Мизансцена

А затем она осталась. Он попросил ее так тихо, и так трогательно. И это казалось правильным, будто само собой разумеющимся. Он поцеловал ее, и полетели к чертям все постулаты его, и готов следовать за ней, даже если впереди горящие земли. Даже если впереди ошалелые взгляды и вытянутые рты. Какая же это мелочь по сравнению с их чувствами, и с их сцепленными в нелепом союзе руки. Владимир все еще не мог осознать реальность происходящего, казалось, будто это мираж плавится перед глазами, или молочная дымка застилает глаза, и стоит протянуть руку к ней — она тут же испарится, будто и не было. Будто не обнимал ее губы несколько минут назад. Но Илария по-прежнему здесь, так гармонично вписывается в его пространство, и в его сердце. Она зашла в него так постепенно и аккуратно, что он даже так сразу и не понял, и пришлось осознавать весь масштаб, едва не упустив ее. Может, поэтому сейчас никак не может выпустить ее маленькую ладонь из своей, не выпустил еще ни на мгновенье. Ила наблюдала за тем, как он по-разному перехватывает ее руку — то кончиками пальцев удерживает, то под руку. Наверное, есть сотни видов держания за руку, ей бы хотелось исследовать все и даже больше вместе с ним. Его ладонь такая теплая, такая идеально созданная, мягкие подушечки пальцев, костяшки, обтянутые тонкой кожей, на которые она всегда заглядывалась и не смела касаться. Интересно, что будет, если прямо сейчас она дотронется до них кончиками пальцев? Позволит ли он ей эту вольность, или вздрогнет с непривычки? Она прикасается, так осторожно, будто пробуя, и следя за мимикой его лица, неуверенно сжимается. Скользит по ним и по сплетенью синих вен. А он лишь улыбается, ища попутно что-то на книжных полках. Не удивился, даже не повернул голову, никакой волны дрожи. Лишь сдержанная и теплая улыбка, словно каждый день ощущает ее прикосновения. Так тепло. Ей хочется уткнутся лбом в его плечо, в мягкость льна, и прислониться всем телом. Но не решается, боясь нарушить что-то хрупкое. Кажется, им обоим нужно время привыкнуть. Или только ей. Симанов что-то выискивает глазами, скользит по корешкам книг. Он ассоциируется у нее с пылью на книгах, с расплавленной от свечи рамой, с надорванным глотком кофе, с трещинами в штукатурке. — Что вы ищите? — она обратилась к нему по-прежнему, не испытывая желания переходить грань вот так сразу. Было в этом официозе что-то манящее, играющее. — Кое-что для тебя. — а он даже не поспешил поправить ее, уговаривать перейти на «ты», за что она ему благодарна. Ему тоже так нравится. — Но пока не могу найти, куда же она… я отыщу, обязательно. В его квартире было так много книг, что она даже не могла пересчитать их всех. Как-то она хотела это сделать, но насчитав сто только на кухне — сдалась, посмотрев в сторону коридора и остальных комнат. Для некоторых не хватало полок и они стояли стопкой на полу. Он даже сделал полку внутри кухонной двери, чтобы было куда ставить их. Старинные, с потертыми и поломанными корешками, с древесным запахом пожелтевших страниц. Большинство были мамины, и остались ему от нее. Он так трепетно дорожит ими, кое-где все еще сохраняются мамины пометки и записи на страницах. Иногда он берет и открывает любую, и вчитывается. Этакий диалог с ней, ведь больше такая роскошь ему недоступна. Владимир так ценит записи в книжках, какое-то время он специально покупал такие на барахолках, знакомясь таким образом с бывшими владельцами. В одной он обнаружил такие очаровательные заметки — всюду восклицательные знаки, пометки вроде «согласна», «во-во, я так же думаю», «мандарины!», и прочая эмоциональная ерунда. А на странице перед второй главой надпись, заставившая улыбнуться его и даже издать смешок: «Антон, когда будешь на трезвяках, купи хлеб и картоху!» Чудо. Его взгляд застыл на ее лице, и особенно на чувственно-приоткрытых губах, сохранявших шлейф его поцелуев. На впадинке у горла, до которой хотелось дотронуться языком. И на карих крапинках в ее глазах, которые смотрели сейчас особенно взросло. — Знаешь…- он мягко взял ее за запястье, прислоняя ладонь к своему сердцу. — Ты спасаешь мне жить. Именно жить. *** Илария попросила его