Мизансцена

Кажется, после той их поездки, Илария стала еще чаще появляться у него, чуть ли не жила, разве что ночевать уезжала к себе. Нехотя. А помимо Владимира, она успела познакомиться с небольшой компанией студней, что очень часто приходили к нему снимать. Она остро ощущала нехватку общения с разными людьми, которые тебя понимают в плане творческом и жизненном. А тут собирались всегда этакие богемы, зависая до ночи. В такие моменты Ила меньше ощущала себя одинокой, опустошенной, потерянной. Будто этими рюмками с брусничным коньяком старалась подавить в себе эту дыру, куда проваливалось все хорошее. А песнями, громкими обсуждениями заглушала свои кричащие мысли, которые ночью спать не давали. Ну и помимо всего прочего, и Владимир скрашивал обстановку. Не будь там его, она бы маловероятно осталась в такой компании. Ей куда больше по душе уединение, тет-а-тет, хоть и в компаниях комфортных тоже любила побыть. Но Симанов прекрасно понимал это, сам такой же. Но часто в такие вечера он просто надевал наушники, надевал свой теплый большой свитер, ставил кофе на стол, и сидел работал. А на заднем плане вакханалия творится, но он уже настолько привык, настолько это уже все родное, уютное, что даже не замечал. Нет-нет да дернут его со словами: «Мы вам не мешаем?», а он лишь отмахнется и ответит, что все прекрасно. Март уже к концу подходил, и на удивление, стало как-то слишком подозрительно тепло, снег почти весь сошел, солнце грело лицо, и птицы бесконечно щебетали. Природа оживала, и люди. И Илария. Вот и сидит сейчас в очередной вечер на кухоньке, в окружении нескольких людей. Максимка, как всегда, притащил коньяк на бруснике, от которого даже не было отвращения, такой он сладкий и при этом в голову моментально дает. Он вообще сманил Иларию и выпить, и даже выкурить парочку сигареток. Такой до очарования простой, комфортный, комичный. Он всегда включал старые русские или зарубежные песни, но чаще всего русские. И сидели они все вместе, в этом табачном воздухе, и пели Пугачеву, Комбинацию, Буланову, и даже Анну Герман. От последнего Максимка расплакался в один вечер, оказалось, что эти песни ему особенно важны. В детстве бабушка постоянно пела Анну Герман ему на ночь, своим сильным и нежным голосом, и он знал их наизусть, и до сих пор знает. Бабули уже давно нет в живых, но каждый раз, стоит только услышать мотив песен, глаза его на мокром месте. Тогда Илария долго обнимала его, успокаивая, и восхищалась тем, что он не стыдится своих эмоций. Ей бы у него поучиться. А еще он постоянно носит полосатую рубашку, а-ля Битл Джус, широкие черные брюки, и кольца на пальцах с барахолок. Вечно влюбляется в не тех парней, страдает от этого пару дней, а потом прячет свои переживания за шутками и сигаретами, либо выливает в творчество. Его тянет в дарк-арт, но он почему-то все подавляет в себе эти вкусы, хотя многие работы в этом стиле Ила и Владимир единогласно отмечают очень сильными. Ей так нравится, что ее взгляды и вкусы так сходятся с Симановым, и в моменты обсуждения работ они становятся таким неким единым организмом. — Ну давайте, накатим еще. — поднял рюмку Макс, чокаясь со всеми. Ила одним глотком осушила содержимое, уже даже не морщась, а просто чувствуя приятное жжение в горле и желудке. Пить на голодный желудок — идея не очень адекватная, но кусок в горло не лез, хоть на столе была необыкновенно шикарная пирушка: бутерброды с лососем, со шпротами, мраморный сыр кубиками. И потому питалась сегодня алкоголем и сигаретами. Ей было странно видеть себя такой, ведь давно она не предавалась этой слабости, наоборот, начала даже слегка косо смотреть в сторону подобного. А сейчас сама сидит здесь и вредит себе, коли не может разобраться с внутренним. После поездки она еще сильнее, кажется, очаровалась и влюбилась в Симанова. Чувствовала этот шлейф недосказанности, этих искр, летающих между их зрачков. А он сидит как обычно у себя там, работает, а она по ту сторону стены заливает в себя непонятно какую рюмку, попутно болтая по душам с Асей. С Аськой — как называл ее Владимир — они поладили моментально, что