***
По пути от квартиры Анатолия до вокзала два шахматиста почти не разговаривали, лишь перекинулись парой слов. Фредди чувствовал, что в затянувшемся молчании было что-то важное, и поэтому не пытался нарушить его. Но сам Фредди время от времени поглядывал на Сергиевского, выдавливая из себя непроницаемое выражение, которое постигло его лицо. Тишина давила на них, пока они ждали своего поезда, как будто это был последний напряжённый путь к удаче. Скамейка была жёсткой и неудобной, а с ветром снежные хлопья стали падать ещё сильнее. Анатолий, наконец, повернулся к нему. — Как сейчас поживают Наташа и Коля? — спросил он очень тихо. Это был не тот вопрос, которого Трампер ожидал, но решил, что именно в нём больше всего смысла. Он поправил куртку в руках, чтобы немного облегчить её вес. — Хорошо, я думаю, — ответил репортёр. — У них всё хорошо…я нянчился с ними, когда они ещё жили в Штатах. Они были настоящей горсткой*. На лице Сергиевского появилось что-то вроде улыбки. Несмотря ни на что, подумал Фредди, он по-прежнему неустанно заботился о своих детях. Казалось, он просто не знал, как выразить эту привязанность, возможно, всё ещё униженный своими прошлыми проступками. — Так и есть, — согласился он. — В детстве Коля очень, очень много плакал…мы почти подумали, что что-то не так. Они по-прежнему много ссорятся, он и Наташа? — Да, — сказал Фредди. — Полагаю, так и не вырос из этого. Анатолий произносил свои слова нежно, с видом мягкости. В его сознании они всё ещё были всего лишь детьми; он никогда не мог представить, как они вырастают из того образа, который он видел в последний раз. Он вспоминал о них, наблюдая, как вагоны поезда бесконечно подъезжают к станции. С запоздалой реакцией, Анатолий последовал за Фредериком, поднявшись со скамейки. — Моя мама обожала их, — произнёс русский. — У неё было очень мало сомнений по отношению ко мне, когда я попросил её помочь Светлане присмотреть за ними, но, видишь ли, она, как и я, упрямо любит свой дом. Она не хотела уходить с ними, я даже пытался с ней спорить. ”Я скорее умру здесь, чем стану американцем". В определённом возрасте ты больше не открываешься ничему новому. Он сказал это так, будто у него был личный опыт. Фредди считал, что это ложь. Анатолий упрямился ради того, чтобы быть упрямым, из-за своей и без того пошатнувшейся гордости и всего остального, непостижимого для Трампера. — В том же смысле, в каком я знаю её, как самого себя, — продолжил Анатолий. — Она знает меня, как будто я её. Она ничуть не встревожилась, когда я сбежал. Во всяком случае, она мне так говорит. Моя мама совсем не была взволнована. Почему? Потому что в конце концов всё возвращается ко мне. "Ты хотел взять лучшее из обоих миров, ты нашёл лучшее на Западе и привёз образец домой". Я так и не сказал ей, что не нашёл ничего интересного на Западе. — Ну, Англия — полный отстой, — утешил американец. — Ты бы нашёл лучшие перспективы в любом другом месте. — Возможно, — ответил он. Они пробрались в заднюю часть одного из вагонов поезда и уселись там по краям небольшого столика, стоявшего между ними. — Из-за надвигающегося шторма дорога туда может занять четыре часа, — произнёс Анатолий. — Ты можешь поспать, если хочешь. — Честно говоря, я не особо крепко сплю. — Тогда, я думаю, тебе просто придётся смириться с моей бесконечной болтовнёй. — Так даже лучше. Мне нравится, когда ты говоришь. Сергиевский своим непоколебимым взглядом смотрел прямо на него, даже сквозь него, так, что Трампер чуть не вздрогнул от беспокойства. К счастью, он пощадил журналиста и отвернулся к окну. — Я не совсем уверен, что буду делать с собой, если уеду отсюда, — начал русский. — Я не думаю, что смогу больше играть в шахматы. Я не тренировался достаточно долго, чтобы вернуться в игру было так же хорошо, как