Мизансцена

В комнате пролитым утренним апрелем ослепительно прохладно. Илария счастлива весне и наступающему теплу, которое теперь не только на улице, но и внутри. А Владимир просто радуется ей и ее трогательной улыбке на губах. Теперь, когда он чуть лучше чувствует ее, и имеет на это право, когда не будет больше прикрываться лишь «очередным экспериментом», ему хочется создавать серию. Про нее. О ней. С ней. Чтобы чувствовать, узнавать с каждым разом лучше, понимать, замечать новое. Есть своеобразное очарование в этом постепенном узнавании и открывании нового, такая сладостная интрига, которые он обожал всегда. Будь то новогодний подарок родителей, когда он все старался угадать, что же там, или будь то любимая женщина, в которой так много скрыто, а это непременно желается узнать. У него нет конкретных идей, набросков, концепции. Он не видел смысла терзать себя этим поиском, выдавливать из себя, когда внутри пусто. «Все самое лучшее случается неожиданно, не прилагайте многих усилий» — вот его девиз по жизни. Даже выцарапано на стене, чтобы было видно и понятно всем. Такая очевидная истина, но такая трудная. Он и сам не всегда ее соблюдает, но осознанно, бывает уж у него такое желание — помучиться. Ровно как и у нее. Эта девчонка вообще любила подраматизировать и пострадать в творческом плане. Все идеи и лучшие снимки рождались у нее из трагедии, из слез. И другим это нравилось в ней, и потому все могли оставаться собой, даже будто бы забывали о существовании камеры. Она могла комфортно помолчать с моделями, лежа на траве под ветвями дерева, или тихонько ловить моменты, пока человек поправляет прядь волос, или снимает с себя одежду. Меланхолия и чуткость. Илария лишь наблюдатель, видит этот мир черно-белым, ведь так лучше видна игра света и теней. И видит прекрасное в человеческой наготе, в этом столько правды и истины. Уязвимости. Она и сама так чуть волнительно, и с предвкушением снимает себя обнаженную. Особенно у него за стенкой, пока Владимир отпивает очередной глоток кофе, она лежит на его полу нагая. Как-то он сказал ей такую удивительную фразу, после которой она переосмыслила весь жанр ню. И теперь следует только этому принципу. «Обнаженный — это для кого-то, а голое — это для себя» Она могла быть обнаженная перед кем угодно — перед толпой, перед зеркалом, перед ним. Но голой только перед собой. И, может, чуточку перед ним. Своими глазами он смотрел вглубь, словно у него и правда была способность ворошить мысли, копаться в воспоминаниях, своими глазами он оттягивал ей ребро и оно с треском вставало на место. Пару дней назад Илария послала ему кадр себя, который делала для диплома. На ней была одна прозрачная кружевная сорочка, в которой виднелась лишь малая часть ее безупречной округлой груди и ореол нежно-розового соска. Ключицы острые, выделяющиеся рисунком светотени. И тьма поглощала руки до самого предплечья, обрубала их. Она была словно скульптура Венеры Милосской. А в глазах — влага. Они смотрели куда-то вверх, на свет, и столько в них было жизни, столько невысказанного, невыплаканного. Она оглушила его этим снимком, прибила к стулу. На секунду ему показалось, что он онемел. Владимир чуть было не начал писать роман об этой фотографии и о ней. Ударяя по клавишам, этим расстрелом гласных и согласных он написал ей свое восхищение. «О, боже! Девочка! Ты же сделала потрясающее… соединив в одном кадре не только две визуальные мировые «цитаты» — «Афродита» и «Кающаяся Мария Магдалина» Тициана… А ещё дала мне увидеть Тебя в пластике скульптуры! А фон ковра и полупрозрачность ткани, с одной стороны, усиливают потрясающий эротизм и чувственность, а с другой, делают фотографию — фотографией! Браво, Девочка, Браво!» Она плавилась от этих слов и от его чуткости. От его тонкости чувств, и от того, что он видит ровно то, о чем она и хотела сказать. Илария показала это фото нескольким людям, как и делала всегда, и вечно слышала только комментарии, по типу: «прикольно», «вау охуенно», «ты талант!». А все