было редкостью для Иларии. Но то ли атмосферность квартиры располагает на открытость, то ли сами люди, но Иле было легко уже спустя пару минут знакомства говорить о личном, о жизненных трудностях, о прошлом. А с Асей они оказались так схожи во многих моментах и взглядах, до взрыва мозга. Книжки одинаковые любят, направления в искусстве, в ментальных проблемах сходятся, даже их бывших звали одинаково и по поведению похожи. Собственно, и все ситуации, вытекающие из этого очень схожи. И вечно душу друг другу изливают сейчас, особенно под градусом. Ася без ума от готики и черного цвета, красит губы в красный, клеит ресницы с мокрым эффектом на глаза, работает в ночном клубе, и вечно ругается на таксистов, ведь каждый раз у нее происходит какая-то история с ними. А еще остра на язык, говорит, что думает, иногда слишком грубо и прямолинейно, но зато всегда честно. Иле есть чему поучиться и у нее тоже. — Как ты, отошла немного после…? — она не договорила, многозначительно намекая о их расставании с Женей. — Знаешь, я в процессе. Невозможно просто взять и забыть, вечно что-то да напоминает. Это ужасно. — Ила крутила пальцами пустую рюмку, делая вид, будто ее жутко волнует этот хрусталь. Защитная реакция. — Мне всегда мать говорила, что проще уходить из отношений к кому-то, переключаться сразу. Не знаю, вроде бред, а вроде и логично. Ты думала об этом? На фоне раздался громкий смех остальных ребят, о существовании которых она на миг забыла. Настолько притупились голоса, отошло все на задний план. Были только она и Ася, две такие девчонки. А Ила не знала, что ответить. Да и что она скажет? Да, думала. И думаю. О Симанове, что сидит сейчас за стенкой, такой весь ушедший в себя. И, на самом-то деле, горько мне вовсе не из-за расставания, а из-за него. Что люблю. Ну не дура ли? — Нет. Слишком рано. — лукавит она, и, кажется, Ася совсем ей не поверила. Ей вмиг стало так печально, просто до отчаянья. Ей бы сорваться сейчас с этой скрипящей табуретки, залететь вихрем в его комнату, сорвать эти наушники, и высказать ему все. А там пусть делает, что захочет, хоть за дверь ее выставляет и больше не захочет видеть. Лишь бы не чувствовать в себе эти подавленные слова признания, которые грудь разрывают, все кости ломают. Лишь бы легче стало, избавиться от этого. За окном сумерки сгущались, от лампы шел уютный масляно-желтый свет, из колонки раздавалась песня группы «Кино», на столе стояло благовоние Пало Санто, и в воздухе витала мутная дымка. Ее слегка мутило от этого запаха, на грани приятного, и сознание пьяное, легкая слабость в теле, поэтому просто сидела и наблюдала за всеми, а разговоры трудно различала. Ила была рада, что могла сейчас спокойно пропадать до самой ночи, и никто ничего ей за это не скажет, не нужно ни перед кем отчитываться и предупреждать. Что мама, что Женя, все время требовали говорить о своих планах, и она ощущала некий укор в свою сторону за то, что могла задержаться где-то, особенно поздно. Эта несвобода выматывала, раздражала. И вот даже до сих пор иногда проскакивала мысль о том, что она должна уже уходить, но потом одергивала себя и понимала, что никому ничего не должна, вообще-то. И моментально расслаблялась от этого осознания. — Ну конечно же, вы как всегда курите, как ни зайду. Все как в кино. — на кухню незаметно зашел Симанов, держа в руке пустую большую кружку. Видимо, кофе закончилось. Так удивительно, но у него была огромная кружка, но кофе он наливал всегда строго чуть меньше половины. Взгляд ее сразу обратился к нему, и стал осознанным, а не помутненным. Мужчина же в ответ посмотрел на студентку, отмечая про себя ее перемену в состоянии. Она сейчас была такая хмельная, слегка отрешенная и тихая. Румянец на щеках, низкий пучок растрепался весь, губы в легкой полуулыбке. «Ах, как хороша…» — подумал он, на секунду забыв обо всем. — Слушайте, а почему в кино постоянно курят в кадре? Вечно замечаю это, и не понимаю — это для того, чтобы занять руки или это и правда нужно для чего-то? — спросил Макс, бросая в рот кусочек сыра. Симанов усмехнулся, кладя в кружку две