Мизансцена

Когда мама сказала ей, двенадцатилетней маленькой девочке, что ей предстоит уехать далеко-далеко из своего родного города, от всех подальше в какую-то глушь, ее мир словно перевернулся. Хотя нет, он просто рухнул. Именно в тот промежуток ее внутренний фундамент начал зарождаться, формироваться, как вдруг его разрушили. Переезд к абсолютно чужому человеку — это было так страшно и паршиво, и так глупо, так неразумно со стороны матери. И была-то она знакома с ним ничтожный месяц. И кто он? Что он из себя представляет? Какой он вообще? Никто не знал. Но это было единственным спасением на тот момент, матери ничего не оставалось, кроме того, чтобы бежать от нищеты и тяжелой жизни после развода прочь. Под чужое крыло, даже если оно находится за две тысячи километров. — Да он же потом бросит тебя! Вы все равно расстанетесь! И нам придется снова переезжать, тебе плевать на меня! Он бросит тебя, бросит, бросит, оставит, как и все! — кричала упрямая шестиклассница. Это была Илария. Лежа на диване и захлебываясь в слезах горячих, она умоляла ее. Кричала, пыталась повлиять, но все ее попытки были жалкими. А мама лишь сидела на полу у дивана, и уткнувшись в него плакала. Тихо, но так сильно. Ила видела, как дрожат ее плечи, и как ей было больно слышать это от дочери, ведь только она у нее и осталась. У мамы все еще не отболело внутри, не затянулось, а ей вновь напоминают об этом. Что оставили. Бросили. Сердце разбитое болело, а Ила не понимала. И потому ранила своими словами. Сейчас ей так стыдно за это, какая же она была глупенькая. Со временем она смотрит на это другими глазами, даже благодарит судьбу, что все так сложилось. Но на тот момент ей было и правда очень горько, очень тяжело. Это переходный возраст, это первое столкновение с реальностью и проблемами. Ну почему, почему взрослеть оказалось так трудно? На тот момент у нее был ступор — ведь недавно еще они жили все вместе с папой под одной крышей! Царила любовь — или это только ей так казалось — смех, гармония. А потом все рухнуло в один миг, и вот она уже сидит на кровати родителей, когда они говорят, что разводятся. А она плачет, головой мотает так сильно, сопротивляется, кулаками бьет по матрасу, и так невинно спрашивает: «Это из-за меня, да?». И с того дня отца она больше не видела, и даже забыла, как звучит его голос, как пахнет его одежда. «Да и хер с ним» думает она, утешая себя до сих пор на протяжении десяти лет, понимая, что при этом все еще замирает как вкопанная на улицах, когда видит отца и дочь идущих за ручку, и глаза жжет. В детстве он был для нее самым лучшим, самым любимым, она так любила заплетать косички на его кудрявых волосах, «готовить» ему еду из резинок для волос, а он всегда подыгрывал ей и приговаривал: «Мм! Такая вкуснятина!». Играли в бадминтон постоянно, он делал с ней все уроки, пока мама пропадала на учебе и девчонка ее не видела круглые сутки. Папа был лучший друг, лучший защитник, всегда поймет и поддержит. И гордилась им, когда слушала жалобы одноклассниц на своих отцов, мол, они и курят, и пьют, и обижают. А у нее был лучший папа! Как легко быть хорошим в глазах ребенка, когда он смотрит на тебя сквозь эту пелену любви. Он был хорошим только для нее, только с дочкой ему хотелось скрыть и не показывать всего своего гнилья внутри. «Илька, лучик ты мой, ты мне жизнь освещаешь» О чем это он? В детстве слова непонятны были, но приятны так. А как выросла, так и злится, и не верит этим словам, и при этом почему-то дышать тяжело, будто это его рука сильная сомкнулась вокруг ее горла. Он ведь херов изменщик, не ценивший мать, и лицемер ужасный. И ему всегда было похуй. И то, что он так позорно пропал, сбежал от нее, лишь подтверждает это. А для нее как было предательством в детстве, так и осталось по сей день. Неужели все эти их прогулки на лыжах в лесу, посиделки в теплой машине с бутербродами и чаем после, все их игры, все их поездки на море, все их шутки общие — это вранье и ничего для него не значило? А если все-таки что-то значило, если он действительно любит ее, то почему он так поступил? За что он так с ней? Ей просто нужна была семья, как и каждому ребенку. Она ничего не понимала, но зато чувствовала. Дети чувствуют даже лучше взрослых. И потому слезы катились по щекам, шее, а из-за чего? Понять не могла, увы и ах. А потом через год ма говорит, что появился новый мужчина. Да как же так? Как привыкнуть-то? Как смотреть спокойно на то, как мама обнимает другого, смеется и готовит завтрак чужому? Как сидеть за одним столом вместе, если на