ее толкования о смыслах, весь ее восторг от каких-либо вещей игнорировался. Это бывает, это ничего. Они не обязаны ее понимать, они ведь все не связаны с этим. Но на сердце было особенно одиноко в эти моменты, так липко и противно. А потом появился Симанов в ее жизни, и теперь единственный видел все то же, что и она. И даже больше. В такие моменты она всегда особенно трепетно и блестяще смотрела на него украдкой, думая о родстве душ. А может, ей это просто казалось. И вот, что понял он не так давно о том, как надо творить с ней — это эмоции и живость. Владимир без ума от постановочных сцен, от выверенности, чтобы все было продумано до мелочей, и следил всегда за каждой мелочью и деталькой. Но с ней так не работало. Илария — это спонтанность и непредсказуемость, и вместе с тем иногда ошеломляющая феерия, что не веришь своим глазам. Нельзя с ней статично. И он готов поступиться своими принципами в работе, сделать единственное исключение ради нее. И потому так внезапно ему ударила в голову сцена из «Фотоувеличения», когда главный герой фотограф снимает свою модель сверху, и медленно опускается на нее, пока она извивается под ним, только успевай щелкать. И он понял, что демонически сильно хочет провернуть с ней то же самое. Совершить этот акт фотографического творчества. Только с ней и ни с кем больше. Илария нашла у него старое ситцевое платьице, в котором выглядела поистине весенней и трогательной на контрасте с огнем в глазах. Она не раздумывая согласилась на это, она готова была соглашаться на любые его идеи, испытывая себя. Бросая себе вызов. Ей тяжело выплескивать весь свой азарт и силу при ком-то на камеру, стеснение показать свою теневую сторону и то, какая она на самом деле раскрепощенная. Особенно перед Симановым. Ила уверена — он знает, еще как знает, что в ней скрывается, и все гадает как бы это откопать, как вытащить из нее. Хотелось бы и ей об этом знать. Так почему бы не попробовать? Почему бы не пойти на эту авантюру? И поэтому лежит сейчас на его дощатом полу, а утренние лучи бьют ей прямо в лицо, кожа такая молочная, глаза до приторного янтарно-зеленые при свете, и он возвышается над ней. Держит в руках пленочную камеру, ведь любит интригу. Это томное ожидание, незнание что получилось, и каким будет тот-самый кадр. Под стать Иларии. — Давай. — говорит лишь одно слово ей, тягуче глядя на нее вниз. Ила не разрывает их жадный диалог одними взглядами, и начинает медленно и пластично двигать руками. Ее кисти такие изящные, а пальцы имели такой до хрупкости нежный вид. Она разрезала ими воздух, делила его пополам. Плечи двигались из стороны в сторону в такт рукам. Он бы предпочел ее плечи всему. Владимир обозначил лишь одно маленькое важное правило в этом акте — не отводить глаза. Думал, что не справится, не поверил в нее. А сейчас сам готов нарушить все свои правила и выдержку. Он наводит на нее объектив, наблюдая теперь за ее немым танцем через видоискатель, и выжидает. У него есть всего лишь три кадра, а хочется спустить все триста. Ее губы приоткрываются так чувственно и эротично, что хочется дотронуться до них кончиком большого пальца. Когда она приподнимает руку над головой, а второй касается шеи, он спускает затвор. Медленно наклоняется к ней, опускаясь на колени. Не над ней, а перед. Владимир наблюдал за ней с откровенным восхищением, пока расстегнутая первая пуговица на ее платье оголяла часть кожи на грудной клетке. Ему хотелось разорвать зубами все остальные. — Да, девочка! А теперь приподнимись чуть ко мне. — находит силы на слова он, пока Илария послушно отрывает голову и корпус от пола, становясь ближе к нему. — Вот так, отлично! Это было так интимно, что у нее дрожали кончики пальцев. Он всего лишь ее фотографировал, а было такое ощущение, что прямо сейчас они занимаются любовью на этом полу. Так бесстыдно и страстно. Она ощущала тяжесть его тела на своих бедрах, и его табачное дыхание. С ним ей не надо было стесняться. Так удивительно легко дались ей эти движения, эта