Мизансцена

Илария только где-то полгода назад познакомилась с Софи, а она уже успела стать ее музой. Так совершенно случайно, она же, как и он, фетишистка на лица и типажи, и только увидит девчонку интересную — ей она нужна, к себе заманивает сразу же. А перед Софи устоять не смогла, перед ее огненными яркими волосами, колдовскими глазами, такими чуть смеющимися, перед этим веснушчатым лицом. И перед ярко-выраженным римским носом. Их она обожала особенно страстно, хотя многие их обладатели их ненавидели. А Ила восхищалась, и готова была возносить. Эта девчонка была младше Иларии, ей вот-вот стукнуло восемнадцать, и столько в ней жизни, экспрессии, открытости. Такая вселенская открытость к миру поражала Илу, и вводила в ступор одновременно. Она же сама такая сдержанная, даже частицу души иногда с трудом обнажит, а Софи в первый же день знакомства вывалила ей чуть ли не всю свою жизнь. Такая одурманивающая простота, и со скоростью света она переключалась с темы на тему — с легкостью расскажет то, как с подружкой поссорилась, или как мимолетно влюбилась в какого-то парня на остановке. С ней можно было просто молчать и слушать, она могла трещать за десятерых. Ила обожает ее, и любит проводить с ней время и творить, но делает это очень редко, поскольку быстро устает и выматывается эмоционально от подобных гиперактивных людей. В Софи было что-то резкое, мифическое. Ила задумывалась о том, что отчетливо видит ее на роль в таких фильмах как «Лолита», «Ускользающая красота» или «Девственницы-самоубийцы». Она вся такая легкая, артистичная, завораживающая своей энергией и пластикой тела. И определенно родилась не в ту эпоху, ей бы в конец девятнадцатого века или в разгар шестидесятых. Да и сама Софи признается, что думает точно так же. В ее жизни есть две главные страсти — театр и лошади. Ила удивляется тому, каким образом она поступила в какой-то непонятный техникум, когда ей прямая дорога в театральное, на большую сцену. Она так пылко любит театр, ходит на все спектакли подряд, впитывает их, через себя пропускает, а потом учит реплики из постановок или фильмов. Но сама поступать почему-то не решилась. Она же так прекрасна, но сама в себе этого не видит, и несмотря на свою уверенность и силу, в душе она все еще малышка, желающая внимания и одобрения. Иле так бесконечно печально и обидно за нее, за то, что общество часто гнобит, не понимает, использует ее. Крутят пальцем у виска, шепчутся за спиной, называют чокнутой, хотя она всего лишь не боится быть собой. Да, вот такая она! Громкая, прямая, эмоциональная! Но многие боятся быть такими же, вот и осуждают. А Илария приняла ее со всей этой безбашенностью, смехом громким, рассказами обо всем на свете. И вдохновляется ей каждый раз, ведь в любом образе и в любых условиях она будет хороша. Иногда ей кажется, будто у Софи нет никаких рамок в голове, она нагая перед этим миром, такая беззащитная. Впускает легко каждого человека в свою жизнь, доверяет, открывается. А потом горько плачет и обещает себе, что больше никого не подпустит к себе, и тут же забывает об этом при первом же новом знакомстве. Еще так юна внутренне, так мечтает влюбиться по-настоящему и испытать волшебство. И слушает с придыханием рассказы Иларии о любви и жизни, хотя они друг от друга недалеко ушли, но чувствуется, что у Иларии, несмотря на возраст, накопилось больше эмоциональной зрелости. И потому она так по-доброму умиляется этой тощей девчонке, и порой хочется спрятать ее от этой злобы вокруг. И, конечно же, большинство фотографов охотились и ручки потирали в сторону Софи, нужно быть глупцом, чтобы упустить и не заметить такую самобытность! И сама она любила это все, соглашалась вечно на проекты разные, да только мало что нравилось в результате. Многие не считались с ее мнением, будто бы она не человек, а кукла без права голоса, из которой делают то, что выгодно им. А она ведь даже