его месте не отец? Она отвергала это все, и бунтовала, да только в пустоту. Ей было так тошно от этого своего бессилия, от того, что ее не слышали и не замечали. И ей пришлось молча смириться. Тогда были зимние каникулы, на которых она заперлась дома и замкнулась в себе. Не ходила гулять, а лишь думала, думала, думала. О том, что ей предстоит быть новенькой, и ее поглощал панический страх — а вдруг не полюбят, не примут, она будет одна в чужом городе. А маме лишь улыбалась, говорила, что все в порядке и она приняла это. Эмоции подавляла, а отгородившись в ванной они выходили. И она включала посильнее напор воды, чтобы шумнее было, и истерила тихонько, губы кусала, по кафелю холодному мокрому била, сидела под струями, и глотала воду вперемешку со слезами. Такая первая ее маленькая личная драма. А день отъезда она помнит до сих пор особенно хорошо. В тот день ей было так паршиво, так грустно, она начинала скучать по всем уже заранее. Последний день в школе, с подружкой, последний раз побродила по своим любимым местам на районе, стараясь запомнить, ведь телефон тогда еще был старенький и с плохой камерой. Сборы в их уютной, пускай и однокомнатной квартирке. Ей хотелось, чтобы это оказалось лишь сном, и они никуда не уезжали. Вернуть документы в школу, с остервенением разбросать обратно все вещи из чемоданов по своим местам. Смотря на все эти чертовы коробки и чемоданы, ей хотелось разнести их нахрен. Но маска безразличия с того момента была натянута на лицо Иларии. Поздним вечером она стояла на пороге квартиры, одетая в дурацкий несуразный пуховик, смотрела на сидящую на новом диване бабушку, и хотела спрятаться за ее спиной, сказать, что остается с ней. И пусть она ее защитит. Но на деле молча и отрешенно смотрела на нее, переводя взгляд на теперь уже полупустую квартиру. Вертела в руках телефон. Успокаивало. Такси подъехало. Прощание с бабулечкой любимой. Когда они теперь снова увидятся? Неизвестно. Ила, не желая терзать себя долгими прощаниями, тогда поспешила молча выйти из квартиры, бросив печальный взгляд на их маленькую гостиную, где работал маленький телевизор. Остаться бы сейчас с бабулей смотреть сериалы по России1, как в детстве. Бабушка помогала им спустить вещи с четвертого этажа, а Ила лишь плелась позади. Холодный ветер бил в лицо, снежинки неприятно покалывали кожу лица, а она смотрела как погружают вещи в багажник, и на их подъезд. На бабушку, на маму. Села в машину. Хотелось уснуть и проснуться в своей кровати. Тогда она еще долго смотрела вслед их дому и на темный силуэт бабули, и понимала — все меняется. *** Это был небольшой городок на севере, где сугробы были выше людей, а закаты такие багровые и потрясающие, как нигде. Где мороз стоял -45 очень часто, и на улицах было пусто и тихо. Ресницы и брови мгновенно покрывались инеем, а щеки горели от кусачего ветра. Зима в городе знатно отличалась от зимы в поселке или маленьких городах. Городская зима более мягкая, принимающая, более нарядная и эпатажная. А здесь она настоящая, жестокая, играющая всеми красками. И когда вокруг много-много лесов, степей, то чувствуешь себя будто бы даже отрезанным от мира. Есть только это место, а за пределами никого. Это было пугающе, и атмосферно одновременно. Это гиблое место, из которого многая молодежь старалась вырваться. Кто сразу же уезжал — у них получилось, а те, кто хоть немного помедлит, тот уже не выберется отсюда. Рутина и тоска засосет, и ты врастешь с корнями. После своего любимого большого города-миллионника ей было очень странно, тоскливо, грустно. Теперь уже отчима она невзлюбила с первой секунды, как только увидела его на перроне вокзала. Он не был красив, невысокого роста, но при этом дорого одевался и педантично следил за собой и всем вокруг. У него были черные пугающие глаза, так смотрела ночь. Холодная, безлюдная, таящая в себе опасность. И еще он был очень душный, и занудный. И что мама в нем нашла? Она чувствовала от него холод, безразличие по отношению к ней, хоть он и пытался улыбаться, быть дружелюбным, да вот только опыта общения с детьми у него особо не было. Он не умел располагать к себе людей, да и в принципе Ила не была ему интересна. Ему нужна была мама, а она так, бонус. Бонус для его карьеры, ведь он состоял в депутатской думе города. Впрочем, и мама с того дня перестала обращать на нее внимание, полностью погрузилась в выстраивание своих отношений. Первые дни Ила была словно в тумане, не помнит даже что говорила и делала. А впрочем, ничего она не делала. И слова не вытянешь, не ела толком