раскрепощенность. Илария буквально осязала его истинное любование ею, и хотела еще. Хотела, чтобы он видел, знал, какая она может быть. Быть его музой. — Да, было! — он отснял все три кадра, так радостно улыбаясь ей, и его морщинки в уголках глаз приковали ее взгляд. Ей бы хотелось пересчитать каждую. Симанов отбрасывает на диван камеру, не желая вставать. И не собираясь, впрочем. Они продолжают этот немой разговор между ними, улыбаясь. — Ты поразительна, ты это понимаешь? — так серьезно произносит он, желая, чтобы она осознала такую простую важную вещь. Не просто кивнула, лишь бы отвязаться, а осознала. Почувствовала. — Иногда. — тихо признается она, впервые не отвечая заурядным «да». Даже то, что он возвышался сейчас над ней, прижимая к прохладному полу, не вызывало столько смущения и желания раствориться, сколько его слова. Пора привыкнуть и просто смириться с этим фактом. — Иногда… — он хмыкает, повторяя за ней ее слово, которое его совсем не обрадовало, и склоняется к ее лицу, ставя ладони по обе стороны от нее. Илария тянется к его губам сама, проявляя порыв чувств, переполнявших ее грудь, а у него внутри разливаются килогерцы тепла. Девичьи пальцы едва дотрагиваются до его разгоряченных щек, охлаждая. Владимир касается левой рукой ее шеи, чувствуя пульсацию каждой венки под кожей. Гладит, пальцами стремится высказать все самое нежное, все самое сокровенное, чистосердечное. Это был такой настоящий поцелуй — медленный, долгий. Взрослый. И оттого такой неповторимый. *** Ему вдруг так необходимо интересно стало узнать о ее детстве. Даже не так. Узнать и увидеть места ее детства. Свою подноготную он уже выложил сполна, а ее до сих пор понять не может до конца. Это манит так, черт возьми, и так ново. Еще никогда ему не приходилось так долго отгадывать женщину, даже с Анной было куда быстрее. А Илария закрывается на все замки внутри себя, неосознанно так и не специально. Он и не спешит, нет. Просто теперь осознает, что хочет знать о всех ее местах детства, выслушать все истории, которые она позволит рассказать, и стать ближе к ней. Поэтому, сидя в этом утреннем великолепии, он предложил ей съездить туда, где она провела свое детство и школьные годы, туда, где в каждом сантиметре живут воспоминания. А у нее чуть было слезы не скатились по щекам от этого искреннего интереса. Это личное. Это хрупкое. И, кажется, она уже давно решила, что только этому мужчине хочет приоткрыть эту завесу. Она болтала со всеми обо всем на планете, о любых мелочах, о любом возвышенном. Но если начинала говорить о прошлом или о детстве — значит, этот человек для нее особенный. Так уж повелось. И вот они оба в пальто, едут до соседнего района, который для нее как отдельная вселенная. Поглядывает на него украдкой, и на то, как же идет ему черное пальто. А ей идет то, как галантно он помогает ей его надеть. Владимир всегда подавал девушкам одежду с особым удовольствием. С этим районом, куда они въехали, было связано так много. Сразу же калейдоскопом мелькали воспоминания, голоса, запахи. Тянулись тонким шлейфом, который едва улавливаешь. Ей бы хотелось вернуться хотя бы на один день в детство, в старую квартирку, где на полках ее куклы, на стенах корявые наивные рисунки, по телевизору идут сериалы, а за стенкой еще мама с папой как будто бы любят друг друга. Хотя бы один день! Порой ей снился этот самый один день. Это всегда был погожий летний день, солнце било в занавески розового цвета, и все вещи были по-прежнему на своих местах. Старый маленький телевизор, желтый диванчик, повсюду разбросаны куклы и игрушки из киндера. Эти сны вызывали у нее чувство лиминальности, чего-то нереального, граничащее с тревогой. Будто оказываешься в какой-то игре, которая только началась и все еще хорошо, прежде чем начнутся неожиданные повороты сюжета. — Кажется, что в детстве мир виделся гораздо ярче и сочнее. Места все одни и те же, но восприятие совсем другое, такое будто более блеклое и серое. — заговорила она, идя по старому парку. — Замечали