рассказать о его прошлом, совсем случайно. Ей бы и в голову не пришло попросить его в открытую, ведь он никогда не упоминал подробно о женщинах. Лишь вскользь, будто о чем-то абстрактном, не о своей жизни. Он рассказывал ей о чем угодно — о своей матери и отце, о бабушкином доме, о любимых местах, о театре, о всех мелких подробностях, но не о женщинах. А она и не настаивала, вероятно, он сам поделится с ней, когда захочет. Пускай Илария и сгорала порой от любопытства, от интереса узнать — какая женщина могла бы коснуться его души? Должно быть, необычная и очень умная. И либо ровесница, либо младше его на пару лет. Ей не особо была важна эта разница в возрасте, все это мелочь, крошечное ничто. Но насколько важно это для Владимира? В глубине души она думала, что может быть недостаточно умна, недостаточно опытна в этой жизни для него. А потом отбрасывала это подальше, понимая, что не хочет казаться той, кем не является на самом деле. И просто продолжала быть. Наверное, в этом ее прелесть. В один из дней она наткнулась на выцарапанную ножницами надпись на его темно-синей стене, она была в самом-самом верху, чуть ли не в углу. Скрытая, практически незаметная. Тайная, секретная. А она, думающая наивно, что знает здесь каждый уголок, ошиблась. Не знает она ни черта. Сколько уже надписей, сколько старых фотокарточек и писем она находила случайно у него в закромах, и каждый раз жадно впитывала. Приоткрывала завесу его прошлого, его жизни. Иногда она поражалась, как человек в свои тридцать девять может умещать в себе столько событий и историй, столько воспоминаний. Кажется, что для этого человеку нужно как минимум две жизни. Либо он просто отменный рассказчик. Илария тогда взяла старую шатающуюся стремянку, которых боится до дрожи в коленках, но желание прочесть эти строки было сильнее страха. Казалось, что это нечто важное, и она обязана это увидеть. Пускай это как всегда ей ничего не скажет, и ничего не будет понятно до конца. Есть у него такая черта — шифровать. Буквы были так нехарактерно кривы, надорваны. Словно писал он это дрожащими пальцами, с остервенением вдавливая наконечник ножниц в стену. Желая пробить ее насквозь. «В мои цветные сны Она всегда заходила черно-белой и молчала, греясь бесцветным огнем, который приносила с собой» Ее задело. Тронуло. Сама не зная почему, но она перечитывала это множество раз, силясь понять. Вероятно, ему нужна была эта надпись. Очень необходима чтобы освободиться. Ила уже уяснила, что этот мужчина никогда не делал чего-то просто так. Это всегда было о чем-то и для чего-то. Ее бесили загадки, и отнюдь не завораживали. Нездоровая мания понимать все с первого раза и мгновенно. Идеалистка, черт возьми! Она все хотела спросить его между делом об этой надписи, сделать вид, будто только что увидела, разворачивая нелепый спектакль. А потом вспоминала с кем имеет дело, и что ложь ее будет раскушена в два счета. Ну не глупо ли? И достаточно ли близка она ему, чтобы он доверил это ей? А сегодня спросила, выдала как на духу. Момент такой идеально подходящий, такой правильный. И Симанов, наконец, готов исповедоваться. Открыться перед ней, перед второй и последней важной женщиной в его жизни. Ей он доверяет. Никому еще он не рассказывал о том, как исцелялся, как переродился, как выстрадал. А вот ей захотел рассказать обо всем. Каждую подробность. Потому что ей это важно. После смерти Анны он не мог осознать, что ее нет. По-настоящему не существует. Наивная и слепая уверенность в том, что она ждет его в их квартире, стоит только перешагнуть порог и она кинется в его тепло рук. На подкорке, где-то на задней стороне мозга жило понимание, что она ушла, его драгоценная, его сердце, его самый теплый ветерок. И, может, поэтому с того самого дня он так и не вернулся домой. А дом ли? Обрывки воспоминаний в голове, он помнил все отдельными фрагментами, яркими вспышками, ослепляющими глаза. Ее пустые мертвые глаза, застывший в немой мольбе рот, и следы ее последних перемещений. И криминалистом быть не нужно, чтобы увидеть динамику ее движений. Она хваталась своими охолодевшими руками за все подряд, оставляя мазки теплой крови, от которых ему