не модель, чтобы так с ней обращаться. И потому Илария стала для Софи глотком свежего воздуха, нечто новое и удивительное! Заботливая такая, внимательная, чуткая, понимающая. Со всеми остальными Софи была просто вещью, а с ней собой, личностью. И по снимкам это особенно заметно, она просто могла в свое удовольствие кружится, лазить по деревьям, улыбаться так широко-широко, только успевай ловить! Они друг друга чувствовали. В первую их съемку они встретились на улице, в их любимом — как оказалось — парке. Ила притащила ей платье винтажное, которое Софи переодела прямо на скамейке, никого не стесняясь. Люди лишь проходили мимо и глазели, а она невинно и при этом так порочно улыбалась им в ответ. Она чертовка, которая прячется под ангельской маской. Такие вещи Илария тонко чувствует и замечает, и она знает, что Софи делает это осознанно, но так искусно. В первый раз она была в замешательстве, и при этом так поражена этой ее непосредственностью, а потом привыкла и поняла, что завидует даже, ведь внутри она точно такая же, да вот смелости внутренней не хватает, чтобы быть собой. И все переубедить себя старалась, мол, так правильно и этичнее, и злилась оттого на себя и на всех. А Софи показала ей, что все рамки — в голове. И с тех пор они уже несколько раз творили, вытворяли разные творческие штуки, которые не ускользнули и от глаз Симанова. Она сама ему показала, спешила поделиться открытием, и знала же, что он оценит! Он-то обязательно. Когда она открыла для него Софи, то он молча и внимательно разглядывал кадры, а потом спустя пару минут выдал, как на духу: — Ну это пиздец. И Ила ликующе засмеялась, потому что он был так чертовски прав. Это пиздец. В самом замечательном смысле этого слова. Все существо этой девчонки — это пиздец. И о ней должно знать как можно больше людей, как можно больше творцов. Узнал и Симанов, и теперь так жаждал лично познакомиться с ее музой, и, возможно помочь ей с театральным будущим. Он хотел бы поснимать и ее, да вот только эта многогранность, это умение воплотить в себе все, что угодно, сбивало мужчину столку. Прям как с Иларией. Куда проще ему было, когда человек хорош в чем-то только одном, и куда мучительнее, когда наоборот. Поэтому, в первую их встречу даже и соваться в это не собирается, но вот узнать и почувствовать — да. А в день, когда они с Софи должны были прийти к Симанову, она заметила за собой, что нервничает. Переживает, что-то не дает ей покоя. И даже уже пожалела, что обмолвилась в один из дней при Софи о Владимире. А девчонка зацепилась моментально, ведь ей очень польстили слова о том, что режиссер театра и кино оценил ее внешность и харизму. И особенно после рассказов Иларии о его творческом пространстве, о их тусовках со студентами, о нем самом, Софи и сама захотела в эту атмосферу. Ведь она по-прежнему душевно одинока, и цепляется за любые новые встречи и эмоции. И ищет подтверждения своей очаровательности ото всех. А у Иларии нездоровое желание ни с кем не делиться Симановым, только узкий круг людей знает о таком месте и этой интимной чарующей обстановке, и сама она никого никогда с ним не знакомила. Отчего-то не хотелось рассказывать всем подряд, только избранным. А Софи, вроде как, ей и была, но это так ново, так непривычно. А возможно, дело в банальной женской ревности, что она ощущала время от времени, когда новые студентки — или старые — снимали что-то у него в квартире. Когда она видела, как они разговаривают с Владимиром, так открыто и свободно, шутки отпускали, над которыми Симанов мог посмеяться. Когда он фотографировал кого-то и печатал, и оформлял на стену. А с ней нет ни одной фотографии. Когда вечерами за чашечкой кофе мог вести беседы с другими. Она понимает, что это обыденность, это рутина, это все настолько привычно для него, и это часть его жизни. Она же сама такая же, очередная студентка. Но она так часто сравнивает себя с