такое? — Конечно. В детстве все кажется проще, беззаботнее. Мы многого не знаем, и оттого радуемся миру. Такие очаровательно-наивные. — задумчиво произнес он, глядя перед собой. Они брели по малолюдному парку, в котором она часто гуляла с бабушкой или отцом. Сейчас его облагородили — посадили цветы, поставили фонари на каждом шагу, детские площадки и площадки для гуляния с собаками. Но в ее памяти это место всегда будет полузаброшенным, холодным и темным. — Здесь раньше был огромный глубокий высохший фонтан. — Ила махнула рукой в сторону клумб, покрытых еще холодной землей, но уже скоро здесь появится жизнь. — В нем прорастала трава и всегда валялся мусор. И школьники всегда считали своим долгом туда спрыгнуть. — А тебя тянуло туда? — он чуть сощурил глаза, любопытничая. — Наверное, да. — она улыбнулась себе под ноги. — Но и пугал, почему-то. Из него легко было выбраться, но я была уверена, что останусь там навсегда. На прогулках с бабушкой я только ходила по его краю, но один раз чуть не свалилась, и больше она меня к нему не подпускала. Владимир усмехнулся, не отводя от нее своих сверкающих глаз. Какое же чудо было прогуливаться сейчас с ней в таком тихом месте, слушая их шаги и чириканье птиц. И ее голос. Он попытался вообразить себе, позволил себе пофантазировать на счет того, как она выглядела, будучи маленькой. Носила ли она красный берет? Или ситцевые платья? А полосатые колготки? Была озорная или такая же спокойная, как и сейчас? Нужно будет попросить показать ее детские фото. — А еще помню, как отец возил меня здесь на санках, когда мы возвращались домой. Тут всегда было так непроглядно темно, фонарей не было, только лишь вот этот желтый свет из окошек вдалеке. И жуткие костлявые деревья, всегда воображала себе всякие страшилки, пока смотрела на них. — она сунула руки в карманы пальто, согревая их. Перчатки никогда не любила, и как только становилось более-менее тепло, то спешила их забросить обратно на дальнюю полку. — Да… это так знакомо мне. — Владимир на пару секунд и сам окунулся в свои воспоминания, решая поделиться. — Помню, было темно, морозно и легко, когда папа возил меня на санках из детского сада. А луна на небе всегда будоражила мое воображение, и тогда я просил папу дать мне подержать ее в руки. Папа объяснял, что луна очень высоко и он не может отдать ее мне. Но я не верил, что такой большой папа не может дотянуться до такой маленькой и нужной мне луны. А параллельно похрустывает снег, повизгивают полозья санок. Они остановились посреди парка, из которого, оказывается, успели испариться все люди. Солнце такое ослепляющее, греющее. Илария нежно смотрела и слушала его рассказ, улыбаясь. И он был раньше таким наивным, таким мечтателем! Что было бы, будь они одного возраста? Подружились бы в детстве, или так глупо и смешно враждовали? А может, держались смущенно за руки на сон-часе? Кто ж его знает! — Я хочу поцеловать тебя прямо здесь. В сердцевине этого безлюдного парка. — так тихо, и так серьезно произнес Симанов. А у нее внутри разливается сладостный сироп от этих слов. Он склонился над ней, касаясь медленно девичьих губ, таких слегка замерзших. Руки их у каждого в своем пальто, и никаких больше касаний, кроме их слитых губ. Размеренно, неспеша. Они питались, наслаждались этим поцелуем, пока прядки волос трогательно колыхал ветер. *** Старые ржавые качели мерзко скрипели, пока Илария легонько раскачивалась на них, задевая пяткой землю. А Владимир стоял рядом, блаженно выкуривая сигарету. Они оба смотрели на бабушкин дом, в котором она проводила много времени своего детства. Бабуля все еще живет в нем, и в голову девушки закрались мысли о том, что будет сейчас, если она увидит их в окно? Как когда-то любила палить ее с мальчиками из школы. — Поделишься? — Симанов опустил взгляд на нее, когда из ее груди вырвался смешок. Так усмехаются обычно своим мыслям, понятным только одному. — Я просто подумала, какова будет реакция бабушки, если она вдруг решит выглянуть в окно? — она