ничего, даже сладкое, а хотя это всегда было для нее главным антидепрессантом, и потому ее всегда заметные щечки стали впалыми. Но рано или поздно ей бы пришлось выйти из дома в школу. В новую школу. Первый школьный день вселял в нее ужас, она еще ни разу не была там, а уже боится. Идя по лестнице незнакомой школы, которая казалась ей такой огромной и бездонной, ей казалось, что она сейчас умрет прямо на этих ступенях. Невольно вспоминала родные стены своего прежнего лицея, такие привычные и дорогие, и сравнивала. А на лице страх и неуверенность. Широко распахнутые глаза и нехватка воздуха. На нее смотрели двадцать пять новых лиц, и у нее перед глазами все плыло, даже не смогла разглядеть четко ни одного лица. Только ощущала, что все пялятся, было неловко. Хотелось залезть под парту, как загнанная в угол мышка. И было чего бояться. Ее невзлюбили, наверное, с первого дня. Точнее, девчонки были дружелюбны и приветливы, чего не скажешь о мальчиках. Им Илария не понравилась сразу. Просто потому что. Разве подросткам нужен повод для ненависти и жестокости? Все начиналось с обычных мелких шуток и насмешек, на которые она не обращала внимание. А собственно, зачем? А игнор только забавлял малолетних отпрысков, и они докапывались до всего! Чего бы Ила ни сделала — это комментировалось, высмеивалось. Любая ее вещь и жест было причиной смеха. А ответить сил и смелости не хватало, а если и «кусалась» словами — это было еще более смешно для них. Ей в открытую заявляли, что она некрасивая. Что у нее лицо странное, улыбка тупая, скулы ярко выраженные. И тогда зародились первые комплексы, прошло ведь столько лет, а Ила до сих пор невольно прячет иногда лицо за снопом волос, и рот рукой закрывает, когда смеется. На эти ее жесты Владимиру всегда было грустно смотреть. Он понимает, что это не просто так. А однажды, когда одноклассник сделал ей очередную пакость, ее терпению пришел конец, и она не выдержала — взяла учебник по истории и ударила мальчишку по голове. Даже не сильно как хотелось, а слабо. И тогда подошел второй мальчишка, его друг, и схватил ее за запястье так сильно, сжимая. И откинул резко на другую парту со всей силой, что она потеряла равновесие и упала на пол, ударяясь бедром и рукой. А следом за ней полетели на пол ее вещи с парты. Они ушли, а она сидела на полу и старалась не плакать. И не заплакала. Она никогда не показывала им свою слабость, иначе засмеют. Она уяснила для себя урок: плакать — опасно и стыдно. Они кидали в голову лед, били в живот просто так, забирали вещи и кидали по кругу, ставили подножки. И не только ей, были еще такие же девчонки, неспособные за себя постоять. И это было так несправедливо. А дома было не лучше, она не была интересна там. Мама обращала внимание только на отчима, а с ней общалась редко. Не замечала синяки, подавленное состояние, ничего не спрашивала. У Илы не было друзей, она проходила в комнату тенью и закрывалась на сто замков и молний. И ей так сильно не хватало человека, который выслушает, обнимет, поможет. И обнимала своего плюшевого мишку, которого из рук не выпускала с первого месяца жизни, такой потрепанный и порванный множество раз. А за стенкой слышался мамин смех и его тоже. Ей было завидно и обидно. Да только завидовать дальше было уже нечему. Спустя пару месяцев начались первые семейные ссоры. В воздухе одно напряжение и негатив. Иногда, сидя посреди ночи на кровати, она слышала, как за стенкой плачет мама, и как говорит, что хочет уехать. И все равно каждый раз прощала, они мирились. А Ила ведь знала, что так и будет. Но что вообще значит для взрослых слово ребенка? И со временем отчим начал доставать и Иларию, промывал мозги, хотя она в этом и не нуждалась. Она просто ему не нравилась, и он видел в ней так много «изъянов» и «плохое» воспитание. Пытался нотациями перевоспитать, ставил себя в пример. А она лучше убьется об стену, лишь бы не быть похожей на него. У него были связи по всему городу, и ему докладывали о ее успеваемости в школе, которая резко скатилась, но ей было так все равно. А он лишь делал вид, что его действительно заботят ее оценки, но на самом же деле его волновал лишь его статус. Что она позорит его этим, и он не хочет больше выслушивать это от его коллег и директора школы, ему важна была лишь репутация и деньги. Деньги, которые он тратил на обеспечение их с мамой. — Да плевать мне на ваши деньги! — дерзила ему она. — Хорошо. — тогда он взял тысячу рублей из кошелька, демонстративно покрутил бумажкой прямо перед ее носом, и порвал на маленькие кусочки. А затем