ложки кофе. Она помнила наизусть то, как он его пьет. Две ложки кофе, половина кубика сахара, кусочек лимона. Она морщилась при одной только мысли о таком крепком напитке, но она скорее удивилась бы, пей Владимир кофе по стандартному. Ничего необычного. — Я вам сейчас один пример приведу, и этот пример у вас в головах все поставит на свои места. — он раскрошил пополам кубик сахара, кидая в кружку, а вторую половину положил обратно в коробку. — Значит, использование курения в кадре, если это умный, талантливый и профессиональный во всех смыслах режиссер кино, то курение — это не для актера, чтобы ему руки занять, а это очень сильное эмоциональное дополнение к характеру и образу. Этот прием был еще давным-давно исследован, по-моему, Годаром «На последнем дыхании». Там играет в своей первой роли Жан-Поль Бельмондо. Если кто-то из вас тут не смотрел этот фильм — все! — Симанов наигранно повысил тон голоса. — Вот пальто, вон слева-направо пятнадцатый трамвай — поезжайте! Все тихонько рассмеялись, переглядываясь между собой. Как хорошо, что тут были все те, кто уже привык к подобным высказываниям, и прекрасно могли отличить шутку от правды. Ила тоже улыбнулась, наблюдая за ним. За тем, как увлеченно он всегда говорил о подобном, эмоционально, жестикулируя. Словно снова побывала на его лекциях. — Поэтому, я вам рекомендую посмотреть «На последнем дыхании». Первая роль молодого Бельмондо. Потрясающая драматургия взаимоотношений между вот этим бандитом — хотя он на самом деле совершенно другой — и встречей и любви с этой девочкой, которую он просто случайно подцепил. И, значит, есть сигареты житан, французская классика. Они необыкновенно тяжелые, необыкновенно крепкие, причем житан это простые сигаретки, но Годар заказал, чтобы эти житаны были сделаны размером с мизинец, такие толстые. И вот эта все время торчащая у него толстая, дымящая сигарета в каждом кадре — это так усиливает. Причем, об этом даже критики написали, исследовали, что если бы не было вот этой до тошноты сигареты, то было бы не то. Поэтому, курение в кадре, я вам скажу, не только для того, чтобы занять руки у актера. — Займите мне тоже руки, кто-нибудь. — подала голос Ася, прося себе сигарету. Вечно тырит у всех, а сама редко покупает. — Тебе-то хватит уже, дымишь как паровоз постоянно. — цокнул Симанов, попутно протягивая ей эту гадость. Их взаимоотношения с Асей были пропитаны сплошь иронией и стебом, еще даже когда он преподавал у ее группы дисциплины. Это все Асина прямолинейность сыграла, и он такой же, вот и начали с первого дня подтрунивать. А еще он обожал ее фотографировать, у нее необычно симметричная форма лица с ярко выраженными скулами. И эти красно-вульгарные губы так хорошо играют на фоне бледной кожи. Темное отросшее каре. Он любил строить геометрию в снимке с помощью ее лица и пластики. Он поддерживает ее творческие амбиции, которые она часто забрасывает из-за неуверенности, но Владимир видит в ней огромный потенциал, и все не знает как добиться того, чтобы студентка сама в себе его увидела. Иногда она приходит почитать ему современные романчики, над которыми они вдвоем угорают, и ее ироничный и одновременно мелодичный тембр голоса создают удивительную органику. — Ага, это последняя, обещаю. — отмахнулась девушка и закурила. — Слепо верю, Ась. — отошел к окну Симанов, открывая его. И скользнул взглядом по Иларии. Он знал, что она не переносит запах табака, хоть и сама могла покурить, но в таком огромном количестве ей становилось тяжко. Сегодня она уже попривыкла, и почти не замечала этот запах, который уже успел въестся в кожу и каждую вещь в этой квартире. Но она заметила этот его жест, мягко улыбаясь. В таких крошечных мелочах она видела так много. Можно иногда ничего не говорить о своих чувствах, но по каким-то незначительным поступкам понятно так много. Но все равно она злилась. Жутко злилась на него внутри за то, что он, такой открытый и честный, не может дать объяснения их взаимоотношениям. И потому внезапно померкла. — А давайте я вам Маяковского зачитаю! — внезапно предложил Марк. Этот паренек