не отмыться теперь никогда. Ему даже казалось, что он разучился говорить и издавать хоть какие-то звуки. Может быть, так люди и становятся немыми? А ведь он всегда говорил и говорил, рта не мог закрыть. А сейчас враз испарились все слова, все мысли. Он потерял ее, и вместе с ней потерял все. Жестокая расправа судьбы, такая невосполнимая утрата. Вплоть до похорон Владимир не плакал, просто не мог. Опустевший, отстраненный, чужак на этой планете. Он носил свое окаменевшее лицо, и несменную одежду с того дня. Все вокруг были в черном, такие тошнотворно вылизанные, забрасывавшие его словами соболезнования. И уходили как ни в чем ни бывало обратно, разъезжались кто куда, будто было им дело до нее! Ему хотелось с самого начала разогнать их всех подальше, наорать, обматерить, до срыва голосовых связок. Они недостойны ее, они даже толком не знали ее, самую чудесную женщину в мире! Но он лишь стоял, не моргая, до сухости белка всматривался на то, как гроб с ее уже ледяным и затвердевшим телом закидывают землей. Как можете вы делать это сейчас с ней, как смеете навсегда отрывать ее от него! Недоразумение, ошибка, глупая шутка, самый кошмарный сон. Проснуться бы сейчас. Самое время, Ань, разбуди меня своим поцелуем в висок. Скажи, чтобы это прекратилось. Он и сейчас не вспомнит сколько часов провел возле ее могилы, единственный раз. Больше он так и не смог пересилить себя и даже подъехать на небольшое расстояние к ней. Тогда он наговорил ей своим молчанием все, что внутри. Рассматривал ее фотографию — полную жизни, тепла, света, молодости, любви. Это он ее сфотографировал как-то. Никто не снимал ее так, как он. С трепетной чувственностью, любящими глазами, настоящую. Ее лицо должно быть на мировых выставках художественной фотографии, а не на равнодушном кафеле могилы. Она не заслужила. Слезы пришли к нему только в тот миг, когда он-таки сделал шаг в их квартиру. Убранную, помытую, и такую безжизненную, что холод пронизывал до костей, проходился по позвоночнику. Смыта была лишь кровь, а в остальном же никто не посмел что-то тронуть и переставить. А лучше бы вынесли до последней дощечки все оттуда, разобрали по кускам, разгромили в хлам, лишь бы не видеть всех этих убивающих изнутри мелочей: ее зубную щетку, скрепку на недочитанной странице книги, след от ее губ на чашке с высохшим кофе, ее полотенце для волос накинутое на дверь, чтобы сушилось. Повсюду, с каждой стены и уголка она глядела на него с их фотокарточек. Куча этих черно-белых, нечетких снимков с пятнами от проявителя были разбросаны в их квартире. Он ненавидел их больше всего в этот миг, но до сих пор они остаются для него самой большой и ценной памятью. Он разглядывал их с отчаяньем, болью, слезами, что неконтролируемым потоком текли из покрасневших глаз, и веки его подергивались. Ощущал солоноватый вкус крови на прикушенной губе. И рваное дыхание. Ему казалось, еще чуть-чуть и он задохнется прямо в этой квартире и со снимками в руках, вслед за ней. Как жить ему теперь без нее? Как найти силы, как оставаться собой? Он закрывает глаза, а перед ним по миллиардному кругу ее жуткий застывший взгляд, и темно-красное пятно под головой. На протяжении всей жизни Владимир был невыносимым мечтателем, фантазером, жил в своих видениях и грезах, идеях. Дар или проклятье? А сейчас ничего. Словно переключили рубильник, словно с ней ушли, умерли все его умения и мечты, мысли. Он мог выпить чуть ли не залпом целую бутылку водки, и не опьянеть. Больше всего он жаждал отключиться от мира, выпасть из паршивой реальности, уйти хотя бы на пару минут в небытие, туда, где нет ни боли, ни чувств, ни-че-го. Ощущение было, будто он умер вместе с ней. И как она могла быть такой жестокой к нему в тот день? Он злился, невероятно злился на неё за это эгоистичное решение, за то, что оставила его, не дала шанса ни себе, ни ему. Не поборолась, не выкарабкалась, и, самое ключевое — не хотела. Разве может он злится на неё даже после ее ухода? О, разумеется, нет. Поэтому он перекинулся на себя, нашёл козла отпущения, слабохарактерного сосунка, который не уберёг, не настоял, не заметил вовремя. Анна не мыслила трезво в свои эпизоды, она