другими, и чувствует себя жалкой, недостаточно интересной и смешной. Она завидовала всем этим девушкам, которые такие раскрепощенные, такие свободные, что думают — то и говорят. А она шла к этому так долго, прежде чем открыться Симанову, и то, наедине. Он лишь терпеливо ждал и не настаивал никогда, может, ему просто безразлично, вот он и не подталкивал ее? Мысли мрачные разные лезли и лезут в ее голову, она их упрямо отгоняет, а внутри себя пожирает. Она знает о том, как Софи всех чарует, как она легко располагает к себе и вызывает симпатию, и знала, что это произойдет и с Симановым, ведь он уже заинтересован ее типажом. И поэтому локти кусает, пальцы заламывает до хруста. И вот девчонка радостно перепрыгивает через ступеньки в подъезде, едва не пролетая нужный этаж, а Ила спокойно сопровождает ее позади. Дверь его привычно приоткрыта, и кот Васька выглядывает, встречает. Такой черный-черный, ведьменский. — Какой хорошенький! — пищит Софи и тянет руки к коту, который уже давно привык к посторонним, и ему глубоко плевать. — Молодец, первым делом с сукин сыном познакомилась. — произносит Симанов, глядя на рыжеволосую девчонку, гладящую кота. Софи поднимает на него свой взгляд озорных глаз, и поднимается с колен. Такая худая, ключицы распятые, волосы цвета заката. Залетела сюда как ураган, столько жизни в ней. Это он сразу понял, хоть и прошла всего минута. — Ой, я так хотела с вами наконец познакомиться! Мне Иля столько про вас рассказала уже! — она затараторила, активно жестикулируя, что он даже не заметил, как его ладонь уже очутилась в ее, такой на вид тонкой, но такой сильной. — Я Софи. — Владимир. — сжал в ответ он ее руку. — Но зови меня просто Буч. Я всех прошу, только никто не называет нихера. Запомнила? Ила, стоявшая на пороге и наблюдавшая за их знакомством, тихонько посмеивалась. Это он так со всеми новыми людьми, в непонимание и ступор вводит, после чего многих глючить начинает — это он серьезно или нет? Этакая проверка и наблюдение за реакцией человека, ведь все такие разные и интересные. А она уже давно не ведется на подобное, только подыгрывает. — Ага. Просто Буч. — Софи явно забавляло все происходящее, и она улыбалась лучезарно так, и на Илу поглядывала немного неуверенно и с ноткой стеснения. — Да, вот так. Выучила? — Да. — Завтра проверю, с зачеткой придешь. — самым серьезным тоном произнес он, указывая на Софи. — Серьезно? — она округлила свои лазурные глаза, поверив. До чего наивное создание. — Да ё, нет конечно, девочка! — он улыбнулся, вновь становясь собой, и ободряюще дотронулся до ее костлявого плеча. — Потом привыкнешь, лет через «ндцать». Софи выдохнула и, продолжая улыбаться, повесила куртку на вешалку и стала оглядываться вокруг. Повсюду столько деталей, из которых все и состоит, и которые с первого раза — да и со второго — не разглядишь все. От засушенного цветка, вставленного в батарейную трубу, до выцарапанных надписей на стене. Ила даже немного волновалась за то, что вдруг Софи будет подобное не по душе, и Владимира она не поймет, а ведь ей это все так дорого. Но уже сейчас, по ее взгляду, она видела — ей нравится и приводит в восторг. — Она назвала тебя «Иля»? Какая-то новая форма твоего имени. — он обратился к Иларии, имея возможность наконец разглядеть и ее. Как, все же, к лицу ей рубашки на размер больше, заправленные в брюки. Смесь силы и женственности. Он приобнял ее, проводя незаметно кончиками пальцев по позвоночнику, а ее едва ли не передернуло всем существом. Она уже начала было тихонько в себе грустить, что он не уделил ей должное, но после таких жестов скрыто ликует. — Да, я ее так миленько называю! Вам нравится? — она посмотрела на него так открыто, так ожидающе, будто ребенок, что Симанов не смог сдержать смешка. — Ну конечно нравится, я в принципе, знаешь ли, люблю ее имя. — он обращался к Софи, но при этом коротко мазнул глазами по Иле, убеждаясь, что