швырнул ей в лицо, и молча ушел. А Ила сидела и смотрела на эти клочки бумаги, и не знала — смеяться ей или все-таки плакать? Когда он впервые поднял руку на маму, она была в настоящем и парализующем ужасе. До этого момента она и подумать не могла, что он способен на подобное. Да, ссорятся, ну и пусть. Ей никогда не было страшно от этого, не могла допустить, что это перейдет грань. Но она ошиблась. В тот осенний вечер отчим и мама находились уже несколько дней в ссоре, кричали каждый день за стенкой, а Ила запиралась у себя и затыкала уши, не желая больше слышать одни матерные ругательства. Он так грязно и отвратительно оскорблял мать, что у Илы душа плакала от этого, ведь мама не заслуживала к себе такого отношения. «Ты тварь неблагодарная, я на вас столько денег трачу, а ты, блядь такая, мне еще что-то говоришь! Лучше ребенком своим займись, а не мне мозги еби» Ей хотелось выбежать и плюнуть ему в лицо, выколоть глаза, выдернуть язык, обматерить его еще похлеще, но она лишь сидела и щипала себя, подавляя агрессию. А позже она заменила это на небольшое лезвие, и заглушала все то, что внутри сидит. Селфхарм похож был на своего рода зависимость. Если ты начал причинять себе вред, то дальше уже невозможно остановиться. Когда ей становилось плохо, она думала только о том, чтобы взять острый предмет и заглушить в себе это, помочь себе. И если этого не делала, начиналась ломка и рука сама тянулась к этому чёртовому лезвию. В квартире было невыносимо жарко от отопленных батарей, а она все сильнее натягивала рукава кофты, и носила домашние широкие штаны. Если мама увидела бы, то Ила знала, что она перенесет это очень болезненно и остро. — Да сними ты эту кофту, она уже вся мокрая, че ты ее вечно таскаешь? — причитала мама, когда в очередной раз видела, как Ила моет посуду с натянутыми рукавами, которые все промокли. — Мне холодно. — отмахивалась она, понимая, как глупо звучит. — Дома жара такая, как тебе холодно-то? Ты заболела что ли? — она в который раз подходила к ней и дотрагивалась губами до лба, проверяя температуру. И все всегда было в порядке. Забывала об этом, ссылаясь на подростковый возраст, а затем снова удивлялась, когда видела одну и ту же картину. И в моменты криков за стеной, она закрывалась в комнате и в себе. В тот день конфликт лишь набирал обороты, и она слышала, как мама заходится в рыданиях. Больно за нее. А отчим лишь собирался уехать в командировку, и забрал все деньги, которых у мамы не было, ведь он запрещал выходить ей на работу. — Так отпусти нас тогда! Нахер мы тогда тебе нужны, если ты вечно уезжаешь и оставляешь без еды? — А тебя никто не держит, съебывайте хоть когда. Он был такой мерзкий, прекрасно же знал свою власть, что при всем желании мама бы не смогла уехать. А с каждой секундой Илария закипала все сильнее, и начала внимательно вслушиваться в каждое слово, в каждый звук. Мама пыталась не дать ему уйти, хватая за руку, хотела разобраться во всем до конца, а не дать просто сбежать от неизбежных разговоров. — Не лезь ко мне, сука такая! — он вырвал из ее рук свою куртку, грубо отталкивая ее. И через щель едва приоткрытой двери, Ила увидела, как мама летит со всей силы на пол, услышала звук удара ее тела об пол. И внутри у нее все рухнуло, органы сдавило. Она сорвалась с места и побежала в коридор к ней, а мама лежала на полу, ударившись боком и ребром. — Не трогайте маму! — так жалко закричала она, смотря на него испуганными глазами. А в его было лишь превосходство. Подобные случаи стали вскоре чем-то вроде нормы, иногда она даже игнорировала подобное, посильнее включая музыку в наушниках. Она стала воспринимать это как рутину, даже уже думала, что ничего страшного. Шутила об этом со своими интернет-друзьями, отмахивалась. «Да, у нас все прекрасно, мирно живем, не волнуйся» Отвечала она бабушке по телефону, прячась в ванной от криков. И она ей, конечно же, верила. Сейчас, когда Илария вспоминает об этом всем, то поражается своей подростковой выдержке, и тому, насколько ее это на самом деле травмировало. Это не было нормой, но она тогда считала иначе. Она ведь сама такая маленькая и хрупкая была для пятнадцати лет, а все равно бежала защищать маму, вставала между ними, часто принимая удары на себя. В такие моменты пелена гнева застилала глаза отчима, и он даже не замечал Иларию, и потому колотил и ее, или не церемонясь, откидывал в сторону. Но со временем ей стало легче переносить это все, она была наконец не одинока. И в школе перестали донимать, даже привыкли к ней, просто переключились на