вообще ни о чем не думала, и ей нужна была помощь. Которую он не указал, ушёл в свой ебучий театр, а мог бы отвезти ее в больницу, даже если бы силой пришлось тащить. Что толку гадать теперь о возможных вариантах развития событий? Это не поможет, не вернёт ее в мир. Мир, который она одновременно так сильно любила, и так же ненавидела. А он теперь его просто ненавидел, и не видел, не выходил на солнечный свет, на свежий воздух неделями. Щеки его впали, щетина на лице колючая, а на голове не волосы, а сплошной комок. Режиссёр, мать его! Интеллигентный уважаемый человек! Как же. Но эта мерзость запустения не могла длиться вечность, и даже когда кажется, будто никогда не вырваться из этой непроглядной тьмы, нужно находить в себе силы двигаться дальше и бороться за свое дальнейшее. Теперь у него во всем мире был только он, и это останется неизменным. И в моменты когда больно, или великолепно приятно, у него всегда будет он. И он не может поступить так с собой — продолжать дальше гнить в этих смердящих горечью стенах, отрекаться от жизни. Владимир понимал, что сам справиться не в силах, и он нуждается в помощи, и именно поэтому отправился на месячную реабилитацию, чтобы переродиться. То был психиатрический центр реабилитации для людей, переживших сильные эмоциональные потрясения, с которыми справиться с помощью обычных бесед с психологами было невозможно. Входя туда, люди оставались совершенно без связи с внешним миром, будто отрезаны от всего, где есть только они друг у друга, и их мысли. Вокруг большой сосновый лес, где пахло свежестью и шишками, и постоянная какофония птиц и насекомых. И пациенты там были совершенно разные. Обычные люди, которые еще недавно были здоровы и счастливы, были успешны и уважаемы, а затем в один день все менялось. Переворачивалось с ног на голову, разбивало, убивало. Кто-то здесь видел, как его ребенок сгорает в автомобильной аварии, кто-то прошел войну, и наконец понимал, что жить с этим как прежне не получается. И у каждого своя рана, своя бесконечная дыра в груди, свой кошмар. И у Владимира тоже. Он давно знал об этом центре, но даже и мысли не допускал, что это знание ему может понадобиться. Что жизнь его дойдет до такой точки невозврата, когда не будет выхода, кроме как этот. Он не имел ни малейшего понятия, что будет происходить и как, просто не глядя отдал нужную сумму, лишь бы освободиться от этого сдавливающего чувства, от этой пустоты, лишь бы найти силы. Он ничего не знал, а когда столкнулся с первыми практиками, то был потрясен тем, как это, оказывается, тяжело — разбираться в себе. Первую неделю хотелось сбежать, плюнуть на все, ведь почему-то становилось только труднее и хуже, а не лучше. В чем смысл этого всего тогда? А смысл как раз-таки в этом. Довериться, прожить, и отпустить. И он отключил все свои лишние мысли, доверяясь и погружаясь во все практики, буквально заставляя себя идти вглубь себя, превосходить боль и все чувства. Одним из самых запоминающихся и сложных практик для него было холотропное дыхание, это первое, что по-настоящему тогда смогло вывести его на такие сильные эмоции. Один психиатр заметил, что при приеме наркотических веществ или грибов, выводящих человека из окружающего пространства, человек начинает быстро и активно дышать, словно бегущая за поездом собака. И в ходе исследования выявил, что при интенсивной гипервентиляции легких, когда углекислый газ в крови понижается до пределов нормы, у человека происходит насыщение кислорода, и наступает состояние, когда человек находится здесь и не здесь одновременно, как при употреблении наркотика. Собственно, на этом принципе и было разработано холотропное дыхание, которое проводили в лечебном центре. Многие спокойно шли в эту практику, многие боялись, ведь это было нечто непредсказуемое, непонятное, то, к чему нельзя подготовиться. Во время практики ставилась хорошо подобранная скомпилированная музыка, состоящая из совершенно разных нарастающих звуков — и посвистывание леса, и гул поезда, и рок тяжелый. А пациент начинает дышать, словно в припадке, словно задыхается, погружаясь, доверяя себе, и быстро доходит до этого состояния, когда происходят