начать всё сначала. Но, честно говоря, Фредди, я никогда не был хорош ни в чём другом. Это была моя единственная устойчивая опора. — Тебе не выгодно думать так далеко, — ответил Фредерик. — Ты сможешь разобраться во всём этом, когда уйдёшь. Но ты просто будешь продолжать думать по кругу и найдёшь какую-нибудь причину, чтобы отмахнуться от этого. Ты делаешь это, ты знаешь. Ты всегда проходишь через целую вариацию, и в тот момент, когда ты находишь в ней изъян, ты хочешь отказаться от неё. Несмотря на то, что Сергиевский ничего не сказал, Фредди воспринял его молчание, как право говорить дальше. — Ты всё ещё можешь играть вслепую? — Наверное, — произнёс Анатолий. — Хотя я не делал этого уже несколько лет. — Хорошо, — американец пожал плечами. — Е4. — Но это не значит, что я хочу, — он поёрзал на своём сиденье, немного откинулся назад и закинул ногу на ногу, насколько это было возможно при небольшом расстоянии между ними. — Было бы немного неловко, если я бы допустил ошибку. — Да ну, ты же можешь управлять e4, так ведь? — Дело не в том, что я не справляюсь, а в том, что я уже не так силён ментально, как раньше. — Чёрт возьми, всё, что я слышу, это то, что ты правда не можешь представить себе ход пешки. Ты действительно упал, — совершенно неискренне сказал Фредерик, торжественно покачав головой. — Грустно на это смотреть. Анатолий закатил глаза с недоверчивой усмешкой, но Трампер был уверен, что где-то там мелькнула мимолётная улыбка. — Если ты так настаиваешь: E5. И снова было как в старые добрые времена, когда они сидели в тускло освещённом гостиничном номере и перебрасывались ходами друг с другом всю ночь, потому что ни у кого из них не было доски под рукой, решая, какой дебют он сыграет против Виганда; где Фредди чуть не ушёл от Сергиевского, так как с ним было слишком трудно работать, и где он впервые полюбил его. Он продержался более десяти лет, несмотря на непостижимую сложность Анатолия. Теперь он играл так, словно это было его второй натурой. Каждое движение производилось с лёгким раздражением и нежностью, выраженной в его лёгкой улыбке. Фредди любил его снова и снова, и особенно теперь. Теперь любил его. И если Анатолий когда-нибудь спросит, то Фредерик скажет ему, что просто поймал его на досадной ошибке где-то по пути и что он не просто позволил ему выиграть нарочно. Ну разве это не любовь? Подарить кому-то победу только для того, чтобы увидеть его счастливым? Потому что, увидев, как Анатолий осознал, что он всё-таки выиграл, после того, как сказал, что он слишком устал, чтобы даже играть вслепую, репортёра охватил тёплый луч восторга, который вспыхнул с первым восходом солнца каждого дня. К тому времени, когда их игра закончилась, они были всего в нескольких минутах от Москвы. — Видишь, ты всё ещё хорош, — произнёс Фредди. — Или тебе становится хуже, — поддразнил Сергиевский. Из всех возможных вариантов Фредерику хотелось верить, что Анатолий на самом деле ничего не потерял. Он был всё так же хорош в шахматах, если не лучше. И сам Фредерик, на самом деле, вовсе не бросил шахматы. Он был просто немного бездействующим в эти дни — вот и всё — ожидая, когда на него снизойдёт какое-нибудь стоящее вдохновение. — Какой бы ни был, — начал Фредди, вставая вслед за русским и выходя из вагона, — я думаю, это достаточно веская причина, чтобы вернуться в шахматы. Впереди он услышал смех Анатолия. — В любом случае, как часто ты появляешься на шахматной сцене? Я не думаю, что мы уже так хороши, как нам кажется. — Это не совсем так, я всё ещё играю! Кроме того, Каспаров всё ещё правит, и Наталье не помешал бы брутальный секундант, — он догнал Сергиевского, на этот раз инстинктивно взяв его за руку, когда они вышли на обледеневшую станцию. — Я не брутален и не гожусь на роль