она слышит. А у нее почему-то ноги слабеют и глаза теплеют. *** Софи так была восторженна, так увлечена этим пространством, атмосферностью квартиры, рассматривала, крутила в руках каждую вещицу. Вглядывалась в художественные и иногда абсурдные фотографии, с ноткой депрессивности и холодности. Они были вставлены в старые рамы, некоторые из них были даже сгоревшие, или оформленные в паспарту, либо рваные, помятые, склеенные одна на другую. Ила всегда удивлялась — как, как у него хватает на все это фантазии? Даже завидовала немного, ведь самой всегда хотелось сотворить что-то интересное, устроить некий перфоманс, только вот внутри пусто было на этот счет. Не родилось еще, не нашлось того, о чем рассказать. А у него всегда было и бралось из воздуха: то обувь к стене приклеит, то пуговицы покрасит в разные цвета кислотные и развесит в комнате. А она вот так не могла. Софи расспрашивала его о каждой вещи, то и дело перебивая, охваченная эмоциями и впечатлением, рта не могла закрыть. А Симанов и не возражал, лишь изучал ее одними глазами, удивляясь ее грации и вульгарности в одном флаконе, рассматривая каждую деталь в ней, и думая, как бы ее раскрыть поинтереснее? Илария видела, что он и правда очарован ей, а в районе ее грудной кости противно ныло. Она старательно отгоняла это, но от того, что сегодня она так мало ловит на себе его глаза, ей становилось горько. Как глупо, как инфантильно было полагать, будто только на нее одну он может так смотреть, будто она заняла особое место в его сердце! Как слепа она со своей безответной любовью. — Илария, скажи же — у нее ведь волосы тициановские? — обращался он к ней, смотря с откровенным восхищением на Софи, зная, что она поймет, о чем он. — Да, что-то такое есть. — отрешенно отвечала она, кусая щеки изнутри. Отрезвляет. — А что вы имеете ввиду? — спрашивала Софи, с интересом смотря на них двоих. Ила лишь хмыкнула снисходительно, подавляя в себе желание закатить глаза. Она же любит ее! Но почему тогда так хочется позлорадствовать? — А вот это тебе на заметку дня вопрос. — отмахнулась Илария, не желая вдаваться в объяснения. Владимир стоял у окна, откатывая губы на фильтре, который не стал срезать, и наблюдал за Иларией. Мрачная она сегодня, и даже раздражительная, а такое бывает так редко. Хмурая впадинка на межбровье, и уголки губ опущены пессимистично, немногословна. Неужели дело в Софи? Он впервые не может разгадать причину, лишь догадки, либо его больная богатая фантазия. Ему несвойственна ревность, либо он ее просто не знал в жизни. Но отчего-то ему стало бы приятно такое чувство от нее. В таком малом количестве, забавное даже. Раньше он за ней подобного не замечал, а может, умело скрывала. Нужно быть глупцом, чтобы не замечать ее неровное дыхание в его сторону. Вот и он не глупец. А Софи его действительно заворожила, только совсем иначе, чем думала Ила. Ему не так часто дается открыть для себя подобных людей артистичных, с пластичной лепкой лица, когда любая роль подойдет. Девчонке бы в театральное, и он даже хотел бы помочь ей туда попасть. И сможет без проблем. И есть у него уже в голове одна идея… — Кстати, а где ты учишься? — спросил, к слову, Симанов, прищуриваясь. — В техникуме торгово-экономическом, ужас, да? — саркастично ответила Софи, делая недовольное лицо. Еще бы. — Так ты свалила из школы после девятого? Молодец. — а он всегда был тем, кто поддерживает любые пути в обучении, и считал, что если не хочешь учиться где-то — то и не нужно ради галочки. Порой нужно время, чтобы осознать и почувствовать то, что близко. — Спасибо! Я знала, что меня похвалят когда-нибудь за это! — обрадовалась она, и теперь мужчина в ее глазах стал еще более комфортнее и ближе по духу. — А я еще как-то на второй год оставалась, в третьем классе. — припомнила Софи, решаясь поделиться. — А как так вышло? — поинтересовалась Ила, попутно намазывая варенье на