откинулась на спинку качели, опрокидывая голову, чтобы посмотреть на него, щурясь от света. — А я тебе скажу, что она обязательно сейчас выглянет после твоих слов, и обязательно спустится сразу же. — кивнул в подтверждение он, опираясь на холодный металл качель. — Да, в этом вся она. Бабушка часто вот так ловила меня с мальчишками, которые провожали меня до дома, и потом забрасывала вопросами, конечно же. — она замолчала ненадолго, и улыбка постепенно сошла с губ от воспоминаний. — А еще здесь меня впервые поцеловал парень. Точнее, это был не мой первый поцелуй, а его. Мы были друзьями, но… Она оборвала фразу на полуслове, и столько понятного и личного было в этом «но». Владимир это понял без продолжения, но ему очень хотелось, чтобы она договорила. — Но…? — ненавязчиво и без настаивания произнес он, что она вмиг захотела продолжить. — Он так долго и сильно любил меня. — голос ее дрогнул так. — А я понимала, что он для меня такой родной, как семья. Но ничего не чувствовала, я не могла дать ему то, что он хотел и заслуживал. И, в конце концов, мы подумали вместе, что надо завершить общение и разбрестись по разные стороны. — Здорово, что вы подумали вместе. Это делает честь вообще — подумать вместе. Она кивнула ему в ответ, благодаря мысленно за отсутствие лишних вопросов. Когда она вспоминала об этом пареньке, очень важном в ее жизни когда-то, ей вмиг становилось так печально. Так стыдно, и так сразу хотелось просить у него прощение, понимая, что никогда не обойтись ей одним ничтожным «прости». Она могла бы не мучить его тогда, сразу отгородить от себя, не давая перейти черту. Но вместо этого лишь упивалась, подпитывала свое самолюбие, которое жаждало любви и обожания хоть от кого-то, раз уж от нужного человека его не получала. И пока он так чисто любил ее, она кормила его ложными надеждами, которым не суждено было сбыться. А он ведь был такой солнечный и жизнерадостный, чем всегда удивлял ее и даже бесил, ведь она не такая. Но потом, когда она увидела, как померк огонь в его глазах, как потухло что-то внутри и он стал превращаться в очередного циника, то только тогда и осознала, что она сделала с ним. Чем заслужила она такую светлую и бескорыстную любовь? И заслуживает ли сейчас? Ну да к чему сейчас это самобичевание! Она резко остановила качели, шаркая ботинком по земле, и соскочила с нее. Совершая побег с места воспоминаний и неприятных мыслей, которые только разрастаются. Это всегда так — стоит начать думать о чем-то одном, таком маленьком, а затем всплывает еще куча всего остального, от чего умело прятался много времени, но оно все равно тебя нашло. — Воспоминания нахлынули, но сейчас как-то не хочется рефлексировать. — повернулась она к Владимиру, который шел чуть позади нее, а она даже и не заметила, когда успела пойти так быстро. — Понимаю, милая. Одна мысль, а за ней еще сотни других, иногда в такие лабиринты души заносит, что можно застрять. Они сравнялись, шагая в такт друг другу. Его тактичность и то, как он не расспрашивал ее обо всем, что у нее внутри, подогревало ее желание рассказать ему даже больше. Последние дни были для нее немного мрачными и полны загонов, о которых почему-то было стыдно рассказывать. Так глупо было ей подвергаться чему-то такому, ведь думала, что уже переросла этот период. — Последнее время мне стало казаться, что я никогда не получу признания своему творчеству. Будто это все в пустоту, и я просто не подхожу для того, чтобы быть замеченной. Вот так смотришь вокруг, и такое чувство, будто уже все нашли своих людей, своих зрителей. И непонимание — а как? Меня угнетает мысль о том, что я проживу в неизвестности, и так и не буду замечена при жизни, как Франческа Вудман, к примеру. — А Вудман в тебе как раз-таки сидит, я это вижу, а ты знаешь. — эти слова всегда звучали для нее как комплимент, такая параллель ей очень даже нравилась! Но не в контексте забвения. Илария не хочет слушать все эти очередные простые слова о том, что у нее все получится и не надо сдаваться, как