девятнадцати лет недавно затесался в их компашку, совершенно случайно. Макс, во время работы, своим острым взглядом выцепил этого парня, так ему в глаза бросилось его лицо, а точнее — мимика. С виду-то он обычный, даже ничем не примечательный. Но его льющаяся через край харизма видна за сотни километров, кажется. Он может даже просто сидеть на месте и ничего не делать, а энергетически с ног сбивает, потому что эта внутренняя сила и харизматичность изнутри идет, прежде всего. Этому можно научиться спустя годы, но внутри от этого ничего не поменяется, если этого нет. А у него было. И не прогадал, ведь Марк оказался студентом актерского факультета. И такой артистичный, такой живой, инициативный. И рассудительный, начитанный, диалог на любую тему поддержать может, и при этом свой в доску. Симанов, как только познакомился с парнишкой, сразу же сказал — «Наш!». А Ила видела в нем юную версию Симанова, хоть никогда и не видела его в таком возрасте. Но заметила по его жестам, по психофизике, по манерности. Марк так же изящно сидел на кресле, закинув ногу на ногу, и жестикулировал одной рукой во время разговора. Так же зажимал сигарету меж пальцев и медленно растягивал ее. И даже одевались они практически идентично с Владимиром — рубашки, классические брюки, туфли оксфорды, пальто, подтяжки иногда. Не будь Симанова, Ила уверена, что влюбилась бы. Она всегда питала слабость к подобному типажу, они покоряли буквально с первого дня знакомства. А еще Марк оказался из городка, в котором какое-то время жила Илария, и они разговорились об этом на полтора часа, если не больше. Он был искренне удивлен, что кто-то жил там тоже и понимает его в этом. Он жил в крупном городе всего больше полугода, пропадая на учебе сутками, из-за чего даже города толком не знал, и света белого не видел. А пространство Симанова и новые люди оказались глотком свежего воздуха, открытием, пробитием его заваленной учебной жизни. Он недавно расстался с девушкой, которая стала его первой любовью, с которой он впервые ощутил те-самые чувства, о которых так много слышал и читал. По неопытности и глупости разбежались ведь, а теперь страдают оба. Он изливал им душу, и Ила его особенно понимала, ведь все это у нее уже было прожито и пройдено, пускай она тоже еще так молода. Она тогда высказала свое мнение ему, подсветив, где он накосячил сам и мог поступить иначе, на что он в моменте разозлился, но спустя пару часов отошел, и признал, что она права. И теперь делился с ней своими мыслями и рефлексией на этот счет, держал в курсе событий. Так и сдружились. А с помощью стихов он боль свою проживал и искал в них выхода своей тоске. И Маяковского превыше всех ценил, и читал часто. Вот даже сейчас, стоит посреди кухни, озаренный тусклым светом, и читает «Лиличку». Ила пропустила половину, уйдя в себя, и наблюдая за Симановым, который по-прежнему стоял у окна, облокотившись о подоконник, глаза его в легком прищуре, и слушает внимательно Марка. Головой кивает одобрительно его выразительности. Парень всего себя вложил в это прочтение, голос его срывается, невыплаканная горечь на языке. Ей показалось преступлением не вслушиваться в строки, и потому она таки сфокусировалась. И рухнула ментально. «Выбегу, тело в улицу брошу я. Дикий, обезумлюсь, отчаяньем иссеча́сь. Не надо этого, дорогая, хорошая, дай простимся сейчас.» Так почему-то откликнулось внутри, до грудного спазма. Пальцы сжала свои крепко, едва ли не до суставного выверта. «Все равно любовь моя — тяжкая гиря ведь — висит на тебе, куда ни бежала б» Глаза зажмурила тут же. Ну как же так получается? Как же так вовремя все ее мысли и чувства сегодняшние оказались высказаны этими строчками. Все люди в разных эпохах, в разных континентах, поэты ли, художники ли, все они об одном — о любви! И она тоже. «Дай в последнем крике выреветь горечь обиженных жалоб.» Разум ее пьяный и улетевший не поддается контролю, и чувствует жжение глаз. А это слезы оказались. Она так ненавидит плакать при ком-то, особенно когда так много людей. Пускай, что они поймут и поддержат ее, пускай, что все понимают. Пускай! Но