абсолютно разные реакции. И одно четкое, главное правило — делать в этот момент все. У тебя сегодня есть такая возможность. Позволь себе, сделай это. И за счет этого из людей выходило все то, куда они не хотели себя пускать — и это выходило через пластику тела, через плач, через ор, через бесконтрольный бред, истерики. Впервые, кажется, Симанов позволил тогда себе так не контролировать себя, отключить мозг и довериться только своему телу, своим ощущениям. Вся группа сидела в кабинете сидя на матрасах, где стены состояли из поролона и досок, погружаясь в дыхание и пограничное состояние. Он сумел погрузиться очень быстро, чувствуя, как внутри нарастает паника, как всковырнулась вся рана, вся боль, и все картинки того дня встали перед глазами, так ярко и отчетливо, будто он вновь находится там и смотрит на нее, застывший, ледяной. И он вскочил с места, ужаленный, бешеный, какой-то до удивления нереальный, и впился пальцами в стену, разрывая поролон в клочья, вонзая под ногти занозы от деревяшек, пальцы кровоточили, ныли, пульсировали. Но он не замечал, не видел, была только его всепоглощающая разрывающая трагедия. И никто не останавливал его, лишь принимали и наблюдали за выходом чего-то ужасного, что жило у него внутри. А Владимир кричал, срывал голос до боли в глотке, чувствуя, как становится легче, чище внутри. Врачи перестали наблюдать за остальными, уставившись на этот перфоманс, готовые прийти на помощь в любой момент. А на следующий день он заделывал эту дыру в стене, улыбаясь впервые за столько времени, и даже смеясь над тем, как все обсуждали этот экспириенс. После этой практики ему хотелось идти дальше, исцеляться до конца, он увидел, что он способен и как может быть хорошо после. Еще он особенно любил практики в сосновом лесу, когда по нарастающей вся группа людей давала выход всему негативному, накопленному годами, наружу. Под руководством врача, их заставляли повторять и выкрикивать матерные слова и песни, с каждым разом все громче и эмоциональнее. Ему до жути было забавно наблюдать, как зрелые консервативные люди зажимались в начале, и слова не могли из себя выдавить, озираясь по сторонам и отрицательно качая головой, хмурились, протестовали. А в конце громче всех орали и матерились такими словами, которых нет и в помине. За этот месяц они все успели стать друг для друга небольшой семьей, делились, изливали душу, помогали и говорили, слушали. Как важно им всем было быть услышанными, значимыми в этот момент. Они все разные, со своей болью, но при этом объединенные чем-то одним. Они разойдутся после кто куда, и никогда больше не встретятся, не вспомнят даже имен друг друга, но этот месяц они были самые близкие люди. Постепенно забывался весь ужас, все кошмарные сны, все видения, Анна. Она всегда будет с ним, но уже совсем другая, привычная, родная. Живая. Владимир замечал, как внутри зарождается желание жить дальше, двигаться, делать прорыв в карьере, пробовать новое. Встречать новых людей, вновь видеть этот мир. Это чувство было особенно прекрасно, как никогда раннее. Самая последняя финальная практика называлась — Рождение. Они все становились с завязанными глазами на четвереньки друг за дружкой, и начинали проползать по извилистому коридору, ища выход. Звучало весьма просто, особенно после всех практик, что им довелось прожить, поэтому мало кто отнесся к этому так серьезно. Но позже все поняли, что это было самое эмоциональное и сильное за весь месяц. В момент ползания по этому темному коридору все страхи всплывали наружу — наступала одновременно клаустрофобия, и сопротивление, и нарастающая паника от смешения тел и звуков трущихся футболок. Но ты обязан ползти по этой пуповине, искать, идти на свет. И когда он выполз, громко крича, словно ребенок, глотая прохладный воздух без сил, без ничего, весь в поту, то ему надели на руку бирочку, которую обычно надевают новорожденным в роддоме, где было написано — «Вова. Родился». Его пробрало до мурашек, до дрожи, до подкосившихся коленных суставов. Ощущение было, словно он и правда только что родился второй раз. Так по-настоящему это все. И заканчивалось это все под определенную оркестровую