обычно все говорили вокруг. Ей нужны были мысли, не слова. Мысли толкают ее на действия, переосмысление, и помогают. А слова — пустышка. И именно поэтому с охотой делится с ним, потому что от него не услышать привычные слова, он никогда не скажет ей просто бездушное «не сдавайся», «да все хорошо будет!», он натолкнет на мысли. И всегда разные. — Как жаль, что я не записал одну удивительную последовательность фраз на эту тему. Понятно, что есть известное — «Всему свое время, и каждой вещи место под небом». Время рождаться и время умирать, найти и ненавидеть, время войне и время миру, время обнимать и уклоняться от объятий. А там это было перефразировано под то же самое, но иначе. Например, там фотография какого-то успевающего мужчины, он стал директором компании в двадцать пять — умер в пятьдесят. А потом идет старик, который только в пятьдесят лет нашел свое дело, а в семьдесят еще чего-то добился. Поэтому, знаешь, всегда всему свое время, и это такой божественный промысел, и нам он не подвластен, и все, что нам остается — заниматься с удовольствием тем делом, которым занимаешься. Они шли плечом к плечу по пустым улочкам, и где-то уже близко виднелась макушка ее прошлой школы, куда она и направлялась. И слушала его размеренный голос, низкий чарующий баритон. Кивала лишь молча его словам, смотря куда-то перед собой, раздумывая. Так очевидно и просто, но так тяжело додуматься до этого самостоятельно. — А потом, к случаю же надо быть готовым. Как только случай выпадает, то ты уже готова к этому, и у тебя есть наработанный свой стиль, свои мысли, свои серии. Потому что может быть и так, когда случай выскочит, а ты к нему не готова. — Откровенно говоря, я думаю, что как раз еще не готова к этому случаю. Но открыто в этом не признаюсь, себе-то с трудом. — Ила улыбнулась, с легкостью сейчас признаваясь в этом и себе, и ему. — Хочется всего и сразу, как обычно. Но готова ли я? Потом это случится, а я растеряюсь в итоге. Наверное, да, нужно время. — Конечно. А то, что это приходит к тебе на мысль — это хорошо. Я очень тебя понимаю в этом, знаком с этим прекрасно. И эта рефлексия очень полезна. — он дотронулся пальцами до ее прядок волос, которые колыхал ветер. — Тоньше чувствовать этот мир. Сканировать его по-другому, чем все остальные. Это в тебе присутствует. Они зашли на территорию ее самой первой школы, которую Ила уже начала забывать, и в ее памяти она была размытым дымчатым пятном. События и люди обрывались, имена стерлись из памяти, запахи еды из столовой выветрились, и даже запах той-самой школьной пиццы, которую она покупала каждый раз, перед тем как пойти домой. Далекая-далекая жизнь, хотя была она всего десять лет назад, прежде чем Илария покинула это место. Были другие школы, другие лица, воспоминания, уже более отчетливые, но внутри с теплотой живет именно эта первая школа, когда все еще были такими беззаботными и чистыми детьми. Первые учителя, первые подружки и первые враги. Первые старательно выведенные буквы, и первые посчитанные цифры, первая оценка. Тогда все казалось удивительным, и было чувство, что всегда будет так же легко, и впереди успешное будущее. — Здесь и начался мой учебный путь. — она обвела рукой окрестности, стоя около стадиона, где все бегали на физкультуре. — В первый день у меня были очаровательные длинные кудряшки, кружевной воротничок, и меня, такую красивую, посадили с каким-то отвратным мальчиком. Его зубы были как у кролика и торчали из-под губ, и он был ужасно грубым. Вот как сейчас помню. Владимир рассмеялся, как всегда в красках представляя себе эту мизансцену. Ему определенно точно нужны ее детские фотографии! В этих старых фотоальбомах столько жизни и искренности, будто и люди были другие, хотя они, на самом-то деле, не меняются. У него осталось всего несколько фотокарточек его маленького, и еще меньше снимков родителей. Самое любимое его детское фото стоит у него на компьютерном столе, которую Илария рассматривала много раз. Это черно-белый снимок, покрытый шумом