ей плевать, она не выдержит такого унижения. И поэтому встает быстро, поникнув голову, и вылетает из кухни. Призраком проносится мимо Владимира, который тут же все заметил. Но не стал ее сразу нагонять. Дает ей время, за что она благодарна. Убежала на балкон, на эту спасающую прохладу. Даже холод. Ветра не было, но воздух был холодным, и она обняла себя руками, попутно размазывая дорожки слез. Била дрожь и истерика. Ну вот опять, подавила в себе все эмоции и слова, не выплеснула вовремя, а теперь случился накопительный эффект и прорвало. Треснуло по швам. Уже второй раз дает себе слабину у него тут, и ее это угнетает. Она же, блять, вечно хочет быть сильной, показать, что такая стойкая и мудрая. А на деле обычная слабая девчонка, которой плакать хочется, и чтобы о ней позаботились. Просто слишком рано научилась себя защищать, и не только себя. И слезы не показывать было для нее когда-то жизненно необходимо, чтобы не спровоцировать. А привычки детства и подросткового периода до сих пор внутри сидят, послать бы их к черту. Всех к черту! И ее туда же. Нос заложило прилично так, и дышать трудно. Глотает воздух рвано, горло начинает першить от холодного воздуха. Все тело в мурашках. Но уходить не хочется, пока не успокоится. Чтобы снова зайти как ни в чем ни бывало, нацепить маску клоунскую, и жить себе дальше жизнь. Или нежизнь. Симанов спустя пару минут отправился за ней, и нашел стоящую в проеме балкона. Ногой правой нервно потрясывала, стараясь успокоиться. И ежится от холода. Он сразу стянул с себя свитер, нагретый его телом, и подошел к девушке. Без слов продел ее голову в свитер, и она натянула его на себя. Вот так через эту пряжу он владел теперь ее телом. Илария ощутила приятное согревающее тепло, и засмущалась своих слез. Вмиг перестала чувствовать себя плохо рядом с ним. Она все думала — придет ли? Пришел. — Ну что, воешь тут? — по-доброму спросил он. Привычка говорить так. Частенько спрашивал так Анну, и она, такая плаксивая тихонько и жалобно кивала, соглашаясь и отвечая: «Ага, вою сижу». — Ага. — так же ответила она, через чур похоже, и у него ноги чуть не подкосились. Он никогда не сравнивал их, и не будет. Они такие разные, такие самобытные обе, такие чудесные. Парадокс в том, что последние годы он неизменно видел в других женщинах Анины черты, а в Иларии разглядел ее саму. И после этого, наконец, стал во всех видеть отдельные личности. Она запустила эту функцию в нем, сама того не подозревая. А почему так — он и сам себе ответить не может. Да и нужен ли он, этот ответ? — Это хорошо. Полезно. — шагнул он к перилам, подставляя свое лицо мартовской прохладе. Она улыбнулась вымучено, неестественно. Просто так не хотелось быть слабой перед ним, такой уязвимой, хоть он уже и видел. Симанов повернулся к ней лицом, всматриваясь сквозь эту бархатную темноту. — Ты можешь не улыбаться, если не хочешь. Я это вижу прекрасно. Даже не так. Чувствую это. Тебя чувствую. — Я понимаю. Но просто мне так неловко за это. — призналась она. — Это естественно все. Я мог бы тебе сейчас сказать, мол, да не переживай, все хорошо! Но тебя же это вряд ли утешит и уберет чувство неловкости? — она кивнула ему, и он продолжил. — Для тебя это сейчас стыдно, а для меня наоборот. Ты сейчас такая трогательная девочка, я вижу тебя второй раз такой, и это для меня новое открытие и понимание тебя. Она не успела ему ничего ответить, как он шагнул к ней и заключил в объятия. Так крепко-крепко, кладя ладонь поверх ее волос, и гладя успокаивающе. В голове ее все плавилось, и остатки влаги скатились по щекам. Он молча обнимал ее, а она успокаивалась, внутренне обмирая, внутренне изнывая. Тихонько начал покачивать, а ей захотелось провести так время еще ближайшие пару часов или дней. Удивительно терапевтически. Она сомкнула руки за его спиной, так же тесно вжимаясь. Она бы хотела обнять его ребрами. Твои прикосновения — шепот в темноте Они простояли бы так еще много времени, если бы не раздались шаги позади. Это была Ася. Это Илария по шагам поняла сразу, таким тихим и чуть шаркающим по полу. Она запоминала шаги