хлеб. — Ну вообще я была в математической гимназии… — начала она, как Симанов ее восторженно перебил. — Ух ты! Ну я теперь с тобой буду только стоя разговаривать. — он сразу выпрямился, наигранно расправил плечи, а Софи покачала отрицательно головой на его слова, посмеиваясь. — Вот, я тогда переводилась из одной школы в другую, и мы приходим, и там нам говорят: «В четвертом классе нет мест, идите в третий тогда». И вот мама запихнула меня в третий снова. Но я узнала об этом только в шестом классе, хотя я и не спрашивала, мне вообще было все по кайфу. — Ну интересно, слушай! А тайны Мадридского двора рано или поздно открываются, и все тайное становится явным, это точно. — он докурил, и затушил остатки в пепельнице. — А для того, чтобы ты так не переживала, я тебе еще похлеще историю расскажу — меня после первого класса отдали снова в садик. На кухне разразился смех девушек. А Софи смеялась так громко, звонко, заразительно, что даже оглушающе. И даже непонятно было, что смешнее — ее смех или сама ситуация? В этом была вся она. А еще она моментально краснела в моменты смеха или активности, щеки становились такие умилительно пунцовые. — Серьезно?! — спросила сквозь смех рыжая девчушка. — Это правда! Потому что родителям некуда меня было на лето оставить, и я херак опять в садике после первого класса! Хожу, этот суп отвратный ем, тихий час блять, а я-то уже первый класс закончил. Софи все это время истерично смеялась, а Ила смотрела на нее с улыбкой, и поражаясь. Она бы сама никогда не смогла так открыто смеяться с человеком, с которым только познакомилась, и в этом ее проблема. Вечно сдерживает себя, стены вокруг себя воздвигла громадные, и чего ты этим добьешься? Ничего. — Слушай, ты такая удивительная и кинематографичная ведь! Почему ты в театральное не пошла? — спросил Владимир, садясь к ним за стол, и Ила невольно вдохнула в легкие его запах табачный. — Так я же ходила год туда, но больше не хочу, нет, спасибо! — ее настроение могло поменяться в одну секунду, и никогда не знаешь, из-за чего на этот раз. Сейчас она ответила резко и с какой-то внутренней личной злобой. — Ты это из-за буллинга? — уточнила у нее Ила, ведь прекрасно знала все эти моменты, которые ей были так знакомы по себе. — Естественно! Я даже когда закончила там год, нам после выступления финального раздавали дипломы, один за то, что ты год закончил учебный, а второй за то, мол какой ты пиздатый. Так вот всем раздали по два, и только мне один. Мне казалось, что мы там все равные, как и все люди. — Софи тяжело вздохнула, и нервничая, крутила в руках кружку. — Я надеялась еще что хоть мама поддержит, а она мне говорит такая: «Что с тобой не так? Почему у тебя вечно отношения с коллективом не складываются? Тебе нужно походить к психологу». Да пошли они все нахуй там. Иларию так бесило это отношение к ней, да и в принципе то, что такая проблема существует чуть ли не везде. Она никогда не могла понять и не поймет, почему лицемерные люди всегда были любимчиками преподавателей, и в принципе всех ребят вокруг. Неужели для того, чтобы быть звездой коллектива и чтобы тебя любили, нужно быть тварью? А Софи была всегда собой, за словом в карман не полезет, и это восхищает! Со стороны на нее смотришь и думаешь — да ее все любят, иначе и быть не может! А на самом деле эта девчонка любви особо и не знает. Одна ее внешность каких восторгов стоит, а ее ненавидели за эту нестандартность. — Я вообще в ахуе до сих пор, что твоя мама тебе такое сказала. Как так можно? Своего ребенка поддерживать надо, особенно в такие моменты, а не такую херню нести. — высказалась Ила, ловя на себе соглашающийся взгляд Симанова. — А ты знаешь, Софи, это частая проблема в театре, особенно в младших группах. Во взрослых-то это уже пройдено все, а вот в подростковом возрасте только начинается. Но, понятное дело, от людей зависит все, возможно, тебе просто не свезло наткнуться