других, выбрали себе новую жертву. Но ей это было на руку. Она не желала возвращаться домой и всегда приходила поздно, чаще всего окрыленная и радостная. До четырнадцати лет она справлялась со всем сама, терпела, плакалась только дневнику. А потом появился он, и сделал ее невыносимую жизнь светлее. Появился он, и защитил ее ото всех, но только не от себя. *** — Очень непривычно было возвращаться обратно. Такое спокойствие сразу, знаете. Но все равно, как будто бы ждала подвоха, страх еще оставался. Все-таки этот человек очень подбил и маму, и меня, там же подростковый возраст, только все зарождается. — она сделала небольшую паузу, подбирая слова. — Это настолько повлияло на самооценку, в принципе на самоценность. Сейчас осознаю. — Ну конечно, девочка! И хорошо, что это закончилось. И я бесконечно восхищаюсь тобой и твоей внутренней силой. Ты только кажешься такой хрупкой, но на самом деле, внутри ты очень смелая. Он сидел рядом с ней за столом, не напротив, как обычно. Их колени стукнулись за этот вечер уже столько раз, что не сосчитать. Такое крохотное прикосновение его коленей к ее, но каждый раз каждый из них замечал это особенно явно. Его поразил так ее рассказ, хоть это совершенно малая часть того, что было. Он знает, как тяжело бывает открыть свою душу, рассказать о том, что болело, о сокровенном, о личном. Он понимал и видел, что вероятно, ей пришлось не совсем легко когда-то, но надеялся, что ошибался. Ему было так печально за нее, за то, что она так рано столкнулась с подобным, и он все думал и думал о том, что хотел бы знать ее уже тогда, чтобы помочь. И видел, что ей было нужно выговориться, освободиться. Ила говорила, и говорила, и говорила, а он не перебивал, даже не уточнял особо ничего, иначе спугнет, развеет эту откровенность. Только сидел рядом, поддавшись корпусом вперед, а глаза его сапфировые лучше всяких слов. Он лишь одним взглядом вел с ней диалог. Касался ее даже не касаясь. Как и всегда. — Может быть вы и правы. Не знаю. Я никогда не считала себя смелой. — она опустила взгляд, пожимая плечами. — А еще, теперь, когда слышу, как кто-то повышает голос или ссорится, то становится страшно. Невольно вздрагиваю всегда так. — она нарочно вздрогнула, для наглядности. — А это даже неудивительно, после стольких лет такой атмосферы вокруг… Конечно будут свои триггеры. Ты уж извини, если я когда-то громко говорю. — Симанов улыбнулся, отпивая чай из кружки. — Да знаете, если честно, я вас сначала боялась даже. Ну до того, как с вами начались какие-то пары. — Владимир удивленно приподнял бровь, вот уж не думал он! — Помню, как-то сидела… — Читала. — дополнил он, делая акцент на этом слове. А она улыбнулась, понимая, о чем он. — В студии это было, и вы вели пару у какой-то группы, и видимо, они очень сильно вас разозлили, и вы прямо так громко на них ругались. Не помню даже, что вы говорили, но помню, что вся наша группа в тот момент молчала и слушала, как вы злитесь. И когда нам впервые поставили пары с вами, то я жуть как переживала! — Ой бля… — произнес он тихо, посмеиваясь. — Как Аська всегда так очаровательно говорит: «Ой бля.», вот и я тоже от нее заразился. Она засмеялась, вспоминая то, как Ася всегда так говорила на любые случаи жизни. И когда удивлялась, и восхищалась, и когда боялась. Да всегда. — Смотри, я когда ругаюсь, я абсолютно не ругаюсь. Я имитирую ругань. — он встал резко со стула, чуть повышая тон голоса, и жестикулируя рукой продолжил. — Я эмоционально говорю! А потом ровно через секунду говорю — ребят, я типа пошутил, все давайте, продолжайте делать. — Симанов сел обратно на место, снова задевая коленку девушки. — Поэтому это был несколько эпатирующий, эмоциональный, артистический выплеск. Вероятно, у меня было хорошее настроение. — Наверное, не все понимают, вот и боятся. — а ей стало забавно. Ведь действительно, она даже не видела особо как Владимир ругался на самом деле. В нем так много артистичности, жизни, а каков на самом деле? — А это да. Я сразу же всех предупреждаю, что со мной трудно первые сто лет, а потом привыкаешь, и это действительно так. Но при тебе я буду иметь ввиду, и сдерживать свои иногда излишние эмоциональные слова. — он помолчал, разглядывая ее лицо, и вновь взгляд отсутствующий ненадолго. — А о чем ты сейчас загрустила? Ровно на одну секунду, ты ушла вот так в себя, и отъехала куда-то. Илария удивилась самой себе, ведь она уже давно перестала замечать свои такие моменты, это нечто обыденное, и ей кажется, что никто этого не замечает. Да так и было, это трудно уловить, заметить. Оно