всех, кого знала, и могла узнать их издали. Говорят, что это не очень хорошая способность, говорящая о тревожном детстве, и, возможно, дело действительно в этом. Но ей нравилось вот так заранее знать, кто идет, даже забавно, в какой-то степени. — Ил… — девушка тихонько позвала ее, вглядываясь в темноту балкона. И увидела-таки. — О-о, какие нежности тут, буэ. — она сымитировала рвотный рефлекс, подавляя смешок. — Да, иди там блевани где-нибудь. — безразлично отмахнулся Симанов, не выпуская ее из объятий, даже чуть крепче прижимая. И Ася без лишних слов ушла, продолжая что-то говорить ребятам на кухне. А Ила лишь тихонько рассмеялась ему прямо в грудь, щекоча дыханием. Любила она эту непринужденность и легкость в общении. Никто ни перед кем, и без обид всегда. Он отпустил ее, и она подавила в себе разочарованный капризный вздох. Выдохнула пар изо рта. И посмотрела на одиноко стоящую лиственницу, она так величественно и жутко возвышалась над пятиэтажками, еще обнаженная, костлявая. Пока она стояла в одиночестве, заворожили ее эти ветви громоздкие, торчащие во все стороны. Они буквально сливались с чернотой ночи. — Такое потрясающее дерево. Вот бы посадить туда кого-нибудь. — подумала она, воображая себе сюжеты новых кадров. — За что? — хмыкнул он, смотря вместе с ней на ветки. — Я тоже это дерево давно приметил, но не в фотографическом плане, а просто. Оно уже умирает, еще года два простоит живое, и все. Мне бы выкопать его и к себе сюда. — Я вам помогу выкапывать. Он посмеялся, представив эту картину. Вполне в их духе. И посмотрел на девушку, на следы ее грусти на лице, на усталые глаза, волосы спутанные, и на то, как правильно сидит на ней его свитер. Ему вдруг резко захотелось отослать всех студней по домам и остаться с ней только вдвоем. Именно сейчас, пока от нее исходит этот шлейф опьянения, откровения, грусти. — Пойдем ораву разгонять, а то засиделись. — собрался уже уходить он, как она внезапно его остановила, хватая за локоть. — А мне?.. — не успела она договорить, как Симанов перебил ее. — А ты можешь остаться, дорогая. Мы с тобой выпьем, закусим, побеседуем. Но! Перед этим потанцуем. Он произнес это и пропустил ее вперед. *** Как же, все-таки, присутствие людей влияет на пространство. Пару минут назад здесь еще стоял шум и гам состоящий из пьяных студентов, прощавших друг с другом, и смех, и шутки тупые, и разговоры ниочемные. А сейчас тишина заполняющая, и только топот кота Васьки разносится по квартире, словил бесов под ночь. А Ила сидела в кресле Симанова, которое он оберегал и ненавидел, когда кто-то в нем сидел. Сразу же жестом прогонял людей с него, даже если оно ему не нужно было. Ну вот такая прихоть небольшая, имеет право! А ей предложил присесть. Такое маленькое исключение из правил. И, походу, не только в этом. А ей же все мало. Будто недостаточно убедительно. Как вернулась на кухню тогда, то въелись в нее слова Аси, которые заставили девушку встревожиться. Она-то хотела сесть, как ни в чем ни бывало, но кажется, начинает сильно палиться своим неровным дыханием к Владимиру. И он тоже. — Я, честно сказать, в ахуе. — поделилась Ася, попутно кусая бутерброд. — С чего? — Ну с того, что Симанов тебя обнял так. Он обычно так не делает. — девушка продолжала жевать. — Ну так он увидел, что я плачу стою. Вот и поддержал. Уверена, с тобой было бы так же. — прикинулась дурочкой она. Ага, как же. Подруга нервно засмеялась, из ее смеха так и лился обильный сарказм. Будто Ила только что чушь несусветную сморозила. Хотя так и было. — Ага, ты знаешь сколько раз я тут в припадках своих сидела? Хоть бы разочек обнял! — на этих словах она повысила тон, особенно выделяя этот момент. — Не, сидел, слушал, советы раздавал. Но пальцем не притронулся. Вот и почувствуй разницу. Она больше ничего не стала говорить, только так тонко жирно намекнула. И что делать ей с этой информацией? Она просто решила больше не ломать голову, не мучать себя своими догадками, а просто плыть по течению. И наблюдать. Она уже осознала и приняла свои чувства, но вероятно, он еще нет. И это ничего. Нет ничего плохого в