секунданта. Сюда, — поворачивая, сказал он. — Сюда. — Ей всё ещё может пригодиться твой ценный опыт. — Я даже не знаю, успею ли я добраться туда вовремя. У тебя есть оба наших опыта, и я уже похвалил твою сицилийскую игру. Это солидная теория со множеством блестящих строк. Твоя основа уже есть. Ну, ты также мог бы сыграть Руй Лопес** или индийскую защиту — на самом деле, любую её вариацию. Я не знаю ничего такого, чего бы ты уже не знал, Фредди. Нет такого открытия, в которое не стоило бы заглянуть. Ты мне ровня и так далее, и тому подобное. Снежинки в порыве ветра прилипали к волосам и шерстяному пальто Сергиевского, пока они продолжали сопротивляться сильному снегопаду. Журналист очень хотел, чтобы Анатолий был рядом. В этот момент волнения он забыл, что было что-то ещё — что-то неизбежное — удерживающее его. Нельзя было торопиться с объяснением тяжёлой болезни его матери. Снова оказаться в помещении было невероятным облегчением. Трампер почти не чувствовал движения своего лица или конечностей, а ещё весь снег таял в его волосах и полностью пропитывал их. Ему не дали ни секунды передышки, Анатолий уже поднимался по лестнице и искал номер квартиры своей матери. Он тут же достал ключ из кармана и отпёр дверь, ворвавшись в гостиную и позвав её. Квартира, хоть и маленькая сама по себе, была намного больше, чем коробка из-под обуви Анатолия. В ней была настоящая деревянная арка, немного сколотая по краям, которая вела из гостиной в столовую и кухню. В главной комнате была закрытая дверь, а в столовой — отдельная. Вся мебель была старая и изношенная, а портреты на комоде, прижатом к стене, были пыльными. Комод стоял на старом тёмно-бордовом ковре. Фредди почувствовал себя стыдновато из-за того, что наступил мокрыми ботинками на ковёр, поэтому он неловко наклонился в сторону, дабы рассмотреть портреты поближе. Ему казалось, что Сергиевский был единственной гордостью и радостью его матери. Там были фотографии только его — от ребёнка до подростка, держащего трофеи — иногда даже больше, чем он сам — одетого в незнакомую Фредерику форму и держащего старый советский флаг. Он никогда не улыбался, смотрел прямо в камеру, будто его достижения были обязанностью, а не поводом для хвастовства. Репортёр обернулся, услышав какой-то шум на кухне. Американец приближался к столовой, пока Анатолий не вышел с хрупкой на вид женщиной рядом с ним. Она накинула на плечи шаль, кашляя и хрипло бормоча несколько слов протеста своему взволнованному сыну, что только ещё больше повысило его беспокойство. Она остановилась, когда увидела, что в её доме есть кто-то ещё, и повернулась к Сергиевскому, указывая пальцем на Фредди. — Tolya, kto e'to? — Frederick Trumper. Ya govoril tebe o nyom. Она издала внезапный и слабый возглас узнавания и кивнула с некоторым чувством решимости. Мама шахматиста повернулась и направилась к Фредерику. Анатолий немного пошатнулся рядом с ней, прежде чем она энергично отмахнулась от него. Она держалась за мебель, когда подошла ближе к Фредди, всего в нескольких шагах друг от друга, откуда она наблюдала за ним непроницаемыми глазами. Она протянула руку, стряхнула несколько капель с его пальто и сказала: — Ya skoro umru, ya chuvstvuyu e'to. E'to obryad posvyash'eniya. Posle moei smerti ti' dolzhen pozabotit'sya o Tolye. Ti' dolzhen, ti' dolzhen. — Mama, hvatit, — остановил её сын несколько резче, чем ожидал. — On ne ponimaet, chto ti' govorish'. Она только улыбнулась Трамперу и отвернулась, охваченная сильным приступом кашля. Анатолий тут же оказался рядом с ней, что-то бормоча ей, ведя их обоих к двери в гостиную, которая была открыта, а потом быстро закрыта снова. Фредди было немного жаль, что он так и не попытался выучить русский, иначе, возможно, он смог бы понять её и даже ответить более адекватно, чем просто стоять там с растерянным видом. Её мягкость поразила его. Она была доброй женщиной, которая каким-то образом вырастила такого мужчину, как Анатолий. Сергиевский быстро вышел из комнаты, очень тихо закрыв за собой дверь. Он постоял там ещё секунду, размышляя, устремив пристальный взгляд в противоположную сторону, прежде чем повернулся к американцу. — У неё жар, — начал он, — и горло тоже болит. Она должна быть в порядке, иначе...