от пленки, лица его не видно, ведь оно прячется за стареньким Зенитом-Е, который Симанов держит в своих маленьких руках, одетых в варежки. Кругом зима, поселок, старые домики. И он, уже тогда с камерой в руках. И подпись — «Вовка!» — Ну знаешь, ему очень повезло, я скажу. Правда, сразу он этого, конечно же, не понял. — Да и потом тоже не особо осознал. Все они такие были! — улыбнулась она, бродя по стадиону, прислушиваясь вдалеке к крикам школьников. Уроки уже закончились, и школа начинала постепенно пустовать. — Счастливые голоса, раз домой идут. — Симанов тоже слушал эти отдаленные голоса, вспоминая свои чувства после уроков. — Правда, после того, как у нас заканчивались уроки, мне нравилось еще какое-то время побыть в этих опустевших стенах. Гулкое эхо шагов, звенящая тишина такая. Пустые классы, курток нет в раздевалке, только какие-нибудь учительницы еще сидят и доделывают работу. Прелесть. — Да, я тоже! Мы еще с подружкой любили побродить по всем коридорам и заглядывать в классы, особенно те, где еще у старшеков были уроки, мы такими шпионками себя ощущали. — она поджала губы в полуулыбке, скучая по тому времени. — А еще, прямо здесь зимой мы катались с отцом на лыжах. Точнее, я каталась, а он шел рядом и поддерживал меня, когда заваливалась вбок. А затем, мы всегда пили чай из термоса в его машине. Замерзшая, уставшая и счастливая. Эти отрезки жизни она хранила особенно трепетно, и особенно далеко. Лишний раз не доставала их из закромов памяти, чтобы вновь не обжигаться. Этих дней, которые они проводили вместе с отцом, было так много и все они были такими чудесными. Маму она не помнила особо, зато отца отчетливо. Иногда она жалела, что не наоборот. И что стало с этими днями? Куда они подевались? — Я заметил такой момент, что ты называешь его отцом, а не папой. Может, это ничего и не значит, но я такие вещи остро замечаю. А он как всегда чуток и пронзителен. Для нее тоже колоссальная разница между этими словами. Только не может вспомнить тот момент, когда он перестал быть папой, и стал отцом. Вот тогда это и стало переломным моментом в ее отношении к нему, видимо, именно тогда пелена спала с детских глаз и она осознала многое. Ей бы так хотелось, чтобы как можно меньше детей сталкивались с такими переменами. Ила не знала, что ответить на это, а потому молчала. И молчанием этим сказала больше, чем словами. Владимир запустил свои прохладные пальцы в ее волосы, касаясь едва затылка. А у нее внутри разливается нежность от этого касания. Очень горячая, густая нежность. Он что-то сказал ей, но она не услышала. Слышит только как его подушечки пальцев ласково скользят по коже, переходят на шею, и так лично добираются до мочки уха. Кажется, прикосновения мест за ушком для нее гораздо более интимны, чем все остальные. Ей бы хотелось, чтобы он никогда не убирал руку от ее волос. А ему бы хотелось вечно осязать мягкость ее вьющихся локонов и кожи под пальцами. — Я добавлю это в свой сборник пустяков. — произнес он, глядя на нее. — Сборник пустяков? — переспросила она, не понимая, но очень желая узнать. — Или иными словами — маленькие радости. По типу звучания цикад ночью, первый кусок вишневого пирога, делить книги на мужскую и женскую версии, или касаться твоих волос. — Какое чудо! — просияла она, обожая такие вещи. — Эти пустяки очень важны, и как раз делают смысл во всей жизни. У меня тоже много подобного. — Расскажи немного. — Ну, например, ловить свою тень на стенах домов. Ехать в машине с открытым окном, слушать хоровое пение. Крик китов, обкусывать губы зимой. — поделилась она первым, что пришло в голову. Порой в ее голове было столько таких вот пустяков удовольствия, которые она осознавала. И он. Только что с ними делать-то? Они хранятся внутри, это личное такое. О таких пустяках кому попало не рассказывают. — И еще, соприкасаться с вами руками. — она трогательно смутилась почему-то на этих словах, дотрагиваясь костяшками пальцев до его руки. Эти моменты они занесут в свой общий сборник радостей.