на такую группу. А потом я тебе скажу — выделяющихся и отличающихся чаще всего недолюбливают. Но это проблема не в тебе, девочка, а в них. И ты не вздумай бросать это из-за каких-то там, если ты это любишь, то не бросай! — последние слова мужчина выделил особенно громко и четко. А у Софи глаза на мокром месте, и оттаяла сразу. Только что была хмурая, а сейчас уже готова расплакаться. — Владимир, спасибо вам, я вас обожаю уже! — подпрыгнула на месте она. — Только как мне поступить куда-то? — А с этим я тебе помогу, даже не переживай. Мой друг хороший главный постановщик в Драме, нужно будет тебя ему показать, я уверен, он без внимания тебя не оставит, чудо такое. — он усмехнулся, глядя на ее расширенные зрачки. Софи от радости вскочила с табуретки, едва ее не опрокинув, и заключила в объятия Симанова. Так крепко стиснула, бросая на его лицо свои яркие пряди, и он приобнял ее одной рукой. А Ила сжимает пальцами края стула, что аж костяшки белеют. Внутри напряглось все внезапно, и взгляд острый. Но Владимир этого заметить не успел, она так умело это спрятала вглубь себя. — Боже, спасибо! А как вы меня ему покажете? Мы вместе придем? — начала забрасывать его вопросами Софи, перевозбудившись от таких вестей. Интересно, у этой бестии когда-нибудь заканчиваются силы? — А у меня идея получше. — он засмеялся, глядя на ее вспыльчивость. — Хочу тебе предложить попробовать записать монолог Ванессы Паради из «Девушка на Мосту», смотрела? — Спрашиваете еще! Я его обожаю, это такая прекрасная сцена с интервью! — Илария тоже любит, я ей как-то порекомендовал. — Симанов откинулся на спину стула, закинув ногу на ногу, так изящно. Так привлекательно, когда в мужчине есть нечто женское, элегантное, и делает это их еще более мужественнее, как бы странно ни звучало. — Верно… Обожаю этот момент, когда на ее лицо крупным планом плавно надвигается камера, и слеза одинокая катится по ее щеке, а она продолжает говорить. «А я все чего-то жду, и жду…». — с придыханием произнесла она. Владимир так ценил в ней то, что она обращает внимание на те же вещи и моменты в фильмах, что и он. На разные мелочи, по типу того, какой между героями сейчас был сильный взгляд, или как расположены люди в кадре. Они делились друг с другом фильмами художественными и документальными, обсуждали их нередко, разделяли впечатления, все плюсы и минусы. Он вдруг понял, сидя сейчас на кухне с ними, что безумно хочет посмотреть вместе с ней кино. Смотреть кино с ней вместе и дома, и под открытым небом, и в кинотеатре посреди ночи. Сердце его наполнилось нежностью. — Да, отл! В общем, Софи, как только ты выучишь этот монолог, то мы его с тобой здесь снимем. И, заметь — его нужно снимать без пауз и склеек. — Так конечно! Я уже жду не дождусь! — она закружилась по кухне, радуясь, что в ее жизни появился еще один человек, который верит в нее и поддержит. *** Прежде чем за этой неугомонной девчонкой закрылась дверь, она еще долго обнимала Иларию, целуя в обе щеки звонко, и благодарила за то, что та есть в ее жизни. И обнимала Симанова, буквально повиснув на нем, и не ощущая при этом и толики стеснения, скованности. Она так чувствует, вот и делает. Это можно только принять и привыкать. Для Владимира это тоже в порядке вещей, он в принципе любитель объятий, в свое время они помогли ему в исцелении. Но только не со всеми. Лишь с теми, с кем он чувствует энергетический коннект. Это взаимный обмен. Ила понимала, что так бессмысленно ревновать Владимира к Софи, ведь она еще такое дитя внутри, и она питает такие чистые чувства к ней, что злиться невозможно. Она поняла, что это и не ревность была, а нечто другое. И даже когда Софи напоследок тайно шепнула ей на ухо о том, что Симанов шикарный и, кажется, она влюбилась, Ила только посмеялась. Но неприятный осадок был внутри, изъедал все. А дело было в том, что, глядя на подругу, она понимала, что никогда не