала тепло и прощение. Его удивляла всегда ее вселенская открытость этому миру, излишняя доверчивость. Такой ураган эмоций, и иногда было трудно даже уследить за потоком мыслей в ее голове. — Так все просто, когда любишь. Наверное, Бог так и создал нас всех. Будучи влюбленным. — ни с того ни с сего могла начать говорить она. — Только в кого? — он усмехался. — Этого никто не узнает. Мы все тут лишь отпечатки чего-то, что было «до». И если будет заново, то как-то иначе. Я на это надеюсь. Его мать была для Анны словно родная. Так удивительно тепло и близко мама приняла ее в семью, возможно, потому что осталась только она одна. Жила в своем маленьком городке и маленьком домике, и перебираться не желала. Здесь же все такое родное, такое привычное и удобное. И одинокое. Ему было больно смотреть на то, как маму покидают силы и былая молодость с каждым днем. Последняя стадия сахарного диабета была беспощадна, и он, и она понимали, как нужно ценить каждый миг. Если бы не Анна рядом, он бы реже находил сил приезжать в свое детство. А так ее ладонь в его, и жизнь кажется не такой уж и несправедливой. Анна с братом еще в детстве лишились родителей, точнее, просто оказались ненужными. Просто так бывает, что родители отказываются от своих детей, помещают в сырые и холодные интернаты, вынуждая их рано повзрослеть. Оттого у нее был глубинный и тайный страх быть ненужной вновь, и когда они разлучались, каждый раз тревожно боялась, что больше не нужна ему. Ей трудно было отречься от этих убеждений и тревоги, ей хотелось быть нужной. А Владимир так тревожно дорожил ей и старался сделать так, чтобы она никогда в этом не сомневалась. Но каким-то чудным образом ей таки удалось скрывать первые месяцы от него свою клиническую депрессию, а потом он и сам заметил это. Она могла ходить по дому словно призрак, такая апатичная и безразличная ко всему, и даже к нему. Сердце его болезненно сдавливало при виде ее подавленности, и того, что сама не могла объяснить то, что чувствует. — Пусто. Вот тут. Будто все забрали. — она указывает хрупкими пальцами на грудь, и слезы застывшие в глазах видны. Впалые щеки. Трудно было уговорить ее поесть, но иногда удавалось. — Аннушка, как мне помочь тебе? Мы сделаем все, что угодно. — сидел он на коленях возле дивана, сжимая едва ли не до хруста ее руку. Но она лишь безразлично пожимала плечами. Эти периоды были такие страшные для него и отчаянные. Он уговаривал ее возобновить лечение, готов был оплатить любые клиники, даже за рубежом. Но она наотрез отказывалась, с такой яростью и страхом. Сейчас он понимает, что нужно было наплевать на это ее упрямство, и настоять на своем, и возможно, ей бы помогли. Но в силу неопытности в этом деле, он лишь покорно слушался ее, и когда ей становилось лучше, то слепо и наивно верил, что теперь все будет хорошо. И так злился, когда она со смехом и иронией говорила об этих периодах, так буднично, словно говорит о том, что съела на завтрак. — Почему ты опять так легко об этом говоришь? — иногда не выдерживал он, и стукал ладонью по столу, вглядываясь в ее глаза. — А что, постоянно слезы лить по этому, это лучше? — она всегда так стойко и спокойно выдерживала его взгляд, полный злости и боли одновременно. — Лучше будет начать лечение, а не заниматься этим самосжиранием. — не унимался Владимир. — А это уже я сама решу. — не унималась она. Анна была еще та эгоистка в этом плане. Не все же так должно быть светло и прекрасно. Но от этого он не переставал меньше любить, даже наоборот. Любовь — это принятие и понимание. Он принимал ее со всеми причудами, страхами, вспыльчивостью, с болезнью. Но когда такие периоды стали более частыми, то он не на шутку был встревожен. Не