я собираюсь приготовить ей чай. Фредди последовал за ним в маленькую кухню, где едва хватало места для них обоих. Русский отодвинул в сторону остатки еды на столешнице и брошенную кастрюлю с супом. Он поставил кипятиться воду и, обыскав шкафы, вытащил таз для умывания. — Что она мне сказала? — поинтересовался репортёр так мягко, как только мог. Анатолий подставил тазик под кран и наполнил его водой. Он не отвечал несколько секунд или около того, позволяя тазу наполниться до конца, прежде чем поставить его на столешницу. — Она сказала... — шахматист судорожно вздохнул. — Она сказала: "Я скоро умру, я это знаю. Это обряд посвящения"...она также сказала, что после её смерти ты должен — она сделала большой акцент на "должен" — ты должен заботиться обо мне. Она считает, что без неё я совсем пропаду...и это правда. Но я не хочу, чтобы ты делал что-либо подобное, потому что я думаю, что буду слишком унижен, чтобы когда-либо снова встретиться с тобой лицом к лицу. — Я не против, — сказал Фредди. — Достаточно, — быстро пробормотал он, ненадолго исчезнув в отдельной комнате в столовой и выходя из неё через несколько секунд с полотенцем. — Я серьёзно, — продолжил Фредерик, когда Сергиевский выглядел менее безумным. — Ты много значишь для меня, точно так же, как Флоренс или Светлана могли бы всё ещё позаботиться о тебе. Принимать друг друга — это именно то, что мы должны делать, точно так же, как ты заботился обо мне, когда я приехал сюда. Я позабочусь о тебе, когда ты приедешь в Америку, обещаю. — Это займёт месяцы. Возможно, пройдут годы, прежде чем я смогу даже подумать об этом, ты должен понять это. — Да, — поспешил ответить Фредди, успокаивающе сжимая его руку. — Я это понимаю. И ты должен знать, что у моего предложения нет срока действия, я всегда буду ждать тебя. Русский посмотрел на кипящий чайник, размышляя над искажённым отражением стали. Дрожь Анатолия была ощутима, и Фредди беспокоился из-за этого. Слишком много переменных было неучтено — что, если его мать всё-таки выживет? Она не уйдёт, значит, и Сергиевский тоже; если бы она скончалась, тогда был бы шанс, что Анатолий всё-таки ушёл бы. Не было никакой возможности получить всё это сразу, и это расстраивало больше всего. — Я думаю, будет лучше, если ты пока отменишь поездку, — начал русский. — Я не думаю, что смогу надолго выйти из дома, и я бы не хотел, чтобы это стало бременем для твоей статьи или чего-то ещё. Я всё ещё...я всё ещё не знаю, что будет, но…ну, как насчет того, что я дам тебе свой адрес, а ты мне свой, и я напишу тебе. Я могу обещать сейчас только это. И если тебе не хватит информации для статьи, то я могу отправить тебя к одному знакомому здесь, в Москве. Это будет нормально? — Конечно...да, всё в порядке. Подожди, подожди, — Фредди порылся в своей сумке и вытащил ручку и блокнот. Он начеркал свой почтовый адрес и номер телефона, а затем вырвал страницу из блокнота. — Признаюсь, мне очень жаль, что ты уезжаешь так рано, — ответил шахматист, пробежав глазами по адресу, прежде чем записать для него свой собственный. — Я позвоню Ане, и мы сможем что-нибудь для тебя организовать. — Анатолий, — позвал Фредди, направляясь в другую комнату. Он поймал Сергиевского за руку, всего на секунду притормозив, а затем открыл рот, дабы что-то сказать, но, взглянув на Анатолия, вся его уверенность мгновенно