сможет стать такой же. Такой же позитивной, раскрепощенной со всеми, душой компании, озорной. Очаровательной. В мире так много чудесных девушек, куда ей с ними тягаться? Она была уверена, что Владимира сможет пленить такая, как Софи, и превознести красок в его будни своим лучезарным светом изнутри. А что есть она? Томная, меланхоличная, несуразная. Неидеальная. Она простая как чистый лист бумаги, про таких как она никогда не напишут памфлет, не посветят строчки песен, не снимут кино. Она вообще сомневалась в том, что ее могут любить искренне, нежно, трепетно, пылко. А уж тем более взрослый мужчина, с таким жизненным опытом за плечами. И стоя на балконе в своем пальто бордовом, она докуривает сигарету, к которой снова ручки потянулись. И думает о том, что пора ей плавно и незаметно сокращать их общение, их встречи. Иначе любить она будет бесконечно долго, зачем ей такая мука? Пальцы подрагивают, и ветер волосы колышет, прядки к щекам румяным прилипают. А ее глаза задумчивые отливали бархатной зеленью мха. И внутри так было насыщенно-печально, что горло сдавливало и в носу щипало. Так она погрязла в своей трясине, что даже не заметила, как вошел Владимир, и стоял напротив, вглядывался. — Илария? — позвал он ее тихо и мягко. — С чего ты вдруг закурила? Он осторожно забрал остаток сигареты у нее из рук, которую она выпустила без возражений, и наблюдала, как мужчина затянулся. А на фитильке оставался едва заметный след от ее вишневого рта. — Да так, прижало что-то. — она уронила взгляд на носки своих ботинок, говоря это. — Как вам девчонка моя? Тему переводит, ну конечно же. Бежать, прятаться, и не говорить о важном. Ну какая же ты взрослая, Ил? — Потрясающая. Знаешь, мне даже показалось, будто этот мир слишком мал для нее. — произнес он, вглядываясь куда-то вдаль. А Ила лишь фыркнула раздраженно, что не укрылось от него. Он перевел взгляд на нее, следя за тем, как колышется ворот ее рубашки, обнажая впадинку у горла и часть ключиц. От него не укрылось то, как ее задевают его слова о Софи, но ему хочется, чтобы она сама в этом призналась. И не обязательно ему, а хотя бы самой себе. Хотя бы себе. — Мне кажется, это как-то неправильно, вот так говорить. — решила честно поделиться она. — Нужно быть каким-то сверх-человеком, повидавшим все на свете, чтобы говорить о том, что этот мир для тебя слишком мал. По-моему, несправедливо, а? Так много всего вокруг, и всей жизни не хватит исследовать. Как может быть тесно в нем? — она махнула рукой в сторону улицы, в сторону всего мира. Ила решила умолчать о том, что сама иногда так думала про Софи. Но рассуждала потом о том, что это звучит странно и слишком пафосно. А может, это ей самой было слишком тесно и тошно в этом мире? Не только одной Софи. Но и ей. А он прочитал это только в другой, а не в ней. Кажется, вот и причина твоей душноты и раздражения, Ил. — А мне видится, что дело совсем в другом. Расскажи мне, милая, что у тебя внутри сегодня? — как всегда внимателен, проникновенен, глубок. Да что ж ты за мужчина такой? Он стоял, опершись рукой на железные перила старого балкона, а в глазах его улыбка стояла. Он видел ее насквозь, и мог бы сжалиться, но так ему хотелось наконец довести ее, чтобы она освободилась от этого всего груза. Не кому-то другому, не стенам своей квартиры, не дневнику, а ему. Глаза в глаза. Напрямую. Он мог бы и сам, еще давно. Ему не сложно, ему даже в радость. Но он видел, что ей этот шаг нужнее. И то, как совладает с собой, борется, противится. Но он уже издавна ею околдован. А она не замечает. — Да о чем мне говорить? О том, что я всю жизнь думаю о том, какая я серая мышь, незаметная, обычная. Что мне никогда не быть такой, как Софи и все остальные, потому что это просто буду не я тогда. Но ведь нравятся всем только такие. А что я? — она как на духу выпалила ему это, освобождаясь, отпуская. А в глазах влага стоит. Владимир молча и