знал, что от нее ожидать, если оставить надолго одну. Однажды, он совершенно случайно обнаружил в одном из выдвижных ящиков ее стола пистолет. Он никогда и не думал рыться в ее вещах, это произошло совершенно незапланированно, он всего-то искал ее документы, которые она попросила принести. Пульс его зашкаливал настолько, что казалось, будто сейчас остановится. — Анна, что это? — он сразу бросился к ней, яростно показывая находку. — Пистолет, ты не видишь? — даже сейчас так спокойна, она ласкала его своим взглядом нежных и равнодушных глаз. — Я прекрасно это вижу, но что он делает в ящике твоего стола? — Нашла его на барахолке в Германии, представляешь, этот мужичок так на уши подсел, что не смогла уйти с пустыми руками. Рассказывал удивительные истории, мол, семейная реликвия в прошлом. Вот и взяла. Посмотри, он даже не заряжен. — так небрежно махнула она рукой, продолжая читать. — Если это такой раритет, зачем же было его прятать? — не унимался он. — Потому что твоя реакция была бы такой, как сейчас. Тогда ей удалось успокоить его и заверить, что ничего подозрительного в этом нет, и покупала она его без задней мысли. Но интуицию и предчувствия не обманешь, только вот не всегда слушать свои чувства хочется. Иногда они настолько страшны для мозга, что лучше от них отмахнуться, что и сделал Владимир. Ведь Анна снова была обычная, живая, энергичная. Лето было в самом разгаре, а оно всегда действовало на нее и на него исцеляюще. Веснушки на ее лице проступили, и он хотел пересчитать каждую, выковырять их языком. То последнее лето они провели в основном в его детстве, в родительском доме. Мама ушла зимой, и он долго не мог решится снова приехать туда. Но Анна настояла на том, что очень важно хранить память о родных, и бросать, забывать, оставлять на съедение временем его семейный очаг — это трусость. И благодаря ей они провели там целое знойное лето, приводя дом в порядок, копаясь в огороде и зажгли искру былой любви в этом доме. Душой он еще долго жил в том лете, упивался им и находил утешение. Утешение в этих глубоких лесах вокруг, где они много бродили, собирали ягоды и грибы, и он снимал пейзажи и ее в том числе. Она была такая удивительно артистичная, легко перевоплощалась из одного образа в другой. Вот сейчас идет по лесу в больших штанах и футболке, а в следующий миг сбрасывает с себя все, оставаясь абсолютно нагой, и становится его музой, лесной нимфой. Владимир никогда не сексуализировал тело. Он им восхищался. Обнаженное тело самое красивое одеяние человека. Текстура кожи, изгибы, асимметрия, косточки, шрамы. Голый человек так уязвим и так силен одновременно. Но далеко не каждый имеет в себе столько смелости и раскрепощенности, но в Анне была эта поразительная легкость, что он сам иногда удивлялся и на секунду замирал в ступоре. Там, в том лесу, она в очередной раз заставила его замереть, и вглядываться в этот прогиб спины и выступающие лопатки, округлые мягкие ягодицы, ореолы сосков, каштановые волосы, сливающиеся со стволами сосен. Только успевай пленку перематывать и кадры щелкать. Но не сдержался и провел ладонью по ее мягкой спине, увлекая в поцелуй, предаваясь страсти, нахлынувшей так внезапно. И только эти кроны деревьев, эта земля, эти смущенно подглядывающие лучи солнца были свидетелями их акта любви. Эти воспоминания долго отдавали горечью, но никак не желали покидать голову. Эдакий мазохизм. Сейчас же это приносит только тепло и приятную ностальгию, о которой можно рассказывать с улыбкой на губах. В ту зиму, перевернувшую жизнь с ног на голову, Анна вновь захворала. На этот раз гораздо сильнее, будто какая-то невидимая тьма повисла над головой. Она перестала ходить на работу, хотя в такие периоды