же не видно, если не приглядываться. Девушка уже привыкла, что от Симанова фиг что скроешь, она вся как на ладони. Пугает это или будоражит? — А это неосознанно всегда. — сказала в свое оправдание она. — Абсолютно! Я не с претензией. Ты можешь вести себя так, как чувствуешь. Но я это тебе уже лет пятьдесят повторяю, вроде. — она кивнула ему в подтверждение. — А мне вот еще что интересно: как ты так очутилась в богадельне нашей? А спрашивал он ее о стенах универа, которые терпеть не мог, и потому называл всеми возможными словами, но только не официальными. Хоть эта работа и дала ему нечто свое, ну например, Владимир вновь взялся за фотографию и продолжил изучать это глубже, для него это удивительнейшее магическое пространство, которое он мечтает постигнуть. И рад, что удалось передать и заложить это в головы тех, кто так же горит. Но в остальном, ему видется, что обучение там — пустая трата времени и сил. Да и Ила так считает. Столько раз порывалась уйти, столько раз перегорала и разочаровывалась, но когда перестала слушать эти ограниченные взгляды людей, которые сами никак в этом не развиваются и не делают что-то достойное, то стало легче жить. И стала слушать только Владимира и Марину Анатольевну, после которых теперь создает искусство, а не всякую фигню посредственную. — Наверное, только за это я могу быть благодарна отчиму. И то, не прям ему. — она вздохнула глубоко, собираясь с мыслями. — У него племянник был фотографом, снимал, правда, очень скучно, но для того городка шедевры, судя по всему. И когда я насмотрелась на его рабочее место — компьютеры, планшет графический, его работы на стенах, а еще он и деньги за это берет! То впечатлилась, подумала, вот она — работа мечты. И попросила отвести меня на курсы какие-то. — Вот ведь как. — он усмехнулся задумчиво. — «Все самое лучшее случается неожиданно», как Маркес говорил. И смотри как, даже все эти события неприятные были нужны для чего-то тебе. — Да я про это часто думала, и думаю иногда. Если бы не это все, то пришла бы я в фотоискусство или нет? «Нашла бы вас тогда?» Хотела дополнить она, но не стала. Алкоголь выветрился уже давно, к счастью. А то, кто знает, может и ляпнула бы чего лишнего. Или не лишнего, а нужного. Да что об этом сейчас философствовать? — А потом ты ведь пыталась очень много работать, когда я договаривался с тобой о съемках, но у тебя была какая-то сумасшедшая там работа, я даже не лез какая, да и до сих пор не знаю, и не суть. Ила не стыдилась своей прошлой работы, считала же всегда, что любой труд — это хорошо. И всем говорила без проблем, все вокруг знали. А вот Владимиру говорить не хотела, такое наивное желание всегда нравится ему, и ей казалось, что если он узнает, что она работает всего лишь в каком-то магазине и прислуживает людям, то он разочаруется. Он же все твердил о том, чтобы она продолжала развиваться, помогал. А она тратила время и энергию не туда, куда нужно. Будто упрямо игнорируя свой талант, свое видение мира. Но при этом в глубине души понимала, что он прав, но все равно отмахивалась, и работала, и работала. Разве будет она ему нравится после такого? Безусловно. Только теперь понимает. Но уже давно забыла об этом рабочем периоде жизни, и вспоминать особо не хочется. Пусть и дальше не знает. Чего теперь говорить? — Да. В том году вообще сомневалась, что это мое, и надо ли мне оно вообще. Наверное, завышенные ожидания были, что сейчас всему научат, а по факту тебя бросают с камерой в руках, и делай что хочешь. А я, блять, так не хочу! Хочу, чтобы рассказывали, делились, интерес подогревали. Как вы, например. — она начинала злиться, когда думала об учебе тошнотворной. И ведь попробуй свое «фи» высказать кому-то, то прилетит не им, а тебе. — А потом еще, мне нужно было время, чтобы привыкнуть к М.А., потому что она такая. — Вы же с ней хорошо сладили потом, насколько я знаю? — а он прекрасно понимал, о чем она. М.А. действительно была своеобразна, требовательна и непреклонна. И закладывала очень много. — Это потом, да. Но сначала я ее вместе со всеми грязью поливала много, она же всем сначала не нравится. А потом ты либо понимаешь ее, либо нет. И вот я поняла. Поняла, что она прекрасный преподаватель, она так много мне дала. — И неужели вы с ней тоже ссорились? Извини, милая, но я с трудом могу представить тебя, такую сдержанную, как ты ругаешься с М.