испарилась. Вместо этого Трампер притянул его к себе в тёплые объятия, сжимая его до невозможности крепко. — Позвони и мне. В любое время суток звони. Я отвечу. — Когда я найду средства, — сказал он, прижимая твёрдую ладонь к спине. — Я буду скучать по тебе, но это не значит, что мы расстанемся надолго. Фредерик уткнулся носом в пальто Сергиевского, оно отчётливо пахло дымом, варёной капустой и угрюмой тоской, но и надеждой тоже. — Я люблю тебя, — признался он шёпотом в своих шерстяных надеждах и мечтах. То ли Анатолий не расслышал, то ли не захотел ответить взаимностью, он, в свою очередь, осторожно высвободился из его объятий и отошёл в сторону, чтобы добраться до телефона, находившегося другой комнате.***
Сергиевский сидел у кровати матери, выжимая лишнюю воду из полотенца в тазик под собой. Он сложил полотенце и положил ей на лоб, лениво поправляя перекосившееся одеяло, которое слишком сильно свисало с кровати. — Я вызвал врача, — тихо произнёс он. — Он очень скоро должен прийти сюда. — Этот парень Трампер ушёл? — спросила она хриплым голосом, не особо заботясь о докторе. Она не очень надеялась на своё здоровье, к большому огорчению Анатолия. — Он вчера ушёл с Аней Максимовой. Мама Толи слегка наклонила голову. — Когда я уйду…мне не понадобятся похороны. Это будет и так хорошая смерть, понимаешь? Гораздо лучше, чем незапланированная. — Мам, не говори так, — нахмурившись, ответил он. — Ничего из этого не говори. — Я вернусь, словно один из тех сибирских журавлей…вернусь, да. К этому моменту уже было невозможно убедить её в том, что существует возможность преодолеть эту болезнь. — Ты куришь так же много, как и твой отец, — произнесла она. — Я пытаюсь бросить, — ответил сын. — Это не принесёт тебе никакой пользы, если ты не уйдешь до того, как снова увидишь милых маленьких Наташу и Колю. — Сейчас они взрослые, но да, я постораюсь до этого. Мама медленно и задумчиво напевала. Она посмотрела на своего сына с какой-то мрачностью в глазах. — Ты будешь любить их, как если бы они были детьми. Ты для меня всё ещё маленький мальчик, Толенька, — она подняла руку — её пальцы ужасно дрожали — прежде чем накрыть ладонью его щёку. — И не верь ничему из того, что говорят о сорока днях… Я точно знаю, куда я иду. — Откуда ты знаешь? — спросил Сергиевский тихим шёпотом, чтобы его голос не дрожал. — Все, кто когда-либо любил меня, поведут меня, Толенька, вот как…они осветят тебе чудесный путь и будут терпеливо ждать тебя. Так что ты не должен делать все эти сорок дней за меня. Ты должен идти туда, куда твои близкие хотят направить тебя. Анатолий накрыл своей ладонью её руку, нежно сжимая её. — Ты не боишься? — Почему? Смотри, там Вадя, твой старик. Чего тут бояться? Всё это очень естественно, да и произойдёт быстро. Это случится завтра или даже послезавтра. — Нет, не случится, — произнёс Анатолий. — Так и будет, — мягко настаивала она и повторяла это себе под нос, словно мантру. Сын отвернулся, когда услышал стук снаружи. Он молча отодвинулся от её кровати и пересёк гостиную. Между ним и доктором не было сказано ни слова. Он только проводил его в комнату матери и подождал на диване, поставив локоть на подлокотник и положив ладонь на щёку. Он напомнил себе позвонить Ане позже и узнать, как всё прошло. Он признался себе, что очень хорошо услышал тихое признание Фредди в любви, но решил не отвечать ему, потому что не знал, как это сделать. Он не знал, сможет ли он справиться с этим тогда, во все времена. Он, конечно, доберётся до него, когда представится такая возможность, но не через письма или звонки. "Должно быть, лицом к лицу", — подумал он. Ничего меньшее не годилось. И в последующие дни, как и предсказывала его мать, её не стало. Анатолий не следил за временем, но был уверен, что после этого плакал сорок дней.