часто ей помогала работа и ее поездки, сейчас же все, что она могла — лежать в кровати сутками, не желая ничего делать. Даже любимые пластинки и кинопленки не вызывали радости и улыбки, хоть какого-то интереса. Но хотя бы Владимир мог зажечь в ней секундный огонек на этом пепелище души. Он помогал ей даже ходить в душ, словно маленькому ребенку. К тому времени ему удалось больше разузнать о ее болезни, и понять, что в моменты депрессии человеку нужно присутствие кого-то рядом, кто готов дарить всю заботу и поддержу. У нее же был только он, и брат, который покинул страну благодаря успешной карьере. Да и не стал бы он заботиться о ней так, как Владимир. Она любила лежать в горячей ванне, наполненной морской солью, и потому он старался каждый раз набирать ее для нее, а сам сидел рядом и читал ее любимые книги. Это было для нее идеальным свиданием. Звук его голоса, когда он читал вслух, такой успокаивающий и магический. Но как-то он принес в ванну их проигрыватель, и поставил любимую пластинку Анны с Нэнси Синатра. Он попросил ее встать, не вылезая из ванны. Стояла нагая и покрытая мурашками, а он подошел и просто обнял. Начал тихонько раскачиваться из стороны в сторону, пока на фоне играла эта приятная старая музыка. Они танцевали в ванной комнате, за окном уже стемнело, и на них падал лишь теплый свет от торшера, который отражался на ее мокрых волосах. Анна беззвучно плакала, слезы катились по щекам такие незаметные, но такие соленые, это он языком почувствовал. Он поцеловал ее в плечико, пока ее ноги тихо плескали воду. За запотевшим окном падал снег. Эта магия продолжалась, пока не закончилась песня. Иногда он прокручивает этот миг в голове до сих пор особенно подробно, и думает о том, способен ли он был предотвратить этот день, или сделал недостаточно? Может, ему нужно было быть еще более чутким, еще более внимательным и более решительным, и оказать ей помощь? А может, это бы лишь усугубило все. Он понимал, что все делается к лучшему, но такое «лучшее» он понять был до сих пор не в силах. Может, не уйдя тогда на работу, все было бы иначе? Но Анна буквально вытолкала его за дверь, изнывая от чувства вины за то, что он почти забросил театр, забросил свою вторую самую большую любовь. А там нуждались в нем еще как, и терпеливо ждали. И он повелся на этот поводок, а Анна, видимо, была только рада остаться наедине. А может, она как раз этого не хотела и это стало для нее невыносимо. Он никогда не узнает правды, никогда не узнает, что двигало ей в этот момент. Что чувствовала она тогда. Тогда он вернулся в морозный декабрьский вечер домой, такой окрыленный от работы, столько всего произошло там в его отсутствие. Не терпелось поделиться с ней всем, зажечь в ней такой же интерес, как раньше. Буквально влетел на их пятый этаж, открывая дверь. И застыл в ужасе, в оцепенении. Легкие сдавило, и кажется, он даже позабыл как дышать. Позабыл как кричать, потому что голос словно пропал, и все, что он мог — это хрипеть. Не было больше никакой Аннушки. Она умерла. И ее последний акт был демонически эротичен. Она выстрелила из того самого пистолета себе в рот, и жила еще несколько минут, как подтвердилось позже. Ствол надо было направить точно по центру и чуть вверх. Но она просчиталась, либо рука дрогнула в нерешительности, или от страха. И поэтому… она ползала по квартире, пыталась звонить, открывать дверь, стучать в окно. Он видел ее следы последних желаний. Наверное, жутко перепугалась, дурочка. И передумала сразу же. Боролась. А потом ей стало холодно, очень холодно. И она забралась на кровать, завернулась в плед, и заснула с открытыми глазами. Шел зимний дождь за окном. Снег имени Куросавы. Ему холодно. Очень холодно.