том, что разуму нужно время принять то, что уже давно знает сердце. Ей даже нравилось, на самом деле, эта неопределенность, эта тайна, эта невесомость между. Он зашел в комнату, озаренную только одним стоящим торшером. Старинная вещь, с бахромой в придачу. Он выпил одну рюмку оставшегося на дне коньяка, был расслаблен, легок, и по-прежнему хотел танцевать в полумраке. — Жаль, у меня нет проигрывателя. Все собираюсь взять какой-нибудь старый, но внезапно на что-то другое траты. Все как всегда. — он подошел к своему рабочему месту, где стоял компьютер, и начал искать песню. Утонувшая в кресле, она сидела рядом, наблюдая за его руками. Рукава рубашки все так же закатаны, вены виднеются. Пальцы изящные, костяшки острые. У нее в голове мысли навязчивые о том, чтобы сфотографировать их. Когда-нибудь обязательно. — Я тоже о нем мечтаю. И первая пластинка, которую я бы купила и поставила — будет с Queen. Вот такая хотелка. — поделилась она. — Интересно, слушай. Ты еще небось во всех деталях представила и цвет проигрывателя, и его шуршание, и свои эмоции. — она с улыбкой быстро закивала, подтверждая его слова. — А я не думал об этом. А надо бы! Займусь этим, пожалуй. Из колонок раздалась мелодия и чуть хриплый мужской голос. Она никогда не слышала такое, но уже влюбилась с первых нот. — А кто это? — А сегодня, девочка, вечер Марка Ланегана. Самая капля. Он осторожно взял ее за запястье, поднимая с места, и она последовала за ним на середину комнаты. Песня такая спокойная, но при этом столько в ней силы. Владимир обвил руку вокруг ее талии, а вторую кладя поверх лопаток. А Ила, в свою очередь, сомкнула ладони в замок за его широкой спиной, и уперлась щекой в его грудь. Сердце невыносимо сладко екало в груди. Дыхание его ровное и глубокое сверху чувствовалось. — Очень много в его голосе, ты слышишь? — тихо, даже интимно, заговорил он. — Ржавый металл, пыль, песок. У него много прекраснейших вещей, но по каким-то причинам он так и не стал звездой. И еще мне нравится, как он стоит на сцене — монолитная совершенно глыба. Одна рука на микрофоне, одна на стойке, и никуда не двигается. — Слышу. Это чарующе. Я сейчас отлетела немножечко. Он понимающе кивнул, касаясь губами ее прядей. Мягкие. Волна волос прошла сквозь его пальцы. Эти четыре с половиной минуты пролетели так нещадно быстро, что даже опомнится не успели, снова тишина нависла. Но ему с ней и молчать было приятно. Девушка отстранилась, забирая с собой все тепло, которым он грелся. Нервничает слегка и смущена, он это заметил по тому, как она несуразно поместила руки в карманы черных широких брюк. Но глаза не отвела. Широкие такие, неуверенные немного. — Глаза твои сейчас больше Луны. Больше всей этой маленькой комнаты. — так серьезно произнес он, желая, чтобы она и не подумала усомниться. Лицо у нее сейчас было такое открытое — пожалуйста, впиши, что хочешь! А он понял вдруг, что так мало знает о ней. Но очень давно хочется узнать хотя бы частичку, приоткрыть эту дверь — или сорвать с петель — для небольшой разгадки и понимания. Почему-то ему показалось, что сейчас она готова для небольших откровений. — Расскажи мне свою историю. Очень хочется узнать историю твоей жизни. Как ты так получилась такая? — задумчиво проговорил он, разглядывая ее. А ей волнительно стало от такой просьбы. Ила могла поклясться тем, что еще никто вот так в лоб не просил ее об этом, не проявлял такого интереса. Обычно же как… В ходе беседы карты раскрываются, и то, поодиночке. А целенаправленно вот так ее еще не спрашивали. Она даже растерялась, не зная, что особенно кажется ей важным, чтобы поделиться. Она точно не была готова выворачивать сейчас все наизнанку, но чувствовала, что какую-то часть хочет. Даже не так. Нуждалась. Ей ведь все еще так хотелось быть услышанной. — А если ты вдруг ответишь мне сейчас, в духе: «Я не хочу сейчас говорить об этом, иначе останусь будто голой», то я это уважаю и понимаю. — уточнил он, на всякий случай. — Зря вы это сказали. Мне теперь еще больше захотелось поделиться. — Тогда прошу на кухню. — он приглашающе указал на дверной проем.