спокойно выслушал ее, улыбаясь счастливо себе под ноги. Он расценил это по-своему, и прекрасно ее понял. И вместо слов бессмысленных, которые тут ни к чему, он лишь делает шаг ей навстречу, обнимая ладонями лицо, и касается ее губ. Так трепетно, и так настойчиво. Так жизненно необходимо и важно сейчас. Желая передать и сказать ей этим касанием как дорога ему, как бесконечно необходима, как желанна, особенна. Что это она заняла особое место в его сердце, а не все остальные, о которых она так часто думает. А у нее внутри за много времени что-то приятно сжимается. Как раньше в пятнадцать лет, когда впервые целуешься с мальчишкой, так по-типичному волнительно и горячо. И есть что-то очаровательное в этой сентиментальности, сиропности, искренности. Так необычно было чувствовать его жар губ на своих, когда она так много мечтала об этом. А лучший поцелуй, и вправду тот, которым обменивались тысячу раз глазами, прежде чем он достиг губ. Ладони его прохладные обнимают лицо, так осторожно и бережно. Заправляет кончиками пальцев растрепанные ветром пряди волос ей за ухо. А ей умереть хочется от этой нежности. Поцелуй был медленным, невыносимо чувственным. Ровно семнадцать секунд их губы были в объятиях друг друга, прежде чем оборваться. Симанов глядел на нее неотрывно. Лицо у нее тихое, глаза кроткие, и щеки горячие. То ли от его ладоней, то ли от кипящей крови. А освободилась не только она, но и он вместе с ней. Только сейчас он понял, как все это время мучительно хотел ощутить ее губы на своих, и целовать, целовать, целовать. Сам лукавил себе о том, что это неправильно, что это временное наваждение. Он ведь в прошлом преподаватель, не в его принципах влюбляться в студенток. И она так молода, а он старше ее чуть ли не в два раза. Но чем больше проходит времени, тем больше понимает — это ведь все, на самом деле, не так важно. Ему близки ее мысли, ее внутреннее, ее чувственность. Так что же тебя останавливает? — Знала бы ты, как много таких сцен было в моей голове захламленной. — вглядывается в ее лицо, не отходя ни на шаг, все так же близко, тесно. Руки его лежат на ее плечах, чуть сжимая, и чувствует, кажется, каждую косточку даже через пальто. — Знаю, прекрасно знаю. — а сказать в глаза не решается, смотрит куда-то в район его губ, все еще влажных. — Только не знала, что и вы думаете. — И лучше тебе не знать, насколько. Мне и самому порой страшно туда лезть, к себе в голову. Особенно туда, где ты. — Владимир говорил так спокойно, и так серьезно. А глаза его смотрели покойно. — Я ведь уже не так молод, а еще навсегда в глазах многих останусь твоим учителем. Несправедливо с моей стороны было бы думать только о себе. А чувства все еще можно подавить. Илария молча слушала и смотрела в синеву его взрослых, знающих глаз. В тени морщинок проступающих, и на ослепительные кое-где проступающие серебряные пряди — крыльями в темных волосах. После того, что видел и навсегда запомнил этот балкон, эта лиственница высокая рядом, это небо закатное, она понимала, что не будет уже ничего так, как прежде. Может, для него и будет, но только не для нее. Как жить ей теперь без его губ, без его пальцев шершавых? А уговаривать его не собирается. Только лишь спрашивает один-единственный вопрос: — Владимир, а если мне завтра кирпич на голову упадет, кто из нас первый отъедет? — так чуть вызывающе, провоцирующе. Всего лишь один вопрос, а так его к месту прибила. И задуматься заставила. И отлетели его сомнения в голове, остатки здравого смысла, рассуждения о правильности и неправильности. Да, а отъедет, безусловно, первым он. Он не уверен на данный момент в своей жизни ни в чем, но единственное, что он знает сейчас точно — ему нужна она, необходима, такая уже близкая, привычная. И они обязательно что-нибудь придумают. Так много всего еще не сказано, так много всего важного и сокровенного. Да, не будет уже ничего так, как прежде.