А. — Симанов улыбнулся ей, показывая, что говорит не в обиду. — Ну конечно я молча хавала это все, ну вы что. — подтвердила она, посмеиваясь. — Но один раз она очень сильно меня обидела, причем нецеленаправленно, просто я это близко восприняла. У нас по истории фотографии был доклад про разных фотографов, и мне достался Максимишин, мне он даже понравился тогда, знаете, наверное. — Ну конечно, это же один из лучших репортеров вообще. — кивнул он ей. — А я еще тогда не умела особо анализировать кадры, вникать в это, не было понимания, мне просто нравилось, но я не понимала — почему? Рассказать-то я рассказала о нем, а вот когда М.А. начала задавать вопросы — а она всегда задает их на порассуждать — то я поплыла. У меня тогда были проблемы с коммуникацией очень сильные, боялась выступлений таких, еще и смотрят все на тебя. И все, я разволновалась, а она смотрит так пытливо еще, в итоге я долго думала, и так ничего и не придумала. Не знаю, очень сильно растерялась, ну бывает. — Ила сама не заметила, как начала оправдываться, будто до сих пор стесняясь своей тогдашней неуверенности и неумения рассуждать. — Подожди-подожди, девочка. Не надо себя сейчас стыдиться, это нормальное явление. Да, бывает, и че теперь? И ничего такого. — уловил он ее нотки неловкости, и захотел успокоить. Дотронулся тихонько до ее пальцев, как бы напоминая — «Эй, это же я! Забыла? Тебе не нужно быть идеальной здесь, помнишь?» А у Иларии внутри сжимается ее тугостучащее сердце от его жеста и шершавых пальцев. Вот причина, почему она хочет и может ему делиться чем угодно. Она помолчала немного, погружаясь в те воспоминания и в тот учебный день, и усмехается. Забавно. — И она мне потом говорит: «Ну Ил, ну ты хорошо рассказываешь, мне это понравилось, но ты неначитанная. Читай побольше, а.». И все, сука, у меня внутри сорвалось все. — Это ты-то? — Симанов откровенно залился смехом, ожидая чего угодно от этой женщины, но не этого. Оказывается, даже она так глупо ошибается, и все же не всегда хорошо понимает и видит людей. — Она могла сказать мне что угодно, как угодно оскорбить, мне было бы пофиг. Но когда она такое сказала, то я просто расплакалась потом от обиды. В общем, тогда меня это правда очень задело. — Ну да, она не хотела специально, а вот так попала все равно в самое такое непредсказуемое и незащищенное место, и далекое от истины. Абсолютно. Он прекрасно помнит дни, когда видел ее в универских стенах, не зная даже ее имени. Но зная визуально. Видел часто, как она сидела с разными книгами, отключаясь от внешнего шума, разговоров вокруг. Красной ручкой подчеркивала что-то, писала. Он мог простоять так все двадцать минут перерыва, наблюдая за интересным слепком ее лица, и не заметить этого. А потом она недовольно закатывала глаза, когда пора было идти на пару, бросала книжку в шоппер, и проходила мимо него. Ему всегда было интересно, что она сейчас читает, завести с ней непринужденную беседу, узнать, почувствовать. И поэкспериментировать с ее образом. Ничего необычного, все как со всеми. Только со всеми он спокойно подходил и заговаривал, даже если это новый незнакомый человек, а ее не тревожил, и не потому что стеснялся, нет. А просто чувствовал — еще не пришло время. *** Ночь уже глубокая, и пока Ила предавалась воспоминаниям о прошлом, а он узнавал о ней новые детали, то его голову не покидало желание сфотографировать ее именно этой ночью. Он уже больше года ломает голову над тем, как же ее снимать. Красиво можно снять любую девчонку, а что за этим стоять будет? Он в этом плане такой сложный, капризный к самому себе, и привык усложнять. А часто бывало так, что в голове он уже отчетливо видит мизансцену, и образ, и детали, и ракурс, и свет, а потом снимать уже как-то не обязательно. В голове он делает миллионы кадров, если бы можно было достать их из головы и распечатать, вся квартира была бы завалена ими так, что не пройти. Это как в кино, когда сначала оно продумывается во всех деталях, создается кропотливо, и потом говорят: «Кино сделано. Осталось его только снять». Вот и у него так же. Все сделано, все готово, только снять нужно. А с ней он даже придумать не может, все как будто бы не про нее. И боится так испортить, все-таки мужской взгляд в искусстве знатно отличается от женского. Ему бы не хотелось рушить в ней ее эту античность, пластичность, чувственную женственность. Но при этом чтобы была видна внутренняя сила и экспрессия. Хочет, чтобы родилась выставочная серия, посвященная ей. Но если вечно сидеть и гадать, то разве получится что-то? Поэтому, маленькими шагами начинает экспериментировать с ней. Движение — все, конечная цель — ничто. Сегодня она для него открылась так, показала свою уязвимую, нагую часть внутреннего. И