музыку, когда вся группа была в сборе в последний раз, завершая свой путь, провожая друг друга обратно в привычный мир, благодаря друг друга за весь этот путь. И каждый из них по очереди становился в центр комнаты, а его окружали постепенно все двадцать человек их группы, так близко и тесно сжимали кольцо, обнимая, даря энергию, проводя взаимообмен. Это было нечто абсолютно потрясающее, невообразимое! Такое тепло, такая сила, любовь и поддержка. Исцеляющие объятия. А затем поднимали на руки, вся куча рук удерживало человека над головами, медленно качая, убаюкивая. Он лежал на руках всех этих двадцати человек с удивительно добрыми сердцами, которые даровали ему эту любовь и энергию, и плакал. Плакал навзрыд, такими чистыми и светлыми слезами, полными немой благодарностью. Грудную клетку прошибало надеждой и вдохновением, словно открылось второе дыхание. Внутри не осталось пустоты, боли, гнили, только лишь облегчение, удивительная легкость и штиль. И именно в этот момент, в эту самую секунду он, наконец, ощутил наступление долгожданного катарсиса. *** Пока он делился с ней такими личными, такими жуткими подробностями прошлого, по щекам Иларии успело скатиться несколько одиноких слез. Она бы хотела сдержать их, но не смогла. Душа болела за него, он раздавил ее этим рассказом, разбил на кусочки. А она лишь думала услышать обычную историю неудачной любви, где все предсказуемо и все как всегда — не сошлись характерами. Но услышала это. И поймала себя на поразительной мысли и открытии — она бы хотела, чтобы Анна жила и они никогда не расставались. Она так глубоко прониклась ей, влюбилась в нее по одному лишь рассказу. Она в принципе никогда не относилась к девушкам как к соперницам, а искренне восхищалась, поддерживала это сестринство. Она все думала — почему же? Ну почему это случилось с Анной, неужели она не могла иначе? Она не способна понять ее, но глубоко сострадает, и плачет по ней внутри. Ей так невыносимо жаль, что Владимир пережил это, прошел такой путь. И так восхищается одновременно его силой, которую он никогда не проявлял нарочно, она всегда шла изнутри, сбивала потоком, пронизывала, вплеталась в сухожилия. Он был как благодатное, мудрое дерево. А глаза его даже сейчас смотрели покойно, отрешенно, и одновременно с невыразимой печалью, которую она всегда замечала. Он прожил это, отпустил, освободил, и потому так спокойно и тихо рассказал ей об этом. Беспокоился только когда замечал дорожки слез на ее щеках, спеша стереть большим пальцем. Долгие годы он ждал момента и того-самого человека, которому можно будет рассказать, закрыть этот гештальт полностью. Как же хорошо, что она появилась в его судьбе, так вовремя, так правильно. Он полюбил ее всей своей грязной забитой аортой. В тишине ночной кухни она поднялась со своего места, подходя к распахнутому сквозившему окну, возле которого Симанов затушил сигарету. И молча обвила холодными руками его шею, обнимая так крепко, так нагло, сильно. Вжимаясь в него, выражая все слова. Спасибо, что доверились мне. Я ценю это, и буду хранить как нечто сокровенное до самой смерти. Как невообразимо чудесно было обнимать его в любой момент, не боясь разрушить их связь, без зажимов и лишних мыслей. Владимир провел ладонью по ее кучерявым волосам, зарываясь в них пальцами, пропуская волны волос сквозь них. С ней объятия были такими же исцеляющими, как в лечебном центре. И даже сильнее. Он ощущал от нее энергию куда сильнее, куда чище, самую искреннюю и греющую. Ила уткнулась носом в его вкусно пахнущую шею, оставляя едва заметный отпечаток губ. А у него внутри вьется нитками нежность, и голову срывает прилично так. Этого жеста хватает для того, чтобы прильнуть к ее таким эротично-кинематографичным губам. Владимир так алчно, ненасытно целовал ее в полумраке кухни, а она едва не потеряла равновесие, схватив его за руку. Сердце обрывается, сладостно екает от взаимодействия их тел. Она разделила с ним табачный вкус его слюны, переплетая языки, и готова была поклясться, что ни один мужчина в ее жизни не будет целовать ее так же, как Симанов. Они еще долго стояли в одном положении, объятиями разрушая одиночества друг друга.