он ей за это, конечно же, благодарен. И вдохновило его это для фотографии. Только тут больше ради самого процесса, нежели для результата. Конечная цель — ничто, в сравнении с действием. И потому даже особо сегодня не продумывает сценически ничего, а решил предаться спонтанности. Она это любит и ценит, он знает. Она же вечно рассказывает ему о том, как совершенно случайно сделала тот или иной кадр, даже не готовясь. Люди в ней это ценят. И он ценит бесконечно. И ему тоже есть чему у нее поучиться. И вот она стоит сейчас в большой комнате — или в «пыточной», как любит называть Симанов свое творческое пространство — в черной водолазке, которую нашла у него среди вещей съемочных, и волосы забраны. Мнется немного, все еще трудно принимать себя с забранными волосами. А он без ума от ее скул и этой темно-вишневой помады, слизанной с губ. И просит оставить все так, как есть. Неидеальное, а настоящее. А прядки волос выбиваются из-под резинки, потому что слишком короткие. — Встань, пожалуйста, к стене. Контраст такой будет создаваться — черное на белом и шершавом. — Симанов попутно заканчивает выстраивать свет, состоящий из одного источника сбоку от нее, освещая только правую половину ее силуэта. Ила обычно не отвлекает его в такие моменты, а молча наблюдает, и так забавляют его эти разговоры с самим собой под нос, комментарии каждого действия. У него сигарета в пальцах догорает, и пепел сыпется на пол, а он не замечает. И полы рубашки выбились из брюк наполовину, такая легкая небрежность. Ночью люди такие настоящие. — Значит, смотри. Закинь сейчас руки на стену и сожми немного в локтях, прямо прижимай тыльную сторону ладоней к стене максимально плотно. — она сделала так, как он попросил. — И пальцы расставь, и тоже прижимай. Когда он выстраивал с ней мизансцены, она была перед ним будто голой. Он так внимательно разглядывал каждую мелочь в ней, каждую родинку, каждый залом на одежде, каждую трещинку на губах. И от такой откровенности ей хотелось сжаться, ведь непривычно, когда тебя так замечают. Пускай и сама снимает и всегда по ту сторону объектива, и сама так же разглядывает других, но на своей шкуре испытывает это редко. И сейчас стоит с закинутыми руками, вглядываясь в него, и вся как на ладони. Невольно руки съезжают по стене, опускаются. Прибить бы их гвоздями. Он делает пару кадров, и его не устраивает. Не устраивают ее пальцы, которые она расслабляет, и как локти съезжают вниз. Он выдыхает, и резко подходит к ней, беря двумя руками ее запястья, и закидывает на стену так, как ему нужно. Прижимает. Вдавливает. Сцепляет их руки в замок. Пальцами струится меж ее пальцев. А она буквально задыхается. Его лицо так близко, она чувствует его горячее дыхание, с примесью табака и кофе. В глаза ей колко смотрит. Его грозовые тучи в глазах встречаются с ее зеленью. Симанов ставит ее руки так, как нужно ему, управляя ей. Она и сама себе не принадлежит в этот момент. Полностью в его власти. Безвольная кукла. Он отпускает ее руки, которые наровят вот-вот безжизненно рухнуть вдоль тела, но она держится из последних сил, все так же не отрывая взгляда от его лица. Такое серьёзное, такое сосредоточенное. Мужчина становится таким строгим, когда хочет добиться того-самого, что ему надо. Он поправляет ворот ее водолазки, касаясь пальцами ее шеи. Так жжет в этом месте, оставляет своё клеймо. Обхватывает ладонями ее лицо, так нежно, по сравнению с тем, как держал ее руки. Едва заметно гладит, ласкает подушечками щеку. Поцелуй меня, прошу тебя. Я больше не выдержу этой пытки. Поцелуй или лучше убей. И отходит от нее, моментально нажимая на кнопку затвора, пока у нее взгляд горящий, и гневный одновременно от того, что он как обычно вывел ее и снял это. Пора бы уже привыкнуть к его уловкам, Ил. А она и привыкла, только каждый раз как в первый. А все из-за чувств ее, если бы не было их, то на нее не сработало бы такое. И ей хочется продолжения, не разрывать этот контакт, этот поток энергии между их зрачками. Как наивно. — Снято! — ликует он, вмиг становясь привычным, с улыбкой на губах. Мягким, снисходительным. Она этого не узнает — и это к лучшему — но он даже не собирается выставлять это в общий доступ, даже обрабатывать. Рассматривать будет непременно, да. Но не больше. Ему интересен и важен был сам процесс, который он так любит. Биение его сердца, пока он касался ее ладошек нежных и ворота водолазки, пока вглядывался в небольшие крапинки карие на ее радужке глаза, которые раньше не замечал. Это куда более важно и трепетно. Ведь конечная цель — ничто.